Лужины - Кураж

      В большом каменном вестибюле было прохладно. Мужчина поднялся по лестнице, провел братьев длинным коридором, в который справа и слева выходило множество дверей. В коридоре было тихо и за дверьми тихо. Будто здание брошено и в нем никого нет, кроме них. А может, и верно никого? Эвакуировались? Или ушли на фронт?
      Мужчина ввел братьев в комнату, казенно обставленную: большой письменный стол, возле - два стула. У стены - диван с высокой спинкой, обитый потрескавшимся, черным дерматином. Над диваном портрет Дзержинского во весь рост, в длинной кавалерийской шинели и фуражке. В углу несгораемый металлический шкаф, крашенный под дерево.
      На столе лампа с зеленым абажуром, как у директора школы, два телефона, графин с водой, стакан, серая мраморная чернильница, такое же пресс-папье с медной шишечкой сверху и мраморный стакан.
      Все это братья рассмотрели детально, потому что мужчина ушел, велев им сидеть здесь и дожидаться его.
      Окно комнаты выходило во двор, мощенный булыжником. В углу двора, возле открытых дверей стоял грузовик с брезентовым верхом. Какие-то военные затаскивали в него подоскам железный шкаф, такой же, что стоял здесь, в комнате.
      Братья отошли от окна и сели на диван.
      Мужчины долго не было. Братья сидели молча, подавленные тишиной дома и гулом за его стенами. Очень хотелось есть.
      Киндер лежал у их ног, положив голову на вытянутые передние лапы, и дремал.
      Наконец вернулся мужчина с какими-то кульками в руках.
      Киндер оживился, потянул носом воздух, беспокойно вильнул хвостом.
      А мужчина деловито расстелил на столе газету, вынутую из ящика. Выложил на нее белую булку, круг прикопченной колбасы, пряники. Достал из кармана перочинный нож, нарезал булку и колбасу неровными толстыми кусками.
      – Ешьте.
      И сам взял кусок колбасы, содрал с него тонкую темную кожицу.
      Павел и Петр тоже взяли по куску булки и колбасы.
      – Ешьте, ешьте… Последняя колбаска, - сказал мужчина. - Сгорел мясокомбинат.
      Киндер, сохраняя достоинство, лежал, положив голову на лапы. Только черный нос его нетерпеливо подрагивал да дергались брови.
      – Можно Киндеру дать кусочек? - спросил Павел.
      – Разумеется.
      – Возьми, Киндер, - Павел протянул псу кусок булки с колбасой.
      Киндер поднялся, осторожно взял бутерброд, вернулся на старое место и стал есть.
      – Так… Теперь поговорим.
      – А вы - главный начальник? - спросил Петр.
      – Нет, не главный.
      – Но вы можете отпустить маму? - спросил Павел.
      – Нет, не могу.
      – Но ведь она ни в чем не виновата! Честное пионерское! - горячо сказал Павел.
      – Честное пионерское! - как эхо сказал Петр.
      – Знаю.
      – Знаете? А арестовываете?
      – Так надо.
      Павел и Петр растерялись. Как же это? Не виновата. Арестовали. И еще говорят "так надо".
      Мужчина смотрел в окно. Слышно было, как там затарахтел грузовик.
      – Мы хотим говорить с самым главным начальником, - нахмурился Петр.
      – И самый главный начальник скажет вам то же самое.
      – Но почему? Почему?… - запальчиво спросил Павел.
      Мужчина отвернулся от окна, посмотрел на братьев.
      – Мама ваша жива и здорова.
      – Где она? - спросил Петр.
      – Где надо.
      – В тюрьме? - спросил Павел.
      Мужчина пожал плечами.
      – Что Гертруда Иоганновна Лужина наказала своим сыновьям? Чтобы верили ей, что все будет хорошо. Чтобы слушались Флича. Так? - Мужчина повысил голос: - Я спрашиваю, так?
      – Так, - тихо ответил Павел.
      – А как поступили вы? Удрали от Флича. Явились в город, в который завтра войдут немцы.
      – Мы пошли выручать маму! - упрямо сказал Петр.
