Другая сторона - Шайтан-звезда (Часть 2)

      - Я не могу ударить женщину, как бы ни желал этого, - с немалым трудом совладав со своей яростью, сказал аль-Асвад. - Но повторяю - ты в моей власти! Я прикажу собрать караван, и тебя отвезут к твоему отцу, и ты не достанешься ни аль-Мунзиру, ни мне. Это будет справедливо, клянусь Аллахом! Мой брат узнает об этом и вернется ко мне, а вместе с ним, очевидно, и Хабрур с Джеваном! Готовься к отъезду! А до того часа тебя будут строго охранять.
      - Как ты полагаешь, о аль-Асвад, разве любовь моя такова, что ее можно вытравить из сердца приказами? - осведомилась Абриза. - Ты можешь отправить меня к отцу - но я по пути сбегу, и отправлюсь искать аль-Мунзира, и непременно найду его, и мы о чем-нибудь договоримся! Ибо любовь к аль-Мунзиру - это как колодец со сладкой водой, внезапно появившийся в пустыне, это как дорогое вино, навеки опьянившее душу! Ни одна женщина не любила тебя так, о счастливый царь, и, я надеюсь, не полюбит!
      - Какой прок утоляющему жажду от сладкой холодной воды, если он утонул в ней? - насмешливо спросил аль-Асвад. - Какая сладость пьющему чистое вино, если он им подавится? У тебя не осталось больше пути к аль-Мунзиру! Если ты найдешь его, он не прикоснется к тебе, пока не снесется со мной! А я сделаю все, чтобы спасти его от тебя, о пятнистая змея!
      - Да, я люблю того, кто ко мне несправедлив, и хочу того, кто меня не хочет, и при этом я испытана наблюдением соглядатаев! - пылко воскликнула Абриза. И так велико в этот миг было ее чувство к Джабиру аль-Мунзиру, что Абриза словно взлетела ввысь на гребне высокой волны, как те волны, которые она видела, когда плыла на венецианской галере в земли арабов. И она заговорила стихами:
      Коль впрямь ты простил меня, о тот, к кому я стремлюсь, Мне дела нет до всех тех, которые сердятся!
      И если появится прекрасный твой лик, мне нет Заботы о всех царях земли, если скроются!
      Хочу я из благ мирских одной лишь любви твоей, О тот, к кому доблесть вся, как к предку, возводится!
      Изумленный этим бурным порывом и лицом Абризы, Ади сделал шаг назад.
      Ему случалось видеть священную ярость на лицах воинов в сражении и он, будучи сам подвержен такой ярости, ценил ее, поклонялся ей и считал одним из наилучших даров Аллаха. Аль-Асвад не ожидал встретить подобное чувство в ущербной разумом и нестойкой в вере - однако оно сверкало в ее черных глазах, и воительница на путях любви показалась ему прекраснее и опаснее воителей на путях погонь и схваток.
      Абриза же, выкрикнув стихи, окаменела, ибо осознала, что прекрасное безумие вернулось к ней, и сила вновь родилась в ее груди, и продолжается полет, и никому нет дела до того, что крылья несут совсем в другую сторону!
      Стихи, желанные стихи вернулись к ней - и по этому безошибочному признаку она поняла, что вся ее замысловатая и порой непонятная ей самой ложь преобразилась в правду, а правда эта была - любовь к аль-Мунзиру.
      И сердце ее наполнилось радостью, и Абриза вдруг расхохоталась, глядя на растерявшегося царя.
      Он повернулся и вышел, не прощаясь. Он опомнился уже за порогом комнаты, где все еще звучал смех, но вернуться уже не мог.
      Евнух Масрур склонился перед ним, стараясь заглянуть в лицо - а оно под золотой маской, как догадывался умудренный годами евнух, исказилось от возмущения и злости.
      - Шайтан вселился в эту женщину, - сказал аль-Асвад. - Хорошенько следите за ней, не спускайте с нее глаз, охраняйте ее - она может причинить себе немало бед.
      - Хорошо, о господин, мы будем смотреть за ней, - отвечал евнух.
