Лужины - Кураж

      – Толик, ты?
      – Это я, тетя Дуся, - сказал Василь и удивился, что говорить ему трудно, стучат зубы и язык не слушается.
      Он закрыл за собой дверь и пошел через тьму прихожей. В просторной комнате на столе стояла бутылка, в горлышке ее воткнута горящая свеча. Длинные тени от спинок стульев рассекали пол.
      – Где Толик? - у Толиковой мамы было испуганное заплаканное лицо.
      – Да жив-здоров он, тетя Дуся. Стрельба началась, мы и спрятались. Не лезть же под пули!
      – Где он?
      – В лесу.
      – Один?
      – Ну… не совсем… В общем, все хорошо.
      – Василь, ты чего глаза опускаешь?
      – Я не опускаю.
      – Что случилось?
      – Да ничего, тетя Дуся. Ничего худого. Ночью вдвоем ходить опасно. Еще заберут. Так я один. Задворками. Чтоб вы не волновались.
      – Василь, что случилось? - обеспокоенно и настойчиво переспросила Толина мама.
      Он не мог рассказать ей про лейтенанта. Это была тайна Великих Вождей.
      – Да ничего!… И чего вы беспокоитесь?
      Толина мама смотрела на него заплаканными глазами.
      – Целый день где-то пропадали. Ночь на дворе. Злата приходила, искала вас. Где Толик?
      – Да в лесу же! За речкой.
      – Что он там делает?
      Василь повел плечами.
      – Спит, наверно.
      – Господи! Такое время! Немцы вот-вот…
      Толина мама села на стул и заплакала. Василь подошел к ней, тронул за плечо.
      – Провалиться на месте! Чтоб меня комары заели, тетя Дуся! Жив Толик и здоров. И ничего плохого. Он там с одним человеком.
      – С каким… человеком?…
      – С хорошим. Больше ничего не скажу, хоть зарежьте, - сказал Василь и добавил тихо: - Тетя Дуся, у вас хлеба нету?
      Толина мама утерла слезы и только сейчас заметила, что Василь без рубахи, в майке, кожа на руках и груди в крупных пупырышках, он ежится и старается сдержать дрожь.
      Она молча достала из буфета хлеб в плетеной плоской корзиночке. Из бутылки налила в стакан молоко.
      Василь откусил хлеб, запил глотком молока. Оно показалось ледяным.
      – Вы не подумайте, тетя Дуся, - сказал он, торопливо жуя. - Мы ничего плохого. Утром Толик придёт. Можно, я хлеб возьму? Катьку покормить.
      – Катька твоя у Златы.
      – Все равно кормить-то надо.
      – Возьми. И пиджак вот Толин возьми. Сыро в лесу. А твоя рубашка где?
      – Потерял. Днем жарко было, снял, подпоясался ею, а она и потерялась. Да вы не беспокойтесь, тетя Дуся. Утром Толик прибежит.
      Василь попытался сунуть руки в рукава Толиного пиджачка, да куда там! Накинул пиджак на плечи, взял краюху хлеба и направился к двери. Обернулся, спросил:
      – А чего вы со свечкой?
      – Нету света. Говорят, вовсе не будет. Взорвали электростанцию.
      До Кролей один квартал. Как-то там Катька? Перепугалась, наверно, до смерти. Оставил "на часок".
      Дверь открыла Злата. Она была босой, в длинной белой рубахе, ежилась и переступала с ноги на ногу, видно вылезла из-под одеяла. В руке держала керосиновую лампу.
      – Ржавый!… Господи, мы уж и не знали, что подумать. Где ты пропадал? - зашептала Злата.
      – Где Катька?
      – Спит. Еле уложили. Ни за что без тебя не ложилась.
      – Мать спит?
      – Спит.
      – Идем на кухню.
      – Я только обуюсь. - Злата сунула Василю в руку лампу и исчезла.
      А он на цыпочках пошел на кухню.
      Злата вернулась в домашних туфлях на босу ногу и в накинутой на плечи кофте.
      Ржавый сидел за кухонным столом, положив голые руки на выскобленную до белизны столешницу.
      – У тебя есть чего пожевать?
      – Сейчас жареную картошку разогрею. На сале.