      – Не-ет, да вы - типы! - удивился мужчина. - Вам - "а", а вы - весь алфавит! - Он сел за стол и сжал голову ладонями. - Ну что? Что я с вами теперь делать буду?
      Киндер вскочил, ощерился и залаял на дверь. Дверь открылась и в комнату вошел еще один мужчина, большеголовый, в сером костюме.
      – Киндер! - строго окликнул Павел пса.
      Мужчина в косоворотке встал.
      – Это еще что? - спросил вошедший.
      – Собака, - ответил Петр.
      – Спасибо, что не слон, - вошедший взял стул, повернул его к себе и сел.
      – Вот, товарищ майор, - сказал мужчина в косоворотке и показал на братьев.
      – Что же это вы, товарищи дорогие, самовольничаете? Цирк эвакуировали по приказу Москвы. А вы, выходит, дезертиры. А? Отец на фронте. Бьет фашистов. А вы тут… бегаете?
      – Но мы… - пролепетал Павел.
      – Знаю… Помолчите, когда старшие говорят. Нехорошо. Нехорошо, - повторил майор. - Идет война. И если каждый будет делать что ему захочется… Нехорошо.
      – Но мама… - начал Петр.
      – Вы что ж, в маме своей сомневаетесь? Маме не верите? Вот что, артисты. Самое большее, что я могу для вас сделать, это помочь вам убраться из города. Алексей Павлович, - майор кивнул на мужчину в косоворотке, - увезет вас к деду в Березов.
      – Откуда вы знаете?… - снова удивился Павел.
      – По долгу службы. И никаких фокусов!
      Зазвонил телефон, майор снял трубку.
      – Да. Я… Что?… Ясно, - он подержал трубку в руках. Потом тихонько положил на рычаг. - Фашисты перерезали железную дорогу и шоссе в районе Дубравки.
      Павел и Петр вспомнили Дубравку, маленькое село с магазином и закусочной, в которую стояла длинная очередь беженцев. В магазине никаких продуктов не было. Все раскупили до последней банки консервов. В закусочной продавали бутерброды с очень соленой хамсой на тоненьком кусочке хлеба и клюквенный квас, розовый и кислый.
      – Это же далеко, - сказал Павел. - Километров двадцать пять. Мы там были.
      – Да. Двадцать четыре на восток, - уточнил майор.
      – Танки? - спросил Алексей Павлович.
      Майор кивнул.
      – Березов отменяется. Придется искать для них убежище в городе.
      – А как же мама? - спросил Павел.
      Майор нахмурился.
      – Слушайте меня внимательно. Алексей Павлович пока спрячет вас в городе. На улицу носа не высовывать. Ни одна живая душа не должна знать, что вы здесь. Ясно? Если же так сложатся обстоятельства, что вам придется выйти, где бы и с кем бы вы ни увидели свою маму, на глаза ей не показывайтесь. Это очень серьезно. Очень. От этого зависит ее жизнь.
      – Мамина?
      – Да. Я не имел права вам это говорить. Но деваться некуда. При первом же удобном случае вас выведут из города. И упаси вас боже заниматься какой-нибудь самодеятельностью! Я говорю ясно?
      – Ясно.
      – Алексей Павлович, займитесь убежищем сейчас же. Переправите их с наступлением темноты. А пока пусть поскучают здесь.
      Майор поднялся.
      – А как с собакой, товарищ майор? - спросил Алексей Павлович.
      – А что с собакой?
      – Ее ж выводить надо.
      – Решайте сами.
      Майор кивнул и направился к двери, но остановился.
      – И еще запомните, на всякий пожарный случай, вы никого в этом городе не знаете, кроме школьных приятелей. Ни-ко-го! И Алексея Павловича не знаете. И не видели никогда.
      Майор ушел. Алексей Павлович убрал со стола газету с хлебными крошками.
      – Да-а… Мастера вы кашу варить. Сидите здесь. За вами придут. Если что приспичит, по коридору направо вторая дверь. Телефон не трогать. На звонки не отвечать. Все, пожалуй. Я пошел.
      Алексей Павлович вышел и прикрыл дверь. Павел и Петр остались одни.
 

4

 
      Василь и Толик выскочили к реке у поворота. Оба поцарапались, перелезая через заборы и заборчики, пробираясь напрямик сквозь кусты шиповника.