      * * *
      Договорившись с Джейран о том, какие слова он скажет Хашиму (а не Шакунте с Барзахом), Хайсагур покинул помещение, куда через разрушенный дверной проем забрались по веревке остальные четверо мальчиков, и выбрался наружу известным ему лазом, недоступным для обычного человека. Именно этим путем он проник в Пестрый замок, а знал он тайну лаза от здешних горных гулей, которые и рассказали ему, как их отцы жили в замке и как были оттуда изгнаны новыми владельцами. Но он боялся, что не сумеет пробраться там, будучи обременен ребенком, и потому нашел для мальчика иной сравнительно безопасный путь - тот, которым бы не протиснулся он сам.
      Хайсагур собирался внедриться в тело одного из часовых, чтобы в таком благопристойном виде дойти до Хашима и подготовить вместе с ним поход за угодившей в ловушку Джейран. О том, что это именно ловушка, он знал доподлинно - аш-Шамардаль допросил невольников, уверился, что ребенка из замка еще не выносили, посмотрел с самой высокой башни на лазутчиков, тех самых, что возвели на престол аль-Асвада, и приказал не чинить препятствий никаким вооруженным людям, стремящимся проникнуть в замок. А вот любого человека, пусть даже безоружного, стремящегося покинуть этот замок, следовало предавать смерти скорой и беспощадной.
      Если бы Хайсагур был один - он бы преодолел препятствие после захода солнца и в облике гуля, ибо ночью он видел не хуже, чем днем, поступь его была бесшумна, а силой его Аллах наделил немалой. Но он не мог явиться к людям в своей истинной плоти, хотя припрятал неподалеку хурджин со своим имуществом. Во-первых, там не было накладной бороды с усами, а во-вторых, Хайсагур боялся, что до ночи случится еще много неприятностей.
      Он добрался до тех мест, где уже можно было встретить часовых, опустился наземь и полз до тех пор, пока не нашел желаемого.
      Прямо перед собой Хайсагур увидел широкую спину, обтянутую коричневым халатом неброского цвета. Мужчина, охранявший с луком и наложенной на тетиву стрелой эту часть окрестностей Пестрого замка, был высок и крепко сложен. Им стоило воспользоваться для того, чтобы пересечь опасное место.
      Гуль подкрался, встал за спиной у лучника и тихо свистнул. Тот резко обернулся, был схвачен за плечи и душа его улетела прежде, чем он успел понять, что за клыкастое чудовище с расщепленной головой приблизило свое лицо к его лицу.
      Собственное же тело Хайсагура обмякло и свернулось клубочком у ног лучника.
      После одного неприятного приключения гуль стал прятать свою подлинную плоть даже в тех случаях, когда на расстоянии десяти фарсангов не наблюдалось угрозы. Тем более, Джейран сгоряча пригрозила, что ее люди могут выследить его, и тело станет в таком случае залогом в деле с ребенком. Вот и сейчас он перевернул себя вверх лицом, приподнял себя снизу за плечи и оттащил туда, где между двумя камнями было узкое пространство. Из этой щели торчали кусты с длинными и удивительно жесткими стеблями, которые можно было выдернуть с корнем, но не сломать. Между ними Хайсагур и спрятал самого себя, придав телу такую позу, чтобы легко было выбираться.
      Он вернулся к тому месту, где стоял лучник, и встал точно таким же образом. Глядя со стороны, можно было подумать, что тот отошел по малой надобности и вот явился облегченный.
      Как и положено мужу бдительному, Хайсагур обвел местность не только взглядом, но и наконечником стрелы, готовой при малейшей тревоге сорваться с тетивы.
      Это предназначалось для тех товарищей лучника, которые, возможно, издали видели его.
      Хайсагур постоял некоторое время, переминаясь с ноги на ногу и заново привыкая к тесноте и подошвам обуви. Сыны Адама обременяли себя таким неудобством, как скользкие подметки. Хайсагур, сердясь из-за этого, забывал, как всегда, что сыны Адама не обладают ногами и ступнями горного гуля, привычного карабкаться босиком по скалам.