      – Не надо. Давай так. И чайник поставь.
      Пока Василь уплетал холодную картошку прямо со сковороды, Злата разожгла керосинку, поставила на нее чайник. Присела к столу.
      – Ну!
      – Не нукай, не запрягла. Гляди, Крольчиха, это такая тайна! Жизнь и смерть!
      – Ладно, - девочка поджала губы, сердито сверкнула синевой глаз. - Ты меня знаешь.
      Василь придвинулся к ней вплотную и сказал тихо:
      – У нас в "вигваме" спрятан раненый лейтенант. Толик с ним остался. А я - в город.
      И он рассказал, как лейтенант взорвал мост и как упал в реку, и как они с Толиком его искали, нашли и подумали, что он мертвый. А он оказался живым. И как порвали рубашку и сделали перевязку, и вспоминали ее, потому что никто не мог сделать перевязку так, как сделала бы она, Крольчиха. И как потом несли лейтенанта через лес.
      Злата слушала, затаив дыхание, глаза ее сверкали от возбуждения, как два синих драгоценных камня.
      Вскипела вода в чайнике, из носика с шипением вырвалась тонкая струя пара.
      Злата налила чай в большую кружку. Достала откуда-то банку с медом, густо намазала им большой кусок булки. Василя трясло. Зубы стучали о край кружки.
      – Это у тебя нервное, - по-взрослому, словно врач, сказала Злата. - Это пройдет. Выпей чай с медом и ложись к Кате. Не тащиться ж ночью домой. У нас переночуешь.
      – Ладно. У тебя бинты-то есть?
      – Целая санитарная сумка. Я завтра с тобой пойду.
      – Нельзя. Наши уходят. Завтра фашисты придут.
      – Интересно! Одному Великому Вождю можно, а другому нельзя? Ты, что ль, лейтенанта перевяжешь? Это ж девчоночье дело бинты крутить! - ехидно сказала Злата, напомнив Ржавому его же снисходительно-пренебрежительные слова.
      – Да ладно, - буркнул Василь. - Было. Недооценил… Продуктов бы прихватить побольше. Консервов, крупы. Кто знает, сколько ему в "вигваме" сидеть, пока не поправится.
      Катька спала на Златиной кровати, разметав руки во сне. Василь прилег рядом, укрылся краешком одеяла.
      Потолок и стены куда-то поплыли, стали растворяться в жарком воздухе. В черном небе закувыркались звезды. И только одна оставалась на месте, словно ее вбили в небо. Да и не звезда это, а фашистская мертвенно-голубая ракета. Ржавый хотел ее скинуть вниз, даже руку выпростал из-под одеяла. Но рука была тяжелой-тяжелой.
      А река кипела, и пена на ней была голубой.
 

8

 
      Гертруда Иоганновна сидела на деревянных нарах в углу камеры, поджав под себя ноги. Ее загнали на самое плохое место возле параши. В камере сидели еще несколько женщин.
      Рядом косматая, нечесаная старуха все время шевелила вялыми губами, будто жевала что-то. Арестовали ее за поджог соседского дома. Сидела она давно. Все шло следствие. Старуха ничего не помнила, все путала и жадно набрасывалась на еду, когда раздавали суп-баланду.
      Еще в камере сидели две молодые спекулянтки. Они то шушукались, то ссорились, обвиняя друг друга. Дошло бы до драки, да вмешивалась здоровенная женщина в красной кофте и сафьяновых сапожках, которую все называли Олена. Она была в тюрьме завсегдатаем и на этот раз сидела за крупные хищения в какой-то артели. Чтобы утихомирить соседок, она запросто пускала в ход увесистые кулаки.
      Когда спекулянткам принесли передачу, Олена отобрала ее, взяла себе лучшую и большую долю, а остальное разделила между спекулянтками и старухой. И только Гертруде Иоганновне ничего не дала.
      – А ты, немка, сиди да помалкивай, пока не придушили.
      И на самое паршивое место Олена ее загнала. И парашу заставляла выносить вне очереди. И пол мыть.
      – Давай, давай, немка. Чистенькой хочешь быть? Шпиёнка!