      Рубахи прилипли к спинам. Глаза заливал пот. Губы стали солеными. Каждая царапина на теле саднила. Не хватало воздуха, оба дышали торопливо, глубоко, но жаркий воздух только сушил глотки.
      Они выскочили на берег и поползли в высокой осоке. Так еще недавно ползали к "антилопам" Великие Вожди на великой охоте. Ох уж эта осока!… Бритва трава!
      Река в этом месте круто сворачивала.
      Городская сторона, заросшая осокой, была пологой и плоской. Лесной берег подмывала буйная вода, он был обрывист и весь оплетен обнаженными корнями деревьев. Возле него возникали водовороты, крутился мусор. Сюда должно было снести тело лейтенанта, если его не зацепили прибрежные ветлы или какой-нибудь топляк-коряга.
      Мальчики напряженно всматривались в воду у противоположного берега. Они лежали плашмя, видно было плохо, а встать не решались. Вдруг и там, за деревьями, немцы?
      Вода кипела, крутила остатки моста - доски, щепки, сломанные, еще зеленые ветки деревьев.
      Толик то и дело утирал глаза ладонью: затекал пот.
      Василь скрюченными пальцами вцепился в сухую тину. На мгновение ему показалось, что вода ворочает вместе с досками беспомощное тело человека. И тут же оно исчезло. Может, померещилось? Может, так сильно хотелось найти лейтенанта, что лейтенант и в самом деле почудился?
      Василь сел, отряхнул с ладошек песок.
      А если не почудился?
      – Толик, плывем?…
      – Что ты? Закрутит…
      – Дрейфишь?… А лейтенант там пропадает.
      – Да нет его.
      – Я видел, - Василь уже и в самом деле верил в то, что видел лейтенанта. - Плывем.
      Он сполз в воду и поплыл против течения, чтобы не так быстро сносило, сначала он медленно отдалялся от берега, словно бы барахтался на одном месте. Потом вода подхватила его, понесла, а он все взмахивал руками, не даваясь, отвоевывая у реки пространство пядь за пядью.
      Толик заплакал, так ему стало жалко Ржавого, и себя, и лейтенанта. Вода, лес, Ржавый - все слилось от слез в пестрое рябое пятно. Да что же это? Что ж это?! Там, в лесу, может, прячутся фашисты. Может, целятся из пушки в Ржавого!
      Толик шмыгнул носом, протер глаза тыльной стороной ладони, решительно сунулся в воду, отчаянно поплыл саженками, выбрасывая попеременно руки вперед, ощущая упругий ток реки. Ну и пусть… целятся… пусть!… И в них… целятся… красноармейцы… Еще неизвестно, кто выстрелит первым!
      В плечо стукнула доска, но не больно. Городской пологий берег отдалялся. Лес вырастал. Вода студила тело, и зуд от царапин утих. Толик несколько раз глотнул воду, выплюнул попавшую в рот щепку.
      Течение прибило мальчишек к берегу чуть ниже поворота. Хватаясь за торчащие из земли обнаженные корни, они выбрались наверх, огляделись. Немцев не было. Пригибаясь на всякий случай, они побежали к повороту, легли плашмя и свесили головы вниз. Вода пенилась, крутила доски и мусор. А у самого берега висячие корни держали лейтенанта. Белое лицо запрокинуто, глаза закрыты. На мокрой гимнастерке возле плеча проступало розовое пятно. По ногам хлестала бурая пена, словно старалась стянуть с них сапоги.
      Василь и Толик спустились вниз, к самой воде. Из-под ног скатывались комья земли.
      – Не поднять нам его! - крикнул Толик
      – Надо. Пропадет!
      – Мертвый он…
      – Надо. Стой крепче. Бери за ту подмышку.
      Лейтенант, небольшой ростом, оказался таким тяжелым! Словно смерть прибавила ему весу. Или он воды нахлебался?
