Семь свитков из Рас Альхага или Энциклопедия заговоров (Тамплиеры - 6)

      - Белый конь! - содрогнувшись, прошептал я, ибо теперь действительно увидел в сумраке приближавшегося всадника на белом коне. - Вот он!
      Над всадником тяжело покачивалась на высоком древке орифламма, а следом двигалась едва различимая в темноте многочисленная свита.
      - Белый конь! - прошептал старец. - У вас счастливый глаз, монсиньор! Сам король Франции по своей монаршей воле явился в гости к мертвецам! Добрая примета, монсиньор! Теперь нам следует выйти к нему навстречу.
      Обогнув полдюжины надгробий, мы втроем с Карлом Великим выступили к "камням покаяния" и остановились у россыпи костей и черепов, покрытых "великий плащом Ордена". Перед нами остановилась целая армия во главе с королем. Облака пара клубились над нею.
      Спешу заметить, что к такой важной встрече я уже успел нарядиться, как и старец, в черный макабрский балахон, подпоясанный алой тесьмой, а потому просторный капюшон позволил мне без опаски разглядеть короля, укутанного в пурпурный плащ с горностаевой оторочкой.
      Надо мной в седле возвышался довольно одутловатый человек более, чем средних лет, с округлым, бледным и очень гладким лицом. Именно за правильность черт, за редкостную чистоту и гладкость кожи повелителя Франции Филиппа можно было бы назвать красивым. Впрочем, некое совершенство восполняли и его волосы, которые густыми, прихотливо вьющимися прядями выбивались из-под высокой шапки из черного меха. Королевские скулы довольно сильно выпирали, еще больше сглаживая кожу на лице, однако же при том как бы уменьшая королевские глаза, как бы защищая их от излишнего внимания со стороны. Необычайной остроте взгляда, вероятно, и должны были соответствовать только такие, небольшие и защищенные скулами глаза, подобные небольшим бойницам для самой коварной арбалетной стрельбы. Остается добавить только, что все движения короля были медлительны; медлительным было и его дыхание, и, в отличие от резвого пара, вырывавшегося из конских ноздрей и ноздрей королевских подданных, жизненный пар короля вытягивался ленивой струйкой из крохотного отверстия между его губами. Мне показалось, что король Франции, несмотря на явное коварство и явную хитрость, должен быть весьма спокойным и рассудительным человеком.
      Правду говоря, никакого внимательного наблюдения за монаршей особой с моей стороны и не было. Образ Филиппа Красивого запечатлелся в моей памяти за одно мгновение, ибо в действительности не успел бы я произнести и трех слов моего нынешнего, столь подробного описания, как уже был бы прерван спокойным, но властным голосом, обращенным к нам, которые проявляя свою искреннюю покорность, преклонили перед монархом колени.
      - Ты - пророк с кладбища Невинноубиенных! - изрек над нами монарший глас.
      - Ты - король Франции Филипп по прозвищу Красивый! - весьма дерзко, однако же вполне уважительно отвечал ему своим главным, громовым гласом кладбищенский старец.
      - Хорошее доказательство дара прозорливости, - усмехнулся король.
      Вся королевская свита вместе с конями поддержала своего повелителя верноподданным смехом.
      - Мы наслышаны о тебе и твоих еретических проповедях, - продолжал король. - Неужто и вправду не найдется теперь ни одного священника, коему позволено свыше отпускать грехи?
      - Отныне Святой Престол, перенесенный в твои владения, будет подчиняться твоей воле, повелитель Франции, - отвечал старец, - и, следовательно, твоей воле будет подчиняться право священников отпускать грехи.
      Я заметил, что конь короля вздрогнул и переступил копытами.
      - Вот как! - сдерживая некоторую растерянность, проговорил король и обратился к невзрачному человеку в темной одежде, восседавшему на соловом жеребце по правую руку от повелителя: - Вильям, что ты на это скажешь? Нет ли в этих словах еще худшей ереси?
