Кто ты такой

Тимофеев Павел Геннадьевич
Кто ты такой

      Я - совершенно обыкновенный человек. Единственное, что отличает меня от других - это родинка странной формы, выглядящая как стилизованный китайский иероглиф. До десяти лет, благодаря шутке отца, я считал, что этот знак появился на моём правом боку потому, что в роддоме, как раз к моменту моего рождения, кончились чистые пелёнки, и меня завернули в первую попавшуюся газету, которая, как назло, оказалась китайской.
      Я не афиширую свою родинку, тем более, большую часть своей жизни, прожитую в СССР, мне было просто опасно показывать её, так как после этого могло случайно оказаться, что я японский шпион, или что-то в этом роде. Собственно, вероятность такого исхода, даже в то время, была ничтожно мала, но я всё-таки предпочитал не рисковать.
      Кое-что из биографии. О том, что я родился, я уже упомянул, дальше всё было стандартно. Детский сад. Школа с уклоном. Институт. Работа.
      Работать мне очень не нравилось. Дело в том, что я испытываю дикую неприязнь к тем людям, которые заставляют меня что-либо делать. Сначала, до так называемой перестройки, (у нас её характеризовали одним очень неприличным словом, так как большинство из тех, с кем я работал, были люди довольно преклонного возраста), я ещё мог как-то работать, но когда денег, которые я получал за мой труд стало хватать только на туалетную бумагу (то есть при покупке туалетной бумаги на зарплату, в ней (бумаге) просто отпадала необходимость), я работать перестал. Не хочу рассказывать, как проходило увольнение, но когда всё закончилось, и я вышел из кипящего ненавистью ко всему новому котла института обновлённым, долгое время всё ещё находился под действием двух противоположных по эмоциональной окраске ощущений: обретённой в бою свободы и страха перед неизвестностью. Порой я казался себе охотником, чудом вырвавшим ногу из бездонной затягивающей насмерть трясины, но чаще я чувствовал себя космонавтом, который, растолкав товарищей, выпрыгнул из корабля в открытый космос без страховки и с запасом кислорода на пятнадцать минут.
      Последовавший за этим героическим увольнением период жизни лучше всего описывается словом "сумбур". Кем я только не работал, вышибалой, водителем грузового (!!!) автобуса и, даже, проводником в поезде Москва - С-Петербург. Автобус был вообще-то пассажирский, но фирма, в которую я устроился, перевозила на нём шерсть. Чья это была шерсть, я не знаю, но автобус пришлось очень долго чистить, перед тем как возвратить его обратно в парк. Насчёт проводника, я "работал" им всего полсекунды, в тот момент, когда один идиот, очевидно, считая, что у меня есть деньги, воткнул мне под ребро самодельный электрошокер, когда поезд проезжал по железнодорожному мосту в сорока километрах от Москвы.
      Потом я устроился администратором в ресторан. В мои обязанности входило успокаивать недовольных клиентов способами, которые были недоступны вышибалам. Успокаивать приходилось нечасто, так как ресторан был приличный, а посетители очень редко в то время видели сервис, так что их устраивали даже малейшие его проявления. Хуже всего приходилось с иностранцами, так как по западным меркам, наш ресторан был излишне "звезданут" в путеводителе.
      Теперь можно приступать к тому, из-за чего я, собственно, и затеял всё это.
      Работа администратора была тяжела и невыносима. Самыми невыносимыми в ней были две вещи. Первая: мне приходилось постоянно сидеть и наблюдать за ярко освещённым залом, наполненным жующими людьми, а сам я не имел права есть в рабочее время. Вторая: мне нельзя было отвлекаться ни на минуту, так как это грозило лишением премии, которая составляла девяносто процентов от той суммы, которую я получал.