      Они оторвали его тело от нижних корней, подтащили повыше. И пока один держал лейтенанта, не давал ему сползти вниз, другой нащупывал точку опоры повыше. Лейтенанта подтягивали вверх на несколько сантиметров, и снова передышка, поиск корня потолще - опоры. И - вверх, вверх…
      Подойди сейчас немцы вплотную, мальчишки их просто не заметили бы. Они уже не видели ни кипящей внизу реки, ни города за пологим берегом, ни леса над головой. Только тяжелое, обмякшее тело лейтенанта, белое лицо его, розовое пятно на гимнастерке около плеча и витые корни, петлями торчащие из размытой, порушенной земли.
      Вверх, вверх, еще, еще немного, еще чуток… Ну же, ну…
      Сколько времени они поднимали лейтенанта? Не все ли равно! Они подняли его. Подняли, оттащили от обрыва и повалились рядом, обессиленные. И лежали некоторое время молча. Даже говорить сил не было.
      Потом Толик позвал тихонько:
      – Василь… Ржавый…
      – Ну…
      – Жалко лейтенанта.
      – Ясно жалко.
      – Чего мы с ним теперь?…
      – Схороним.
      – Даже не знаем, как его звать…
      Они снова помолчали. Потом Василь поднялся на колени, посмотрел на лейтенанта.
      – Толик, может, у него документы есть?
      Тот тоже поднялся.
      – Погляди.
      Лейтенант лежал на спине. Мокрые светлые волосы прилипли к бескровному белому лбу с четкой полоской поперек.
      Василь протянул руку, отстегнул пуговку кармана гимнастерки, хотел пошарить, поискать документы, но тут ему показалось, что белесые ресницы лейтенанта дрогнули. Тень от ветки? Лучик солнца?… А может, и верно ресницы?
      – Толик, - сказал Василь шепотом. - А вдруг он живой еще?… Воды наглотался?
      – Зеркальце надо, - сказал Толик. - Ко рту. Запотеет, значит, живой.
      – Нету зеркальца. А ну, помоги. - Василь осторожно обхватил лейтенанта, с помощью Толика перевернул лицом вниз. Подсунул под его живот свое колено. - Дави ребра.
      – Тут кровь.
      – Ничего…
      Так их учили откачивать утопленников. Из открытого рта лейтенанта вылилось немного воды.
      – Повертывай на спину, - скомандовал Василь.
      Они перевернули лейтенанта. Розовое пятно у плеча ясно растекалось, становилось больше.
      "Не должна у мертвого кровь течь", - подумал Василь и торопливо расстегнул лейтенанту ворот, потом рванул гимнастерку, разрывая ее пополам.

      – Ты что? - удивился Толик.
      Нательная рубашка лейтенанта тоже была розовой. Василь прижался ухом к груди, поросшей светлыми волосками, затаил дыхание. И услышал слабые толчки.
      – Бьется! - воскликнул он так, словно обнаружил, что это его, Ржавого, сердце бьется. - Живой… Раненый он… Перевязать надо.
      – Чем?
      – Эх, Крольчихи нету. Она б перевязала… - сказал Василь и скинул рубаху.
      Ее порвали на полосы, долго перевязывали лейтенанту плечо. Простое вроде дело, а поди перевяжи! Самодельный бинт закручивается, ложится не туда, сползает… Эх, нет Крольчихи, очень у нее ловкие пальцы! Перевязали, наконец, как сумели. Положили лейтенанта поудобней. Василь пошарил в карманах гимнастерки. Извлек серую, размокшую книжечку - комсомольский билет, удостоверение личности, тоже изрядно пострадавшее от воды, и неведомый черный пластмассовый цилиндрик.
      – Что это? - спросил Толик.
      – Не знаю.
      – Может, взрыватель какой? Он же сапер.
      – Не похоже.
      Василь осторожно повертел цилиндрик в пальцах. Край отвинтился. Цилиндрик оказался полым внутри, в нем - свернутая трубочкой бумажка. Ее вынули и развернули.
       "Ф. И. О. Каруселин Геннадий Самсонович.
       Год рожд. 1920.
       Адрес: дер. Карусель, Смолкинский р-н, Уральской обл.
       Мать Каруселина Елена Васильевна".
      – Деревня Карусель. Надо же!… - удивился Толик.