      Гертруда Иоганновна терпела. Она готова была делать все, только бы ее оставили в покое. Хоть ненадолго.
      Она сидела молча в своем углу и вспоминала цирк, Ивана, уходившего в армию, мальчиков. Где-то они сейчас? Что бы ни случилось, Флич - надежный друг и за мальчиками присмотрит.
      А вот что с ней, с Гертрудой, будет, когда придут "соотечественники"? Поверят ли?
      Она старалась представить себе свою первую встречу с ними. И не могла. Не видела их лиц, их глаз. Так бывало перед выходом на манеж. Знала публику, встречалась с ней каждый вечер, а перед выходом не могла унять волнения. И только когда Мальва выносила ее на манеж и она видела лица, лица, лица, глаза, глаза, она успокаивалась. Волнение таяло, исчезало, работалось легко, радостно. Приходил кураж.
      Ах, как важны эти встречи лицом к лицу!
      Но там - публика, своя, добрая, сопереживающая. А эти, которые идут незваными?
      С утра сквозь высокое, зарешеченное окошко доносилась артиллерийская пальба. Женщины в камере притихли, сникли. Одна из спекулянток прошептала тоскливо:
      – Господи! Жуть такая.
      Днем, когда раздавали баланду, Олена спросила надзирательницу, скривив крашеные губы:
      – Что за шум на дворе, гражданка начальница? Конвой по стенкам палит?
      Надзирательница не ответила. Глухо щелкнул дверной замок.
      – Все, подруги! Мадама пошла пятки смазывать. Попили нашей кровушки! Теперича вашу попьют! - сказала Олена закрывшейся двери, и в прищуренных глазах ее вспыхнуло злорадство.
      У Гертруды Иоганновны появилось ощущение, будто где-то внутри, в теле, была спрятана скрученная пружина и вдруг развернулась упруго. Так бывало на манеже перед сложным прыжком. Но она сдержалась, отвернулась, опустила голову, чтобы не увидели ее лица. Мразь уголовная! Спокойно, спо-кой-но… На тебе маска, как у клоуна. И никто не должен видеть твоего подлинного лица. Никто! Ты немка, которую посадили в тюрьму за то, что немка.
      И освободят тебя немцы. Если не угодит в тюремную стену шальной снаряд.
      Вечером Олена приказала:
      – Ты, выноси парашу!
      Гертруда Иоганновна поджала губы. Пожалуй, пора. Ну, погоди, гадина! И ответила спокойно:
      – Сама понесешь.
      – Че-го-о?… - удивилась Олена.
      – Сама понесешь, свинья! - произнесла Гертруда Иоганновна с наслаждением.
      Олена подошла поближе, посмотрела на Гертруду Иоганновну, которая спокойно сидела на нарах. Остальные женщины притихли, как листья перед грозой.
      – Ну, падла, молись своему немецкому богу! Сейчас я тебя разукрашу, - сквозь зубы процедила Олена, замахнулась и с силой ударила немку. И взвыла от боли, не сразу сообразив, что влепила кулак в стенку. А Гертруда Иоганновна сидела на нарах как сидела и с презрением глядела на нее.
      В глазах Олены все потемнело от боли и ярости. Она бросилась на Гертруду Иоганновну, стукнулась грудью о нары. Да что ж это? Где немка? Куда она исчезает?
      И тут Гертруда Иоганновна ударила ее по шее. Не сильно вроде бы, а дыхание прервалось. Олена рухнула на нары, завыла по-звериному:
      – Ты что-о!… Ты что-о!…
      – Тихо! Или я тебя буду убивать, - сказала Гертруда Иоганновна и сделала страшное лицо. - Я умею приемшики! - вспомнила она любимое словечко сыновей и подумала с отчаянием: "Если сейчас кинутся все разом - не отобьюсь!"
      Но женщины не кинулись. Старуха шевелила губами и меленько крестилась. Спекулянтки сидели на нарах с открытыми ртами, им было интересно поглядеть, как это маленькая немка справится с Оленой.
      А Олена бросилась к двери и забарабанила в нее.
      – Помогите! Сумасшедшая! Убивают!
      В двери открылся глазок.
      – Чего кричите?
      – Убивают, граждане начальники! Убивают! У нее ножик!