      Вскоре я узнал этого человека ближе: то был Вильям Ногарэ, ближайший сановник короля, происходивший из семьи казненных еретиков-альбигойцев, которые не признавали христианской церкви и клеймили подряд всех монахов и священников за порочный образ жизни. Замечу, что именно Вильяму Ногарэ король Франции поручил два самых тяжелых дела в свое правление: арест Папы Бонифация и арест Великого Магистра Ордена Храма вместе с пятнадцатью тысячами рыцарей.
      - Ваше Величество, можно ли признать ересь в том, чему должно произойти в видимом мире? - пожав плечами, спокойно проговорил Вильям Ногарэ. - Мир же невидимый находится в ведении Святой Инквизиции. Если этот человек коснется в своих речах мира невидимого, тогда вашей милосердной волей наше недоумение смогут разрешить отцы-доминиканцы.
      - Всех, кто приходит на твои проповеди, старик, ты объявляешь святыми, - заметил король. - Разве в твоей власти выпекать святых, как лепешки?
      - Я призываю всех стать святыми, не откладывая дело до Страшного Суда, - ответил старец, по моему разумению немного слукавив. - Я лишь повторяю призыв Господа, засвидетельствованный в Писании. Благородный же человек сам, по своей воле и безо всякого повеления свыше, способен стать святым, что прекрасно доказал твой достославный предок, святой король Людовик.
      - Говорят также, что ты умеешь изгонять из людей злых духов и исцелять безумцев, - проговорил король Франции со странной улыбкою, истончившей его губы; я назвал ту улыбку "странной", поскольку так и не смог определить, добрая она или злая.
      - Когда я говорю одержимому, что он должен быть свят, темный дух не выдерживает веления быть святым и покидает порабощенную им душу, - отвечал старец. - Тогда человек начинает радоваться и плясать от счастья.
      - Я вопрошаю тебя, старик, - изгнав с уст улыбку, грозно изрек король, - сможешь ли ты излечить самых отъявленных безумцев, если имя им легион? Сможешь ли ты излечить разом целое княжество безумцев во главе с самым отъявленным безумцем и богоотступником нашего века?
      - Приведи их сюда, король Франции, - ничуть не менее грозно ответил старец.
      На эти слова Филипп Красивый рассмеялся, и смех его был столь многозначителен, что вся его свита вместе с Вильямом Ногарэ предпочла, напротив, затаить дыхание.
      - Сделать это не совсем просто, - отсмеявшись, сказал король. - Мы предпочли бы, старик, чтобы ты последовал в то место, где ограждены от остального счастливого мира эти опасные безумцы, если только твоя сила не иссякнет за пределами этого печального места. Скажешь, что слух об этом верен? Сила иссякнет?
      - Твое желание, король, - закон для твоего подданного, даже мертвеца, проговорил старец, - но я подтверждаю правдивость слуха. Однако в моих силах послать тебе в помощь моего ученика, еще полного жизни. Он станет моими глазами. Укажи дорогу, а безумцев я различу сам.
      - Дорога, о которой ты спрашиваешь, ведет на Шинон, - неторопливо проговорил король, пристально глядя на старца.
      Черный балахон не шелохнулся, когда старец спустя несколько мгновений заговорил снова:
      - Значит, король, ты отправляешь мои глаза прямо в самый крепкий застенок Франции, к Великому Магистру Ордена бедных рыцарей Соломонова Храма.
      - Ты - самый великий прозорливец из всех, о которых я слышал, - покачал головой король Филипп. - Но прежде я хочу удостовериться в твоем искусстве врачевания.
      - Твоя воля, король Франции, - сказал старец.
      Король подал знак, и из длинной свиты, хвост которой терялся в белесой пелене, смешавшейся с зимним сумраком, выступили два всадника. Один из всадников вел второго коня на поводу, и на том коне сидел худощавый юноша. Когда они приблизились, я заметил, что на лице юноши застыла болезненная печаль, а глаза его сверкали огнем некой неутолимой страсти.