      Однако лучник, чьей плотью завладел гуль, заботился о своей обуви. Потоптавшись, Хайсагур решил, что эти разношенные сапоги - еще наименьшее из возможных обувных зол, так что в них можно будет бежать сверху вниз без риска полететь кувырком и расквасить нос о камни. Он присел на корточки, оценивая расстояние и собираясь с силами, - и вдруг понесся стремглав и наискосок, прыгая не хуже горной козы.
      Сразу же стрела свистнула мимо его уха, а вторая стрела, с другой стороны, вошла ему в бок, причинив острую боль. Ноги подкосились...
      Бросив на волю Аллаха чужую плоть, Хайсагур вернулся в собственную и высунул голову из кустов. Ему пришлось проползти несколько шагов, прежде чем он увидел сверху рухнувшего лучника.
      Гуль затаился - он ждал, что стрелки чем-то себя выдадут. И они действительно окликнули друг друга, выясняя, чья стрела поразила беглеца, и проклиная его неверность.
      Хайсагур невольно почесал в затылке. Лучники стояли густо, так густо, что между ними было не более трех десятков шагов - человеческих шагов, а не тех, которые делают на бегу прыгучие гули. Кроме того, за те мгновения, что он осваивался в плоти несчастного стрелка, Хайсагур кое-что узнал о нем. Лучники до такой степени были преданы тому, кого называли Великим шейхом, что малейшее отступление от преданности уже почитали подлой изменой. Шейх велел своим муридам охранять Пестрый замок и карать изменников - так они и поступили, не задумавшись, что за дурь ни с того ни с сего погнала их товарища вниз.
      Мелькнула также в памяти этого человека некая картина, показавшаяся Хайсагуру знакомой. Он увидел увитую виноградом беседку, серебряный кувшин, накрытый зеленым шелковым платком, блюдо сладкого риса и обнаженные женские ноги, а вдали, на склоне, - эйван небольшого здания, в котором можно было узнать райский хаммам, хотя бы потому, что выбежавшая украдкой женщина сдернула с перил сохнувшее на солнце белое покрывало и скрылась с ним в глубине помещения.
      Это была Джейран.
      Но нельзя же было сидеть меж двух камней, пока не вернутся сборщики мимозы из племени Бену Анза! Хайсагур двинулся иным путем, рассудив, что если в скалах, где так много укрытий, лучники расставлены часто и смотрят бдительно, то на открытом месте вряд ли их так уж много, да и настроены они безалабернее - ибо какой ишак добровольно полезет под отравленные стрелы?
      Прячась за валунами, он почти спустился вниз и определил, на каком расстоянии лучник справа и лучник слева.
      Перед Пестрым замком с этой стороны было довольно ровное пространство, нечто вроде большой площадки, и одновременно с Хайсагуром с другого ее конца появился оседланный конь без всадника.
      Он шел медленно, как бы неуверенно, нюхая воздух и чуть заметно поворачивая красивую голову - ведь Аллах так устроил глаза лошади, что ее взору недоступен лишь крохотный кусочек ее собственного лба и затылка.
      Затем этот конь, вороной и с белыми ногами, с белой проточиной во лбу, встал, опустив голову и как бы размышляя.
      Очевидно, лучникам был дан приказ обращать внимание лишь на людей. Конь беспрепятственно пересек ту воображаемую линию между двумя стрелками, которой не дано было пересечь несчастному, в чьем теле пытался сбежать Хайсагур. И он бродил вдоль нее, то как бы решившись направиться вверх, то отступая.
      - Клянусь Аллахом, вот подходящее тело! - обрадовался Хайсагур. - Он пробежит от Дамаска до аль-Джезиры и не почувствует жары и усталости. Вот кто вынесет меня отсюда.
      Гуль до такой степени не привык пользоваться седлом и стременами, что прежде всего подумал о том, как бы пересечь опасное место в конском облике.
      Ему доводилось входить в плоть животных и он довольно легко к ней приспосабливался. Одно то, что животные обходились без обуви, уже радовало его душу. Но возникало другое бедствие - как ему, не обладая человеческим языком для речи и человеческими пальцами для письма, сообщить Хашиму условный знак?
