Нет жизни никакой

Никита молча переложил Степана Михайловича себе на «олени и ладонями обхватил ему хохлатую голову, так что наружу — между пальцев Никиты — торчал только массивный клюв попугая.

— Вот, — сказал Никита. — Теперь не только ничего не слышит, но и не видит.

И посмотрел на полуцутика. Тот пожал плечами и заткнул крохотные ушки крохотными пальчиками, впрочем, как можно было понять с первого взгляда — вовсе не добросовестно, а только для проформы.

— Ну? — заговорил снова Никита, когда все приготовления были выполнены. — Теперь говори, что у тебя за дело ко мне.

Струи теплого воздуха колыхнули светлые его волосы — Мария вздохнула.

— Ты знаешь, Никита, — начала разговор Мария, — закон Загробных Миров. Большинство умерших созданий оказываются в Загробных Мирах в таком виде, в котором они себя представляют. Возрождаются, так сказать, в виде собственной духовной сущности.

— Знаю, — сказал Никита.

Полуцутик Г-гы-ы, видимо, забыв о том, что он заткнул Уши и ничего слышать не должен, вставил:

— У нас с Никитой есть один общий знакомый — То-лик, который всю свою жизнь считал, что он здоровый, как слон. Вот он и появился в Первом Загробном с большим слоновьим хоботом вместо носа.

— Г-гы-ы! — взревел Никита, и полуцутик, спохватившись, засунул пальцы в ушные раковины едва ли не до основания, сказав при этом:

— Молчу, молчу. И ничего не слышу.

— Большую силу этот закон имеет над созданиями с земли, — помедлив, продолжала Мария. — Потому что у них воображение развито сильнее, чем у покойников с других планет и измерений.

— Точно… — Никита усмехнулся, — вот, например, мой отец, Всеволод Михайлович Вознесенский, довольно известный на территории Волжского района города Саратова детский писатель, опубликовал в местном университетском издательстве к моменту моего рождения три сборника рассказов и одну повесть-сказку о семье одушевленных корнеплодов.

— О чем? — изумленно переспросила Мария.

— О семье одушевленных корнеплодов, — повторил Никита. — Книга называлась «Хроники Ласкового Хрена», Толстая была такая книга и очень тяжелая. Я ею один раз в кошку запустил и кошку наповал убил. Вот… Но талант папы полностью истощился после создания монументальных «Хроник…» — с тех самых пор он так и не написал ничего более или менее значительного, кроме двух совсем крохотных рассказиков из жизни одушевленных овощей «Огурец-молодец» и «Кто прячется в помидорах?». Оба рассказа местное издательство пообещало издать, но так и не издало. Папа, поддаваясь веяниям времени, перешел на тему одушевленных йогуртов, даже задумал трилогию под общим названием «Это он — Данон», но начальство издательства писать трилогию отсоветовало. Такие вот, извините, пидоры. Тогда папа в полном отчаянии стал подумывать о возвращении к теме одушевленных корнеплодов и любимому лирическому герою Ласковому Хрену — и пришел к директору университетского издательства просить аванс под будущий роман в духе нового литературного течения «экшн» «Разборки Кровавого Хрена», но директор отказался с папой даже разговаривать. Папа спился и угодил в тюрьму. Там и умер. А как только я сам дуба дал, оказалось, что папа в Первом Загробном мире появился в виде корнеплода и носил имя Ласковый Хрен… Я тогда…

— Со мной было то же самое, — неожиданно прервала рассказ Никиты Мария. — Да, я, собственно, не совсем живое существо, но и у планеты есть фантазия. Существенный процент населения Тридцать Третьего Загробного составляют голубокожие девушки. Когда-то эта раса жила на той планете… которой я и была. Так вот — представить страшно, сколько веков я мечтала стать одной из них. Такой, понимаешь, легкой и воздушной. Красивой, А была на самом деле громадным и тяжелым куском материи. Ладно… Не о том речь.

— А о чем? — спросил вдруг ставший серьезным Никита.

— А о том, что моя мечта наполовину исполнилась, когда я переселилась в Загробные Миры и стала сама одним из этих миров.

— Как это? — изумился Никита.