      - О, такое безумие несомненно зовется любовью! - весело проговорил старец. - Стоит ли теперь излечивать славного юношу от болезни, которую каждый доблестный рыцарь должен преодолеть сам, дабы остаться на всю оставшуюся жизнь вполне здоровым?
      - Это любовь, перешедшая в безумие, - довольно хмуро отвечал Филипп Красивый. - Я привез к тебе своего любимого пажа, старик. Я желаю, чтобы на его милых щечках вновь заиграл здоровый румянец. Так окажи любезность своему королю, старик.
      - Король, твоего верного пажа, - сказал кладбищенский дервиш, - должно быть, мучает его собственная тень?
      Король приподнял бровь и коротко взглянул на своего визиря:
      - Вильям, ведь действительно так?
      - Доблестный дворянин, которого ты видишь перед собою, досточтимый старец, - с напускною, и я бы даже сказал, шутовскою учтивостью обратился Ногарэ к могильному дервишу, - избрал Дамою своего сердца одну весьма знатную госпожу, однако на одном из турниров эта знатная особа предпочла чрезмерное к себе внимание другого рыцаря куртуазной страсти, более высокого ростом и умудренного годами. С того дня у преданного, но юного дворянина помутилась память и повредился рассудок. Он теперь помнит, будто бы коварная, но прелестная особа протянула свою перчатку ему самому, но как бы старшему годами. Хуже того, с наступлением ночи, "старший" двойник начинает мерещиться нашему доблестному рыцарю по темным углам, и он выхватывает свой меч, чтобы сразиться с двойником в честном поединке. Двое стражников Его Величества уже получили ранения. Такова вкратце эта занимательная, однако весьма хлопотная история.
      - Добрый человек, благодарю тебя, - с не менее напускною важностью проговорил старец и коротко поклонился. - Твой рассказ значительно облегчит дело исцеления. По правде говоря, оно представляется мне настолько простым, что я предпочел бы передать его моему ученику. Мне кажется, что с недугом своего ровесника он сможет справиться даже лучше, чем я.
      Наступило молчание, и я не сразу догадался, что речь пошла обо мне.
      - Разве тебе не известно, старец, что ученик не может стать больше своего учителя? - заметил Ногарэ. - Ведь так сказано в Писании.
      - Верно, - согласился дервиш. - Однако тень очень часто превышает размеры своего господина. Ныне как раз тот самый случай, и следует им воспользоваться для исцеления больного, раз вы все считаете этого доблестного юношу таковым.
      - Кто твой ученик? - коротко вопросил король.
      - Мой ученик родом с Кипра, - сказал старец, еще сильнее смутив меня, но однако же и указав мне выход из положения, - и происходит он из очень древней дворянской семьи. Судьба его оказалась, увы, весьма нелегкой и запутанной.
      - С Кипра? - усмехнулся король. - С того самого Кипра, где говорят, что девица, не переспавшая с тамплиером, еще не годится в невесты? С того самого Кипра, где матери предупреждают своих отроков словами: "Бойся тамплиерского поцелуя"?
      - Ваше Величество, я не помню, чтобы мать говорила мне такие слова в мои отроческие годы, - заговорил я, собравшись с духом. - Честно признаюсь вам, Ваше Величество, что даже не помню никакого Кипра. Ныне я стою здесь, посреди кладбища Невинноубиенных младенцев, и готов во всем исполнять волю Вашего Величества.
      - Однако выговор вполне может считаться кипрским или даже палестинским, - заметил королю Вильям Ногарэ.
      Король кивнул, и наши взгляды встретились.
      - Вам будет предоставлено место во дворце, - неторопливо и даже вкрадчиво проговорил король и тряхнул головой, отчего с его черной шапки посыпался вниз белый пух.
      - Ваше Величество, места вполне достаточно и здесь, - отвечал я.
      - Старик, твой ученик хочет сказать, что для лечения потребуется всего одна молитва? - с напускным изумлением вопросил Ногарэ.