      Дверь открылась.
      – У кого нож? - грозно спросила надзирательница.
      – У нее, - Олена показала на Гертруду Иоганновну.
      – Отдайте нож, - надзирательница решительно протянула руку.
      – Нету, - ответила Гертруда Иоганновна.
      – А где он?
      – Не был.
      Надзирательница привычно ощупала одежду Гертруды Иоганновны, заглянула под нары и повернулась к Олене.
      – Шуточки тут шутите?
      – Гражданка начальница, я велела ей парашу вынести, а она меня…
      – Будет крик, посажу в карцер, - сказала надзирательница и закрыла за собой дверь.
      "Надо довести дело до конца", - подумала Гертруда Иоганновна, подошла к месту у окошка, где лежали вещи Олены, сгребла их в охапку и швырнула на пол.
      – Теперь я буду здесь. А ты будешь около параша. Власть меняется. Немцы идут. Ферштеен? И быстро выносить параша!
      Гертруда Иоганновна так взглянула на Олену, что та сникла. Даже краска на губах поблекла. Олена молча постучала в дверь.
      – Ну, что еще? - спросили в глазок.
      – Парашу вынести.
      Дверь открылась.
      – Давай.
      И Олена понесла парашу.
      – Теперь будете слушать меня, - сказала Гертруда Иоганновна.
      Женщины согласно закивали.
      Вечером света не было. Сидели во мраке, словно заживо погребенные. Гертруда Иоганновна боялась уснуть: Олене ничего не стоит придушить сонную.
      Артиллерийская стрельба поутихла. Гертруда Иоганновна думала об Иване и детях. Но мысли не были тревожными. Победив Олену, она словно бы перешла какой-то рубеж и обрела уверенность и спокойствие.
      Думая о своем, она краем уха уловила щелчок дверного замка. Дверь открылась. Вошла надзирательница с фонарем в руке, подняла его над головой, освещая всю камеру. За ее спиной стояли два конвоира.
      – Лужина, выходите.
      – Вещи брать? - спросила Гертруда Иоганновна.
      – Ни к чему.
      Она пошла к двери, сцепив руки за спиной, как положено.
      Олена сказала вслед:
      – Шлепнут. Как пить дать.
      Гертруда Иоганновна шла за надзирательницей длинным пустым коридором. За спиной стучали по цементному полу подковки сапог конвоиров.
      Ее ввели в пустую тесную комнату с зашторенным окном. В углу стоял такой же фонарь, как у надзирательницы. А возле, ссутулясь на стуле, сидел мужчина. Лица было не разглядеть. Дверь за спиной Гертруды Иоганновны закрылась. А она осталась стоять.
      – Здравствуйте, Гертруда Иоганновна. Садитесь.
      Мужчина указал на стул рядом. Она подошла и села на краешек, положив руки на колени.
      Мужчина поднял фонарь и подержал его перед собой, освещая ее лицо. И свое. Она узнала Алексея Павловича, того, что долго разговаривал с ней перед арестом.
      Алексей Павлович положил ладонь на ее руку.
      – Осунулись. Трудно?
      Она кивнула.
      – Всем сейчас трудно. А вам, верно, вдвойне. - Он вздохнул прерывисто, словно собрался заплакать. - Обижают уголовники?
      – Обижали. Сейчас нет уже.
      Алексей Павлович улыбнулся.
      – Знаю. Мы оставляем город. Завтра здесь будут гитлеровцы.
      – Весь день стреляли, - тихо сказала Гертруда Иоганновна.
      Алексей Павлович кивнул, поставил фонарь на пол и придвинулся к ней так близко, что она почувствовала на щеке его дыхание.
      – Гертруда Иоганновна, на какое-то время вам придется остаться одной. Совсем одной. Лицом к лицу с врагами. Это нечеловечески трудно. Подумайте. Командование не будет настаивать на том, чтобы вы остались. Мы можем забрать вас с собой. Дело найдется.
      Алексей Павлович умолк, и она молчала. Вздрагивал желтый язычок пламени в фонаре.
      – Вы не знаете, как Петер и Пауль? Добрались до Москвы?