      Однажды, когда я сидел, погружённый в полумедитативное состояние, мой затуманенный взгляд наткнулся на какое-то странное, отличающееся от других движение. Через секунду я понял, что узкоглазый, полноватый иностранец с папирусно-жёлтой кожей вылил содержимое своего бокала прямо на голову официанту. Я напряг свою память и вспомнил, как увивались вокруг этого человека официанты, когда тот появился в ресторане. Рядом с этим, пышущим яростью азиатом я заметил прекрасную (насколько я могу судить о представителе не моей расы) девушку, рассеянно смотрящую вокруг так, как будто её всё происходящее не касалось. Её плавающий взгляд остановился на мне. Как только это произошло, она стремительно встала и пошла по направлению к открытой двери моего кабинета. Совершив все рефлекторные действия, заключавшиеся в поправлении галстука и причёски, я встал, расправив плечи как можно шире, и изобразил на лице дежурную улыбку. Внутренне я уже приготовился выслушать кучу нареканий на каком-нибудь корейском или японском языке (корейцев от японцев и китайцев я не отличаю), но девушка повела себя довольно странным образом. Она закрыла за собой дверь, причём повернув ручку так, что дверь стало невозможно открыть снаружи. Потом подошла ко мне и резким рывком разорвала на мне рубашку.
      Когда на меня нападают красивые женщины, я не в силах сопротивляться. Единственное, что меня тогда удивило, это то, что сначала она поцеловала меня в бок, туда, где находилась моя иероглифическая родинка. Я, как всегда, попытался объяснить это для себя, но единственное, что пришло мне на ум, это то, что иероглиф означал что-то типа "поцелуй меня сюда, мне это нравится". Самое интересное, что поцелуй действительно оказался приятным, хотя до этого я не мог и предположить, что бок может быть эрогенной зоной.
      Не могу сказать, что мне не понравилось то, что она со мной делала, но пока это происходило, у меня несколько раз появлялось ощущение, что если бы я сопротивлялся, то это нисколько не помешало бы ей в осуществлении её намерения.
      Когда дело было сделано, она встала, поправила причёску и платье и посмотрела на меня таким взглядом, словно только что заметила моё присутствие. Потом она достала из сумочки прямоугольник плотной белой бумаги и протянула его мне. Я взял его, это оказалась визитная карточка. Она ещё раз пристально взглянула на меня и вышла.
      На этот раз дверь была просто прикрыта, и я поспешил привести себя в порядок. Посмотрев на себя в зеркало, я от души поблагодарил изобретателя галстуков. Аккуратно заправленная в брюки рубашка выглядела нормальной. Галстук скрывал отсутствие на ней половины пуговиц. Взглянув на часы, я заметил, что до конца моего рабочего дня остаётся всего пятнадцать минут. Готов поклясться, что перед тем, как эта женщина вошла в мой кабинет, до конца смены оставалось не меньше полутора часов.
      Надевая пиджак, я почувствовал несильное жжение в своей родинке. Аккуратно приподняв рубашку, я увидел, что чёрный иероглиф окружён красным контуром, причём каждый его штрих в отдельности, что было очень странно и никак не походило на засос. Окружающая обстановка была подернута какой-то сероватой дымкой, а это легкое, как показалось сначала, жжение практически лишило меня возможности ориентироваться в пространстве. Снова заправив рубашку и тщательно разгладив складки, я взял свой кейс и вышел из кабинета. Зал был всё ещё полон, и пока я дошёл до выхода, чуть не врезался в официанта, который, только благодаря хорошей координации движений, не вылил на мою многострадальную рубашку наш фирменный грибной соус. Это небольшое происшествие вернуло меня к действительности, вывело из оцепенения. Можно даже сказать, что этот официант спас мне жизнь, так как если бы не эта встряска, мне бы не удалось затормозить перед вылетевшим на бешеной скорости из незамеченного мной переулка грузовиком. Правил я, конечно, не нарушал, но в случае столкновения мне вряд ли удалось бы порадоваться тому, что в столкновении нет моей вины.
      Приехав домой, я сразу же заснул. Всю ночь меня мучили кошмары, в которых присутствовала эта странная восточная женщина и какие-то монахи с мечами, рукоятки которых были украшены золотыми иероглифами. Во сне я начал было понимать, что значат эти иероглифы, и даже понял, что значит тот, который находится на моём боку, но когда я проснулся, от знания осталось лишь ощущение.