      Никогда еще Хайсагуру не приходилось переходить из тела в тело - если нужда в этом возникала, он предварительно возвращался в свою истинную плоть. Общение с учеными научило его многому - знал он также, что когда проводят опыты с металлами и минералами, очень часто первая попытка бывает более или менее удачной, и обнадеживает, а потом начинаются недоразумения, так что после пятисотого опыта человек проклинает тот день и час, когда Аллах вложил в его глупую голову эту затею.
      Хайсагуру предстоял опыт... Но предстоял в том случае, если бы удалось войти в плоть коня и беспрепятственно попасть в лагерь осаждающих. Тогда он бы отыскал того несчастного, чья глупость лишила его обладания прекраснейшей в мире женщиной, ибо с его плотью и сознанием гуль уже имел дело. И его устами сказал бы Хашиму то, что убедило бы его в надежности посланца.
      Но как же подманить сюда коня?
      Гуль помнил, какой переполох устроил точно такой же конь в караван-сарае... А может, это был тот же самый? В караване было несколько вороных лошадей, но те мелкие зримые отличия между ними, которые для каждого сына арабов яснее букв, написанных в книге, для Хайсагура как бы не существовали. Он мог отличить одно животное от другого разве что по запаху.
      Во всяком случае, он твердо знал, что лошади не боялись запаха гулей так, как боялись запаха шакалов.
      Хайсагур приподнялся настолько, чтобы дать коню увидеть себя.
      Тот остановился и мотнул головой, всем видом показывая, что ближе не подойдет.
      - О конь, о любимец Аллаха! - прошептал Хайсагур, зная, что слух у этих исчадий шайтана очень острый. - Подойди ко мне! Я не сделаю тебе дурного! Я не обременю твою спину!
      Подобрав мелкий камушек, он протянул его на ладони коню в надежде, что тот издали примет камушек за кусок лепешки.
      Конь ударил копытом оземь.
      - Неужели он - из тех проклятых коней, которых дети арабов держат в своих шатрах и кормят вареным мясом и рисом? - удивился Хайсагур. Он не мог отличить высокородного коня, имеющего родословную, от коня просто породистого, но на всякий случай заподозрил наихудшее. - Неужели мне придется разводить костер, и доставать котел, и варить ему пилав?
      И он заговорил снова, кротко и ласково:
      - Подойди ко мне, о конь, подобный Абджару, коню Антара! Я отведу тебя в город, и мы пойдем в харчевню, и я куплю тебе десять ритлей кебаба из утки, и десять ритлей кебаба из баранины, и десять ритлей наилучшей харисы, и десять ритлей молочного риса, и десять ритлей сарида из хлеба и мяса, а ведь сказано пророком, да благословит его Аллах и да приветствует, что превосходство сарида над кушаньями подобно превосходству Аиши над прочими женщинами.
      И тут же любознательный гуль стал соображать, сколько для всего этого потребуется котлов, и какой величины, и сможет ли лошадиное брюхо вместить такое количество сытной еды, и не попросит ли конь, чтобы запить жирные блюда, сладкой воды с мускусом, или ивового сока, и много ли ему потребуется...
      Мгновенно произведя подсчеты и представив себе всю эту гору снеди в котлах, мисках и кувшинах, под которой подломилась бы спина ишака, Хайсагур зажал себе рот рукой и повалился за камни. Хотя обстоятельства не располагали к смеху, но и удержаться было крайне трудно.
      И, лежа вверх лицом, он вдруг услышал громкое и заливистое ржание, которое во всем было подобно смеху.
      Хайсагур высунулся.
      Конь мотал головой подобно человеку, который желает прекратить свой смех, но никак не может.
      - Ступай сюда, о наилучший из коней! - снова тихо позвал гуль. - Я не причиню тебе зла!
      Животное, как будто поняв, направилось к камням, но, подойдя почти вплотную, остановилось и вздернуло верхнюю губу, показав крупные зубы. Весь его вид выражал готовность кусаться и бить копытами.
      Хайсагур выполз, опасаясь подниматься в полный рост.