      Сказать или не сказать? Майор был очень осторожен. "Взвесь все на месте. И реши сам. Как будет лучше для дела. Она не разведчик. Она - артистка цирка. А у нас не сальто-мортале вертят. У нас в железо надо превратиться, в железобетон".
      Реши сам.
      Лучшая легенда - правда. Она складывается сама. В ней нет ни сточенных углов, ни заштопанных прорех. Поэтому она неуязвима.
      Сказать, что мальцы добрались до Москвы? Посылать человека в ад и солгать ему?
      Сказать, что они здесь, в городе? Лишить ее покоя сейчас, когда…
      – Замечательные у вас сыновья, Гертруда Иоганновна.
      Она сразу насторожилась, подобралась, словно почуяла что-то. Алексей Павлович заметил перемену.
      Все может случиться. Самое невероятное. Она может столкнуться с мальчишками на улице.
      Они случайно увидят ее.
      Их кто-нибудь узнает и расскажет ей.
      Им сообщат, что мать служит немцам.
      И любая мелочь может привести к непредвиденным, а то и трагическим последствиям.
      Нет, лучшая легенда - это правда.
      – Они сбежали, - сказал Алексей Павлович.
      – Сбежали?
      – Да. И явились в НКВД требовать, чтобы вас немедленно освободили.
      – Где они?
      – Мы хотели переправить их к деду в Березов, но гитлеровцы замкнули вокруг города кольцо. Пришлось спрятать их здесь у надежного человека. На время. Потом, при первой же возможности, мы вывезем их из города.
      Гертруде Иоганновне хотелось заплакать, перехватило горло.
      Алексей Павлович снова положил ладонь на ее руку.
      – Вы за них не тревожьтесь, Гертруда Иоганновна. За ними присмотрят. Но возвращение их в город многое осложнило. Вы можете неожиданно встретиться с ними на улице. Да мало ли. Поэтому командование и не настаивает, чтобы вы остались. Если гитлеровцы вам поверят и вы будете работать у них, мальчики могут узнать об этом.
      – Малтшики не поверят, - Гертруда Иоганновна с трудом справилась с комом в горле. - Я знаю своих детей. Они не поверят. Они все поймут.
      – Они уже кое-что поняли, - мягко сказал Алексей Павлович. - Мы не могли им сказать всю правду, но кое-что они поняли.
      – Ах, малтшики, малтшики, - покачала головой Гертруда Иоганновна.
      Они посидели молча. Потом она сказала тихо:
      – Вы ждете ответ?… Я родилась в Берлине. И они пришли из Берлина. Я оставаюсь. Я не боюсь.
      Алексей Павлович сжал ее руку.
      – Удачи вам, Гертруда Иоганновна. В городе вас знают, полгорода перебывало в цирке. Поэтому рассказывайте правду. Муж - в Красной Армии. Мобилизован. Всех мобилизовывали. Дети ушли с цирком. А вас арестовали. Почему? Очевидно, боялись, что вы немка. А там уж по обстоятельствам. Ведите себя естественно. Но будьте настороже. Думаю, им очень нужны будут люди. И людей найти будет нелегко. А вы - немка. И учтите: вас будут ненавидеть.
      – Понимаю, - сказала Гертруда Иоганновна.
      – Ни с кем не общайтесь. Вас могут проверить. Даже наверняка будут проверять. Наши люди найдут вас сами. Пароль: "Не подскажете ли, где можно починить замок чемодана?" Отзыв: "В этом городе проще купить новый чемодан". Запомнили? Повторите.
      Гертруда Иоганновна повторила.
      – Вам пора в камеру. Допрос окончен, - сказал Алексей Павлович. - Прощайте, Гертруда Иоганновна. И будьте осторожны. Не торопитесь. Выжидайте. Вживайтесь. Пусть все идет как бы своим естественным путем. А за сыновей не беспокойтесь. За ними присмотрят.
      – Спасибо.
      Алексей Павлович пожал ее руку и постучал в дверь.
      Гертруда Иоганновна сомкнула руки за спиной. Невозмутимый конвой шагал сзади.