* * *

      Несколько дней подряд визитная карточка притягивала к себе моё внимание. Я убеждал себя, что эти иностранцы давно уже уехали из гостиницы, так как обычно экскурсии по городу занимают не более двух-трёх дней, но эта девушка виделась мне в любой темноволосой особи женского пола, так что о спокойной жизни думать просто не приходилось.
      И вот, наконец, я решил идти в гостиницу. Причину придумать было нетрудно, я шёл, чтобы доказать себе, что они уже уехали, и успокоиться на этом. Когда я спросил у швейцара, проживает ли Лоат Вап в номере 107 или она уже выехала, тот попросил у меня визитку и, улыбнувшись, сказал, что её зовут не Лоат Вап, а Ла Воу, и добавил, что я успел как раз вовремя, она собиралась ехать на экскурсию.
      Я нашёл номер и постучался. Дверь открылась, на пороге стояла она в пёстром махровом халате, блестящие чёрные волосы ещё не успели высохнуть, но уже были аккуратно расчёсаны и спускались на плечи ровной и гладкой волной. Только тогда, стоя в шоковом состоянии у входа в номер, я заметил, насколько у неё гладкая кожа. Её чёрные глаза имели скорее европейский, чем восточный разрез, но для меня это не имело значения.
      Я стоял перед входом в гостиничный номер и чувствовал себя по-настоящему сражённым. Глупцы те, кто говорят, что красота есть всего лишь максимальное приближение к норме. Правильные черты лица -это ещё не красота, это всего лишь одно из её необходимых условий. Мне казалось, что из глаз этой женщины исходит невидимый свет, который воздействует на какой-то доселе неизвестный рецептор, орган чувств.
      Когда она протянула руку и затащила меня в номер, я понял, что если бы она этого не сделала, я бы так и остался стоять в коридоре и смотреть на неё. Когда я вошёл, она указала на кресло, а сама вернулась в ванную, из которой донёсся шум включённого фена.
      Внезапно я подумал, что даже не знаю, понимает ли она по-русски. Чтобы хоть как-то успокоиться, я стал рассматривать комнату. Номер выглядел стандартно, было видно, что постояльцы не собирались пробыть здесь долгое время. Моё внимание привлекли несколько предметов, находившихся в углу. На журнальном столике стояло несколько статуэток, чем-то напоминавших буддийские, но изготовленных из странного серого материала. Я встал с кресла и подошёл к столику. Одна из статуэток была больше других и была сделана из более тёмного материала. Я взял её в руку и тут же почувствовал странное жжение в родинке. "Надо будет показаться врачу", - подумал я, но, тем не менее, поставил статуэтку обратно. На стене я заметил прямоугольный кусок грубой ткани, искусно расписанный в красные и голубые тона. Изображение представляло собой стилизованную фигуру воина. Меня поразила несвойственная для любых картин, имеющих отношение к религии, манера письма. Эта икона, а я не сомневался, что это икона, хоть и не христианская и даже не буддийская, была написана небрежно. Облачение и тело воина было очерчено несколькими большими мазками, а лицо изображено настолько подробно, что казалось, что это была фотография. Желая рассмотреть лицо воина получше, я приблизился к изображению. Внезапно меня охватил страх, черты лица стали расплываться, мне показалось, что лицо на иконе шевелится. Я отскочил на метр назад и тут же услышал смех. Всё ещё находясь под впечатлением увиденного, я вздрогнул и повернулся на звук.
      Девушка уже высушила волосы и теперь стояла в дверном проёме ванной и смеялась. Я укоризненно посмотрел на неё, а она сказала на чистом русском языке, без малейшего акцента:
      -Что, признал старого друга?
      -Таких старых друзей не бывает, - попадая в глупое положение, я всегда пытаюсь отшутиться.
      -Как знать, как знать, - она подошла ко мне и протянула руку, -Ла Воу, можно просто Холи.
      -Как это?
