Мировая холодная война

с новым итальянским правительством чрезвычайно беспокоил американцев и англичан. Почему Москва решила признать Бадольо? Американский поверенный в делах в Алжире Селден Чепин шлет такое объяснение государственному секретарю Корделлу Хэллу: «Дипломатическое признание отражает советскую обеспокоенность барьером, которым для Советов является Союзная контрольная комиссия и Совещательный комитет». Чепин был прав — когда посол Гарриман пожаловался Вышинскому на «несдержанность в признании», тот ответил именно в том духе, что западные союзники препятствуют полнокровному участию России в решении итальянских проблем.

Несмотря на все выражения «сквозь зубы», американцы были вынуждены между собой признать правомочность советских жалоб, легитимность советских жалоб. Некоторое (короткое) время американцы размышляли над возможностью расширить русские полномочия в Контрольной комиссии, но недолго; их представление о своем всевластии в Италии не позволяло им делиться государственными контрольными полномочиями. Более того, находящийся в ключевой точке — в Москве — посол Гарриман выразил свое беспокойство «русским самоуправством» госсекретарю Хэллу: «Советам следует понять, что они совершили ошибку, которая. Если она будет иметь продолжение, помешает общему сотрудничеству. Мы уже прошли очень долгий путь, а Советы только учатся как вести себя в цивилизованном мировом сообществе. Мы можем достигнуть эффективных результатов только в том случае, если займем твердую позицию тогда, когда русские будут делать ошибочные шаги… А если мы не проявим твердости? … С каждым новым эпизодом мы будем видеть все более жесткую советскую политику, они будут выступать как мировые нарушители спокойствия».

Американская сторона постаралась жестко поставить Бадольо на место. Итальянский премьер может действовать только через Союзную комиссию. Западные союзники также призвали и Москву действовать не через двусторонние межправительственные контакты с итальянским правительством, а через Совещательный Комитет. Хотя все знали — и сейчас мы знаем определенно — что советские дипломаты и генералы были поставлены западным игнорированием в самое неловкое положение. СССР едва ли мог проводить свою политику в условиях практического остракизма. И все же Молотов посчитал необходимым информировать Гарримана, что советское правительство не намерено посредством дипломатического признания вторгаться в дипломатические и внутренние проблемы Италии.

Более того. Посол СССР в США А.А. Громыко 19 марта 1944 г. сообщил госсекретарю Хэллу, что любые советские действия будут производиться через посредство командующего союзными войсками на данном театре военных действий. В меморандуме Громыко говорилось о том, что несогласие между «двумя антинацистскими центрами» — правым правительством Бадольо и левыми силами вокруг Комитета национального освобождения ослабляют общие усилия в борьбе с Германией. Нет сомнения, что Вашингтон и Лондон тоже пытались консолидировать антифашистские итальянские силы, но у них не было имевшегося у Москвы преимущества — хороших отношений с итальянскими левыми. 26 марта 1944 г. в Италию прибыл из Москвы (после двадцати лет пребывания в советской столице) талантливый глава итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти. И в этой ситуации, если бы Москва решила пойти своим путем, она имела бы все шансы на успех. Но, ценя, прежде всего, союзническую солидарность, Россия не стала действовать вопреки пожеланиям своих западных союзников.

Этот эпизод показателен. В нем зерна «холодной войны» уже посеяны, хотя и не проросли. Западные союзники самым откровенным образом оттирают огромную европейскую Россию от участия в делах страны, непосредственно участвовавшей в войне с ней. Американцы и англичане грубым образом исключили Москву из процесса принятия в Италии самых важных решений. Сталину было самым непосредственным образом указано, что Италия входит в сферу западных интересов. Читатель, запомни этот эпизод.