 

9

 
      Пантелей Романович Гудков жил на окраине города возле реки, ниже ее поворота, в собственном кирпичном домике с садом и огородом. Раньше здесь жило много Гудковых. Кроме самого Пантелея Романовича и его жены трое Пантелеевичей да две Пантелеевны. Потом сыновья женились, привели жен, народились внуки. Шумно стало в кирпичном домике.
      Потом вышли замуж дочери и уехали к мужьям.
      Сыновья, один за другим, получали назначения на далекие станции, - все они, как и Пантелей Романович, были железнодорожниками, - забирали свои семьи и тоже уезжали. Так все и разъехались. И остались Пантелей Романович с женой вдвоем.
      Как-то зимой жена полоскала в проруби на речке белье и простыла. Поболела, покашляла и померла.
      Остался Пантелей Романович в своем кирпичном домике один. Копался в земле, ухаживал за садом. Приезжали сыновья, звали к себе, и дочери звали. Не поехал. Куда поедешь от трудов своих, от дорогой могилы? Небось и на их станциях стены не из пряников, медом не мазаны!
      В свой домик и привел Пантелей Романович ночью Павла и Петра.
      В нескольких местах над городом клубились ало-оранжевые столбы. В стороне моста постреливали. Иногда в небе повисала голубоватая ракета. В ее сторону летели светящиеся точки трассирующих пуль.
      Пантелей Романович напоил ребят чаем с прошлогодним яблочным вареньем. Яблочки были маленькие, тонкая кожица легко сползала с них, обнажалась сладкая прозрачная мякоть.
      Киндер тоже не отказался от хлеба с вареньем.
      Укладывая мальчишек спать в комнате, где когда-то жили сыновья, когда были такими же, как эти сейчас, Пантелей Романович сказал:
      – Меня зовите дедом. Мои внуки, ежели кто… Отец ваш - Роман Пантелеевич, мой старшой. Были вы тут махонькими. Вас и не помнит никто. Петр на год старше. На глаза людям не лезьте. Похожие больно. Усекли? Мать Марией кличут. Константиновна. Приехали со станции Клуня. Отец, стало быть, паровозный машинист. Как отца звать?
      – Иван Александрович, - ответил Павел.
      Пантелей Романович нахмурился.
      – Роман Пантелеевич, - сказал Петр.
      – А приехали?…
      – Со станции Клуня, - ответил Павел.
      – С собакой чего делать? - спросил Пантелей Романович.
      – Он добрый, - сказал Павел.
      – Не про то. Негоже русской собаке немецкое имя. Лучше Бобик или Тобик.
      – Между прочим, это английские имена, - сказал Петр.
      – Ну?… - Пантелей Романович был озадачен. - А Шарик?
      – Он на Шарика не откликнется, - сказал Павел. - Будем звать его Киня. Киня и Киня.
      Киндер повел ушами и постучал хвостом по полу.
      – Понимает, - сказал старик. - Лампу задуйте.
      Пантелей Романович ушел. Они задули лампу, отодвинули штору и приоткрыли окно. Вместе с отдаленными звуками стрельбы в комнату ворвался запах воды. Они поняли: там, в ночной мгле, течет река.
      – Река, - сказал Павел.
      – А за рекой лес. Точно.
      Оба вспомнили "вигвам" и Великих Вождей
      – Сейчас бы Большой Совет, - произнес Петр.
      Павел понял, о чем подумал брат, ему тоже не хватало друзей. Он скрестил на груди руки, как обычно делали Великие Вожди на Большом Совете. И Петр скрестил руки.
      Они постояли так немного. Потом закрыли и зашторили окно и легли в постели. Им хотелось поговорить, как они обычно разговаривали перед сном. Но усталость и пережитое взяли свое, и сон пришел раньше, чем слова.
      Разбудила их тишина. Оба проснулись разом, сели в постелях, уставились друг на друга, еще не соображая, где они и почему так тихо?
      В комнате полумрак, и только у края шторы в окошко пробивается бледный утренний свет.
      Павел соскочил с постели, отодвинул штору, открыл окно. За окном росли яблони. А за яблонями и какими-то кустами висела белая мгла. Словно там, за кустами и яблонями, обрывалась зеленая земля и начиналось… Что начиналось?
      Белая мгла висела пластами, то тонкими, то плотными.
      – Туман, - сообразил Павел.