      -Ну, Холи это наиболее близкий перевод моего имени на английский, а так как английский теперь стал международным языком общения, то я предпочитаю пользоваться именно этим именем.
      Я кивнул и представился сам.
      Она приложила два пальца к виску и наморщила лоб, потом кивнула, словно приняв окончательное решение:
      -Мы едем на экскурсию.
      Я бы пошёл с ней на край света, но у меня не было с собой денег, так что я решил отказаться:
      -Ты знаешь, у меня сегодня важное дело... - я не успел договорить, так как она улыбнулась и понимающе покачала головой. Этот жест означал одно: у меня не может быть никаких дел, кроме неё, всё остальное подождёт.
      Мы вышли из гостиницы. Я начал искать глазами автобус, так как в моём представлении это было единственное средство передвижение, ассоциировавшееся со словом экскурсия. Наконец, я увидел блестящий хромированным бампером финский автобус, и мы пошли по направлению к нему. Когда до автобуса оставалось примерно двадцать метров, Холи резко свернула и подошла к чёрному американскому автомобилю, в окне которого я различил того самого азиата, устроившего скандал в ресторане. На его голову была надета шофёрская кепка.
      -Кто он? -шёпотом спросил я у Холи.
      -Мой телохранитель, - в её устах это прозвучало так, как будто она сказала "Двоюродный брат"
      Я озадаченно кивнул головой и открыл дверцу машины. Когда я обходил машину, чтобы сесть самому, я заметил доселе незнакомый мне флаг прикреплённый на капоте.
      -Ты что, дипломат? - спросил я у неё.
      -Всё в своё время, - ответила она, улыбнувшись, и отвернулась к окну.

* * *

      Эти несколько дней, когда мы с Холи осматривали различные выставки и музеи, слились для меня в одно яркое пятно. Да и музеев-то я, собственно, не видел. Я видел только её, ловил запах её духов, её волос, смотрел в её глаза. Все мировые шедевры, умело подсвеченные специальными лампами, все скульптуры, барельефы и археологические находки смешались у меня в голове в какое-то серое месиво, к которому лучше всего подойдёт слово интерьер. Клянусь, что если бы мы всё это время, так же, держась за руки, бродили по очистным сооружениям или по городской свалке, я бы не почувствовал разницы. За какие-то несколько дней мы стали настолько хорошо чувствовать друг друга, что когда она, причёсываясь перед зеркалом в гостинице, укололась заколкой, я, находясь в коридоре, почувствовал боль в руке, испугался и бросился к ней. Некоторые могут отнести это на счёт совпадения, но это их проблемы.
      В конце этой прекрасной недели, я, желая узнать, уволили ли меня из ресторана, или терпение шефа оказалось изготовлено из настоящего каучука, отлучился на час. Когда я вернулся, Холи сидела перед зеркалом и оцепенев разглядывала своё лицо. Я посмотрел на её отражение и ужаснулся. В её широко открытых глазах было столько боли, что кровь отлила у меня от лица. Я бросился к ней и обнял её за плечи.
      -Что случилось? - я поцеловал её в лоб и испугался тому, насколько он был холодным.
      -Пока ничего, - ответила она, словно очнувшись. Я вновь внимательно изучил её отражение. Передо мной была прежняя Холи, та самая, которую я хорошо знал. Только теперь я понял, насколько люблю её, - Нам надо уехать.
      -Как это уехать?, - я словно очнулся, выпал на секунду из луча света, испускаемого её глазами.
      -Ты же меня любишь?
      -Люблю, но...
      -Какие тут могут быть "но"?
      -Я не могу оставить здесь всё...
      Она усмехнулась:
      -Ну, так возьми с собой?
      -Ты не понимаешь. Что я могу взять? Эрмитаж, Невский проспект? Наконец, свой дом в Купчино, друзей?
      -Ну, друзей, например, можешь.