      Лейтенант шевельнул губами, и мальчишкам показалось, что он произнес два слова:
      – Мама… Пить…
 

5

 
      Флич шел весь день и позволял себе только коротенькие передышки. Сворачивал с шоссе, бросал на землю в тени свой клетчатый пиджак, который нес на руке, усаживался на нем и устраивал ноги повыше, чтобы кровь отливала. Мышцы ног одеревенели и ныли, руки дрожали. Он устало закрывал глаза, и тотчас начинали летать белые мухи, проплывать круги и пятна, складываться в нескончаемые пестрые хороводы. А сквозь них возникали лица Павла и Петра, хмурые и замкнутые, такие, какими они были в тот день, перед побегом.
      Где они сейчас? Бредут, верно, по шоссе усталые, грязные, голодные. Ноги сбили с непривычки, хромают. Или под машину попали? От бомбежки не успели укрыться и сейчас раненые истекают кровью?
      Сердце Флича сжималось от недобрых предчувствий, он вскакивал на одеревеневшие ноги, подхватывал пиджак, перебрасывал его через плечо, выбирался на шоссе и шагал дальше. То и дело он останавливал встречных, спрашивал, не попадались ли им похожие мальчики-близнецы, светленькие такие, курносые, и с ними серая кудлатая собака.
      Встречные только головами мотали. Нет, не видели, не попадались. Да разве станешь разглядывать в этой сутолоке, в нескончаемом потоке повозок, тележек, колясок, людей и животных каких-то одинаковых мальчишек с собакой? Вон их сколько, мальчишек, и все одинаково грязные, усталые.
      И Флич шел дальше. И все спрашивал и спрашивал встречных. Он уже и надежду потерял найти Павла и Петра.
      И вдруг под вечер на железнодорожном переезде дежурная, подозрительно посмотрев на Флича, спросила:
      – Твои, что ль, дети?
      – Мои, мои…
      – Психи ненормальные. На всем ходу к товарняку причепились.
      – Где они? - спросил Флич торопливо и стал зачем-то озираться, будто Павел и Петр прячутся где-то здесь, рядом.
      – Я же говорю: к товарняку причепились. Да разве за всем углядишь! - сказала сторожиха с вызовом, словно клетчатый дядька сейчас с нее спросит. - Никакого порядку не стало. То немец бомбит, то машина застревает. У меня вон свои с утра не кормленные! А сменщица не идет, не то заболела, не то сбежала. А как пост бросишь? Стрясется чего? Хоть подохни, а стой! Вот и сидят весь день не емши.
      – Прицепились, говорите, к товарняку? - перебил ее Флич. - И уехали?
      – А то… Уж причепились, так уехали.
      – В Москву?
      – Тю… На Москву с утра поездов нет. Тот товарняк на Гронск. Прыгают тут по вагонам. Потом отвечай. Говорю, у меня свои с утра не емши!
      Дежурная еще долго ворчала, но Флич уже не слышал, он шел дальше.
      Солнце начало накалываться на верхушки деревьев, когда внезапно размеренный встречный поток беженцев распался. Люди заметались по шоссе, бросились вправо и влево в лес. Грузовик, шедший в Гронск, остановился. Шофер прокричал что-то, стал разворачивать автомобиль. Неподалеку разорвался снаряд.
      Флич тоже побежал вместе со всеми, не понимая, что происходит и что взрывается на шоссе.
      – Немцы! Немцы! - закричала женщина, тащившая на спине большой узел и ведшая за руку ребенка. Она бросила узел, подхватила ребенка и заторопилась к деревьям.
      "Немцы? Откуда немцы? - подумал Флич. - А как же Павел и Петя?"
      Ноги несли его сами, сами старались не спотыкаться о корни и на рытвинах. Руки притрагивались к теплым шершавым стволам, словно просили их расступиться, прикрыть, спрятать. А справа и слева бежали перепуганные люди: женщины, старики, дети. Кто-то ругался, кто-то, выбиваясь из сил, волок скарб, жалко бросить. Кто-то кого-то торопил.
      Позади, на шоссе раздался грохот. Осколки застучали по веткам. Посыпались листья и хвоя. Вероятно, немецкий снаряд угодил в тот военный грузовик, что разворачивался на шоссе. Кто его знает, что в нем было!