— Во-первых, — рассказывала Мария, — я приобрела женские формы. Только размер мой оставался таким же, каким и был в бытность мою планетой, так что никто этой метаморфозы не заметил. Во-вторых… мне неловко говорить… Во-вторых, выяснилось, что я, как и любая женщина — голубокожая ли, твоя землячка ли… выяснилось, что я тоже нуждаюсь в оплодотворении. Самая большая проблема Тридцать Третьего Загробного мира, как ты знаешь, недостаток населения. Сколько власти ни бились — ничего не получается, не решается у них эта проблема. Как было мало населения в Тридцать Третьем Загробном, так и… не прибавляется. А почему? Потому что сам мир… то есть сама планета… то есть я — не оплодотворена.

Полуцутик мерзко хихикнул. Никита ткнул его ногой. Полуцутик хмыкнул себе под нос, но все-таки замолчал, впрочем, Мария, кажется, хихиканья Г-гы-ы не заметила.

Теплый воздух снова заструился от ноздреватых стен. Стало много жарче — если бы Никита обладал всем комплексом ощущений, которыми обладает живой человек, он давно бы покрылся потом.

— Я волнуюсь… — проговорила еще Мария.

— Вы… ты не волнуйся, — сказал Никита, смутно догадываясь уже, в чем заключается просьба Марии. — Ты говори.

— Я и говорю…

Опасаясь, что подслушивающий полуцутик снова захихикает, Никита пихнул его ногой. Г-гы-ы в ответ состроил гримасу.

— Я видела, как ты старался бороться с проблемой недостатка населения, — сказала Мария. — Только загробный секс… не совсем то, что живой секс. Сколько ты уже отбываешь ссылку?

— Порядочно, — ответил Никита.

— А кого-нибудь из своих детей видел?

— Нет… Даже беременных не видел. Но думал, что эти… голубокожие мои пациентки потомство не так приносят, как земные девушки. Так, выходит, дело все в планете? В тебе то есть?

— Во мне, — призналась Мария.

Никита повел плечами. Температура в пещере все повышалась.

«Был бы я живым, — внезапно подумал Никита. — Давно уже испекся бы. В собственном соку. Ну и жарит тут. Даже в сауне прохладнее».

— То есть, — продолжал развивать свою мысль Никита. — Если тебя это… оплодотворить, то и голубокожие девушки начнут это… плодоносить?

— Точно так, — подтвердила Мария. — Я тебя хотела попросить… Я видела, как ты это делаешь с девушками, но… знание предмета секса для меня, так сказать, ясно только в теории.

— Так ты, Мария… как бы это сказать… дева?

— Дева…

Полуцутик все-таки захихикал снова. Никите пришлось сильнее пнуть его ногой, чтобы заставить замолчать.

— И… — Никита почувствовал, что теряется. — И как бы мне это… приступить… к процессу?

— Для начала надо удалить посторонних.

— Ну хватит. — Г-гы-ы отнял руки от ушей. — Чего тут рассусоливать? Я беру Степу хорошего и улетаю. А Никита остается.

— Нахал! — выдохнула Мария — и температура в пещере повысилась еще на пару десятков градусов.

— Погоди-погоди. — Никита в волнении поднялся, уронив с колен Степана Михайловича. — Понимаешь… для продуктивности процесса оплодотворения нужны по меньшей мере две вещи. Это мое… орудие производства и твое… и твоя… как бы это… ну, короче…

— Я полетел, — заявил полуцутик. — Степа, ты со мной?

— Степа хор-роший, — обескураженно пророкотал Степан Михайлович.

— Можно? — осведомился напоследок у Марии полуцутик.

Видимо, Г-гы-ы настолько надоел Марии, что потоки жаркого воздуха, взметнувшиеся вдруг от ноздреватых стен, с такой силой подхватили полуцутика и Степана Михайловича и потащили наверх, что вмиг в пещере остался только один Никита.

— Так, — откашлявшись, проговорил Никита. — Возвращаемся к оставленному вопросу. Где твоя?.. Куда мне все Это… гхм…

— Да ты прямо на месте и находишься, — застенчиво пробасила Мария.