      - Вот видишь, как униженно я приближаюсь к тебе, о конь, - прошептал он, - и недостает только, чтоы я принялся целовать твои стремена, ибо я не нахожу на тебе рукавов и подола халата или фарджии!
      Очень медленно, позволяя животному убедиться в своей безопасности, он подполз к самым конским копытам и притянул к себе за поводья морду животного настолько, что его ноздри коснулись ноздрей коня.
      Гулю-оборотню Хайсагуру для лучшего вселения в тело живого существа требовалось встретить его взгляд. Но темные и выразительные глаза коня не впускали Хайсагура, как будто что-то в животном оказалось способно к сопротивлению.
      Гуль сосредоточился и сдвинул брови.
      Конь не пускал его в себя!
      - Клянусь Аллахом, с этим конем дело нечисто! - прошептал, не выпуская поводьев, Хайсагур. - Уж не вселился ли в него шайтан?
      Тут оборотень понял, что тело коня уже действительно содержит какого-то жильца.
      - Ради Аллаха, кто ты? Я не причиню тебе зла, - сказал он как можно мягче. - Может быть, на тебя наведены чары и ты только кажешься мне конем? Если ты не владеешь человеческой речью - трижды ударь копытом!
      - Я владею человеческой речью, о гуль, - раздалось у него в ушах, и Хайсагур мог бы поклясться, что голос возник где-то посередине между ними и чуть повыше горла. - На меня не наведены чары, но я не могу покинуть это тело.
      - Никто и не просит тебя покидать его, о друг Аллаха, - успокоил обитателя лошадиного тела Хайсагур, приподнимаясь и садясь у его ног. Впрочем, может быть, ты не веруешь в Аллаха? Скажи, чтобы я остерегся поминать его имя.
      - Меня зовут Маймун ибн Дамдам! - высокомерно прозвучал голос. - И я, как всем известно, из подданных Синего царя!
      Конь красиво вскинул голову и ударил копытом оземь. Очевидно, иначе проявить свою гордость его обитатель не мог.
      - А что это значит, о Маймун ибн Дамдам? - осторожно спросил Хайсагур, припоминая, что уже наталкивался в чьей-то памяти на это имя. - Я ведь не знаю ваших царей.
      - Это значит, что я - из правоверных джиннов, о гуль. А из каких гулей происходишь ты?
      - Я из рода горных гулей, о Маймун ибн Дамдам, - сказал Хайсагур. - И я унаследовал кое-какие их особенности, которые передаются через три, а то и через четыре поколения. Мой отец - гуль, а мать - из арабского племени Бену Асад Шануа. Мое имя - Хайсагур.
      Конь опустил голову, как бы снова погружаясь в размышление.
      - Вы, гули, не знаете разницы между добром и злом, - заявил он. - К тому же, я помню тебя. Это ты вломился во двор караван-сарая, о Хайсагур, и это я тебя учуял! Надо быть бесноватым, чтобы полезть за добычей в караван-сарай!
      - Я искал не добычи, о Маймун ибн Дамдам, я хотел понять, почему тот караван возглавляли женщины и куда они вели его.
      - Что за дело тебе до тех женщин? - осведомился джинн в облике коня.
      - Я спас одну из них от большой беды - и опасался, что ремесло этой женщины - отыскивать на свою голову всевозможные бедствия.
      - О которой из двух ты говоришь?
      - О той, у кого на щеке синие знаки, означающие название звезды аль-Гуль, и я видел, как ей нанесли эти знаки.
      - Ты спас ее, о друг Аллаха? - торопливо спросил Маймун ибн Дамдам. Ради Аллаха, расскажи, как это было!
      - Я вывел ее из крепости горных гулей и провел через пустыню до того места, где, как я знал, был колодец, и ходили слухи, что в нем живут джинны.
      - Так это ты направил ее к моим братьям из рода Раджмуса? Так это через тебя пришли мое освобождение и вызволение?
      Конь вскинулся на дыбы, замолотив копытами по воздуху. Очевидно, Маймун ибн Дамдам уже полностью приспособился выражать чувства на конский лад.