      - Мой ученик готов исполнить волю короля Франции, - отвечал дервиш.
      По моему указанию бледного юношу поставили прямо передо мной. Я вперился взглядом в его глаза и стал намеренно думать о чем угодно, только не о самом лечении и возможной неудаче. "Неудачи быть не может, - заранее решил я, - если, по расчету дервиша, я избавлюсь от всякого страха и попробую на один час сделаться святым". Я долго думал о моей любимой Фьямметте, а затем размышлял о том, что, простившись с нею, наверно опять заснул необыкновенным сном, раз попал на кладбище, куда запросто по вечерам приезжает в гости к покойникам сам французский король.
      В таких размышлениях я провел половину часа, а, может статься, целый час. Сумерки густели, и, когда я почти перестал различать лицо юноши, стражники короля окружили нас потрескивавшими факелами.
      Тогда, в тревожном свете факелов, я увидел, что все лицо юноши покрыто каплями влаги, и подумал, что, наверно, он уже плачет от усталости. Мне захотелось пожалеть его, но я подумал, что жалеть ни в коем случае не полагается, иначе все надежды старца на своего ученика пойдут прахом.
      "Доблестный дворянин не может плакать, - заключил я, видя, как он мучительно жмурится и роняет одну за другой слезы. - Он, как и я, нестерпимо захотел спать. Еще немного, и мы повалимся друг на друга. Пора завершать это надувательство".
      Не сводя глаз с влюбленного безумца и не обращаясь ни к кому определенно, я, насколько мог властно, повелел:
      - Дайте ему меч!
      По короткому порыву теней и по тому, как болезненно искривились губы безумца, я определил, что ему в правую руку вложили рукоятку меча.
      - Отвечайте на три вопроса, сударь! - в полный голос приказал я.
      - Да, мессир! - едва живым голосом ответил юноша, чем подтвердил то, что я пока еще не совершил ошибки.
      - Вопрос первый! - изрек я. - Вы видите меня теперь перед собою?
      - Да, мессир, - был покорный ответ.
      - Вопрос второй! Вы видели меня когда-либо раньше?
      - Нет, мессир, - был столь же покорный ответ.
      "Если я сумею задать и третий вопрос, - мелькнула у меня в голове мысль, - значит, из меня и вправду выйдет искусный джибавия, целитель безумия".
      В продолжение этой мысли моя правая рука успела неторопливо размахнуться, затем - прицелиться, и, как только, покончив со всеми мыслями, я отдал ей последний приказ, она изо всей имевшейся в ее мышцах силы, закатила моему безумному дворянину увесистую оплеуху.
      Юноша отшатнулся, факелы вздрогнули, а меч взлетел над моей головой.
      - Вопрос третий! - сорвав голос, выпалил я. - Вы дали слово ответить! Слово благородного человека!
      Юноша окаменел.
      - Вопрос третий! - уже с должным спокойствием произнес я. - Если вы меня никогда не видели раньше, откуда вам известно, что ударил вас именно я?
      Юноша остался передо мной бездвижным изваянием.
      - Погасите факелы! - повелел я. - Немедленно погасите факелы!
      Тьма обрушилась на нас и поглотила обоих. Я затаил дыхание.
      Миновало одно мгновение, потом миновало второе. Так, возможно, миновала половина той необыкновенной ночи.
      И вот, наконец, я услышал донесшийся из темноты шепот:
      - Благодарю вас, мессер! Благодарю вас! Мне уже лучше. Мне стало гораздо лучше.
      - Вы уверены в своих силах, сударь? - столь же тихо и при том весьма участливо проговорил я, успев вытереть с лица горячий, как факельная смола, пот и возблагодарить Господа за то, что Его волею я остался-таки живым и невредимым.
      - Да, мессер, - прошептал юноша. - Вы избавили меня от страха.
      - Теперь свет станет весьма уместен, - сказал я, решив, что настала пора немного погордиться своей находчивостью.