— Как? — вскричал Никита. — Все это время мы находились в…

Раскаленные стенки пещеры запульсировали. От жара на голове Никиты зашевелились волосы.

— Это называется, — пробормотал он, поспешно снижая набедренную повязку, — не заставляйте даму ждать…

Глава 7

Когда тебе захочется осудить кого-то, вспомни, что не все люди на свете обладают теми преимуществами, которыми обладал ты.

Ф. Фиццжеральд

И грянул смотр самодеятельности. Ожидая приезда самого Велихана Сагибхановича Истунбергермана, Эдуард Гаврилыч носился по помещению Клуба самодеятельности, жалея о том, что не может быть сразу в нескольких местах. Подготовка проводилась нешуточная, так как сам Велихан Сагибханович большой шишкой был да еще слыл самодуром. Не понравится ему праздник — и отдыхать придется Эдуарду Гаврилычу на пенсии.

Это Эдуард Гаврилович понимал прекрасно и поэтому старался изо всех сил.

— Слушай, Гаврилыч, — наставлял за кулисами клуба Эдуард. — Говорят, этот самый Велихан терпеть не может матерщины. Смотри не ляпни при нем чего-нибудь такое… из своего обычного репертуара. А то…

— Не ляпну, — обещал Гаврилыч. — Да и ты смотри… Говорят, у этого Велихана есть еще один пунктик— он любит, чтобы его называли обязательно по имени и отчеству, да чтобы имя и отчество без запинки выговаривали. А тех, кто выговорить не сможет, без разговоров самолично подвергает этим… как их…

— Репрессиям?

— Во-во… Репрессиям.

— Ну, не беспокойся, — оказал Эдуард. — Имя и отчество его я выучил давно. Хоть среди ночи меня разбуди, я сразу тебе выдам — скороговоркой. За меня, повторяю, не беспокойся. За себя беспокойся. Помни, что Велихан совершенно не выносит мата. Короче говоря, Гаврилыч, фильтруй базар!

— Заметано, — сказал Гаврилыч и посмотрел в через дырочку в кулисах на зрительный зал. — Во! — свистящим шепотом вскинулся он вдруг. — Ифриты из охраны Велихана по местам рассаживаются! Сейчас он сам появится! Пошли встречать.

Инспектор Велихан Сагибханович Истунбергерман — громадного роста ифрит-мутант с зеленой кожей и тремя головами — величественно проследовал в зал. Эдуард Гаврилыч мухой слетел со сцены, на полусогнутых нижних конечностях поскользил к Велихану, но инспектор, несмотря на наличие сразу трех голов, его не заметил. Эдуард обескураженно посмотрел на Гаврилыча, Гаврилыч обескураженно посмотрел на Эдуарда.

— Ладно, — после некоторого раздумья решил Эдуард. — Потом представимся. Сейчас главное — чтобы наши артисты не облажались. Подавай сигнал к началу первого действия, а то как бы Велихан не заскучал. Давай!

Гаврилыч засунул в рот пять грязных пальцев и оглушительно свистнул. Тотчас в зале погас свет, а сцена ярко осветилась тремя разноцветными софитами. Из-за кулис вышел мускулистый мужчина в драных американских джинсах и с потрепанной повязкой на курчавой голове. В руках у мужчины был большой лук, а за спиной — колчан со стрелами.

— Рембо пошел, — зашипел Гаврилыч на ухо Эдуарду. — Сейчас по мишени стрелять будет. Ой, хоть бы Велихану понравилось. Хоть бы Рембо не облажался!

Но Рембо не облажался. С порядочного расстояния уловил двадцать пять стрел — все содержимое колчана — в Мишень, точно, как говорится, в яблочко. Очень довольный собой Эдуард Гаврилыч аплодировал так, что едва не отшиб себе ладони. Эдуард даже крикнул:

— Браво! — а Гаврилыч одобрительно прорычал:

— Молоток! Проникся серьезностью ситуации!