      -Жизнь любого человека состоит из нескольких частей, при отсутствии любой из которых она теряет смысл. Что я буду делать там у вас? Жить во дворце и принимать дипломатические миссии, охотиться и постигать восточную философию? Вне зависимости от тех изменений, которые произошли в стране и внутри меня, я всё-таки остаюсь русским человеком советского разлива. Для меня имеет смысл понятие Родины и патриотизма. Я же там сопьюсь от ностальгии, или алкоголь у вас там тоже запрещён? - Я, конечно, хотел сказать совсем другое, но открыто признаваться в том, что просто боюсь настолько резко менять свою жизнь, было стыдно.
      -Нет смысла ничего запрещать, люди всегда будут травить себя всякой гадостью, и спирт не худшее вещество для приёма вовнутрь, - она снова пыталась перевести этот разговор в шутку, - Тем более тебе никто и никогда не запретит вернуться.
      Женщины... Ей надоело спорить, она подошла и поцеловала меня в губы. Я попытался что-то сказать, но понял, что уже не в силах. Я подхватил её на руки и донёс до кровати...
      Когда она заснула, я встал у окна, и мне показалось, что луна стала необычно большой и светит слишком ярко. Я подошёл к бару и плеснул себе немного водки, взял из холодильника пакет с апельсиновым соком, но, передумав, поставил сок обратно и осушил рюмку одним глотком.

* * *

      Я буквально разрывался между своей жизнью и Холи. Я просто не знал, что мне делать. Жизнь когда-то научила меня, что выход из безвыходной ситуации находится сам собой, надо лишь выждать, образно выражаясь: когда нет возможности самостоятельно выбрать из двух одинаковых стогов сена, обязательно появится ветер, который сметёт один из них. И этот ветер появился.
      Холи осталась в Питере на гораздо более продолжительное время, чем собиралась. Прошло примерно полтора месяца, наступила осень. Город готовился к длительной спячке, которую люди особо упорные в своём невежестве, называют не смертью, а зимой. Все эти рассуждения некоторых подкупленных полярными медведями () писателей о том, как прекрасна природа зимой (искрящийся снег, пар из-под копыт разгорячённых бегом лошадей, светлый, умытый солнцем город) имеют смысл лишь когда человек находится внутри нескольких теплонепроницаемых оболочек, которые обычно называют одеждой. Я бы выставил какого-нибудь воспевателя зимы на мороз в чём мама родила, и тогда посмотрел, что бы он рассказал о совершенной форме нетающих на плече снежинок и равномерном скрипе снега под неотвратимо синеющими ногами.
      Когда в воздухе начинает пахнуть зимой, и серые косые линии дождя всё чаще и чаще прочерчивают пунктиром день ото дня наливающееся свинцом петербургское небо, этим же свинцом постепенно, но неотвратимо наливается и моё, и так не всегда блестящее, настроение. Эта осень, благодаря присутствию рядом со мной Холи, оказалась менее депрессивной, но, как известно, всё всегда стремится к равновесию, и на меня посыпались неприятности.
      Когда после недели, потраченной на экскурсии с Холи, я вернулся в ресторан, на моём месте уже сидел другой человек. С точки зрения профессиональной пригодности, то есть способности обходить конфликты, он оказался просто гением. Он умудрился сообщить мне, что меня уволили, потом убедить меня в том, что это для меня скорее праздник, чем несчастье, а потом пожелать мне всего доброго и выпроводить меня из ресторана так, что посетители не заметили моего посещение. Это был профессионал, желание ударить бейсбольной битой по его тщательно выбритому лицу возникло у меня только через час после этого спектакля, когда я допивал вторую кружку пива в баре с каким-то странным названием.