      А Флич все бежал и бежал, не понимая - куда?
      Люди рассыпались, растворились в лесной чащобе.
      Флич оказался на болоте. Под ногами захлюпало, зачавкало. Он постоял немного, переводя дыхание. Болото было покрыто мягким седым мхом. Кучками росли высокие кустики голубики. На них синели крупные продолговатые ягоды, словно присыпанные пудрой.
      Флич сунул несколько ягод в пересохший рот, ощутил их прохладную кислоту. Дурманяще пах багульник.
      Куда же теперь? На шоссе немцы. В Гронске, вероятно, тоже. И мальчики в Гронске. Скорее всего, они успели добраться до города. Поезд идет быстро. А если не успели… Куда же теперь?
      Солнце садится. Прежде всего выбраться на сухое место. Все-таки у него радикулит, скрутит - и вовсе не выберешься.
      Немцы прорвались. Значит, фронт откатывается дальше. Идти вслед за фронтом? Не имеет смысла. Просто убьют. Пуля не разбирает.
      Остаться в лесу? С двумя-то бутербродами? И потом у него задача: найти мальчиков. Во что бы то ни стало. Он за них в ответе и перед Гертрудой и перед Иваном, который воюет. "А может, убит уже? - с тоской подумал Флич. - Может, все убиты?"
      Мягкие ласковые кочки подавались под ногами и чавкали, будто приноравливались проглотить. Тоненько и надоедно звенели комары. Потом стало посуше. Мох сменился бурой хвоей. Солнце совсем скрылось за деревьями.
      Флич решил переждать ночь. Еще наскочишь в темноте на немцев! Впрочем, он не очень-то верил, что они и на шоссе, и в лесу - всюду. Слишком быстро они двигаются, чтобы быть всюду. Он уселся под деревом поудобнее, облокотился спиной к стволу, пиджак накинул на плечи - теплее. Было тихо, только откуда-то, наверно со стороны шоссе, доносился слабый звук, будто далеко-далеко дробят и ворочают камни.
      "Вот наступит утро и пойду, - решил Флич. - Пойду спиной к солнцу. Город недалеко. А там, как говаривал Гриша, "поглядим-увидим".
      Флич закрыл глаза и задремал по-звериному чутко. Может быть, в ночном лесу в человеке просыпается древний-древний предок - зверь? Кто знает.
 

6

 
      Стало совсем темно, диван слился со стеной, несгораемый шкаф растворился в углу. Мальчики не зажигали света и не опускали на окно скрученную чуть не под самым потолком бумажную штору. Двор за окном был черен, как комната, в которой они сидели, - ни светлой точечки, ни лучика.
      Иногда за дверью раздавались шаги. Павел и Петр замирали, прислушивались. Шаги были такими легкими, бесплотными, словно по коридору двигалось привидение. Даже жутковато становилось.
      Несколько раз принимался звонить телефон. Звонок был негромкий, но братья вздрагивали от неожиданности и смотрели на аппарат настороженно, пока он не умолкал. Потом, почему-то облегченно, вздыхали.
      Трубку не снимали. Не велено. И сами никому не звонили. Да и кому звонить? Ни у Ржавого, ни у Толика телефонов не было. Серега эвакуировался с папиным заводом. Злате? Хорошо бы позвонить, чтобы она знала, что они в Гронске. Да нельзя, не велено.
      Что ж получается?
      От цирка они отстали. Флич, наверно, с ума сходит от беспокойства. Милый Флич, добрый верный друг, великий артист Флич! Прости нас, мы же хотели как лучше. Мы ушли выручать маму.
      Маму… Судя по разговору с Алексеем Павловичем и сердитым майором, выручать ее не надо, спасать не от кого.
      Как сказал майор?
      "Вы что ж, в маме своей сомневаетесь? Маме не верите?"
      Выходит, майор-то не сомневается, верит!
      – Помнишь, маму кто-то вызвал? - спросил Петр брата. - Ну, когда мы чемодан веревкой обвязывали. И ее долго не было.
      – Помню.
      – Она сказала, что в гостиницу заходила. А наверно, здесь была.
      – Здесь?