      – Точно, - подтвердил Петр. - Как у деда в Березове. Утром на реке туман.
      – Тихо как, - поежился Павел.
      Они прислушались. Ни стрельбы, ни плеска, ни шороха, ни голоса. Словно мир утонул в белой слоистой мгле и больше уже не вынырнет к солнцу.
      Неслышно подошел Киндер, потерся мордой о ногу Павла.
      – Ты что, Киндер? - спросил шепотом Павел, вспомнил вчерашний разговор со стариком и поправился: - Киня.
      Братья отошли от окна. Оглядели комнату. Ночью-то ничего не видели.
      Комната была небольшой. Спали они на деревянных топчанах, на которые были положены тощие полосатые матрацы. В углу стояли стол и три табуретки. А над столом на стене висели книжные полки. Вся мебель самодельная, построена крепко, добротно, хоть и не очень красивая. На полках стояли книжки, главным образом учебники: арифметика, алгебра, физика, зоология, грамматика русского языка… Все изрядно потрепанные, но аккуратно подклеенные. Еще на полках в деревянных рамках стояли фотографии. Три мальчика один меньше другого, аккуратно причесанные, сняты возле пальмы. Фото старое, пожелтевшее. Те же мальчики по отдельности. Здесь они постарше.
      – Это, верно, Пантелея Романовича сыновья, - сказал Петр.
      – Ага… - согласился Павел. - Вот этот, - он показал на старшего мальчика, - наш отец. - Он тихонько засмеялся, уж очень нелепо получалось: мальчишка такой же, как они, а вот на тебе - папа!
      Над полками на стене висел портрет Ленина, вырезанный из какого-то журнала, но тоже в аккуратной деревянной рамке.
      Дверь тихонько скрипнула. В комнату заглянул Пантелей Романович.
      – Встали?
      – Пантелей Романович, - начал было Павел, но старик сердито нахмурился. - Дедушка, Киню надо вывести.
      – В сад выпусти. Не сбежит, чай… - Он подошел к полкам. - Это и есть мои сыны. Ваш родитель. Петя пойдет со мной на речку. За водой.
      Они втроем вышли в сад. Киндер поднял ножку возле угла дома. Пантелей Романович поморщился, но ничего не сказал, загремел ведрами. И Петр взял ведро и пошел следом за стариком. А Павел остался на крылечке.
      От забора к реке вела тропка. Впереди висела белая мгла. Она чуть приподнялась над водой. Вода была темной и тихо струилась.
      Пантелей Романович хотел было зачерпнуть ведром, но какой-то предмет, плывший по реке, привлек его внимание. Он разглядел труп немца в мышином мундире. Река тихонько покачивала его.
      Пантелей Романович плюнул, подхватил с земли пустые ведра и пошел обратно. Петр двинулся за ним и все оглядывался, словно немец мог вылезти из реки и зашагать следом.
      – Запоганили реку, - сердито сказал Пантелей Романович. - До колонки дойду. А вы - марш в комнаты. И пса…
      Братья послушно ушли в дом, позвав Киндера, обнюхивавшего углы сада.
      А в это время на берегу появились парнишка с тощим рюкзаком за спиной и девочка с санитарной сумкой.
      Если бы Петр и Павел выглянули в окошко, они бы узнали Ржавого и Злату. А может быть, и не узнали бы, потому что туман только начал отрываться от воды, солнце еще не пробилось сквозь него и видимость была плохая.
      Василь и Злата торопливо разделись, положили одежду вместе с рюкзаком и сумкой на доску, найденную на берегу, бесшумно вошли в воду и поплыли к лесному берегу, толкая доску перед собой.
      Город притаился и ждал.
      Огненные столбы сникли, опустились, расползлись над городом едким дымом, от которого захотелось бы чихнуть, если бы кто-нибудь вышел на улицу. Но никто не выходил. Жители попрятались дома, выглядывали из-за штор и занавесок, просматривая пустые, мертвые улицы.
      А гитлеровцы не торопились входить в город. Они знали, что город в кольце. Но боялись. Битые, они ждали подвоха. И только когда рассеялся над рекой туман и четко стал виден городской берег, они поняли, что окопы пусты, что полк Красной Армии, который они столько раз уничтожали, снова ускользнул.