      - О Маймун ибн Дамдам, прекрати бесноваться, ибо у нас нет на это времени! - призвал его к порядку Хайсагур. - Я непременно должен попасть к отряду Джейран и передать шейху Хашиму ее слова, иначе нам ее не вызволить. А ведь она и ее люди - в опасности! На них поставили ловушку - и они туда исправно угодили!
      - Садись мне на спину, о благородный гуль! - решительно предложил джинн. - Если ты действительно хочешь помочь моей госпоже Джейран - я отнесу тебя. Ведь я лишь потому пришел сюда, что беспокоюсь за нее, клянусь Аллахом!
      - А знаешь ли ты, о Маймун ибн Дамдам, что все горные склоны так и кишат лучниками? - осведомился гуль. - Как только они увидят, что в сторону осаждающих несется всадник, то в мою спину и бока непременно вопьется десяток отравленных стрел! Мы поступим иначе - мое тело останется здесь, а дух войдет в твою плоть и поведет ее...
      - А куда же денусь я сам?! - возмутился джинн. - Я вижу, ты решил, что я попросту превратился в коня! А это не так! Если бы я всего лишь превратился в него - как ты полагаешь, разве я бродил бы у подножия этих скал? Да я немедленно изменил бы свой облик, и взлетел бы ввысь, и закричал криком, от которого улетают души, и поднял этот проклятый замок, и перевернул его вверх дном, и вытряс оттуда всех его обитателей!
      - Потише, потише, о Маймун ибн Дамдам! - попытался урезонить его гуль, потому что конь, ставший обиталищем джинна, мотнул головой, и перекинул через нее вперед свой повод, лежавший на луке седла, и подпрыгнул, и, будучи в воздухе, ударил в сторону задними ногами, и опустился, и повалился набок, и его передние копыта едва не задели по лицу Хайсагура, который от неожиданности не догадался выпустить из рук этот самый повод. А пока он все это вытворял, в ушах гуля звучали его слова.
      Хайсагур бросился всем своим тяжелым телом на конскую голову, и прижал ее
      к земле, и лежал на ней, пока Маймун ибн Дамдам, безуспешно попытавшись достать его зубами, не опомнился.
      Хайсагур лежал на его голове и шее молча.
      - Ради Аллаха, отпусти меня, - несколько угомонившись, сказал Маймун ибн Дамдам. - Пойми сам, каково творению Аллаха, изначально наделенному силой, ощущать ее отсутствие!
      - Я отпустил тебя, - проворчал Хайсагур, откатываясь в сторону, чтобы конь мог встать. - Но если ты вытворишь еще что-нибудь, то лучники поймут, что с тобой дело нечисто, и начнут приглядываться, и обнаружат меня.
      Джинн промолчал.
      - А какой для тебя прок в том, что твой дух в моем теле окажется в лагере осаждающих, в то время как твое собственное тело будет лежать здесь беззащитным, о Хайсагур? - осведомился он наконец.
      - Я выйду из твоего тела и войду в человеческое, а там уж я смогу что-то предпринять, о Маймун ибн Дамдам, и твоя помощь мне потребуется всего лишь на час или два - пока я не найду кого-нибудь из людей Джейран.
      - Ты имеешь в виду этих свирепых мальчиков, которые верят срамно сказать в кого? - конь вздохнул. - И зачем только Аллаху потребовалось, чтобы мой безумный дядюшка отнес ее к озерным арабам и чтобы она их возглавила? Ты не поверишь, о Хайсагур, но они собрались под ее водительством завоевать все земли правоверных, в то время как их число едва достигает трех десятков! А сами они даже не знают грамоты!
      - Джейран ее тоже не знает.
      - А потом, когда ты вернешься в свое тело, как ты станешь отсюда выбираться, о друг Аллаха?
      Хайсагур пожал плечами.
      - Скорее всего, я пойду в Пестрый замок, чтобы выйти оттуда вместе с Джейран и ее людьми, - сказал он. - Впрочем, пусть будет, как решит Аллах.
      - А как именно ты входишь в чужую плоть? Это не болезненно для той плоти?
      - Пока никто не жаловался, - усмехнулся гуль. - А Аллах лучше знает. Если ты действительно пришел сюда, чтобы помочь Джейран, то давай попытаемся.