      – В общем, с ними разговаривала. И они ей предложили… арестоваться.
      – Зачем?
      – Не знаю. Но догадываюсь.
      – И я догадываюсь, - сказал Павел. - Только об этом нельзя даже между собой, - добавил он шепотом.
      Тут в коридоре послышались шаги, остановились возле двери. Киндер лениво тявкнул.
      – Вы что ж в темноте сидите? И штора не опущена, - произнес знакомый голос.
      Алексей Павлович прошел к окну. Зашуршала бумажная штора. На столе зажглась лампа.
      – Собирайтесь. Вот с товарищем Гудковым пойдете. Зовут его Пантелей Романыч. Жить будете у него.
      В дверях стоял старик в темной рубашке, подпоясанной кавказским ремешком с блестящими штучками, и в белой детской панамке. Лицо его, изборожденное морщинами, не выражало ни любопытства, ни интереса, было словно вырублено из дубовой чурки. Длинные седые с желтизной усы закрывали рот, на щеках и подбородке торчала щетина, должно быть ужасно жесткая.
      – Как звать? - спросил Пантелей Романович. Голос у него был тихий, высокий и надтреснутый.
      – Петр и Павел, - ответил Алексей Павлович.
      – Про собаку, - сказал старик.
      – Киндер, - Павел присел на корточки и почесал пса за ухом.
      – Не русское.
      – Немецкое. В переводе значит "дети", - пояснил Петр.
      – Поводок? - спросил старик.
      – Нету поводка. Он так бегает, - сказал Павел.
      – Надо.
      – Идемте, - сказал Алексей Павлович и погасил свет.
      Они прошли длинным коридором, спустились по лестнице. Часового на улице не было. Алексей Павлович запер дверь ключом, ключ сунул в карман.
      Улица была пуста, только в конце ее улавливалось какое-то движение.
      – Войска уходят, - сказал Алексей Павлович и вздохнул.
      Город казался брошенным. Даже не верилось, что за стенами, за черными окнами, плотно закрытыми шторами идет жизнь. Люди спят, едят, разговаривают, любят и ненавидят. Город лежал в черноте ночи, словно в могиле.
      Сначала они шли вчетвером молча и быстро.
      Потом у какого-то перекрестка Алексей Павлович остановился.
      – Дальше пойдете с Пантелеем Романовичем. И вот что, беглецы. Сидите тихо, как мыши в норке. Деду Пантелею не прекословить. Его слово - закон. Немецкий язык - забыть. Как в городе поутихнет, в подходящий момент выведем вас.
      – Куда? - спросил Павел.
      – Куда надо. И вопросов не задавать. Ищите ответы сами. Прощайте. Прощайте, Пантелей Романович.
      Алексей Павлович пожал руки старику и ребятам и ушел. Даже шагов его не было слышно.
      А старик повел братьев дальше. Он хоть и подволакивал по-старчески ноги, но шел бойко, уверенно, словно видел в темноте.
      В тот же час в другом конце города подполковник Зайцев выводил свой полк, вернее, то, что от него осталось. Выводил не на восток, где немцы сомкнули кольцо и наверняка ждали прорыва, а на юг, даже на юго-запад.
      Полк, оставив заслон возле разрушенного моста, бесшумно снялся с позиций. Бойцы, точно выполняя приказ, бесплотными тенями прошли через город, беззвучно, не чиркнув ни единой спичкой. Сосредоточились на южной окраине и вышли из города. А под утро ушел и заслон.
      – Мы выживем - Родина выживет, - сказал подполковник, остановившись у едва видимого в ночи лесного массива и пропуская бойцов мимо себя. - А город обратно возьмем. Возьмем. Придет час.
      Лесными тропами впереди полка шли разведчики старшины Линя. И среди них Иван Александрович Лужин. Он двигался бесшумно, как остальные, всматриваясь в ночной загадочный лес, вслушиваясь в его шорохи. И думал о Гертруде и сыновьях. И не знал, что жена и дети в городе, который полк только что оставил.
 

7

 
      Василь снял штаны и майку, завернул в них заскорузлые сандалии и спустился по корням к реке. В небе висела ракета, и вода бледно поблескивала, а пена у берега казалась голубой.