      Факелы вновь вспыхнули передо мной и выстроились длинной цепью, освещая королевскую свиту, которая едва не на целую милю вытянулась позади своего повелителя. У меня появилось предчувствие, что один из факелов уже освещает уготованное мне а, может быть, и могильному старцу, место в свите.
      Я увидел, каким решительным жестом паж вытер капли влаги, покрывавшие его лицо, и как преданно посмотрел он на своего короля, заговорив наконец живым и звонким голосом:
      - Мне стало гораздо лучше, Ваше Величество!
      Король коротко переглянулся с Вильямом Ногарэ, и тот ответил важным кивком.
      - Что ты скажешь на это, Карл? - раздался у меня за спиной голос дервиша.
      - Кар-рл Великий пришел! - громко протрещала ворона. - Откройте двери!
      На лице юноши появилась изумленная улыбка. Он растерянно огляделся по сторонам, а затем, к моему окончательному облегчению, убрал меч в ножны.
      - Король, твой паж выздоровел, - сказал кладбищенский пророк. - Для него наступила добрая ночь. Теперь он не опасен ни для себя самого, ни для собственной тени.
      - Чудо! - донеслось из королевской свиты тихое слово.
      - Чудо! Чудо! - шепотом вторили другие голоса.
      Паж подошел к королю, и тот, чуть наклонившись с коня, пригляделся к лицу своего любимца и ласково потрепал его за щеку.
      - Теперь я вижу, старик, - проговорил король, коротким жестом указывая пажу на его обычное место в своей свите, - теперь я вижу, что твоего ученика можно отправлять послом в страну безумцев вместе с твоей ученой вороной. - И обратившись ко мне, король вопросил: - Назови свое имя, искусный целитель любовной горячки.
      - Мне не известно мое имя, Ваше Величество, - признался я, не опуская глаз. - В том-то все мое несчастье.
      - Сообщение полностью подтверждается, Ваше Величество, - раздался голос Ногарэ, приложившего немалый труд, чтобы сдержать волнение. - Действительно, ночь оказалась доброй, Ваше Величество.
      - В таком случае мы сможем отплатить этому искусному целителю за его добрую услугу не менее доброй услугой, - таинственно улыбаясь, неторопливо проговорил король. - Вильям, известен ли тебе человек родом с Кипра, молодых лет, умеющий исцелять безумие и к тому же не ведающий своего настоящего имени?
      - Да, я слышал о таком, Ваше Величество, - с не менее таинственной улыбкой на губах, сказал Ногарэ. - Он пришел. Он стоит перед вами, Ваше Величество. Не кто иной, как молодой граф де Ту.
      Я обомлел, несмотря на то, что всем случившимся со мною чудесам уже давно потерял всякий счет.
      - Граф де Ту?! - воскликнул я и невольно обернулся на старика.
      Тот очень ласково улыбнулся мне, потом медленно опустил веки, как бы подтверждая поразительные слова Ногарэ и при том указывая мне во всем подчиняться обстоятельствам, а спустя пару мгновений вновь открыл глаза.
      - Граф де Ту? - нарочито удивился король. - И все? Но где же имя?
      - Полного имени не упоминалось ни в одном сообщении, - сказал Ногарэ.
      - Какая досада! - покачал головой король. - Я-то думал, что мы сможем отплатить графу сполна. Однако я полагаю, что дело поправимо. Итак, граф, обратился он ко мне, - мы рады приветствовать вас в наших владениях. Нам кое-что известно о необычайной судьбе вашего рода и вас самих. Нам известно, что заставило вас избрать столь необыкновенный путь и какие ужасные опасности подстерегали вас в дороге. Но теперь главному свидетелю по делу о богоотступнических деяниях Ордена Соломонова Храма страшиться нечего. Отныне он поступает под личную защиту короля Франции.
      "Может ли старик быть предателем? - не добавляя к тому волнению, что уже наполнило мою душу, ни капли сверху, спросил я самого себя и тут же самому себе решительно ответил: - Будь он кем угодно, а только обстоятельства, конечно же, находятся во власти той самой, невидимой силы, цели которой не известны никому из проводящих эту "добрую" ночь посреди кладбища".
      Признаюсь, что я опять думал только о своем собственном наследстве, судьба же Ордена тамплиеров волновала меня в те мгновения меньше всего.
      - Ваше Величество, - обратился я к королю. - При всем моем желании я не уверен, что смогу стать истинным свидетелем. У меня отнято не только имя, но и память.
      - Нам известно, граф, - продолжал король, - что ваша память хранит главную тайну Ордена, потому-то она, ваша память, и была запечатана, подобно самому ценному сокровищу казны. Нам известно также, граф, что ваша память может быть открыта с помощью особого ключа, коим является некое тайное слово. Это слово пригодно к использованию в качестве ключа только один раз, как если бы ключ был отлит изо льда, а замок был бы горяч, как живое человеческое тело. Тайное слово известно Великому Магистру Ордена, и он дал мне обещание произнести его. Дорога на Шинон очищена для вас от всех встречных. На этой дороге вас будет охранять целое войско. Мы желаем, чтобы вы отправились немедленно, но, разумеется, предварительно переодевшись в нечто более соответствующее вашему дворянскому достоинству и еще далеко не оконченной жизни.
      - С великой радостью исполню волю Вашего Величества, - сказал я, кланяясь и действительно испытывая некое подобие радости: разоблачение тайны приблизилось, вроде колодца в пустыне, до края которого уже легко было дотянуться рукой. - Однако прошу у Вашего Величества позволения проститься перед дорогой со своим Учителем.
      - Прощайтесь, граф, - разрешил король, поворачивая своего коня и вместе с ним приводя в движение всю свою свиту, а вместе со свитой - вереницу трескучих факелов. - Хотя, как говорят, уходя с кладбища, не следует оглядываться назад.
      Я повернулся к могильному дервишу и увидел, что его черный балахон совсем побелел от падавшего с небес холодного пуха, и, если бы не продвигалась мимо нас долгая вереница факелов, я уже и не различил бы в темноте маленькую неподвижную фигуру. На правом плече старца восседал Карл Великий, невозмутимо отряхивая крылья.
      - Учитель, - обратился я к старцу, едва не произнеся это священное слово на арабском наречии. - Скажи мне: то, что я теперь вижу своими глазами, происходит во сне или наяву? Сам король Франции со всеми своими придворными является на кладбище, в гости к загадочному старику, к которому он вполне мог бы выслать комиссара инквизиции. Не так ли? Ведь и ты, Учитель, опасался черного коня.
      - Ваша новая память, монсиньор, не только успела пробиться из семени, но уже приносит первые добрые плоды, - ласково произнес старец, но его ласковую улыбку я мог только вообразить, поскольку края капюшона затеняли все его лицо. - То, что первым появился белый конь короля, наилучшим образом доказывает ваше право называться истинным посланником Удара Истины.
      - Насколько я могу догадаться, на заднем дворе королевского замка растет дерево, в которое изредка попадают стрелы с важными сообщениями, вслух подумал я.
      - Возможно, есть особый вид плодовых деревьев, из которых порой произрастают оперенные прутики, - посмеиваясь, ответил мне могильный дервиш. - Однажды, монсиньор, некий честный человек шел по улице в позднее время и вдруг увидел, что ему навстречу приближаются какие-то люди, тихо между собой переговариваясь. Он очень испугался, подумав, что они могут оказаться грабителями и, перепрыгнув через ближайшую ограду, упал в канаву, полную воды и грязи. Там он и остался лежать, затаив дыхание и в ужасе замечая, что встречные тоже стали перелезать через ограду. И вот они окружили несчастного, склонились над ним и спросили: "Добрый человек, не грозит ли тебе какая-либо опасность, от которой ты решил скрыться в этом неприглядном месте, и не можем ли мы оказать тебе какую-нибудь посильную помощь?" Тот же с облегчением вздохнул и ответил им так: "Видите ли, добрые люди, случилась довольно непростая история: я попал сюда из-за вас, а вы попали сюда из-за меня".
      - Теперь я почти готов поверить в то, что сам король Франции вынужден быть моим следующим провожатым к Великому Мстителю, мстящему не кому-нибудь, а самому королю за весь арестованный им Орден тамплиеров, - самым тихим шепотом проговорил я, надеясь, что топот коней заглушает мои слова.
      - Монсиньор, вам пойдет на пользу узнать, что именно с кладбища Невинноубиенных младенцев донеслось до королевского Дворца пророчество о том, что король Филипп сменит прозвище, став Святым. Он поведет святое во всех отношениях воинство, дабы, сокрушив Рим, собственными руками воздвигнуть истинный Святой Престол посреди Иерусалима, освобожденного им от неверных.
      - Теперь я уже не сомневаюсь в том, что король Франции явился к тебе наяву, Учитель, - только и оставалось признать мне.
      - Во всяком случае, если кому и снится ныне приятный сон о посещении кладбища Невинноубиенных младенцев, так - только самому королю, - весело сказал могильный дервиш.
      Между тем, его самого стала окутывать темнота, а стук копыт за моей спиной начал стихать. Обернувшись, я увидел, что уже вся королевская свита прошла мимо нас, и только один всадник остался на месте, держа за поводья второго оседланного коня.
      - Поторопитесь, монсиньор, - сказал из темноты парижский дервиш. - Если король этой страны спросит вас, почему вы задержались, сообщите ему, что пророк с кладбища Невинноубиенных научил вас, как превратить всех рыцарей Соломонова Храма в святых. Ведь только святые должны составить королю отборное войско рыцарей, принявших обет Креста, для последнего похода в Святую Землю.
      - Неужто и вправду я смогу превратить их в святых, дабы мне самому поверил король? - вопросил я.
      - Монсиньор уже забыл о Великом Мстителе и его миссии? - нарочито удивился старец. - А также и об истории человека, который прятался в грязной канаве от грабителей?
      - Учитель слишком рано похвалил мою новую память, - признался я, - ибо его ученик успел забыть и о третьем: о тайном слове, которое должно раскрыть его исконные воспоминания, а тем воспоминаниям, вероятно, и полагается подсказать ученику, каким способом можно восстановить святость истинных рыцарей Храма. Таким образом кольцо замкнется.
      Невольно я прибавил еще два слова:
      - Кольцо Змеи.
      - Монсиньор, - донеслось до меня из темноты, и я, с великим трудом приглядевшись, увидел, что старец опускается передо мной на колени.
      Тут я почувствовал могильный холод на сердце и сказал:
      - Учитель, пощади меня. Поднимись с земли.
      Я ничего не услышал в ответ, да и самого дервиша больше не мог различить во мраке. Тогда я повернулся прочь и подумал, что старец, сделав свое дело, уже соединился с Единым и слился с холодом могильных плит, подобно истинным джибавиям, которых я некогда видел лежащими на белом мраморе посреди площади в Конье.
      Садясь на коня, я услышал хлопанье вороньих крыльев, однако стук копыт о твердую землю тут же заглушил те эфирные звуки.
      Двигаясь по сумрачной дороге к крепости Шинон, я старался не думать ни о чем. Более же всего старался не размышлять о трех предметах: о своей родственной связи с графом Робером де Ту, о возможной родственной связи с ним же трактатора Тибальдо Сентильи (я весьма часто вспоминал о нашем внешнем сходстве) и, наконец, о том, где мне суждено повстречать Великого Мстителя и кто таковым окажется.
      Подобно мрачной гряде неприступных скал, постепенно вздымались передо мной стены и башни крепости Шинон. К восходу солнца они поднялись из-за окоема земной тверди до стремян скакавших впереди меня всадников, к полудню доросли до их тускло поблескивавших наплечников, а на закате дневного светила обтесанные обрывы той цитадели уже возвышались над моими грозными стражами темной вавилонской громадой, превращая их всех из геркулесов в неприметных карликов.
      Мне делалось зябко - скорее от робости, чем от крепчавшего к вечеру холода, и я все плотнее укутывался в роскошную меховую накидку, отороченную русскими куницами, и все ниже надвигал на глаза и уши большую меховую шапку. На ближних подступах к Шинону в руках сопровождавших меня воинов, как и в прошлую ночь, вспыхнули трескучие факелы, и я невольно обернулся назад: за моей спиною двойная вереница тревоживших душу огней неисчислимо растянулась едва ли не до самого Парижа. Это зрелище придало мне, посланнику Удара Истины, столь почетно принятому на французских землях, немного бодрости и немного мужества.
      Небо очистилось, но звезд я успел насчитать не больше дюжины, поскольку башни Шинона уже затмили надо мною едва не весь небосвод.
      Впереди нас, в сумраке, тяжело заскрипели цепи, и те железные звуки соединились в хоре со звуками иного, с неимоверным напряжением движимого железа, звуками, гулко отдававшимися в пещерной пустоте. Проехав сквозь холодный вертеп, мерцавший лживыми звездами подземной влаги, я очутился в лабиринте внутренних дворов цитадели.
      - Монсиньор, вам - к башне Кудрэ! - услышал я рядом с собой хриплый от холода голос, и рука провожатого, взяв под уздцы моего коня, повела его в сторону от факельных огней, прямо к настоящему вавилонскому столпу.
      При взгляде от подножия этой рукотворной скалы можно было подумать, что своей вершиной она дерзко передавила не одну сотню звезд на Божественном своде. Вновь напоминая своим жутким пением о вечных оковах Тартара, заскрипели и застонали неподъемные засовы и решетки; затем передо мною, в устье узкой пещеры, появился огонек, заключенный в тюремную лампу, и, следуя за ним, я двинулся вверх по широкой спирали из гранитных ступеней.
      Итак, поднявшись кругами на неизвестную высоту, от восхождения на которую, признаюсь, у меня заломило икры, я оказался перед освещенной огоньком дверью, что была окована железным переплетом толщиною в два пальца. Увидев меня, недовольно, подобно церберам, но, вместе с тем, и покорно заворчали вековые замки. Затем, лязгнув, разъединились петли. И вот, наконец, освобожденная от всех печатей дверь тронулась и открыла мне вход в "святая святых" великого королевского каземата.
      Оттуда, из самого мрачного и недоступного застенка Франции, на меня дохнуло живое тепло, и только это приятное тепло простого домашнего очага немало изумило меня, все же остальное ничуть не изумило, ибо увидел я именно то, что и ожидал увидеть.
      Я увидел алое тамплиерское "тавро" на белом поле, освещенное двумя масляными светильниками и жаркими углями, багряно сиявшими на широкой жаровне, что была воздвигнута посреди темницы на железном треножнике.
      Я увидел белый тамплиерский плащ, образ духовной чистоты, покрывавший плечи и спину грузного, согбенного человека, который неподвижно восседал на невысоком резном креслице с округлыми подлокотниками.
      Я сделал два шага внутрь этого скорбного жилища, и дверь неторопливо заскрипела за мною, как бы радуясь, что теперь может удержать хоть до скончания века уже не одного, а двоих важных пленников.
      Впрочем, здесь еще оставался и некий третий, тень коего я приметил с порога и тоже ничуть не удивился, понимая, что такая знаменательная встреча не обойдется без королевского соглядатая; но то была только тень, способная просочиться через любую щель и под любую дверь.
      Некоторое время я заворожено смотрел на белое тамплиерское поле, запечатленное алым тавром, и наконец решился произнести первые слова.
      - Монсиньор Великий Магистр, - трепеща душою, однако же твердым, как мне показалось, тоном выговорил я.