      Красочно представив хруст ломающейся челюсти моего преемника, я допил пиво, взял третью кружку и отошёл от стойки в угол, туда, где у самого окна стоял пустой, отличающийся от других своим маленьким размером, столик. Я сидел, пил пиво и смотрел в зал, где сидели спокойные, радостные люди. На меня накатила волна обиды на весь мир, всё вокруг показалось бессмысленным: эти улыбающиеся, по большей части глупые, лица; чудом выжившая, избежавшая липкой, усыпанной трупами её собратьев, ленты муха (интересно, откуда поздней осенью берутся мухи); сам я и моя ничтожная жизнь. Мне, почему-то, показалось, что мне нужно уехать или повеситься, причём срочно. Вешаться как-то не хотелось, поэтому я решил уехать. Пиво подействовало на меня сильнее, чем я думал, когда сидел, и, вставая, я задел столик. Тот покачнулся, и кружка поехала по гладкой поверхности, явно собираясь разбиться вдребезги о бетонный пол. Я, было, собрался её подхватить, но вовремя понял, что в этом случае упал бы сам. Зажмурившись, я стал ждать, когда раздастся звук разбивающегося стекла, но этого не случилось. Я открыл глаза, передо мной стоял человек средних лет со следами тяжёлой и уже давно неизлечимой алкогольной зависимости на лице, которые не могла скрыть длинная тёмная борода, разбавленная пятнами седины. В руке он держал мою кружку, на дне которой плескалось недопитое мной пиво. Он усмехнулся и спросил:
      -Я допью?
      Я безразлично кивнул и двинулся, собираясь уходить, но он остановил меня жестом.
      -У тебя вид самоубийцы, -сказал он и снова усмехнулся, -Идёшь топиться?
      -Нет, просто уезжаю, - мне стало неуютно, показалось, что он прочитал мои мысли.
      -Уезжаешь? - он улыбнулся и я увидел его ровные белые зубы, которые полностью контрастировали с его внешним обликом, обликом спившегося бомжа, - Я тоже когда-то уехал, -трясущейся рукой он поднёс кружку ко рту и сделал большой глоток, -Не помогло. Это только кажется, что все наши проблемы связаны с конкретным местом, на самом деле они все здесь, - он постучал кулаком по своему лбу.
      Вдруг я словно увидел себя со стороны, как я стою и внимательно слушаю лекцию какого-то бомжа о том, где находятся мои проблемы. Я отвернулся и пошёл к выходу. Когда я проходил мимо окна, около которого располагался только что покинутый мной столик, через пыльное стекло я увидел, что он всё ещё смотрит на меня и похлопывает костяшками согнутых пальцев по своей голове. Я сделал вид, что не заметил, и пошёл в сторону метро. Не знаю, сколько я просидел в баре. Часы остановились; на улице было темно и сыро, низкое небо источало мелкую водяную пыль. Внезапно я понял, что нахожусь в двух минутах ходьбы от гостиницы, в которой жила Холи.
      Я подошёл к зданию из серого гранита, с расцвеченным яркими лампами вестибюлем, с сомнением посмотрел на свои заляпанные грязью ботинки, достал носовой платок, стёр комки чёрной грязи и капли воды, бросил платок в урну - не попал, поправил рукой мокрые волосы и вошёл в холл. Я сильно сомневаюсь, что прошёл бы хотя бы два метра по отполированному полу, если бы охранник был на месте, но, к моему счастью, в холле было пусто.
      Поднимаясь в лифте, я закрыл глаза. Голова сильно закружилась, и создалось впечатление, что я несусь на огромной скорости вниз по гигантской наклонной дуге. Ощущение было настолько сильным, что мне пришлось открыть глаза. Это практически не помогло, потому что после этого стало казаться, что вниз я несусь вместе с лифтом.
      Двери открылись, и я вздохнул свободнее. Этаж был пуст, в полнакала горели потолочные светильники. Меня поразила тишина, я на цыпочках пошёл по длинному коридору, каждый раз морщась, услышав скрип очередной планки паркета под моим мокрым ботинком. Внезапно правый бок пронзила резкая боль, как будто к нему прикоснулись раскалённым металлическим прутом. Тут мои нервы не выдержали, я побежал по коридору, громко топая и тяжело дыша. Подбежав к двери номера Холи, я рванул ручку двери, та не поддалась, тогда я толкнул дверь плечом и упал.
      Перед моими глазами вспыхнул яркий свет, как будто среди ночи в окно заглянуло сразу три весенних солнца. Потом свет померк, я отключился. Пока я был без сознания мне мерещились люди, которые монотонно и безостановочно произносили заклинания, собравшись у большой, высеченной из золота пирамиды. Единственное, что отличало этих людей от всех тех, кого я раньше видел, это переносица, которая начиналась у них выше бровей, словно сумасшедший пластический хирург решил таким образом удлинить им носы. Я что-то говорил им, они не слышали. Я что-то кричал, потом луч с неба ударил мне прямо в солнечное сплетение, и я проснулся.

* * *

      Всё ещё была ночь. В номере горел неяркий, но всё же режущий глаза свет. Я лежал на полу, широко раскинув руки. С трудом приподняв голову, я увидел, что в креслах справа и слева от меня сидели Холи и её узкоглазый телохранитель. Я попытался сесть, но снова упал на бок. "Чёрт побери, как же можно так нажраться с трёх кружек пива", - подумал я и изобразил на лице некое подобие улыбки. Холи кивнула головой Узкоглазому, в тот момент я понял, что буду именно так его называть. Он подошёл ко мне, поднял одной рукой и отнёс в ванную. Там он влил мне в рот полстакана зеленоватой жидкости, от вкуса которой мне стало так плохо, что я почти отключился. После этого он перекинул меня через край ванной, как матрас через забор, а потом нажал куда-то под лопатку.
      Меня рвало около получаса, и в течении этих тридцати минут я понял, что с этих пор стал способен читать лекции о существовании ада. Когда буйство желудка закончилась, я встал и почувствовал себя хоть и ослабленным, но абсолютно трезвым. Я помыл лицо, снял испорченный галстук и вышел из ванной.
      -Где у вас тряпка? - спросил я, извиняющимися глазами перебегая от Холи к Узкоглазому и обратно. Этот вопрос, вопреки моим ожиданиям, не вызвал ни у одного из них и тени улыбки. Это меня удивило. Узкоглазый не смеялся никогда, но Холи! Я в недоумении посмотрел на неё.
      -Сядь, - Её голос звучал беспристрастно, даже немного резко.
      -Что случилось? - спросил я, присаживаясь на диван.
      -Мы уезжаем, уезжаем сейчас. Пришло время решать, либо ты остаёшься, либо едешь со мной. У нас нет времени.
      -К чему такая спешка? -спросил я, а в голове у меня уже не было сомнений, что я еду, там остались лишь вопросы о том, где достать денег на билет, и что стоит взять с собой из одежды.
      -Узнаешь потом. Так ты летишь с нами?
      -Да, мне только надо заехать домой за вещами.
      -Нет, ты не понял, мы вылетаем через час.
      Что поделать, я не мог отказаться. Лететь мне никуда не хотелось, но когда я представил свою жизнь без Холи, у меня внутри всё похолодело.
      Была глубокая, чёрная осенняя ночь, фары вырывали из темноты жёлтые пятна листьев, распластавшихся по мокрому асфальту. Через необыкновенно быстро несущиеся по небу тучи просвечивала сине-жёлтая, как желток слишком долго варившегося яйца, Луна. Мне показалось, что в городе было необыкновенно мало светящихся окон, хотя достаточно много людей не могут уснуть именно в такую погоду. На меня навалилась тоска, я ловил глазами свет далёких окон, знакомые, видимые благодаря хорошему освещению, купола, жадно набрасывался на каждое светлое пятно, мне, почему-то, стало казаться, что я вижу всё это в последний раз.
      Потом машина выехала за город и какое-то время мчалась по дороге, пока фары не осветили фосфоресцирующую табличку указателя. Узкоглазый, а именно он и был за рулём, завернул на узкую, плохо заасфальтированную дорогу и сказал, словно себе самому:
      -Десять минут.
      Было ещё несколько поворотов и, наконец, фары осветили стену проржавевшего металлического ангара. Когда Узкоглазый выключил зажигание, я заметил, что кончился дождь.
      Мы вышли из машины и пошли к ангару. Около него, на краю взлётной полосы стоял небольшой самолёт иностранного производства. На его борту красовался всё тот же неизвестный мне флаг.
      Как только мы поднялись на борт, взревели двигатели и самолёт двинулся по гладкой поверхности, набирая скорость. Во время разгона сильно трясло, что подтвердило мою теорию о том, что этим аэродромом давно никто не пользовался по назначению. Вскоре тряска прекратилась, меня вдавило в сиденье. Я посмотрел в иллюминатор, чёрные громады туч освещались частыми вспышками, выявляющими неоднородность облачности.
      -Может я ошибаюсь, но, по-моему, погода не лётная? - спросил я у Узкоглазого, когда Холи зашла в кабину пилотов. Он посмотрел на меня такими глазами, как будто я только что плюнул ему в лицо, ничего не ответил и отвернулся к иллюминатору.
      Холи вернулась. По выражению её лица я понял, что разговора не получится, поэтому не стал и пытаться его возобновить. Со временем равномерный, чуть слышный гул двигателей усыпил меня. Проснулся я от того, что Холи с Узкоглазым громко спорили о чём-то на непонятном мне языке. Потом она повернулась ко мне, словно заметила, что я проснулся и без всякой надежды на положительный ответ (я это понял по интонации) спросила:
      -Умеешь управлять самолётом?
      Мне стало, мягко говоря, неуютно и сразу пересохло в горле. Хриплым голосом я спросил:
      -Нет, а что нужно?
      Холи улыбнулась, но мне не понравилась эта улыбка. Я подумал, что если эта шутка, то шутка неудачная, а если нет, то тогда ещё хуже.
      -Пока не нужно, просто я боюсь, что с пилотами что-нибудь случится.
      -А что, вероятность велика?
      Она отвернулась не ответив, и их непонятный спор с узкоглазым продолжился.
      Я кивнул, достал пачку сигарет и выкурил две штуки подряд. Примерно через двадцать минут пол ушёл из-под ног, и если бы не заранее пристёгнутый ремень, я раскроил бы себе череп об потолок. Дверь кабины пилотов открылась, и оттуда выплыли два человека. Я понял, почему они не вышли, а выплыли - самолёт падал. Шум двигателей исчез, остался лишь свист рассекаемого корпусом воздуха. Лица лётчиков были перекошены, а глаза широко открыты. В этот момент я впервые увидел Холи в действии. Она прищурилась и выставила прямые руки перед собой. Лётчиков отбросило к переборке, они медленно сползли по ней вниз, а потом оба, синхронно, издали нечеловеческий крик, который, казалось, был у них один на двоих. Мне показалось, что в тот момент их глаза вспыхнули золотым сиянием. Через мгновение они, как ящерицы, проворно заползли в кабину, а через несколько секунд я почувствовал, как гравитация прижала меня к креслу. Я вздохнул с облегчением, но опомнившись от страха, с удивлением посмотрел на Холи. Она тоже смотрела на меня, как будто что-то обдумывая, потом сказала:
      -Не спрашивай.
      Я кивнул и закурил ещё одну сигарету, стало противно, но я докурил её до конца. Мерный звук двигателя стал снова усыплять меня, хотя я всё ещё чувствовал себя неуютно. Через какое-то время я заснул, а когда проснулся, самолёт уже шёл на посадку. Аэродром, на котором мы садились, имел гораздо более ровное покрытие посадочной полосы, так что я не сразу понял, что посадка окончилась.
      Когда самолёт остановился, Узкоглазый и Холи вышли, а мне сказали подождать внутри. Меня мучило желание проверить, не показалось ли мне всё, что произошло в самолёте. Я подошёл к кабине пилотов и постучал. Никто не ответил. Я открыл дверь и замер. Два пилота сидели, глядя прямо перед собой, словно заметив вдалеке нечто очень для них важное, они были неподвижны как манекены. Пальцы первого пилота, всё ещё сжимавшие штурвал, побелели от напряжения. Я подошёл и хлопнул его ладонью по плечу. Он сидел, не шелохнувшись. Я наклонился и заглянул к нему в глаза. Радужная оболочка была лимонно жёлтого матового цвета. Его глаза не отреагировали на изменение освещённости, он был мёртв.