      Тогда в реку, ниже моста, осторожно сполз фашистский танк. И завяз на середине, уйдя в тину, в воду по самую башню.
 

Часть третья. РАЗЛУКИ И ВСТРЕЧИ.

 

1

 
      Осень подкрадывалась к городу незаметно, словно и ей грозила опасность в опустевших унылых улицах, и ее пугали шаги патрулей, и для нее воздвигали на площади, недалеко от потрепанного брезентового цирка, виселицы из новеньких бревен и аккуратно оструганных досок.
      Мелкие капли дождя извилистыми струйками текли по оконному стеклу, шептались на ржавом подоконнике.
      Фличу и в окошко смотреть не надо, чтобы узнать, какая на дворе погода, загодя заломило поясницу. Да и смотреть не на что, из окна ничего, кроме крыш, не видно. Комната под самым чердаком четырехэтажного дома, того самого, где в подвале мастерская по ремонту замков, примусов и велосипедов.
      Здесь Флич живет уже третий месяц вместе с одноногим сторожем из цирка.
      …Флич вошел в город с беженцами, не успевшими уйти по шоссе, которое перерезали немцы. Беженцы торопливо исчезали в переулках и дворах, словно испарялись под солнцем. А он брел по городу куда глаза глядят. Где искать мальчиков, куда они могли направиться, если добрались до города, он представления не имел. И не знал, что в то же время с другой стороны в город входили немцы.
      Флич решил зайти в цирк. Ведь и мальчики могли найти приют в цирке! И потом, куда-то надо идти. Пугаясь тишины и настороженности улиц, Флич зашагал к центру. Иногда ему начинало казаться, что он в городе один, совершенно один. Он озирался затравленно и ускорял шаг.
      Как же он обрадовался, когда увидел возле знакомого входа живую душу, старика сторожа! Тот сидел на табуретке в привычной позе, опираясь на крепкую клюку, и солнце играло на его солдатских "Георгиях".
      Флич замахал ему рукой еще издали и почти побежал.
      – Здравствуйте!
      Сторож глянул на него из-под козырька красноармейской фуражки и, ничуть не удивившись, буркнул:
      – Здравия желаю!
      – Здравствуйте, дорогой друг, - с жаром повторил Флич и неловко пожал вместо его руки клюку. Появилось ощущение, что раз сторож на своем месте, значит, и все остальное на месте. Павел и Петр, верно, в своем вагончике, а под вагончиком - Киндер, он любит поваляться в тени.
      Флич смотрел по сторонам посветлевшими глазами, все еще тряся дружелюбно клюку сторожа. И вдруг сообразил, что даже не знает, как старика зовут. Столько раз здоровался и прощался!… Нехорошо.
      – Простите, как ваше имя, отчество?
      – Филимоныч.
      – Просто Филимоныч?
      – Куды проще.
      – Ну, хорошо… Филимоныч, - повторил Флич и спросил: - А где мальчики?
      – Это какее-такее?
      – Лужины, - пояснил Флич. - Павел и Петя.
      Сторож глянул на Флича озадаченно.
      – Вот-те… Вместе ж уехали!
      – Да… Но они же сбежали обратно в город. Они должны быть здесь.
      – Не видел, - задумчиво покачал головой старик.
      – Странно. Может быть, они спят у себя в вагончике? Филимоныч, голубчик, пойдемте посмотрим.
      Сторож молча поднялся, накинул на калитку крючок и пошел к цирку, постукивая деревянной ногой. Взволнованный Флич шел рядом, дергал головой, озираясь. Ни одной вещи не валялось на площадке. На вагончиках висели замки. Служебные ворота тоже на запоре. Словно в цирке выходной. А завтра с утра заснуют по цирковой улице артисты, униформисты, осветители и прочий трудовой люд, готовясь к представлению.
      Флич остановился, сжалось сердце.
      – У меня порядок. Имущество, оно казенное… - сказал сторож, постучав клюкой по стенке желтого вагончика Лужиных. - Нету тут твоих святых, Петра и Павла.
      Они вошли под купол цирка. Вокруг большого серого пятна манежа толпились темные скамейки для зрителей.