Советская Россия постепенно — после своих колоссальных усилий — выходила к своим предвоенным границам, неся на себе ношу боев с 80 процентами вермахта. 4 января советские войска вышли к польской границе, а 2 апреля — к румынской. И именно тогда, нарушившие свое обещание западные державы грубо и беспардонно постарались исключить Россию из итальянской политической палитры. Между сентябрем 1943 г. и мартом 1944 г. Союзная контрольная комиссия была западным рычагом, препятствующим участию крупнейшей континентальной державы в решении судьбы Италии. Когда первый заместитель наркома иностранных дел Вышинский посетил в январе 1944 г. Совещательный комитет в Алжире, он задал, по существу лишь один вопрос: почему так много деятелей прежнего — фашистского режима остается на своих прежних высоких постах? Но СССР не оказывал при этом давления. А американцы придерживались линии на сохранения всех, кто обещает стабильность. То есть способствовали структуре Бадольо, доставшейся от Муссолини. Рузвельт на данном этапе поддерживал короля и маршала Бадольо, вызывая бесчисленные стенания Комитета национального освобождения: правительство Бадольо назначает на самые важные посты в армии и полиции бывших фашистов.

Не нужно много фантазии, чтобы представить себе решимость Москвы самой, без колеблющихся (в 1942, 1943, как верить в 1944?) союзников решающей судьбу войны на европейском театре военных действий. Россия признала де Голля и Бадольо, она могла оказывать воздействие на мощные в Западной Европе левые силы. Что делает Сталин? 14 апреля 1944 г. советское правительство выступает с призывом к антифашистским силам найти платформу единства. Тольятти отказывается от предложения сделать коммуниста военным министром. И король и Бадольо превозносят Тольятти (руководящего самой организованной силой страны), и американский верховный представитель президента Роберт Мэрфи высоко ценит склонность подчинить социальные проблемы антифашистской борьбе.

4 июня 1944 г. союзные войска входят в Рим. Правый деятель Бономи сменяет маршала Бадольо на посту главы правительства. Черчилль был возмущен внезапным смещением Бадольо и не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к Сталину. Сталин ценил такие личные просьбы и он фактически присоединился к Черчиллю, задавая итальянским политикам вопрос о правомочности свершившегося дворцового переворота. Но американцы поддержали Бономи как премьера и Сфорца в качестве министра иностранных дел. Посол Чепин пишет государственному секретарю Хэллу 10 июня 1944 г.: «Сфорца, кажется, всегда понимал нашу позицию и я верю, что мы можем полностью на него положиться». Американцы приобретают при итальянском правительстве главенствующее влияние, укрепленное обещаниями экономической помощи. Премьер Бономи говорит американскому представителю при Совещательном комитете Александру Кирку, что «Италия следует советам Соединенных Штатов более, чем каким бы ни было другим».

Англичане не выносили Сфорца: «Интриган высшего калибра», а Иден отказывался вести с ним переписку.

После этого Россия как бы окончательно отходит от итальянских дел. Но западные союзники имели время порассуждать над тем, какой прецедент они создали. Значение преимущества в военной оккупации было продемонстрировано западными державами; оставалось ждать, как отреагируют на этот прецедент США и Британия в Восточной Европе.

Так в Италии. А в Румынии?

Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии, сколь ни здравым оно выглядело в дальнейшем, тогда было воспринято Рузвельтом как ясное указание на то, что Советский Союз, увидя «свет в конце туннеля» после битвы на Орловско-Курской дуге, стал более требовательным членом коалиции и более самоутверждающей себя державой будущего. Несомненно, Черчилль катализировал эти настроения Рузвельта летом 1943 года, когда оба они взяли на себя ответственность за еще одну годичную отсрочку открытия «второго фронта». В конце июня Черчилль говорил послу Гарриману, что Сталин желает открытия «второго фронта» в Западной Европе для того, чтобы предотвратить появление американцев и англичан на Балканах. И во время «Квадранта» британский премьер еще раз попытался привлечь Рузвельта к более активной балканской политике.

Во все большей степени Рузвельт ощущал недовольство советского руководства тем, что, принимая на себя основную тяжесть войны, СССР не участвовал в важнейших дипломатических переговорах, на которых американцы и англичане решали в свою пользу вопросы послевоенного устройства. В конце августа 1943 года Сталин написал Рузвельту: «До сих пор все было так: США и Британия достигают соглашения между собой, в то время как СССР информируют о соглашении между двумя державами, как третью, пассивно наблюдающую сторону». Особенно возмутило Сталина то, как западные союзники определили судьбу Италии. Было ясно, что англосаксы намерены решать главные мировые вопросы, не привлекая того союзника, который вносил основную плату в мировой битве. Скорее всего, у Рузвельта в эти дни, недели и месяцы были большие сомнения в том, не переиграл ли он. Отзыв Литвинова из Вашингтона (и Майского из Лондона) говорил о серьезности, с какой в Москве воспринимали обращение с СССР как с союзником второго сорта.