Может быть, Рембо и действительно, как утверждал Гаврилыч, проникся серьезностью ситуации, а может быть, профессиональная гордость заядлого вояки взыграла в нем — все может быть, но скорее всего такую поразительную точность в стрельбе Рембо показал из-за того, что в качестве мишени изобретательный Эдуард использовал вьетнамского народного героя Чхн Уама, связанного по рукам и ногам. Рот Чхи Уама был накрепко заткнут кляпом, поэтому он был лишен возможности ругаться, зато свирепо вращал глазами при каждом попадании стрелы в цель — и это так разозлило Рембо, что, расстреляв весь свой боезапас, он швырнул в Чхи Уама луком, выворотил тяжеленный софит и совсем было вознамерился превратить несчастного вьетнамца в лепешку — но Эдуард Гаврилович вовремя выскочил на сцену и за шиворот уволок упирающегося Рембо за кулисы.

Дальше все шло более или менее гладко. Правда, во втором действии Д'Артаньян, исполняя танец с саблями, нечаянно срубил голову сидящему в первом ряду ифриту из свиты Велихана — и на мгновение в зале повисла неловкая тишина, которую громким смехом нарушил сам Велихан, видимо, решивший, что случившееся — часть программы. Эдуард Гаврилыч, снова выскочивший на сцену, попытался было под шумок увести Д'Артаньяна, но тот принялся упираться и орать:

Есть в гра-афском парке черный пру-у-уд!

Там лили-и-и-и цвету-у-ут…

— потому что оказался безобразно пьяным.

Гаврилыч, рассвирепев, так саданул мушкетера в челюсть, что тот вылетел за сцену со скоростью покинувшего атмосферу космического корабля — и, приземлившись за кулисами, снова загорланил:

Опять скрипит потертое седло-о-о…

— А теперь, уважаемые зрители, — поспешил объявить запыхавшийся Эдуард. — Сводный хор героев рок-н-ролла продолжит праздничный концерт.

На сцену выползла длинная вереница пышно и причудливо разодетых людей вполне концертной наружности — и перестроилась в несколько шеренг. Герои рок-н-ролла обладали различными артистическими манерами, голосами и репертуарами, но амбиции у всех были примерно одинаковые — так и получилось, что хор исполнял одновременно несколько песен. Какофония получилась ужасная, поэтому Велихан был очень доволен.

По задумке Эдуарда Гаврилыча, хоровым пением программа праздника и заканчивалась. Эдуард Гаврилыч приподнялся, чтобы включить в зале свет, щелкнул выключателем, но свет отчего-то не включался.

— Катастрофа! — прошептал Эдуард. — Пробки вылетели.

— Какие пробки! — зашипел в ответ Гаврилыч. — Софиты-то светят!

Однако и софиты скоро погасли — один за другим. Свита Велихана зароптала, но сам инспектор, очевидно, решив, что его ждет еще коронный номер программы, зычным голосом водворил порядок.

Наступила тишина, во время которой отчетливо было слышно, как судорожно сглотнул Эдуард и неразборчиво заматерился забывший о своем обещании Гаврилыч.

Наконец на сцене что-то грохнуло, и по залу поплыли полосы разноцветного дыма. Эдуард и Гаврилыч затаили Дыхание, хотя и так могли не дышать, поскольку были мертвыми.

— Я тьма, упавшая на город, — полетел со сцены могильный голос. — Я адский пес, преследующий вас в кромешной мгле. Я звенящий удар смертельного кинжала…

— Что это такое? — спросил Гаврилыча Эдуард, когда на сцене в клубах разноцветного тумана возникла невысокая фигурка, закутанная в какую-то темную ткань. — Что это за хрень?

— Не знаю, — простонал Эдуард, — в программе этого не было!

— Я сейчас…

Гаврилыч сделал движение, чтобы поднять собственное тело с кресла, но Эдуард неожиданно этому воспротивился. Минуту Эдуард Гаврилыч боролся с самим собой, в результате победила дружба — массивное туловище ифрита-участкового оторвалось-таки от кресла, но замерло в неудобной позе — руки вцепились в подлокотники, одна нога прочно упиралась в пол, а вторая зависла в воздухе.

