Музыка грязи

– Они не идиоты. Они все понимают. Они уже умеют слышать разные вещи. У каждого пацаненка в городе есть отец или брат на катерах. Я не хочу, чтобы они чувствовали, что это их вина.

– Что?

– То, как ты себя чувствуешь. То, что ты делаешь. Я себе яйца скручиваю, чтобы быть благоразумным и не сорваться, Джорджи.

– По мне, так это двойственная позиция.

– Я было подумал, что ты будешь чертовски мне благодарна за мое полное гребаное безразличие, – сказал он, разгораясь от ее наглого, глупого тона. – Любой другой в этом городе на моем месте выбил бы тебе зубы и выкинул за порог, как блевучую кошку.

«Вот оно, – подумала она. – Вот то, чего ты всегда боялась. В глубине души».

– Ну, – сказал она и услышала в своем голосе биение сердца, – девушка должна быть благодарна судьбе, что оказалась в руках джентльмена.

– Чертовски верно.

– Так что Бакриджи смыкают ряды. Не выносить сора из избы. Показать всем, что у нас больше нет разногласий?

– Ты даже и не поймешь, в чем дело, Джорджи.

– А могла бы!

– Зачем ты это делаешь? Господи, твои сестры были правы. Ты думаешь, что слишком хороша. Ты превращаешь все вещи в дерьмо.

Она встала; она скорее оскорбилась, чем испугалась, но, когда он направился к ней, отступила.

– Сядь, – сказал он.

– Иди к черту.

– Я сказал, сядь, твою мать.

– Ты думаешь, ты чертовски культурный, – сказала она в последнем приступе неповиновения. – Потому что ты ходил в какую-то школу, где делают снобов, и читал Шекспира, и греб, как чемпион. Но я знаю, кто ты. Теперь знаю.

– Сядь!

Он подошел к ней так быстро, что она села, не успев ничего подумать.

– Я пытаюсь сказать тебе, – зашипел он. – Не я это сделал. Я этого не одобрял и не организовывал. У меня нет чертова пистолета, и я совершенно не в восторге, что это случилось. Ты слышишь меня? Я говорю, оставайся или, черт тебя дери, не оставайся, потому что мне от этого плохо, и я стараюсь соблюдать приличия. У меня дети. Моя жизнь на тебе клином не сошлась, и на том, с кем ты играешь, и на том, что ты думаешь. Но ты вполне можешь обдумать, прилично ты себя вела или как. Вдруг ты захочешь об этом поразмыслить? Ты не знаешь меня. Ты даже не видишь, кто ты такая.

Джорджи закрыла глаза. Она чувствовала, что солнце нашло ее на диване, что его жар ползет с лица на грудь. Она бы не удивилась, если бы узнала, что в сиянии солнца под ее кожей отчетливо проступили кости.

* * *

В предрождественские недели, пока вся флотилия гонялась за лангустами, которые мигрировали на запад, в глубокие воды, Джорджи жила у Джима в состоянии трезвой и адской летаргии. Через пару дней после возвращения она вновь взяла на себя домашние обязанности; их она выполняла с тщательностью, позволявшей забыть о беспорядке, в котором находились ее чувства. Джорджи чувствовала, что внутри у нее все как будто выжжено. После похорон и выхода с цыганочкой, который устроила Энн, после того, как она побывала в пустом деревенском доме и потом выдержала испепеляющую проповедь Джима Бакриджа, у Джорджи появилось ощущение, что ее вытолкнули за пределы собственной личности. Рутина стала для нее убежищем. Она даже не думала о своих каждодневных обязанностях; все это просто происходило с нею. Она жила этими делами.

Они поделили пространство: Джорджи досталась свободная комната, а Джиму – кабинет. Мальчики смягчились и даже проявляли какую-то заботу. Джорджи чувствовала, что ее низвели до положения гостьи, выполняющей кое-какую работу по дому. С обожженной задницы клочьями слезала кожа, и вид у нее стал довольно-таки облезлый, и, когда туман у нее в голове начал рассеиваться, она начала подумывать, что в этом есть высший смысл.

Теперь, когда нужно было выходить в глубокие воды, Джим поднимался задолго до рассвета. Теперь ему приходилось проходить по двадцать–сорок миль, чтобы добраться до сетей, и каждая корзина для лангустов лежала на конце веревки длиной с Эйфелеву башню. Над этим он в свое время подшучивал – выуживаем, мол, лангустов из туристических глубин, – но теперь, в те недолгие часы, когда он был рядом и не спал, он говорил мало. Он был обходителен, даже учтив, но не фамильярен.

Иногда, когда оказывалось, что заняться больше нечем, Джорджи сидела на террасе и смотрела, как по пристани снуют грузовики. Грузовики с наживкой, грузовики с живыми лангустами, грузовики-рефрижераторы. На некоторых платформах возвышались бухты оранжевых и желтых канатов. Она не могла себе вообразить, как это все эти канаты простираются в водах, как раньше не понимала, как это тонны лангустов в тот же вечер оказываются в Токио живыми.

Джорджи старалась держаться подальше от пляжа. Продукты она покупала в городе. Она совершила вылазку только один раз, когда решила развесить белье, и дневной свет показался ей слишком ярким.

Из подвешенного состояния Джорджи наконец вывела злость, но какое-то время ей трудно было определить источник ярости, которая горела у нее в сердце двадцать четыре часа в сутки. Недовольные звонки Энн, которую злила окружающая завещание тайна, раздражали ее; а Джудит, ухитрявшаяся, судя по электронным письмам, пройти за день всю гамму состояний от капризного до глубоко несчастного, так и просто начала ее беспокоить. Но только когда она проезжала мимо старого фруктового киоска на шоссе во время первой поездки в город, эта злоба наконец сфокусировалась на одном человеке. На Лютере Фоксе. На его трусости. И на унижении оттого, что ее бросили. Ради него она разрушила всю свою жизнь в Уайт-Пойнте, а он не мог подождать пару дней, пока Джорджи похоронит мать и соберется с духом. Было ужасно сознавать, что она снова сделала это с собой, что она попалась на удочку собственной идиотской мечте спасать гадких утят. Но в этот раз она по-настоящему открылась другому человеку. Лю больше чем просто заинтриговал ее. Она запала на него так, как никогда не западала ни на кого раньше, а он оказался еще одним самовлюбленным идиотом. И о чем она только думала? Он просто фермерский мальчик, еще один ползучий вор с тайным желанием смерти. Горюющая развалина. И она ничем не лучше этих буржуазных принцесс, которые влюбляются в покрытых татуировками уголовников. Надо спросить саму себя: а не был ли весь этот омерзительный эпизод, когда она оказалась между рыбаком с большими кулаками и его деревенщиной-соперником, просто бесцельным повтором ее юношеского бунтарства? В возрасте сорока лет должна ли женщина все еще идти на такие крайности, чтобы выделить себя из своей среды? Она была в ярости на себя из-за этого, но она-то просто совершила глупость. Она не убегала. Она не как Фокс; она не трусиха.

Некоторое время ей было жалко Джима, и она чувствовала себя виноватой в том, что унизила его перед товарищами. Но Джорджи начинала видеть, что его раны едва ли смертельны. Когда все немного улеглось, она начала понимать, что ему было больно, но он не был опустошен.

Реакция Джима озадачивала ее. Не то чтобы он не испытывал эмоций. Она видела, что ему больно, что его мир рушится, что он выведен из строя, что он в том самом состоянии, в каком был, когда они познакомились. Смерть Дебби едва не убила его. Не было никаких сомнений, что Джим любил ее; и, по правде сказать, именно остаточный свет этой преданности и привлек Джорджи к нему тогда в Ломбоке. Но теперь была хорошо видна и разница. Джорджи увидела, что к ней он никогда не испытывал особенно глубоких чувств. Даже рядом не стояло. Ей казалось, что она знала это всегда, – в конце концов, эти чувства были обоюдны. Жар ее интереса к Джиму был направлен на ситуацию не меньше, чем на него самого. И все же Джорджи ужалило сознание того, что Джим Бакридж был просто… ну, привязан к ней, что ли. И теперь у нее не было ничего, а он, очевидно, перегруппировывался. Она не представляла себе, куда идти и что делать.

Электронные письма Джуд стали еще более странными и настойчивыми. То, что она говорила, могло бы еще сойти за шутку, если бы в этом был хоть какой-нибудь смысл. Джорджи перестала удалять письма из почтового ящика. Уже через несколько дней они громоздились в ящике как антология безумных коанов. Джорджи знала, что должна позвонить сестре.

Она начала предпринимать вылазки на пляж, чтобы избежать неловких встреч с уайтпойнтовцами, она держалась подальше от пристани и полюбила дальние полоски лагуны. На самом мысу виндсерферы из города собирали доски на капотах машин; среди них – шведы, датчане и немцы, приезжавшие сюда каждый год за ветром, который местных безумно злил. В своих флюоресцентных водолазных костюмах они были очень похожи на представление Джорджи о сверхчеловеке. Среди них она чувствовала себя невидимой. У берегов залива и внешних рифов, над которыми возвышалась башня прибоя, летали сотни парусов. Джорджи бродила по одиноким пляжам, и там не было ничего, кроме выброшенных на берег каракатиц и глухого стука прибоя. Иногда она ходила часами, но, как существо одомашненное, постепенно обратилась к убежищу, которое знала лучше всего.

Однажды днем, уже почти дойдя до дома, она легла на полынной подстилке между дюнами и заплакала о своей матери. Она просто остановилась передохнуть и на секундочку укрыться от бриза, но длинные пальцы сухой травы, гладившие ее по лицу, неожиданно напомнили ей о прикосновении материнских рук к щекам. Когда в последний раз мать делала это – держала ее лицо в руках и смотрела на Джорджи по-настоящему, так, как только мать может смотреть? Она тосковала по простоте раннего детства, по тем годам, когда живешь без маски, когда не играешь никакой роли. В те дни Джорджи просто нужна была мать; она не научилась еще скрывать детские обиды, притворяясь, что ей все равно.

Джорджи всхлипывала, пока не охрипла, пока не осталось ничего, кроме опустошенного спокойствия. Там, в лощине между дюнами, она посмотрела вверх и увидела в воздухе пятнышки и пузырьки. Небо было морем – голубое, как кома. Вокруг нее пчелы зарывались в розовые бутоны и издавали усыпляющий музыкальный гул. На голую кожу ее живота падали тени пролетавших стрекоз. Песок скрипел под нею. Теперь, прислушавшись, она понимала, что дюна ворчит, как закипающий чайник. Джорджи полежала какое-то время, как в обмороке от теплового удара, пока мир был полным.

В тот вечер позвонила Джуд. Она была очень возбуждена. Выяснилось, что все сбережения матери, ее акции, дом и яхта, о существовании которой никто не имел ни малейшего представления, достались Уорвику Ютленду, КС. Это было невероятно. Он уже был богат. Он был ее неверный бывший муж, это можно было выкрикивать вслух. Это было восхитительно. Джорджи поняла, что смеется – впервые за долгое время. «Наши сестры, – сказала Джуц, – не воспринимают это столь жизнерадостно».

* * *

Бивер иногда видел ее. Иногда ему хотелось, чтобы он мог ей что-то сказать. Она была похожа на тех людей, которые не понимают, что забрели в кинозал тогда, когда показывают уже третью часть фильма. Так много всего она не знает об этом месте, о Бакридже, даже о нем, о Бивере. Господи, да она и представить себе не может, чего она не знает. Ей достался конфидент, даже союзник, и, знает Господь, он мог бы сделать для нее больше, чем сделал; но тут замешано столько чертовых старых историй, что это безнадежно. Она ему нравилась. Он ее даже любил, если честно. Но она скоро уедет, исчезнет. Как долбаная побочная сюжетная линия. Он присматривал ей приличную машину. Лучше бы она уехала. Не надо бы, чтобы Большой Джим дышал ему в затылок хоть на секунду больше, чем это действительно необходимо.

Все равно стыдно. У нее было такое лицо, которое увидишь разве что в журналах с девками. Ё-мое, вот какое. В свое время, должно быть, была настоящий фейерверк. Как Дженнифер Джейсон Ли.

* * *

Джорджи снова приснилась миссис Юбэйл. Она проснулась в ужасе, прошла по всему дому и зажгла везде свет. Миссис Юбэйл была из не особенно богатой купеческой семьи в Джедде. Наверное, красавицей она никогда не была, но можно было догадаться, что раньше у нее были простые черты лица, шедшие к ее хрупкому сложению. Перед тем как саркома колонизировала ее лицо, она, наверное, страдала от ношения паранджи, как все женщины в Саудовской Аравии; но к тому времени, когда Джорджи пришлось с ней столкнуться, бедняжка нуждалась в уединении и до ужасной опухоли с трудом можно было добраться через пелену черного льна. Она прижимала паранджу к груди в стыде и страхе. Рак был настолько запущен и настолько ужасающе агрессивен, что сразу, только увидев ее, все поняли, что меры могут быть приняты только паллиативные. Семья женщины относилась ко всему со странным безразличием. Каждую неделю посланец клана Юбэйл приходил в приемную, нервно сминая свою тобу, и спрашивал о ее состоянии, печальные детали которого обычно разъяснялись напарником-мужчиной.

Несчастная пациентка корчилась от боли и потела под своими покровами, а эта маска из живой ткани поглощала ее день за днем. Ее можно было унюхать даже из коридора, зловонную и сладкую, как компост. Поверхность щеки была похожа на гнилую цветную капусту, и только один глаз, сжавшийся в щелочку из-за давления опухоли, мог следовать за тобой по комнате, пока ты готовила ее чертовы лекарства. Она довольно хорошо говорила по-английски. Однажды, до того, как ее переборол наркоз и сильные успокоительные, она сказала, что хотела бы побывать в Австралии. Она спросила, правда ли, что арабы импортируют оттуда верблюдов. Джорджи рассказала ей о диких стадах на севере – о наследии афганских торговцев. В начале своего пребывания в госпитале миссис Юбэйл боялась. Но прошло немного времени, она впала в состояние озадаченного непонимания.

Чтобы иметь дело с ее лицом на близком расстоянии, Джорджи поняла, что должна превратиться в чудовище. В ее болтовне с пациенткой была какая-то ветреность, которая представлялась Джорджи колючей, как щиток черепахи. Жесткие и нежные – такими казались себе девчонки из онкологии. Но она знала, когда потеряла нежность. Она и до того видела, как страдают и умирают люди, и нескольких, что страдали и жили ради того, что есть; но до того Джорджи никогда не приходилось бороться с простым внутренним отвращением. Оно доходило до того, что она с трудом могла выполнять простые клинические процедуры, не дав воли истерической судороге, которая ставила под сомнение ее компетентность. Однажды, проруководив орошением опухоли миссис Юбэйл, Джорджи стояла в коридоре, ее скрутило от смеха. На смех оборачивались. Его, должно быть, слышала и пациентка. И когда ее младший коллега посмотрел на нее, Джорджи согнулась пополам со вскриками и смешками, которые перешли в захлебывающиеся, ужасные всхлипы.

Миссис Юбэйл, конечно, умерла. Джорджи считала, что за ней хорошо ухаживали. Не имея возможности убить ее, врачи избавили ее ото всех возможных страданий, насколько позволял закон. Если бы даже миссис Юбэйл попросила, Джорджи знала, что не смогла бы совершить эвтаназию. В такой стране это было бы безумием. Ей нельзя было забывать о карьере.

Джорджи не было, когда умерла миссис Юбэйл. Она ныряла без снаряжения в Шарм-Абуре с двумя врачами – парой британцев, на которых ей было плевать. Они вернулись в миссию ближе к вечеру, когда приятель-радиолог сообщил ей новость. И тут же Джорджи поняла, что все осуждают ее удовлетворенный вздох. Джорджи даже не почувствовала улыбку на своем лице, но она увидела ее по реакции приятеля, который смущенно покатил к бассейну, и в конце недели она услышала ходившие по миссии разговоры, что какая же, мол, она неотзывчивая стерва. Именно тогда и ушла магия, вера, с которой она относилась к себе и к избранному пути.

В Уайт-Пойнте, ближе к Рождеству, миссис Юбэйл снова навестила Джорджи во сне. По освещенным беспощадным светом коридорам, с отброшенной назад паранджой и вызывающим суеверный ужас лицом, и с протянутыми вперед руками. «Сестра! Сестра?» Джорджи бежала и с помощью стальной каталки пробивалась сквозь камень и стекло под дождем бумажных стаканчиков и ампул. К ней летел этот сладковатый запах. И всегда была стена, тупик, из которого она не могла вырваться.

* * *

Джорджи всегда нравилось готовить, но теперь она чувствовала, что скатывается к какой-то кухонной мании. Это было в какой-то мере лицемерием, но в товарищеской тишине, которой все они наслаждались за ужином, было определенное удовлетворение. Она без звука радовала их разнообразием и количеством. Это стало для нее чем-то вроде способа существования. Она не знала, что еще ей делать.

Однажды днем в последнюю неделю школьных занятий она готовила оссо буко, когда вошел Брэд, чтобы стянуть кусочек сельдерея.

– Что это? – спросил он.

– Костный мозг.

– Круто.

Джорджи занялась изучением своих рук, чтобы не смотреть ему в лицо. За последнее время это был первый разговор не по необходимости.

– Я нравлюсь Зое Миллер, – сказал он.

– Круто.

– Но я не понимаю.

– Чего, дружок?

– Чего ей надо. Я с ней даже не разговариваю. В смысле, ты же девушка.

– Ну да.

– Ну так и что? Чего вы там хотите?

– Не знаю, – запнулась она. – Чего вообще хотят люди?

– Ну, парни просто хотят, чтобы их оставили в покое. С друзьями. Все равно, она дочка Обезьяны Миллера. Он зеленопузый[16]. Все зеленопузые – дерьмо.

– Я-то думала, она такая милая, – тихо сказала Джорджи.

Он пожал плечами и голодным взглядом посмотрел на голяшки, которые она поджаривала.

Бивер нашел ей машину. Какому-то норвежскому серферу пришлось спешно улетать домой, и Бивер купил его машину, имея Джорджи в виду. И все же, когда Джорджи добралась до него и посмотрела на то, что стоит на платформе, которую Бивер так трудолюбиво волочил на цепи, она увидела, что это скорее не машинка, а игрушка. Маленькая «Мазда» была канареечно-желтого цвета. Она была такая маленькая, что Джорджи еще подумала, чего это Биверу взбрело в голову везти ее на транспортере, хотя он вполне мог бы взять машинку под мышку и принести в контору.

– Сыны Тора, – хмыкнул он. – Интересно, они цвета различают или нет?

– Веселенькая машинка.

– Как ююба, страдающая желтухой, да?

Джорджи горестно покачала головой. Надо было улыбаться.

– Она ездит, Бивер?

– Бегает, как дите от баньки.

– Этот европеец что, мачты и паруса к ней приматывал?

Бивер рассмеялся:

– Да нет, он, скорее, примотал всю машину к педали газа, давай так скажем.

– Хорошо, – сказала она. – Я ее беру.

– Да мы даже и не поторговались.

– Поторгуйся за нас обоих, Бивер. Я заплачу ровно столько, на сколько ты сможешь себя унизить.

– Вот оно что. Слушаюсь, мэм.

– Ключи и бумаги у тебя?

– Да, да. Слушай, мне жаль – насчет твоей мамы.

Джорджи поняла, что Бивер, наверное, знал о смерти матери еще до того, как об этом узнала она. Это и еще много всякого, подумала она. Гораздо больше, чем она давала себе труд узнать.

– Скажи мне кое-что, Бивер.

– Без проблем, – сказал он, поглаживая карманы и облизывая губы.

Почудилась ли ей дрожь осторожности, которая пробежала по его телу?

– Это ты буксировал грузовик и трейлер? – спросила она.

– Ключи должны быть в замке зажигания.

– Бивер! Ну, «Эф-юо».

– Чей?

– Ты знаешь чей. Лю Фокса.

– А… Арбузного мальчика. Нет.

Джорджи пошла за ним внутрь, по замасленному полу к крохотной желтой машинке. Ему пришлось присесть на корточки, чтобы заглянуть в окно.

– Я не знаю, что я делаю, Бивер.

– Ты скоро уедешь. Не волнуйся.

– Почему ты здесь остаешься?

Он пожал плечами:

– Не все ли равно где?

– Ты знаешь что-нибудь о дробовиках?

– Много всего, – сказал он, опираясь локтями на крышу.

– Ты ему помогал?

– Это не он, Джорджи.

– По крайней мере, вы хорошо сговорились.

– Это был Шовер.

– Шовер Макдугалл?

– Он как чертова сорвавшаяся с цепи пушка.

Джорджи обдумала это. Шовер Макдугалл вполне мог бы быть подходящей кандидатурой. Он был параноик и сутяга, и все его презирали за то, что он резал тросы и путал сети. Он был трезвенник и ненавидел наркотики. В прошлом сезоне он протаранил еще один катер. Он был невероятно удачливым рыбаком. Его сын учился в одном классе с Джошем.

– Откуда ты знаешь? – спросила она.

– Ходят слухи.

– И распускает их Джим.

– Такие слухи, Джорджи.

– Но зачем?

– Ну, не кисни и не реви. Когда у нас по водам шастает браконьер, это уже плохо, но браконьеры тут и там, дорогая. Шовер, наверное, решил защитить нашу честь. Думает, что рыбацкие короли помягчали с годами. Решил, что Джим не знает или что у него больше не хватает духу. Он всегда преклонялся перед Джимом, ты же знаешь. Спорю на что угодно, он сделал это от большой любви. Господи, да разве ты не видишь, как его женушка ездит взад-вперед по округе, как долбаный спутник-шпион? На этом сатанински белом «Камри»?

Джорджи подумала. Да, теперь вспомнила. Машина, которая выезжала из ворот дома Джима в ту ночь, когда она возвращалась.

– Шовер Макдугалл, – сказала она.

– Даже и не думай. Он любит кровную вражду. Он из старых добрых времен, Джорджи. Даже Джим не сможет его отвадить от этого – вот разве что убьет.

Джорджи удивленно моргнула.

– Расслабься, я шучу.

– Нда.

– Этот парень, он был необычный.

– Шовер?

– Нет, этот твой приятель. Фокс. Он и правда умел играть. Они все умели. Я буксировал их раздолбанную машину, знаешь ли. Кабина внутри была как чертова бойня. Не пристегнулись, я так думаю. Но я никогда такого не видывал. Раз перевернулись – и четверых нет. Люди говорили, что все было очень странно, как вроде бы Божий промысел. Такая вот их удача.

– Что-то ты неожиданно разоткровенничался, Бивер, – сказала Джорджи, потому что не могла больше об этом слушать.

– Ты меня знаешь. Раскалываюсь под давлением.

Джорджи проехала домой через владение Макдугаллов, где на минуту затормозила, чтобы посмотреть на фасад их дома – как у крепости. За высоким стальным забором и аллеей кокосовых пальм дом примостился на дюне. Сплошь электрические ставни и сигнализация.

Шовер Макдугалл. Она видела его на концертах в школе, высокого и лысеющего, с вечным взглядом искоса, как у животного, с которым плохо обращаются. Его жена Эвис была унылая, ревнивая женщина с отвисшей нижней губой, которую Брэд сравнивал с тресковой челюстью. Шовер и Эвис. Еще две причины, по которым стоит уехать. После Рождества. До Рождества она подождет. Осталось всего несколько дней.

За ужином никто не заговорил о маленькой желтой машине, которая приткнулась на стоянке рядом с «Крузером». Они погрузились в свои бараньи филейчики и запеченную с тимьяном картошку, смотрели, как моторная яхта входит в пролив и бросает якорь как раз под ними. Джорджи была благодарна за возможность отвлечься. Она восхищалась очертаниями судна. Это была яхта «Дюфур», отлично сработанная. Мужчина и женщина занялись обустройством на ночь с усталостью, которую она очень хорошо понимала.

– Отличная еда, Джорджи, – сказал Брэд.

Она взяла нож и вилку, слегка удивившись, и увидела, что они обмениваются взглядами.

На следующее утро в каком-то странном порыве она поплыла к стоящей на якоре яхте в надежде завести разговор, а может быть, и на то, что ее пригласят на борт. Ей нужна была передышка, и вид прекрасного длинного белого судна вызвал к жизни фантазии, к которым у нее до сих пор не выработалось иммунитета.

Она лениво плыла сквозь поля водорослей. Якорные цепи позвякивали в воде. Подобравшись поближе, она увидела кевларовый корпус, запятнанный ржавчиной и пролитым маслом. Сталь помутнела, и выстиранное белье висело по веревкам, как группа матросов после порки. Рулевые лопасти были погнуты, и знакомый запах заплесневелого шкафа висел над водой. Трудный переход. В это время года ты бежишь на юг от муссонных бурь, но все время натыкаешься на южный ветер. Джорджи подумала о том, чтобы предложить им воспользоваться стиральной машиной и, может быть, накормить их. Но когда она проскальзывала рядом, с кокпита поднялась женщина с таким яростным взглядом, что она проплыла мимо, будто бы не заметила, что где-то рядом есть судно.

Осветленные соломенные волосы. Обожженное, шелушащееся лицо. Тени как мазки черной краски под глазами. Взгляд как с расстояния в тысячу ярдов. Джорджи все это знала. Она подумала, не мечтает ли эта женщина о счастье и удаче, не бережет ли их, не перестает ли верить в удачу даже после этого перехода. Всего три года назад Джорджи чувствовала, что ее переход через Тиморское море был удачей, от которой она могла так никогда и не оправиться. Она, бывало, начинала верить в то, что можно копить удачу и потом использовать ее одним махом, вроде как в тот переход. Теперь она была в этом уверена. Но где и когда покинула ее удача? Как можно жить, если знаешь, что удача от тебя чертовски далеко?

* * *

Однажды днем безо всякого предупреждения или повода сестра Джорджи Джудит появилась у них перед дверью в легком платье и с жуткими потеками туши на щеках.

Джош в ужасе наблюдал, как Джуд упала в объятия Джорджи в холле и заплакала. Через несколько секунд он отправился в игровую комнату, и Джорджи вывела сестру на террасу, где едва чувствовался морской бриз.

– Я просто… очень скучаю… по маме, – сказала Джуд в перерывах между ужасными сдавленными всхлипываниями.

– Я знаю, сестренка, – пробормотала Джорджи. – Я знаю.

На ощупь Джуд была обжигающе горячей. Ее аромат лаванды припахивал каким-то вареным душком, и шея сзади была испещрена сыпью. Когда Джорджи приподняла лицо сестры, она увидела, что в ее глазах полопались сосуды от того, как сильно она плакала. Это было жуткое зрелище. Самой Джорджи удавалось добиться такой красноты глаз только тогда, когда она становилась на колени перед унитазом, отравленная выпивкой. Это расстроило Джорджи: она никогда в жизни не плакала так горько.

– Где Хлоя, Джуд? Каникулы ведь начались?

– Она у подружки. У ее подружки Анджелы такая счастливая семья!

Джуд надела солнечные очки.

– Вот оно что, – сказала Джорджи.

– Что это с нами, Джорджи? С нами и мужиками.

Джорджи помедлила.

– В смысле, – продолжала Джуд, – посмотри на Энн. Она замужем за…

– За дерьмом.

– Ну да. Он не любит ее. Она просто инкубатор для его отпрысков. Он заставляет ее чувствовать себя такой маленькой и ни на что не годной. Это как наблюдать за мамой. Отец вел себя по отношению к ней как порядочная свинья, а она этого не видела.

Джорджи знала, что весь этот разговор о браке Энн был всего-навсего завуалированным признанием Джуд в том, что ее собственный брак был большой неудачей.

– А как же тогда Маргарет, Джуд? Она-то не жертва. Она ест мужиков.

– Это просто чувство надвигающейся опасности.

Этому Джорджи рассмеялась. Сестру ее смех, кажется, удивил.

– Как насчет того, чтобы поплавать, сестренка?

Джуд отрицательно покачала головой.

– Я не привезла купальника.

– Возьми мой. У меня есть лишний.

Джуд помертвела при одной только мысли об этом.

– Ну так иди в белье.

– Что, прямо как ты в мамином бассейне? При детях, Джорджи? Я не думаю, что Энн тебе это когда-нибудь простит.

– Энн вообще несвойственно прощать, Джуд. Все равно, я же поплатилась. И собственной шкурой – ни больше ни меньше.

Юго-западный ветер начал шевелить пальмы. Джуд скривила губы. Она смотрела на сияющую лагуну, как будто та была не интереснее шоссе-восьмирядки.

– Так это насчет вас с Бобом, так?

– Я просто не могу поверить, что она оставила все ему.

– Ты не подумывала о том, чтобы обратиться к психологу по семейным делам? – настаивала Джорджи.

– Ты же знаешь, я всегда восхищалась твоей страстью к приключениям.

– Ох, Джуд, да перестань же! Ты всегда думала, что я бесчещу семью.

– Это Энн. Она думала… ну, что ты играешь за другую команду.

– Лесбиянка, что ли?

– Та фотография, что ты прислала из Америки. Ты и другие девчонки. И эта большая машина. Как в «Тельме и Луизе».

– Черт, ненавижу этот фильм.

– Но Брэд Питт.

– Джуд…

– Все равно, ты же плавала в Азию с этим парнем.

– С Брэдом Питтом?

– Ну, почти.

– Джуд, этот парень был полный придурок.

– Но роскошный.

– Он даже не мог рассчитать курс.

– Папа собирается отдать тебе яхту, знаешь? Ту, что она оставила ему.

– Черт, – сказала Джорджи в ужасе, – я ее не хочу.

– Мы так давным-давно не разговаривали, – беззаботно сказала Джуд. – У тебя найдется стакан воды?

Джорджи принесла ей воду и смотрела, как она глотает пару таблеток.

– Вот я-то тебя любила, Джорджи. Но ты меня никогда к себе не подпускала.

– О, Джуд.

– Неважно. Мне пора, спешу.

Джорджи поняла, что тащится за сестрой к двери, когда Джош высунул нос из комнаты. Она яростно поцеловала Джуд и почувствовала ее неожиданное напряжение, вернувшееся самосознание. Когда она, покачиваясь, шла по траве в своем летнем платье, Джош стоял рядом с Джорджи.

– Это твоя сестра?

– Да.

– Вон чего. Симпатичная.

– Да.

Они смотрели, как она осторожно забирается в черный «Сааб».

– Она сейчас въедет задом в дерево, – сказал Джош.

– А может быть, ты и прав. Не смотри. Ой!

Джош покачал головой совсем как отец, и их глаза встретились, но мальчик почувствовал, что лучше ничего не говорить, и Джорджи была этому рада. Джуд потратила на дорогу два с половиной часа, чтобы поболтать пятнадцать минут, и еще два с половиной часа будет добираться домой. Она здесь раньше никогда не бывала. Эти таблетки – валиум, Джорджи была уверена в этом, и Джуд была одурманена. Она совсем запуталась; они обе совсем запутались. Они шли разными путями, но пришли к одному и тому же концу: стали своей бедной безнадежной матерью.