Еще один вопрос вставал во всем объеме. Война началась для СССР с вторжения немцев по проторенной дороге, по которой прежде шли французы, поляки, шведы. И даже в самое отчаянное время, в конце 1941 года, советское руководство думало о будущих западных границах страны. Оно обратилось к американскому правительству, которое в свете пирл-харборского опыта могло бы понять СССР как жертву агрессии. Важнейший знак — тогда Рузвельт не ответил на письмо Сталина. Что должны были думать в Кремле об американских союзниках? А ведь от Вашингтона просили лишь фиксировать статус кво анте. Прекращение помощи в 1943 г. усилило негативные стороны восприятия союзника. В Москве теперь могли резонно полагать, что американцев и англичан в определенной мере устраивает ослабление России, теряющей цвет нации, мобилизующей последние ресурсы.

Именно тогда, в тревожные дни накануне сражения на Курской дуге, союз дал трещины, сказавшиеся в дальнейшем. Факт отзыва после Литвинова из Вашингтона и отказ от встречи с Рузвельтом говорили о наступившем в Москве разочаровании. Вашингтон и Лондон в своем долгосрочном планировании допустили существенную ошибку. Они довели дело в советско-западных отношениях до той точки, когда идея «четырех полицейских», тесного союза США с СССР, Англией и Китаем оказалась подорванной. Нельзя было — без последствий для себя — оставлять Советский Союз вести войну на истощение в течение полных двух лет, с 1942 по 1944 год. Нельзя было думать о двух-трех миллионах избирателей, игнорируя легитимные нужды безопасности великой державы. Встретить Советскую Армию на советских границах — это стало казаться Черчиллю (и, отчасти, Рузвельту) политически привлекательным. Мы видим влияние подобных идей в дискуссии с Объединенным комитетом начальников штабов 10 августа 1943 года: президент выказал явный интерес к Балканам, куда, по его словам, англичане хотя попасть раньше русских. Хотя он не верит, что русские желают установить свой контроль над этим регионом, «в любом случае глупо строить военную стратегию, основанную на азартной игре в отношении политических результатов».

Создавался союз, защищенный готовящимся «сверхоружием», для осуществления западного варианта послевоенного устройства. Обе стороны наметили стратегию дальнейшего ведения войны против стран «оси». Было решено в начале лета 1944 г. начать вторжение в Западную Европу. Были очерчены контуры итальянской кампании. На фоне советско-американского отчуждения лета 1943 г., когда англичане и американцы копили и сохраняли силы, а СССР сражался за национальное выживание на Курской дуге, согласие в межатлантических и, прежде всего, атомных делах говорит о строе мыслей Черчилля и Рузвельта.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ТЕГЕРАН

Рузвельта исключительно интересовали впечатления от встреч в Москве Дж. Дэвиса, который именно в это время возвращается в Вашингтон. Он просил бывшего посла наиболее тщательным образом восстановить подробности бесед со Сталиным. Огорчило посла более всего то, что Сталин не видел особого различия между американской позицией и английской, он полагал, что стоит перед единым западным фронтом. Исходя из этого, Сталин не проявил энтузиазма в отношении сепаратной встречи с Рузвельтом. На предположение Дэвиса о том, что СССР и США, в лице их лидеров, могут найти общий язык, «выиграть и войну и мир», Сталин лаконично ответил: «Я в этом не уверен». Дэвису, по его словам, понадобилось немало времени и усилий, чтобы смягчить напряженность в их беседах. Сталин не принимал североафриканские операции или бомбардировки Германии в качестве эквивалента «второго фронта». Дальнейшее откладывание открытия «второго фронта» поставит Советский Союз летом 1943 г. в очень тяжелое положение. Оно (Сталин сделал акцент на этом) повлияет на ведение Советским Союзом войны и на послевоенное устройство мира.

Вскоре Рузвельт получил личное послание Сталина: результат массированного германского наступления летом 1943 г. будет зависеть от операций союзников в Европе. Но в конечном счете перспектива достижения двусторонней советско-американской договоренности приобрела привлекательность, и Сталин согласился встретиться с Рузвельтом в Фейрбенксе (Аляска) в июле или августе 1943 г., однако просил понять, что не в состоянии назвать точную дату встречи ввиду существующих исключительных обстоятельств. И он не пойдет на встречу, если она будет использована как предлог для откладывания высадки на европейском континенте. Сталин говорил это, еще не зная об итогах конференции «Трайдент», еще надеясь на открытие «второго фронта» в августе-сентябре 1943 г.

Лишь после отъезда Дэвиса из Москвы Сталин получил горькое сообщение от Рузвельта об еще одном крупном — на год — откладывании открытия «второго фронта». Накануне сражения на Курской дуге союзники отказали Москве в самой необходимой помощи. Прочитав написанный Маршаллом отчет о конференции, где как бы, между прочим, сообщалось о переносе высадки во Франции на весну 1944 г., Сталин, едва сдерживая ярость, прислал письмо 11 июня 1943 г., в котором отмечал, что данное решение создает для Советского Союза исключительные трудности. Это решение «оставляет Советскую Армию, которая сражается не только за свою страну, но также и за всех союзников, делать свое дело в одиночестве, почти одной рукой против врага, который все еще очень силен и опасен». Советский народ и его армия соответствующим образом расценивают поведение союзников. О возможности двусторонней встречи в послании не говорилось ничего.

Практически первый раз в ходе войны президент Рузвельт попал в ситуацию, когда его радужное восприятие грядущего, особенно характерное для него с середины 1942 г., столкнулось с менее обнадеживающей перспективой. Рузвельт не без основания ожидал, что теперь советская сторона может снова ужесточить свою позицию, предложения о советско-американской договоренности повиснут в воздухе. Советские руководители не видели смысла заниматься сомнительным проектированием будущего, когда СССР предлагалось пробиться к нему через схватку с вермахтом, а Соединенные Штаты в это время наращивали индустриальные мощности.

Америка поворачивается к Европе

Не только несправедливое распределение военного бремени начало разделять США и СССР в 1943 г. Все большую значимость в двусторонних отношениях стал приобретать «польский вопрос». В США жило несколько миллионов поляков (они традиционно голосовали за демократов), американское правительство уже несколько лет поддерживало польское правительство в эмиграции, находившееся в Лондоне. Но их поддержка по требованию президента Рузвельта не распространялась пока на проблему будущих границ Польши и СССР. Рузвельт понимал, что этот взрывоопасный вопрос может разорвать и без того тонкую ткань советско-американского сотрудничества.

Как часть выхода из сложного положения Рузвельт продолжал настаивать на реализации идеи двусторонней советско-американской встречи. На ней, он надеялся, будет достигнуто «внутреннее понимание», невозможное на трехсторонних переговорах. На этот раз Сталин отбросил деликатность. «Речь идет не только о недоумении Советского правительства, но и о сохранении доверия к союзникам, доверия, которое ныне поставлено под жестокий удар… Это вопрос спасения миллионов жизней на оккупированных территориях Западной Европы и России и об уменьшении огромных жертв Советской Армии, по сравнению с которыми жертвы англо-американских армий незначительны». После этого письма Черчилль, ранее возражавший против сепаратной советско-американской встречи, изменил мнение и стал даже подталкивать Рузвельта к ней. Между тем Сталин отозвал послов из Вашингтона и Лондона. Наступило резкое похолодание союзнических отношений. Первый порыв «холодной войны».

Американцы предлагали Советскому Союзу заплатить страшную цену. Зная о степени напряжение на советско-германском фронте, они хладнокровно смотрели на миллионные жертвы СССР. Первоначально Америка обещала открыть второй фронт в 1942 году, а теперь без особых извинений перенесла свои планы на неопределенное будущее. Могло ли это не сказаться на искренности, на прочности союза, которому предстояло не только победить в войне, но и стать основой послевоенного урегулирования? Что, очевидно, также действовало на советское руководство — это с легкостью излагаемые мотивы о миллионах избирателей польского происхождения, в то время как миллионы советских людей находились на грани гибели.

Еще один вопрос вставал во всем объеме. Война началась для СССР вторжением немцев по проторенной дороге, по которой прежде шли французы, поляки, шведы. И даже в самое отчаянное время, в конце 1941 года, советское руководство думало о будущих западных границах страны. Оно обратилось к американскому правительству, которое в свете пирл-харборского опыта могло бы понять СССР как жертву агрессии. Важнейший знак — тогда Рузвельт не ответил на письмо Сталина. Что должны были думать в Кремле об американских союзниках? А ведь от Вашингтона просили лишь фиксировать статус кво анте. Прекращение помощи в 1943 году усилило негативные стороны восприятия союзника. В Москве теперь могли резонно полагать, что американцев в определенной мере устраивает ослабление России, теряющей цвет нации, мобилизующей последние ресурсы.

Именно тогда, в тревожные дни накануне сражения на Курской дуге, союз дал трещины, сказавшиеся в дальнейшем. Факт отзыва после Литвинова из Вашингтона и отказ от встречи с Рузвельтом говорили о наступившем в Москве разочаровании. Президент в своем долгосрочном планировании допустил существенную ошибку. Он довел дело в советско-американских отношениях до той точки, когда идея «четырех полицейских», тесного союза США с СССР, Англией и Китаем оказалась подорванной. Нельзя было — без последствий для себя — заставлять Советский Союз вести войну на истощение в течение полных двух лет, с 1942 по 1944 год. Нельзя было думать о двух-трех миллионах избирателей, игнорируя легитимные нужды безопасности великой державы. Встретить Советскую Армию на советских границах — это стало казаться Рузвельту политически привлекательным. Мы видим влияние подобных идей в дискуссии с объединенным комитетом начальников штабов 10 августа 1943 года: президент выказал явный интерес к Балканам, куда, по его словам, англичане хотя попасть раньше русских. Хотя он не верит, что русские желают установить свой контроль над этим регионом, «в любом случае глупо строить военную стратегию, основанную на азартной игре в отношении политических результатов».

Рузвельт в этот момент сделал не очень достойную попытку доказать Черчиллю, что идея двусторонней встречи исходила не от него, а от Сталина. Американская дипломатия переживала тяжелое время, когда, надеясь получить после завершения конфликта весь мир, она оттолкнула двух главных своих союзников. Следовало поправить дело, под угрозой оказались самые замечательные послевоенные планы.

Война многое изменила в Америке. В частности, она привела к росту централизации в правительственном аппарате. Нужды войны требовали единоначалия. О высокой степени централизации и секретности планирования говорят ближайшие сотрудники президента. Президент занимал уникальную позицию, никто не мог его дублировать, и никто не был в состоянии поделить его прерогативы.

Весь период между августом и октябрем Рузвельт упорно искал своей вариант решения итальянской проблемы. Монархия как таковая его не интересовала, он готов был низложить Виктора-Эммануила II, но его волновала степень американского влияния на страну ныне и в будущем.

Пройдет несколько месяцев, и ситуация изменится после тегеранской встречи «большой тройки». Но сейчас, глядя на биполярный мир, Рузвельт не был уверен в возможности прочного контакта с СССР, и поэтому он откровенен в своей геополитической игре. Эта откровенность, вероятно, достигла своего пика в последний день работы англо-американской конференции «Квадрант» — 24 августа 1943 г. Из Москвы было получено послание, в котором выражалось недовольство по поводу закулисных переговоров Запада с итальянцами. Неприглашение восточного союзника не увеличивало его доверия к Западу. Сталин писал, что назрела необходимость организовать трехстороннюю военно-политическую комиссию для проведения всех переговоров, связанных с вопросами капитуляции Италии. Хватит обращаться с Советским Союзом «как с пассивным третьим наблюдателем. Я должен сказать вам, то такая ситуация более нетерпима. Я предлагаю создать такую комиссию и определить Сицилию в качестве места ее размещения». Подобное «посягательство» выглядит с объективной точки зрения разумным. В скором времени Запад будет требовать своего участия в процессе капитуляции Румынии. Но сейчас, получив послание Сталина, Черчилль пришел в ярость. Теперь он предвидел «кровавые последствия в будущем».

Конференция «Квадрант» интересна для исследователей дипломатической стратегии Рузвельта тем, что на ней стало видно растущее внимание американской внешней политики к европейским проблемам. Рузвельт впервые начинает реально беспокоиться о том, что в Европе, если постоянно откладывать прямое вторжение, можно и опоздать. Президент решительно настаивает на концентрации войск в Англии. Он задумывается над разработкой экстренных планов в случае неожиданного ослабления Германии. Он без обиняков впервые указывает, что «войска Объединенных наций должны быть готовы войти в Берлин не позднее русских».

Рузвельт, пожалуй, также впервые здесь всерьез говорит об операциях на Балканах. Что будут делать западные союзники, если немцы примут решение отступить к оборонительным рубежам по течению Дуная? Президент сам отвечает на свой вопрос: «Самым безотлагательным делом является подготовка нами балканских дивизий, особенно состоящих из греков и югославов, действующий в своих странах». У президента были большие сомнения не в отношении принципиальной возможности появления западных союзников на Балканах, а в отношении конкретных возможностей реализовать этот замысел. С его точки зрения, такая операция отвлекла бы западных союзников от действий на центральном — «берлинском» — направлении. Гораздо удобнее было бы положиться на вооруженные Западом местные дивизии. И нет сомнения, что президент говорил в данном случае о получении этими дружественными «балканскими» дивизиями контроля на Балканами именно до прихода Советской Армии.

В Квебеке Рузвельт был необычно откровенен: возникает ощущение ситуации «карты на стол». Осознавая, что в результате войны две страны — США и СССР станут сильнейшими, он начинает думать вслух о двух полюсах и о роли в послевоенном мире прочих великих держав. Так, в новом ракурсе он говорит Черчиллю, Идену и Макензи Кингу (премьер-министру Канады) о том, что нуждается в Китае «как в буферном государстве между Россией и Америкой». Президент без обиняков заявляет также о том, что подобная буферная зона ему нужна в Европе. Это новый нюанс дипломатической стратегии Рузвельта. Он занял более определенную позицию ввиду того, что обозначились основные элементы грядущего мирового политического уравнения. Ясно, что дни Германии и Японии сочтены, что Советский Союз победоносно выходит в Центральную Европу, что контакты с СССР напряжены из-за саботажа Западом открытия «второго фронта», что США могут еще долго быть заняты Японией, в то время как СССР пока не дал обязательства выступить на Дальнем Востоке и мог бы иметь возможность после победы над Германией развязать себе руки в Европе.

Стремление СССР участвовать в обсуждении капитуляции Италии, сколь ни здравым оно выглядело в дальнейшем, тогда было воспринято Рузвельтом как ясное указание на то, что Советский Союз, увидя «свет в конце туннеля» после битвы на Орловско-Курской дуге, стал более требовательным членом коалиции и более самоутверждающей себя державой будущего. Несомненно, Черчилль катализировал эти настроения Рузвельта летом 1943 года, когда оба они взяли на себя ответственность за еще одну годичную отсрочку открытия «второго фронта». В конце июня Черчилль говорил послу Гарриману, что Сталин желает открытия «второго фронта» в Западной Европе для того, чтобы предотвратить появление американцев и англичан на Балканах. И во время «Квадранта» британский премьер еще раз попытался привлечь Рузвельта к более активной балканской политике.

Девятого августа, когда Италия подписала капитуляцию и англо-американцы начали там высадку, Черчилль предложил Рузвельту пересмотреть общую стратегию в свете поражения Италии. После взятия Неаполя и Рима следует закрепиться на самом узком месте «сапога» и обратиться к другим фронтам. В этом случае одной из альтернатив были Балканы. «Мы оба, — говорил Черчилль, — остро ощущаем огромную важность балканской ситуации», надо послать «часть наших войск на средиземноморском театре для действий к северу и северо-востоку от портов Далмации». Одновременно предлагались действия возле Додеканезских островов в Эгейском море.

Рузвельт, не считал на данном этапе и в данной военной конъюнктуре политически выгодным выдвижение американских войск на Балканы. Это отвлекало силы с «берлинского» направления ( в случае внезапного ослабления Германии). К тому же подготовка удара в гористой местности требовала значительного времени. Существеннее всего: в Москве интерес США и Англии именно к Балканам поймут однозначно. В отношениях «великой тройки» трещина появится раньше времени. Поэтому Рузвельт пока не соглашался на прямой поворот западных союзников с Апеннин на Балканы.

Беседуя в Квебеке, за три месяца до компромиссной Тегеранской конференции, Рузвельт и Черчилль обозначили свою жесткость в вопросе о ядерном оружии. Они заключили между собой соглашение о взаимном сотрудничестве, более интересное тем, что в нем не было сказано, чем тем, что было. Исключение Советского Союза из числа «приобщенных» не могло не иметь далеко идущих последствий. Обещание в 1943 году расширить обмен информацией с Лондоном при одновременном запрете всех возможных обсуждений этого вопроса с СССР говорило о том, на кого прежде всего будут полагаться американцы при строительстве послевоенного мира.

На фоне советско-американского отчуждения лета 1943 г., когда США копили силы, а СССР сражался за национальное выживание на Курской дуге, американо-английское согласие в атомных делах говорит о строе мыслей президента. Создавался союз, защищенный готовящимся «сверхоружием», для осуществления западного варианта послевоенного устройства. «Если Россия выйдет из войны приближаясь к овладению атомной бомбой и выявит намерения расширенного контроля в европейской зоне, Англия могла бы эффективно противостоять ее планам», — полагали американцы в Квебеке.

Во все большей степени Рузвельт ощущал недовольство советского руководства тем, что, принимая на себя основную тяжесть войны, СССР не участвовал в важнейших дипломатических переговорах, на которых американцы и англичане решали в свою пользу вопросы послевоенного устройства. В конце августа 1943 г. Сталин написал Рузвельту: «До сих пор все было так: США и Британия достигают соглашения между собой, в то время как СССР информируют о соглашении между двумя державами, как третью, пассивно наблюдающую сторону». Особенно возмутило Сталина то, как западные союзники определили судьбу Италии. Было ясно, что англосаксы намерены решать главные мировые вопросы не привлекая того союзника, который вносил основную плату в мировой битве. Скорее всего, у Рузвельта в эти дни, недели и месяцы были большие сомнения в том, не переиграл ли он. Отзыв Литвинова из Вашингтона (и Майского из Лондона) говорил о серьезности, с какой в Москве воспринимали обращение с СССР как с союзником второго сорта. Если США могут с такой легкостью игнорировать СССР в период важности его для своей безопасности, то почему нельзя представить, что Вашингтон на определенном этапе пойдет на сепаратный сговор с Гитлером (или с кем-нибудь из его преемников), как уже произошло в случае с итальянским перемирием, когда Америка посчитала Бадольо достойным партнером вне зависимости от того, что о нем говорят и думают другие. Разве на фоне этой сделки фантастичным было представить компромисс на Западе в условиях продолжающейся борьбы на Востоке? Среди военных уже звучали голоса, убеждавшие президента, что Советский Союз неумолимо преследует свои собственные интересы и пора американскому руководству взглянуть на дело трезво: интересы США и СССР диаметрально противоположны, СССР понимает лишь язык силы, США должны обеспечить (теми или иными путями) на момент окончания войны максимально благоприятное для себя соотношение мировых сил. Антирусскую позицию стали разделять видные дипломаты. С их точки зрения, СССР уже сделал свое дело, два года он сдерживал нацистов, значительно обескровил рейх, теперь нужно опасаться его собственного возвышения.

Америка становится гигантом

К лету 1943 г. министерство финансов США определило, что за годы войны американцы отложили наличными и в облигациях семьдесят миллиардов долларов. (Напомним, что СССР получил помощь по ленд-лизу в размере одиннадцати миллиардов долларов — в семь раз меньше. А на восстановление экономики советское руководство просило у США 6 миллиардов долларов). Теперь антигитлеровская коалиция производила военной продукции в три раза больше, чем страны «оси». Поток военной продукции через Атлантику значительно превысил потопляемый немцами тоннаж. Битва за Атлантику была выиграна. Военное производство США в 1943 г. превысило показатели годичной давности на 83 процента. «Мы все еще далеки от достижения наших главных целей в войне… Достижение этих целей потребует еще большей концентрации нашей национальной энергии, нашей изобретательности и искусства».