      - Во имя Аллаха... - неуверенно произнес джинн. - Воистину, каждое дело нужно начинать с имени Аллаха, даже если дело непотребное... Надо будет потом спросить у имамов и факихов, не грех ли это - впускать чужой дух в свою плоть.
      - Я никогда об этом не задумывался, - сказал Хайсагур и за повод притянул к себе конскую морду. Конь задрожал, но не шелохнулся.
      И Хайсагур вошел в его плоть, и в полной мере ощутил себя конем, и постучал оземь сперва одним, потом другим передним копытом, и приподнял поочередно обе задние ноги.
      Тело слушалось.
      - Привет, простор и уют тебе! - вдруг услышал он, но на сей раз голос
      Маймуна ибн Дамдама звучал не в голове между ушами, а скорее в животе. Как ты расположился здесь и не терпишь ли в чем нужды?
      Хайсагур хотел было ответить, что копыта для него куда приятнее кожаных туфель, сапог и даже сандалий, но с изумлением услышал конское ржание.
      Он утратил, вселившись в тело аль-Яхмума, дар речи и ничего не приобрел взамен.
      - Ради Аллаха, отзовись, о гуль! - забеспокоился Маймун ибн Дамдам. Ты воистину в конском теле или где-то еще? И что нам делать с твоей собственной плотью?
      Хайсагур вздохнул - и это было шумным конским вздохом.
      Прямо под копытами лежало мохнатое тело гуля - и Хайсагур не имел возможности спрятать его!
      Он мог вернуться в свою плоть - но что бы изменилось от этого? Туда, где находились подходящие укрытия для бесчувственного тела, конь не взобрался бы - Хайсагур, взглянув на горные уступы, явственно понял это. Аль-Яхмум не был приучен лазить по горам, хотя Хайсагур знал, что есть на свете лошади, способные бесстрашно пройти над пропастью.
      А если конь не взберется туда, откуда Хайсагур, спрятавшись, может войти в него, то и думать об этом не стоит.
      Поручив свое тело Аллаху, Хайсагур решительно развернулся крупом к горам и быстро зашагал прочь.
      - Что ты делаешь, о бесноватый гуль? - возмутился джинн. - Разве это поступь коней? Дай мне распоряжаться его ногами, раз уж ты не умеешь этого!
      Хайсагур, обрадовавшись, встал и простоял довольно долго.
      - Я ничего не могу поделать с ними, о враг Аллаха! - сообщил наконец джинн. - Я заключен теперь в этом теле, словно в темнице! Горе мне, я утратил власть над конем!
      Хайсагур захотел его утешить, но слова, которые годились для этого, так при нем и остались. Гулю нечем было произнести их.
      Под жалобы и причитания Маймуна ибн Дамдама он кое-как освоился с четырьмя конскими ногами и, передвигаясь то рысью, то иноходью, удалился прочь от гор, и принюхался, и уловил запах дыма от костра...
      Двое мальчиков, которых Хайсагур, разумеется, не знал поименно, пекли в золе вчерашний савик.
      Это были те, кого оставили охранять лагерь в заброшенной деревне, но они почему-то покинули ее.
      Поблизости щипали убогую серую траву кони, привязанные к воткнутым в землю на манер бедуинских копий острогам. Но если самхарское копье, прямое, гибкое и смуглое, могло войти тупым концом в землю и удерживалось там основательно, то большие и толстые остроги торчали кое-как.
      - Клянусь собаками! - воскликнул один из них. - Я же говорил, что он вернется! И нам не придется сгорать от стыда перед звездой за то, что мы упустили его!
      - Он заскучал без нашей звезды, но не нашел ее, - добавил другой. Кто бы мог подумать, что лошади так привязываются к людям?
      - Он сразу избрал звезду и дался в руки только ей, разве ты не помнишь? первый мальчик встал и направился к аль-Яхмуму, желая взять его за повод и привязать к остроге.
      Хайсагур встал напротив мальчика и уставился ему в глаза.