      Осторожно, без всплеска, Василь сполз в воду. Она была теплой, как парное молоко. Держа узелок над головой, он поплыл к городскому берегу. Там снял трусы, выжал их, оделся и побежал сухой поймой к ближайшим домам.
      Ракета, висевшая в небе, потускнела и погасла. Вокруг стало черным-черно.
      Василь пробрался огородами и задворками подальше от реки. Глаза привыкли к темноте, различали дома, заборы, деревья. Через знакомую подворотню он выбрался на улицу.
      По улице неровной колонной шли красноармейцы. Шли молча, только шарканье ног сливалось в сплошное шуршание. Артиллеристы вели под уздцы лошадей, впряженных в орудия. На повозках везли снарядные ящики. В темной человеческой массе выделялись бледными расплывчатыми пятнами бинты раненых.
      У реки, откуда они шли, что-то громыхало изредка.
      "Уходят, - понял Василь. - В темноте, неприметно. Значит, скоро в городе будут фашисты".
      Василя знобило. Сколько раз купался по ночам - и ничего. А тут в такую теплынь - и на тебе! Он шел быстро, но никак не мог согреться.
      Ну и страху они натерпелись с Толиком, пока несли раненого лейтенанта лесом! Лейтенант тяжелый, а дорожкой не понесешь, опасно. Рядом бой идет. В любой момент из-за дерева может выскочить фашист. Пришлось нести лейтенанта напрямик, обходить погнившие, рухнувшие стволы, продираться сквозь молодой колючий ельник.
      Когда выбивались из сил, клали лейтенанта на землю, валились рядом сами. Лейтенант не очнулся ни разу, тихонько стонал в забытьи. Губы его запеклись и потрескались. А воду с собой нести не в чем. Один раз напоили его из лесного бочажка. Вода коричневая, пахнет болотом, но пить можно. Другой раз только удалось приложить к губам зеленый, мягкий и влажный мох.
      Это ж удача, что на фашистов не напоролись! Видать, они в лес не сворачивают, возле дорог воюют…
      …Василя била дрожь, меленькая, студеная, и никак ее было не унять. Чаю бы горячего напиться!
      Черные дома пошатывались, не стоялось им на месте.
      Он понимал, что это не дома, а он сам пошатывается от усталости и этого проклятого озноба. Отродясь такого не было, а тут привязался!
      Войска сворачивали в узкий, тесный переулок.
      Василю надо прямо. Он тенью проскочил перед мордой лошади. Никто на него не обратил внимания…
      Только к вечеру дотащили они лейтенанта до "вигвама". Вот уж не знали, не гадали Великие Вожди, что "вигвам" так пригодится. Лейтенанта осторожно спустили по земляным ступенькам вниз, уложили на дощатую лавку у стены. Закрыли дверь. И только потом зажгли керосиновую лампу под потолком.
      Лейтенант все не приходил в себя, только стонал тихонько.
      Что делать? Еды никакой, несколько сухарей да банка бычков в томате. Разве ж это еда на троих?
      Самодельная повязка на плече лейтенанта сбилась. Лицо его стало странным. Не белым, как раньше, а вокруг глаз проступили темные пятна, словно он надел очки от солнца.
      Врача бы надо. Да где он, врач? Хоть бы Крольчиху сюда!
      Василь принес воду в закопченном котелке. Из ручья. Там ее всегда брали.
      Одного лейтенанта не оставишь. Решили так: Толик побудет с ним до утра. А Ржавый пойдет в город. К утру вернется. Принесет еды, бинтов, йоду. Хорошо бы, конечно, врача привести!…
      Как там Толик с лейтенантом? Примус развел. Попили кипятку.
      Ах, чаю бы сейчас. С вареньем! Страсть Василя - варенье. Только никто об этом не знает. Предводитель Великих Вождей, и вдруг - варенье.
      Несовместимо.
      Василь решил сначала зайти домой к Толику, сказать матери, чтобы не волновалась, что Толик жив-здоров. Он свернул в подворотню, пересек двор и тихонько постучал в дверь каменной пристройки. Дверь тотчас отворилась, словно кто-то стоял за ней и ждал стука. Женский голос спросил тихо: