Музыка грязи

– Хорошо. И спасибо вам.

Джорджи не двигалась, пока не услышала, как на другом конце дома захлопнулась дверь-ширма. Стены комнаты были увешаны книжными полками из эвкалиптового дерева, которые напомнили ей сбитые вместе половицы. И на них были настоящие книги, серьезные книги. Джордж Элиот, Толстой, Форстер, Во, Твен. Она увидела коллекционное издание Джозефа Конрада, большие тома ин-кварто по естественной истории, книги по искусству, атласы. На маленьком столике лежал тяжелый гербарий, каждый листочек и цветочек был описан каллиграфическим почерком, розовато-лиловыми чернилами. На морском рундучке под окном, рядом с выгоревшим на солнце высоким пианино, лежала пачка пожелтевших нот.

Единственную стену, не заставленную книгами, занимал кирпичный камин; на каминной доске было несколько старых черно-белых фотографий в дешевых рамках. Официальная свадебная фотография, скажем, годов пятидесятых и два студийных портрета той же самой пары. Приятные люди. Мужчина чуть ниже и гораздо более напряженный. Возле этих снимков были сложены стопкой цветные фотографии детей, летающих в шине над глинистой рекой, младенцев с перемазанными шоколадом лицами. Браконьер – это мальчик на сиденье трактора.

Джорджи просматривала фотографии, пока не наткнулась на снимок женщины лет двадцати с чем-то; у нее были похожие на канаты светлые косы, которые ниспадали на топик-хомут. У нее был сияющий цвет лица и полные губы. То, как она наклонялась в дверном проеме, держа руки в карманах джинсов, заставило Джорджи содрогнуться. Такая ленивая, природная уверенность. Как те девочки, которых она видела в электричке по дороге в школу. Душечки в гибридных форменных платьях, выдувающие пузыри из резинки и подставляющие ноги солнцу с дающейся им без усилий сексуальной заносчивостью, которая у Джорджи раньше ассоциировалась с государственными школами. Подростком она стала угрюмой и пыталась быть страшной – но как же она завидовала шлюшьему самообладанию этих девочек! Оно волновало мужчин и мальчишек, как запах еды.

Снаружи было тихо. Джорджи подобрала с кресла-качалки книгу и уселась. Китс. Ну да, правильно. Хотя она его никогда и не читала. Господи, да когда же она последний раз читала вообще? «Наш семейный книжный червь» – так называл ее отец. Она попыталась прочесть стихотворение. Оно длилось несколько страниц, плотное, как ее головная боль. Бесполезно.

Задняя дверь снова скрипнула. Джорджи положила книгу на место, услышала, как хлопнула другая дверь; шум текущей из крана воды. Это была плохая идея. Быть здесь. Вместе с этим парнем и так далеко от шоссе. Господи, да как же ее угораздило во все это впутаться?

Господи, если бы у нее была собственная машина. После нескольких безналоговых лет в Саудовской Аравии, похоже, она вполне могла себе ее позволить. Это все лень. В Джедде ей было запрещено даже водить эту чертову машину, и вот она здесь, все еще зависима. Какой же чертовой ленивой старой грымзой она стала! Каким триумфом для мулл была она и в какую же трескучую идиотку превратилась!

Она прошла через кухню и раздвинула дверь-ширму, закрыв ее за собой. Пес был безумно счастлив снова ее видеть. Ключей от грузовичка не было в замке зажигания.

* * *

– Зря ты не взял пса, – говорит она, все еще задыхаясь.

Он просто ведет машину. Обнажившиеся слои породы. Банксия. Эвкалипты.

– У него есть имя?

Фокс качает головой и пытается выглядеть беззаботным.

– Такой пес, даже в море выходит. Надо его как-нибудь назвать.

Он покрывается по?том под джинсами, думая пять мыслей одновременно. Она что-то разведывает или вынюхивает. Да, это неприлично – держать безымянного пса, но это не его пес, и не ему его называть. И не объяснишь, что пса не берут на борт потому, что тот сигает за борт в погоне за рыбой, и он уже два раза выуживал засранца. Кроме того, его не подкупит ее новый тон. Она знает больше, чем говорит. Чертов пес.

– Давно здесь живете?

– Всю жизнь, – говорит он.

– Отличная библиотека.

Он кивает.

– Так вы книжный червь?

– Да, помогает убить время.

– Так расскажите, – настаивает она. – Расскажите, что вы читаете.

Фокс вздыхает.

– Ну же, – говорит она.

– Убить время.

– Хорошо, я заткнусь.

Езда по пустой дороге похожа на борьбу с приливом; поверхность покрыта рябью миражей.

– Спорю на что угодно, Стейнбека. И очевидно, Китса. А Конрад? Я видела, у вас есть собрание сочинений.

Фокс смотрит на нее искоса и без выражения.

– Терпеть не могу Конрада, – говорит она. – Слишком… скованный или что-то в этом роде. И честный.

Он поджимает губы, чтобы защитить старого поляка. Удерживается.

– Ужас, ужас! – декламирует она. – Это как-то по-деревенски, вам не кажется?

– Навсегда остается с тобой, – бормочет он, – вот почему.

– Точно, – говорит она с улыбкой, которая поражает его своим злорадством. – Это единственное, что я помню со школы. Мистер Курц, да? Так что вы все-таки большой поклонник.

– Наверное.

– Что это? Море? Мужская честь? Бессердечное сердце природы?

Его передергивает.

– Ну, мне всегда казалось, что тут шуму много, а толку мало.

– Особенно «Тайфун».

– Ха. А писательницы?

– А что писательницы? – спрашивает Фокс, слегка растерявшись: уже целый год он разговаривает только в виде обмена любезностями. У него начинает кружиться голова.

– Я в смысле: их вы читаете?

– Вы живете в Уайт-Пойнте?

– А вы переводите разговор на другой предмет, – говорит она. – Да, я там живу.

– Учительница.

– Почему вы так решили?

– Книги.

– Нет.

Фокс удивляется: что это ему мерещится? Ни одна учительница не смогла бы позволить себе тачку вроде той, что она сейчас оставила у дороги. От нее воняет лангустными деньгами. Понимающий взгляд в сторону. Что это на него нашло?

– Медсестра по профессии. Онкология. Знаете, что это такое?

– Да. Случалось.

«Выходи и иди, – думает он, – об этом слышали когда-нибудь?»

– Извините.

– А ваш отец – экспортер или рыбак.

– Ах…

Некоторое время они едут молча.

– Мне правда очень жаль, – говорит она. – Простите за все. За то, что я здесь. За то, что вам пришлось меня вот так подобрать. Я знаю, это нелегко. В вашем положении.

– В моем положении?

– Не нужно волноваться. Я не очень верная рыбацкая женка.

– Господи, ну и рекомендация! – говорит он, и голос его звучит более горько, чем бы хотелось.

– Я видела, как вы выезжали по утрам.

– Да?

– И плавала с вашей собакой.

– Ну, это и вправду неверность.

– Меня зовут Джорджи Ютленд, – говорит она, поворачиваясь к нему на сиденье.

Это ему ничего не говорит.

– И послушайте, мне до этого нет никакого дела, но вы можете себе представить, что местные с вами сделают, если поймают? Я в смысле: завести здесь склад боеприпасов – и то безопаснее.

– Мне кажется, я вас не очень понимаю, – говорит Фокс без выражения.

Можно поклясться, что она чувствует биение пульса у тебя на горле.

– Я просто не понимаю, зачем так рисковать. Закон – это одно, но, Господи…

Фокс награждает ее взглядом туповатого фермерского паренька, и она поворачивается обратно и сминает соломенную шляпу у себя на коленях.

– Извините, я виновата, – бормочет она.

«Не так виновата, как я, – думает он. – И что бы тебе сегодня не удовлетвориться рыбой и не оставить морские ушки на другой день…» Если бы он встал когда полагается и делал все как положено, этого бы никогда не случилось.

За этим в фургоне последовал час молчания. Целый час. Бахчи перешли в сосновые плантации, а потом в сады, на которых выращивали фрукты на рынок, и наконец в запущенные фермы – на них лохматые, облепленные мухами пони отмечали самые дальние границы пригородов. Джорджи выдюжила. В конце концов, это же просто поездка. Кроме того, самообладанием браконьера можно было только восхищаться. Но это молчание дало ей повод хорошенько подумать; дало почувствовать, как утренние события украли у нее импульс. Пару часов назад ее разум был чем-то цельным, если не ясным. Все говорило за то, что пора ей рвать отсюда когти. Но теперь она не знала, что делает. Она знала только, что любовь невозможна. Она приходила и двигалась, как погода, и противостояла преследованиям. Не просто влюбленность – любая любовь. Само это ощущение было случайным, и ему не стоило доверять. Она обдумала все это еще раньше и ничему не научилась. История ее жизни.

Столбы пыли поднимались за грейдерами и бульдозерами, которые уже выцарапывали на земле новый жилой район. Стены по периметру уже стояли, а заодно и известняковые цоколи у широкого входа. ТОСКАНСКИЙ ХОЛМ. За ним расстилалась безлистная равнина терракотовых черепичных крыш.

Джорджи проверила содержимое своей сумки «Квантас». Одна перемена одежды. Что они там говорили о решительности? Ей нужна работа, и ей давно пора сделать мазок Папаниколау. Сейчас она вполне могла бы расправиться с высоким стаканом чего-нибудь холодного.

– Эмили Дикинсон, – сказал браконьер.

Джорджи застегнула сумку.

– Простите?

Они подъехали к грязному проезду в Джундалап. То была ландшафтная парковка со всеми этими торговыми марками, которые должны были сойти за свидетельства цивилизации.

– Писательница.

– Ах вон оно что, – пробормотала она.

Шоссе неясно вырисовывалось вдали.

– Где угодно, – сказала она. – Если у вокзала – так и совсем хорошо.

– Только что проехали, – сказал он, вливаясь в поток транспорта. – Извините.

– Не важно. Все равно где.

– Куда вы направлялись?

– Вот прямо туда. «Шератон».

– Вот прямо туда и поедем. Только вы покажете дорогу.

– К «Шератону»? – спросила она, прежде чем смогла сдержаться.

Выражение его лица было смесью раздражения и вызова.

– Никогда там не был, – сказал он. – Пятизвездочная херня не…

– Это было грубо. Извините. Снова извините.

Его передернуло. На медленной городской скорости можно было почувствовать запах шампуня Пирса, которым он пользовался.

– А этот «Лендкрузер»…

– Я позвоню Биверу в Уайт-Пойнт, – сказала она твердо.

Она поймала улыбку, прежде чем он отвернулся, но решила не развивать эту тему. Лучшее, что она может сейчас сделать, – это оставить все так, как оно есть.

Когда он втягивается на отельную парковку сквозь аэродинамическую трубу делового района, женщина рукой показывает, чтобы он ехал к наклонной рампе подвального гаража, но он тормозит на перекрестке.

– Мне не надо парковаться, – говорит он. – Здесь вполне ничего.

За ними сигналит машина.

– Я угощу вас пивом, – говорит она. – Я вам должна.

– Спасибо, но мне надо ехать.

Он переключает передачу на задний ход, но машина позади сигналит все более настойчиво.

– Все равно здесь одностороннее движение, – говорит она.

– Чче-орт.

– «Девушка из Ипанемы», – говорит она, ведя его за собой от лифта.

– Знаю, – бормочет он, и лицо его все еще горит от стыда: их отказались обслуживать в баре из-за того, как он одет.

– Существенная часть пятизвездочных переживаний.

– Мне вовсе и не так уж хочется пить, – лжет он.

– Почти такая же существенная, как мини-бар, – говорит она, позвякивая ключом на пластиковом брелоке. – Пойдемте. Я докажу, что хоть как-то воспитана.

– Честно.

Фокс изнурен всем этим: разговором, неожиданной близостью, угрозой, которую она представляет собой. Она протягивает ему сумку, копаясь в бумажнике, и он вдруг понимает, что уже марширует вслед за ней по обитому плюшем коридору. Он отстает от нее, и она снижает темп, и вот они уже идут плечом к плечу. Она маленькая. Она кажется безотчетно счастливой. Он только хочет поскорее смыться отсюда. Думает обо всей этой рыбе и морских ушках, которые потеют на льду в подземном гараже. Лед выдержит, думает он, но безопасно ли это? Набившая оскомину мелодия просто невыносима.

Наконец они подходят к двери, и, когда она наклоняется, чтобы повернуть ключ в замке, Фокс обращает внимание на изгиб ее шеи. Она распахивает дверь. Он протягивает ей сумку. Она улыбается. На лице у нее шаловливое выражение. Чче-орт.

Она хватает его за рубашку и втаскивает внутрь.

– Пиво, – говорит она.

– Послушайте, – бормочет он, натыкаясь на нее. Дверь захлопывается.

– Господи, – говорит она, – да вас всего трясет.

– Нет, – говорит он со смешком.

В его голосе слышен странный отзвук истерики, в котором он не отдает себе отчета. «Ты, чертов идиот, – думает он. – Чертов гребаный идиот».

Она целует его; он просто стоит и дает этому произойти; и вот судорога, похожая на голодный спазм, проходит по всему его телу, и, хотя он все еще сжимает сумку, загораживаясь от нее, он чувствует, как их бедра соприкасаются и как ее рука твердо ложится на его спину. Ощущение живого тела. Как какая-то непонятная сила из учебника физики. Он слышит звук рвущейся джинсовой ткани, ее хриплый шепот в этой тускло освещенной комнате вне пространства. Женщина наплывает на него, не обращая внимания на преграду в виде сумки, и он чувствует, что взлетает.

– Не надо, – бормочет она.

Фокс отскакивает к двери, как будто его ударили.

– Я в смысле… извини, я имела в виду – не плачь. Он проводит рукой по щеке, понимает и говорит:

– О Боже.

– Все в порядке.

– Нет.

– Не уходи.

Фокс прижимается головой к двери. Теперь она, к счастью, становится размытым пятном, но он все равно отворачивается.

– Иди сюда, – ласково шепчет она. – Садись.

Он дает отвести себя к кровати. Она приносит упаковку «Клинекса». Он вытирает лицо, несколько раз глубоко вдыхает.

– О Господи, – бормочет он с содроганием и ложится на спину, чтобы расслабить ноющие мышцы груди.

Женщина сидит рядом с ним, скрестив ноги, на большой двуспальной кровати.

– Хочешь поговорить?

– Нет.

Он поворачивается и прикасается губами к ее колену. Она расправляется, как птичье крыло, навстречу ему. Она обнимает его. Она смотрит ему в лицо и задирает его рубашку, трогает, целует в шею, соски, живот. Потом она привстает, сбрасывает майку и падает на него, улыбаясь.

Джорджи Ютленд не знала почему. Она начала было все исправлять, и вот теперь это. Глупо было идти в бар в таком виде: обрезанные шорты и теннисные тапочки. Это выражение на лице браконьера – как будто в него выстрелили. Такой чувствительный и беззащитный. Тогда ли это началось или потом, когда он протянул ей сумку, как благонравный мальчик – своей матери?

Она прижала его к этой огромной равнине кровати и почувствовала, что его сердце вот-вот выпрыгнет из груди под ее ладонями, и его член – под ее лобком. Она медленно легла на него, увидела, как становятся сонными его голубые глаза, почувствовала, как по всему ее телу выступил пот. Она ощутила себя полностью живой, внутри себя, в кислой лихорадке жары, которая начинала печь ее голову, живот и икры. Теперь она уже не думала, что делает. Чувствовала его пальцы в петлях своих шортов, его силу, влекущую ее вниз, их переплетенные ноги. Запах шампуня. Горячий крик в ее горле. Она упала на него, кончив, и почувствовала жуткое трепетание у него в груди. Это был смех.

– Пятизвездочное переживание, – сказал он.

– Ты… не?..

– Боюсь, что так.

– Что теперь? – спросила она, внутри у нее все упало.

– Одеваемся.

* * *

Фокс откидывается на подушки, чувствуя себя кучей дерьма. Он пытается выплыть из моря уколов вины, из неясного чувства, что он кого-то предал. Но предал кого?

Он разглядывает стандартную мебель, которой обставлена комната, деревянный шпон, ткани в цветочек, гигантский телевизор. Может, не стоило смеяться?

– Так каково это – быть контрабандистом? – спрашивает она, приподнимаясь на локте.

– Мм… Что-что?

– Ты увиливаешь от ответа и даже не хочешь сказать мне, как тебя зовут, – говорит она.

Ему нравится прямая челка, падающая ей на глаза.

– Лю.

– А я – Джорджи.

– Рад познакомиться.

– Чертовски рад, надеюсь.

Фокс скидывает свои ботинки и смотрит на нее. Она старше его. Нет обручального кольца. И эти тени под глазами.

– Я пытаюсь во всем этом разобраться.

– Что? – бормочет он.

– Почему ты это делаешь. Тебе не кажется, что ты грабишь море?

– Нет.

– Но ты же нарушаешь закон, ты сам признался.

– С чего бы это мне признаваться хоть в чем-то совершенно незнакомому человеку?

– Ну, черт… Просто это… есть же правила. Да ты и сам знаешь, защита окружающей среды и все такое.

– И ты во все это правда веришь?

– Ну… да.

Фокс откатывается вбок, встает и подходит к окну. Там, в сияющей жаре города, река впадает в залив Перт Уотерс, над которым, как кажется, завис бабочковый рой треугольных парусов.

– Окружающая среда тут ни при чем, – горячо говорит он. – Закон о рыбной ловле защищает вывоз денег из страны. Защищает этих богатых ублюдков от самих себя. Никому из них море и на хрен не нужно.

– Эти контейнеры в твоем грузовике. Они ведь наполнены лангустами, так?

– Нет, – честно признается он.

– Но это же морозильные контейнеры.

– Я беру только то, что мне нужно, – говорит он. – У меня всего пара рук.

– И нет лицензии.

Он пожимает плечами, и наклоняется к стеклу, и чувствует плещущую жару внешнего мира, то, как она вгрызается в его плечо. Она сидит, прислонившись спиной к изголовью, скрестив ноги в своих шортах, и подхватывает несколько салфеток.

– Ну так, – говорит она, – просвети меня.

– Тебе это не нужно.

– Откуда ты знаешь, что думают они?

– С большинством из них я учился в школе.

– Чую запах мести.

– А что, если и так.

– Тебе, похоже, нравится их надувать.

Он невольно улыбается:

– Ага! Ты меня раскусила.

– Давай, что ли, выпьем это пиво, – говорит она, и ее зеленые глаза сияют. – Я ведь тебе обещала. Холодильник у тебя под боком.

Он задумчиво хмыкает и вытаскивает две бутылки пива. Он вглядывается в прайс-лист.

– Господи, – вырывается у него, – шутят они, что ли?

– Ну, сам же знаешь, Лю.

Он открывает бутылку и передает ей.

– Ты плакал.

– Да уж, наверное.

– Почему?

– Не могу сказать.

– Не можешь или не хочешь?

Фокс глотает пиво. После его домашнего вкус пива кажется тонким и очень «промышленным».

– Я не думала, что ты окажешься таким, – бормочет она.

– А я вообще ничего не думал.

– У меня, наверное, какое-то извращение, завязанное на «Шератонах».

Он удивленно смотрит на нее.

– Госссподи, – говорит она. – Не очень-то ты умеешь поддерживать беседу.

– Нет практики.

– Иди сюда, – говорит она. – И сними ты, ради Бога, эти джинсы.

Долгое время после этого и даже пока он спал Джорджи чувствовала жар его тела в себе. Он ей нравился; она знала, что он ей нравится, и все же не могла понять почему. В ней все еще звучало это странное эхо, его отзвук. Он был как-то по-особенному свеж, в нем было что-то чистое. И несмотря на ее долгий послужной список импульсивных оценок, несмотря на череду неудач, которая простиралась за ней из самых подростковых топей, она была уверена, что ей никогда не придется его бояться.

Она подползла к нему поближе, обняла за талию и примостила его ягодицы в углубление своего лона. Через его мышцы пролегала граница загара, резко, как будто солнце само исчертило его линиями. Джорджи чувствовала его дыхание на подушке, на двуспальном огромном матрасе, и ее собственные вдохи пришли в гипнотическую согласованность с его дыханием, пока бурчание мини-бара, задушенный лай автомобильных сигналов и свист кондиционера не утих и в ней не осталось только ощущение его спермы, медленно вытекающей из нее, как будто там происходил какой-то неумолимый геологический процесс. Так медленно. Почти торжественно. И холодящий след в том месте, где она уже протекла, – всего лишь призрак. Джорджи пыталась кожей впитать ее, выпить, пока она не уплыла не пойми куда, и когда сперма наконец протекла на простыню из-под ее согнутой ноги, она почти ожидала услышать гром, свист перед ударом. Она какое-то время полежала так, чувствуя, как сморщенна и суха ее кожа. На нее снизошла печаль, ощущение потери. Она убрала руку с его живота, просунула ее между своих ног и поднесла мокрые пальцы ко рту. Это не выглядело безрассудно – и даже не выглядело грубо. Это принесло ей ощущение мира.

Когда она проснулась, он лежал, заложив руки за голову.

– Ты не позвонила насчет джипа, – пробормотал он.

– Ах, да.

– Ты, кажется, ужасно торопилась.

Джорджи помедлила.

– Не знаю, что я делала. Уходила, наверное.

– Кто он?

– Джим Бакридж.

– Чче-орт!

– Да уж.

– Мать его так.

Браконьер сел на кровати так резко, что простыня упала с нее. Она подтянула ее обратно и прикрылась.

– Ты должен идти, – пробормотала она.

– Да.

Он встал с кровати в гаснущем свете и быстро оделся.

Всю ночь она чувствовала его запах в комнате. Пеликаны зависали над шоссе, как унесенные ветром газеты. Она смотрела, как опускается тьма, со стаканом водки в руке. Она пробиралась через дебри минибара: маленькие бутылочки бренди, бурбона, скотча, ликеров, шампанского. Она ела «Тоблерон» и пожирала орешки, пока по кабельному каналу трахались какие-то незнакомые люди. Как же они вскрикивали и стонали, как же вертели своими совершенными телами! Джорджи подняла за них бокал и осталась сидеть, примиренная с нынешним положением вещей.

* * *

На заднем крыльце собака обнюхивает его с преувеличенной привередливостью. Ночь жарка и присолена звездами, и на крыльях восточного ветра сюда долетают ароматы пшеничных полей и даже пустынь, что лежат за ними. Он входит в дом и копается возле раковины, а потом не выдерживает и все равно идет в душ. Вода тепловата; он никак не может сделать ее похолоднее.

Вернувшись в кухню, он готовит еду, но никак не может заставить себя сесть и все это съесть. Он идет в библиотеку, но воздух, кажется, наполнен песком и давит, и где-то в комнате, скрытая ото всех взоров, о гладкую поверхность бьется бабочка, выбиваясь из сил.

Он выходит на веранду и зажигает пару противомоскитных катушек. Пес обегает сваи дома и поднимается по ступенькам. Бахчи гудят цикадами, сверчками и птичьими крыльями. От ручья поднимается звон лягушек. Он садится и опускает голову на потрепанный стол, его тошнит, как с похмелья. Да, вот оно, это чувство, смесь тревоги, отвращения и сожаления.

«Джим Бакридж, – думает он. – Могло ли быть хуже? Мог ли я быть еще глупее?» Целый год он не допускал, чтобы его подвешивали на волоске, и вот теперь это. Он вспоминает, как она лежала там, глядя на него, пока он стаскивал джинсы, как она притянула его к себе за член, как всадник, ведущий за собой лошадь. Неужели это началось с того самого момента, когда он остановился на шоссе этим утром? Неужели она его заманивает? Паранойя ли это или какой-то заговор? Он все равно что признался в браконьерстве. Но Бакриджу и его лакеям не нужно признание. Они сначала наполнят баки, а потом уже будут задавать вопросы, если вообще будут, и, конечно, не позволят, чтобы спрашивали их. Катера поставлены на якорь, освещенные эллинги, он это все уже повидал.

Убежал ли он сегодня или она его выгнала? Это его беспокоит. Это и еще то, что она ему понравилась. Умненькая. Контролирует себя, но все же как-то на взводе.

Фокс чувствует, как воздух бьет ему в лицо горячей струей. Он знает, что это такое, знает это чувство и то, почему оно пришло. Ты ставишь палатку, чтобы создать для себя пространство, с которым ты можешь управляться. Ты знаешь, что вся ночь все еще там, снаружи – земля, небо и каждая ползучая тварь, и ты понимаешь, как тонка эта ткань и глупо притворяться; но когда палатку срывает, ты чувствуешь себя еще более беззащитным, чем если бы ты с самого начала лежал себе на матрасике под звездами. В палатке ты не можешь видеть, что? приближается к тебе.

Фокс просыпается от того, что в кухне кто-то есть. Ощущение такое, что уже позднее утро, и пес не издал ни звука. Он вылезает из постели и хватает шорты, и все это время выискивает глазами что-нибудь, чем он смог бы защититься.

– Утро доброе, – говорит женщина, неожиданно появляясь в дверях.

– Черт!

– Это всего-навсего я.

Фокс прикрывается шортами, которые он так и не успел натянуть. Она боса, на ней короткая черная юбка и безрукавка. Она награждает его изможденной улыбкой.

– Есть у тебя кофе?

– Выглядишь ужасно.

– Не надо фамильярничать, молодой человек. Я требую кофе и аспирин.

– Опять?

– Ну да, снова.

– Как… как ты сюда попала?

– Взяла напрокат машину. Что-то такое маленькое и красное. Как все.

– Ты знаешь, где здесь кухня?

– Я нашла лишь моментальный кофе.

– Вот ты меня и поражаешь тем, что ты очень моментальная.

– Ты мне льстишь. Дай-ка посмотреть на тебя.

– Нет, – говорит, прижимая шорты поплотнее к телу.

– Мне все равно немножко хреново. Настоящая австралийка не поехала бы.

– Ну, – бормочет Фокс. – Ну и почему ты все-таки поехала?

– Посмотреть, не примерещился ли ты мне. Не возражаешь, если я прилягу? – Она плашмя падает на узкую кровать. – Неловко, правда?

– Да уж. Давай-ка ее накроем.

Она переворачивается и прячет лицо в подушку.

– Садись, – говорит она.

Фокс медлит, садится на край кровати, держа шорты в одной руке.

– Не спала, – говорит она несколько задушенно из-за подушки. – А теперь так жарко.

Фокс смотрит на нее. Юбка высоко задралась на ней. На одной руке – шрам от прививки. След алой губной помады – яркое пятно на наволочке.

– Ты оставил ужин снаружи, Лю. Пустая трата макарон.

– Пес съест.

– Когда мне полегчает, приготовишь мне что-нибудь?

– А когда тебе полегчает?

– Когда ты меня погладишь.

– Я сделаю кофе, – говорит он.

– Потом.

– Спи, – говорит он, глядя, как она поднимает голову и улыбка соскальзывает с ее лица.

– Ну, будь душкой.

– Сколько же ты выпила, Господи Боже?

– Ох ты, как мы заинтересовались! Вообще-то, я выпила все, что было. Это меньше, чем может показаться. За деньги.

Фокс кладет руку на ее ногу. Она вздыхает.

– Что?

– Просто смотрю.

Его рука проскальзывает под эластичную ткань ее трусиков. Она немного расправляется и одобрительно мурлычет.

– Ты не возражаешь, если я просто полежу здесь? Устала. А ты можешь пока попроявлять инициативу.

– Только если ты заткнешься, – бормочет он.

– Не могу ничего обещать.

Фокс просовывает руку в ее ладонь. Прикасаться к ней – как прикасаться к горячей, влажной земле. В ее руке – биение пульса. Она приподнимается, опираясь на его руку, раскрывая его ладонь. Она оборачивается вокруг его руки, что-то бормоча, вцепляясь. Он взбирается на кровать и становится на колени, нагибается к ней.

– Не убегай, – говорит она. – Не надо тебе убегать.

Ему все равно, что? она говорит. Это не дает ему забыть, что она настоящая, а не призрак, который он выудил из своих желаний.

Фокс отнимает у нее руку; он издает задушенный звук и, медленно придерживая ее за бедра, раскачивает ее в своей скрипучей детской кровати; их тела скользки от пота, а пес тем временем скребется под окном.

Джорджи обнаружила его на веранде с разрезанным арбузом. День клонился к вечеру. Он уставился на арбуз, семечки в котором, как она заметила, были расположены ровными рядами.

– Это как гадание по чаинкам?

Он удивленно посмотрел на нее.

– Господи, ну, ты и дурачок! Вот, смотри.

Джорджи взяла половинку арбуза, которую он ей протянул. Она ее еле удерживала. Когда она вгрызлась в арбуз, она могла бы поклясться, что чувствует заключенное в нем солнце, и сахаристый вкус заставил ее вздрогнуть.

– Я привыкла, что арбуз из холодильника, – сказала она, капая арбузом на свою измятую безрукавку. – Это как вино. Когда оно холодное, у него почти нет вкуса. Ты что-то загрустил.

Он пожал плечами.

– Есть же на свете сложные вещи, так?

– Назвался сложной вещью – полезай в кузов.

Он улыбнулся, и Джорджи почувствовала, как ее похмелье исчезает, будто это не состояние, а настроение.

– Что будем делать? – спросила она.

– Жарко. Как насчет поплавать?

– Я имела в виду… наше… положение.

– Я знаю, – сказал он. – Так как насчет поплавать?

– В реке?

– В море, – сказал он.

– Ну, не можем же мы ехать в Уайт-Пойнт.

– Я знаю. Пошли. Хватай полотенце.

Джорджи быстро поняла, что она слишком рано обрадовалась безвременной кончине своей головной боли. Бахчи были раскалены добела. Грузовик дребезжал и покачивался по пути к шоссе, и когда они въехали на умиротворяюще гладкое асфальтовое покрытие, он проехал по нему всего несколько секунд, а потом повернул в другую сторону.

– Откроешь ворота? – пробормотал он.

– Чье это место?

– Ты хочешь сказать, что не знаешь?

Джорджи пожала плечами. Мухи влетали в открытую дверь.

– Джима Бакриджа.

– Шутишь, – сказала она.

– Не трать время зря.