      Гуль сделал все, что делал обычно для перехода в иную плоть, но мальчик стоял перед ним, и он видел мальчика глазами коня, а не коня глазами мальчика...
      Он попытался еще раз - и с тем же успехом.
      Тут Хайсагур понял, что преувеличил свои удивительные способности.
      - Эй, где ты, о гуль? - позвал джинн. - Ты все еще здесь? Или ты уже покинул конское тело?
      Воплощая состояние души Хайсагура, конь горестно вздохнул и помотал головой.
      - Что с тобой, о конь? - забеспокоился первый мальчик. - Ты хочешь поведать о каком-то бедствии? Пусть псы разорвут меня, если он не зовет на помощь звезде!
      Тут Хайсагур не то чтобы испугался - а попросту переполошился.
      Эти двое могли сейчас устремиться неведомо куда - и пасть, пораженные отравленными стрелами!
      Он вскинулся на дыбы, стараясь не задеть мальчика маленькими и круглыми, безупречной формы копытами, и поскакал прочь - причем не сразу понял, что идет трудным для человеческого понимания, но естественным для конских ног галопом.
      - Стой! Стой! Клянусь собаками, он что-то знает! - закричал первый мальчик.
      - О ты, недостойный лечь под ноги псам! Как это ты упустил его? напустился на него второй. - Он снова убежал от нас! Что мы теперь скажем звезде?
      - Куда ты несешься, о бесноватый гуль? - едва ли не перекрикивая мальчиков, завопил и Маймун ибн Дамдам. - Разве за нами кто-то гонится? Горе мне, этот враг Аллаха погубит коня - и я лишусь пристанища, и погибну с ним вместе, и ничто не спасет меня! О Хайсагур, если ты погубишь меня, мои родственники узнают об этом и отомстят тебе страшной местью!
      Но Хайсагур остановился лишь тогда, когда голоса мальчиков исчезли из его слуха.
      Джинн перечислял всех своих грозных родственников, способных за несколько мгновений построить разрушенный город, или разрушить построенный город, или убить царя, или разбить войско. И, слушая их грозные имена, Хайсагур вдруг вспомнил, что и в его распоряжении имеется вещица, каким-то образом связанная с джиннами, ифритами и маридами, и это - бронзовый пенал, который Гураб Ятрибский дал ас-Самуди, тот пенал, ради которого аш-Шамардаль совершил убийство, а потом оставил в тайных помещениях фальшивого рая.
      Гуль настолько привык считать пенал важной уликой в деле о фальшивом рае, принадлежащем гнусному завистнику аш-Шамардалю, что про выцарапанное на стенке заклинание позабыл вовсе.
      Он, не поворачивая головы, оглядел окрестности и сообразил, где припрятан хурджин с его дорожным имуществом. Туда он и направился, ибо иного пути Аллах ему не оставил.
      Разумеется, Хайсагур мог вернуться в свою истинную плоть, бросив на произвол судьбы аль-Яхмума вместе с Маймуном ибн Дамдамом, но что бы это ему дало? Он снова оказался бы между двумя лучниками, за каждым из которых справа и слева было еще по десятку, а то и более, метких стрелков, всецело преданных Великому шейху и скрытому имаму.
      Хурджин, благоразумно заваленный камнями, Хайсагур откопал не сразу. Он уже понял, что копыта нужно беречь. Под жалобные вопросы и разнообразные домыслы Маймуна ибн Дамдама он откатил последний мешавший ему камень - и встал перед мешком в полном недоумении.
      Мешок был крепко-накрепко завязан.
      И Хайсагур простоял перед ним довольно долго.
      Наконец, решившись, он приподнял мешок зубами.
      Нести его таким образом было крайне затруднительно. Однако и тут Аллах не оставил Хайсагуру иного пути.
      И он побежал, стараясь держать голову повыше, чтобы длинный хурджин не бил его по передним коленям.
      - Куда ты снова несешься, о враг Аллаха? - простонал джинн. - И почему ты все время молчишь? И что за тяжесть ты тащишь в зубах? Разве мы наняли тебя для переноски тяжестей?
      Когда откосы, на которых прятались лучники, были уже совсем близко, Хайсагур перешел на шаг.