— Что ты делаешь? — захрипел Гаврилыч. — Зачем противишься? Пойдем стащим этого хмыря со сцены и наваляем ему, чтобы праздник, паскуда, не портил…

— И не вздумай, — прозвучал в ответ натужный голос Эдуарда. — Хочешь вообще все наши старания перечеркнуть? Поднимем шум, Велихан распсихуется, и нас… на пенсию.

— Он нас скорее на пенсию отправит, если поймет, что на сцену прокрался какой-то мудак, который… Может быть, он хочет навредить Велихану? Кто там на сцене? Ты знаешь?

— Не знаю, — ответил Эдуард. — Но говорит складно. Велихан пока не беспокоится — думает, что это номер, который есть в программе праздника. Сядь… Не противься — давай сядем в кресло, а то на нас уже смотрят…

И правда — несколько ифритов из свиты инспектора Велихана обернулись назад и с удивлением рассматривали покачивающегося над креслом двухголового участкового, препирающегося с самим собой.

Гаврилыч тяжело вздохнул и дал усадить себя в кресло.

— Вот и прекрасно, — проговорил Эдуард, хотя ничего прекрасного в создавшейся ситуации не видел. — Сидим смотрим… Может, пронесет.

— Я — смертный страх, преследующий неправедных, — раздалось со сцены, и вдруг наступила тишина — полосы света утонули, мрак, сползший со сцены, полностью окутал зал, и когда стал подниматься в зале недоуменный ропот, яркая вспышка ослепила всех, и закутанная в темную ткань фигурка прокричала:

— Я — ужас, летящий на крыльях ночи. Я — Черный Плащ!!!

Эдуард и Гаврилыч переглянулись. В том месте, где лучи двух софитов сливались в желтый крест, стоял, скрестив руки на груди, немалых размеров селезень с синим, как баклажан, клювом. Распахнутый плащ развевался за его спиной, хотя никакого движения воздуха в зале не наблюдалось.

Мгновение после эффектного появления было тихо, потом бас Велихана с первого ряда проревел:

— Браво! Круто!

Эдуард вымученно улыбнулся, Гаврилыч крякнул, не смея поверить еще в то, что непредвиденная ситуация разрешилась так просто. Ифриты, ободренные возгласом своего начальника, зааплодировали.

Селезень нахмурился, поднял вверх руки, которые оказались крыльями, — и аплодисменты стихли.

— Я нахожусь здесь, — заговорил он голосом не тем — замогильным, которым объявлял себя, а противным и квакающим фальцетом. — Я нахожусь здесь не для того, чтобы продолжать ваш удивительно бездарный праздник самодеятельности. Я нахожусь здесь для того, чтобы разоблачить всех до единого. Потому что это моя работа…

Селезень помедлил, покрутил клювом по сторонам и закончил — торжественно, будто сразу после своих слов ждал бури аплодисментов:

— Потому что я — Черный Плащ!

Но аплодисментов не последовало. Эдуард и Гаврилыч, услышав о том, что сейчас будут разоблачать, открыли рты. Велихан, судя по всему, все еще оставался в полной уверенности, что появление селезня — запланированный номер, потому звучно гоготнул и шевельнулся, поудобнее устраиваясь в кресле. Ифриты-телохранители вообще ничего из сказанного селезнем не поняли, поэтому никак не отреагировали.

Выдержав паузу, Черный Плащ продолжал:

— Начнем с первого ряда. Ифрит Гаубица. Вы все отлично знаете о том, что ифрит Гаубица получил свое имя за то, что общается посредством одного слова, а именно — «гау-гау». Вы находите это удивительным? — спросил селезень у зала.

Ифриты переглянулись между собой. Ничего удивительного они не видели в том, что заместитель начальника охраны инспектора Велихана Гаубица, кроме «гау-гау», других слов говорить не умеет. Словарный запас большинства ифритов состоял всего из нескольких десятков слов, словосочетаний и фраз, некоторые ифриты обходились в общении пятью или шестью предложениями, а ифрит Мурзик, например, прекрасно общался с помощью только одного короткого слова, да и то нецензурного — и все его понимали. Короче говоря, переглянувшись, ифриты снова уставились на сцену, надо думать, в ожидании объяснений. И только один Мурзик захохотал, потому что был вообще ифри-том смешливым и смеялся постоянно — по поводу и без повода. А Велихан Сагибханович Истунбергерман, оглянувшись на Мурзика, тоже хихикнул и пару раз хлопнул в ладоши, давая понять, что номер селезня одобряет. Ифриты дружно зааплодировали.

— Итак, — дождавшись тишины, заговорил снова селезень, — Гаубица ничего, кроме «гау-гау», не умеет говорить потому, что в мире живых он не был ифритом, а был обыкновенной собакой! Собакой-мутантом с двумя головами…

Мурзик покатился со смеху. Смеялся он так заразительно, что сам Велихан пару раз гоготнул, а уж после Велихана захохотали все остальные ифриты, потому что не быть солидарными со своим начальством они не могли. Ифрит Гаубица, сидевший рядом с инспектором, тоже смеялся, хотя, кажется, не понимал даже, о чем идет речь.

Селезень Черный Плащ изумленно глядел в зал

— Вы не поняли! — закричал он вдруг, перекрывая шум. — Я здесь не для того, чтобы веселить вас! Я здесь чтобы разоблачить вас всех и вывести на чистую воду! Я не клоун! Я — Черный Плащ!

— Давай! — крикнули ему из зала. — Отмочи еще что-нибудь.

Черный Плащ забегал по сцене — взад-вперед.

— Еще? — крикнул он. — Пожалуйста! Если вы не поняли, что в лице Гаубицы в ваши стройные ряды ифритов закрались враждебные пришельцы, то продолжаю дальше! Ифрит Рафшан Ибрагимович! В бытность свою живым состоял при дворе царя Соломона! Свободно разговаривает на иврите и идише, тайно считает своей исторической родиной Израиль!.. Отщепенец и перебежчик!

Зал грянул новым раскатом хохота.

— Ничего не вижу смешного! — завизжал селезень. — Я вас разоблачаю! Я вас вывожу на чистую воду! Гробовая тишина должна стоять в зале — гробовая тишина, нарушаемая только стонами разоблаченных предателей.

Ифриты хохотали.

— Ах так! — завопил селезень. — Продолжаю! Вы все у Меня в списках есть! Ифрит Годзилла, служивший на Земле

б ставке хана Арбитмана, проник в отряд евнухов и растлевал жен хана, потому что евнухом не был.

Ифрит Годзилла, поднявшись, раскланялся, что вызвало очередной приступ хохота у присутствующих.

— И этим существам доверена защита граждан Загробных Миров! — визжал селезень. — Ифрит Шестерка, покуда жил на Земле, был настоящим шестеркой — носил шербет и рахат-лукум хану Богдыхану! Ифрит Заир грабил караван-сараи в Персии! Ифрит Жуковица — был масоном! Ифрит Усама тайно принял иудейское вероисповедание!..

— Ну вот, — вытирая обильно струившиеся по щекам слезы, говорил Гаврилыч Эдуарду. — А ты боялся! Это же настоящий комик! Почему его нет в программе? Надо же — я никогда так не смеялся. Хи-хи… Усама тайно принял иудейское вероиспо… Кстати, а что это такое?

— Молчи! — прошипел Эдуард. — Ты что — не понял, чем все это может закончиться?

— А чем все это может закончиться? — поинтересовался Гаврилыч.

— Этот твой комик перебрал уже всех ифритов из свиты Велихана!

— Ну и что?

— А то, что он сейчас доберется до самого Велихана! Гаврилыч помедлил немного.

— И что? — спросил он.

— Как что? — воскликнул Эдуард. — А если этот Черный Плащ и про инспектора какие-нибудь компрометирующие сведения выдаст? Это же подорвет авторитет инспектора! Одно дело — смеяться над подчиненными. Совсем другое дело — смеяться над начальником!

Гаврилыч подумал и решил, что Эдуард все-таки прав.

— И что теперь делать? — спросил он.

— Не знаю, — простонал Эдуард. — Повязать его теперь не дадут… Может быть, незаметно пробраться на сцену и утащить этого урода? Откуда он только взялся?

— Пошли! — загорелся идеей Гаврилыч. — А я что говорил? Я говорил, что сразу надо было…

Эдуард Гаврилыч поднялся, но не успел сделать ни шага, потому что вредный селезень заорал вдруг:

— Тишина-а-а! Полная тишина-а-а! Зал мало-помалу смолк.

— А теперь! — торжественно взвыл Черный Плащ. — Узнайте правду про своего предводителя! Ваш Велихан…

— Отставить! — поднялся со своего места инспектор.

— Ваш Велихан — не ифрит! — объявил Черный Плащ. — А по правилам, только ифрит может занимать должность инспектора.

— Вранье! — вякнул было Велихан, но селезень затараторил дальше:

— Не ифрит! Не ифрит! На самом деле его зовут Петя, и на Земле он был человеком, притом алкоголиком. Он работал прорабом на стройке и пил в три горла — вот почему у него сейчас три головы! Позор! Позор! Позор!

— Взять его! — крикнул Велихан.

Но не успели ифриты броситься на сцену, как Черный Плащ демонически захохотал, вынул что-то из кармана и швырнул это что-то себе под ноги. Раздался взрыв — на мгновение ослепивший и оглушивший всех находящихся в зале. А когда ифриты протерли наконец глаза, то увидели, что никакого селезня на сцене нет — там, где он только что стоял, медленно расползалось в разные стороны тяжелое облако темного, удивительно вонючего дыма.

Велихан, кряхтя, влез на сцену.

— Граждане! — без предисловий начал он. — Не буду Долго говорить о том, что подобные шутки крайне неуместны… Мурзик, перестань ржать! Распорядители программы донесут соответствующее наказание. А выступление селезня объявляю несуществующим, потому что никакого выступления не было — была только групповая галлюцинация. Понятно?

— По… Понятно, — вразнобой ответили ифриты, хотя никто из них не имел ни малейшего понятия о том, что такое групповая галлюцинация.

— Распорядители, ко мне! — грозно скомандовал Велихан.

Эдуард Гаврилыч уже бежал по направлению к сцене со всех ног.

— Главное, не матюгайся! — умолял на бегу Эдурд Гаврилыча. — Инспектор не выносит матюгов!

— А ты не забудь, как его правильно по имени и отчеству, — огрызнулся в ответ Гаврилыч. — Инспектор не любит, когда его имя и отчество коверкают…

Эдуард Гаврилыч вскарабкался на сцену.

— Ага! — взвыл Велихан. — Это вы авторы безответственного номера, которого, кстати, не было вообще?

— Позвольте оправдаться! — выдохнул Эдуард.

— Валяй!

Надо думать, от страха и быстрого бега все мысли в голове Эдуарда перепутались, потому что он открыл рот и единым духом выпалил:

— Ингерман Велиханович… — и тут же осекся, поняв, что допустил фатальную ошибку.

Инспектор побагровел.

Гаврилыч ошеломленно посмотрел на Эдуарда.

— Ебс, — только и смог выговорить Гаврилыч. — Сам же предупреждал…

— Вон отсюда! — заорал Велихан. — Я до вас еще доберусь.

Эдуард посмотрел на Гаврилыча, Гаврилыч посмотрел на Эдуарда.

— Вон! — снова дико заорал инспектор.

Эдуарду Гаврилычу не оставалось ничего другого, как только убраться из помещения клуба вон.

— Я еще с вами поговорю! — неслось им вслед.

— Вот и снова мы с тобой под выговор подпали, — сказал Эдуард, когда закончилась финальная головомойка.

— Да, — скорбно кивнул Гаврилыч. — Причем не просто под выговор, а… как это…

— С предупреждением, занесением в личное дело и постановкой на вид, — сформулировал Эдуард. — Проще говоря, еще один проступок — и нас вычистят на пенсию.

— Хреново, — сказал Гаврилыч.

— Да уж…

На столе перед Эдуардом Гаврилычем лежал листок бумаги. Гаврилыч тоскливо толкнул листок толстым пальцем.

— А это что за дерьмо?

— А это, — ответил Эдуард, — постановление. По которому мы обязаны ликвидировать тот бардак… который тут — в Колонии X — развели. Так и написано.

— Ликвидируем, — вздохнул Гаврилыч. — С чего начнем?

— Как с чего? С Раскольникова, конечно, и с этого Черного Плаща. Раскольников вообще в последнее время распоясался. Сколько старух своим топором на кусочки разрубил. Ты знаешь, что он даже частное предприятие организовал? ЧП «Нарубим бабок».

— Знаю, — сказал Гаврилыч.

— Кстати, откуда взялся еще этот селезень? — продолжал Эдуард. — Что-то я не помню, чтобы в нашу колонию прибывал герой с таким именем. И вообще герой-селезень — я о таком и не слышал.

— Посмотрим по спискам, — сказал Гаврилыч.

— Посмотрим по спискам, — согласился Эдуард.

Из ящика стола была извлечена толстая папка. Эдуард склонился над исписанными мелким почерком листами.

— Черный барон, — начал читать он. — Джек Черная Борода… Чак Норрис… Че Гевара… Черноморские герои… Шерлок Холмс…

— А он-то почему на «Ч»? — удивился Гаврилыч.

— Потому что — частный детектив, — пояснил Эдуард и продолжал:

— Четыре мушкетера… Чук и Гек… Слушай, нет тут никакого Черного Плаща.

— Как это может быть? — не поверил Гаврилыч. — Он что — не отмечался в списках прибывших?

— Должен был отметиться, — сказал Эдуард. — Хм… Странно. Ладно, пока оставим этого селезня и перейдем к другому вопросу.

— А что у нас за другой вопрос?

— Раскольников.

— Я за ним уже послал, — заметил Гаврилыч. — Его сейчас должны задержать и привести сюда. Вот — слышишь топот? Наверное, его ведут.

За дверью кабинета и правда раздавался дробный топот. Это стучали копыта подручного Эдуарда Гаврилыча кентавра Борисоглебского. Борисоглебский в свое и жизни-до-смерти был человеком, да не простым — а известнейшим бегуном на дальние дистанции, поэтому и возродился в Загробных Мирах в виде кентавра. Эдуард Гаврилыч очень ценил своего подручного, поскольку тот способен был догнать любого нарушителя, как бы быстро этот самый нарушитель ни передвигался. К тому же все поручения Борисоглебский выполнял по-спортивному — с огоньком и задором. Вот и сейчас, проскакав галопом в кабинет, подручный участкового взмахнул гривой и проржал:

— Физкульт-привет!

— Привет, привет, — откликнулся Гаврилыч. — А где задержанный?

— А нет его, — весело ответил кентавр. — Всю колонию обскакал, нигде не нашел. Как сквозь землю провалился ваш Раскольников. А частное предприятие его «Нарубим бабок» ликвидировано.

Эдуард присвистнул.

— Это что же получается? — задумчиво проговорил он. — Не колония, а проходной двор какой-то… Одни приходят, другие уходят. И это при том, что по закону пределы колонии покидать запрещено. Да и нельзя никак выбраться за пределы — цутики магический забор воздвигли, чтобы наши герои не разбежались. И куда Раскольников подевался? И откуда на наши головы Черный Плащ свалился?

— А может быть, он просто спрятался, — предположил Гаврилыч. — В смысле — Раскольников?

— Исключено, — мотнул гривой Борисоглебский, — я всех героев опросил. Они Раскольникова давно уже не видели. Пропал он. А прятать они его не будут. Он тут всем надоел, никто его не любит.

— Да не мог Раскольников просто исчезнуть! — воскликнул Эдуард. — Это невозможно!

— Значит, возможно, — проворчал Гаврилыч. — Эх, если инспектор про этот бардак узнает — точно нам кранты! Когда он обещал с повторной комиссией прибыть?

— Скоро, — ответил Эдуард. — Не успеешь оглянуться.

— Ну, я поскакал? — спросил застоявшийся на одном месте Борисоглебский. — А то у меня еще рысистые испытания. С тремя богатырями. С Ильей Муромцем, Добрыней и этим… поповским сыном… Алешей!

— Скачи, — разрешил Гаврилыч, а Эдуард не разрешил.

— Погоди, — сказал он. — Рысистые испытания потом. Не до них сейчас. Сначала попробуй отыскать нам Черного Плаща.