Семь свитков из Рас Альхага или Энциклопедия заговоров (Тамплиеры - 6)

Все мои чувства подсказывали мне, что ад, однако, неподалеку. Какие-то неприкаянные тени проносились передо мной. Кривые, оскаленные, окровавленные рожи пялились на меня. Вспыхивали, смешивались и гасли какие-то совершенно невероятные картины и события. Мощные волны подбрасывали объятый пламенем корабль, к мачте которого был привязан настоящий великан в рыцарских латах и белом плаще, а над ним среди туч мелькали всадники-тамплиеры, сражавшиеся с безобразным воинством. И от ударов рыцарей валились в море с облаков хвостатые бестии и тела в епископских одеяниях. Потом вдруг оказывалось, что море полно до самых туч не водой, а дерьмом, и я в нем болтаюсь по самую шею, вроде поплавка. И вот, задрав голову, я увидел стол, ломившийся от блюд, а у стола, на парчовом ложе, возлежал надо мной Лев Кавасит, который, наконец повернув голову и заметив меня, добродушно улыбнулся и протянул мне руку, чтобы вытащить меня из колыхавшихся нечистот.
      Как раз в эти мгновения чеканный глас произносил такие слова:
      "Дав руку мне, чтоб я не знал сомнений,
      И обернув ко мне спокойный лик,
      Он ввел меня в таинственные сени.
      Там вздохи, плач и исступленный крик,
      Во тьме беззвездной были так велики..."
      И вдруг рука Льва Кавасита превратилась в ужасную мохнатую лапищу, и та бесовская лапища вместо меня ухватила сразу за обе руки Фьямметту и потащила ее вовсе не к столу с яствами, а прямо в разверзстый зев адского вертепа.
      Все никчемные богатства моей памяти я готов был тут же признать за фальшивый блеск бессмысленных сновидений, все, кроме одного дорогого мне лика. Все, что я помнил, безо всякого сожаления я был готов вернуть Морфею, кроме образа моей Фьямметты, кроме ее прекрасных глаз.
      "...Что поначалу я в слезах поник,
      - продолжал неведомый голос.
      Обрывки всех наречий, ропот дикий,
      Слова, в которых боль, и гнев, и страх..."
      Я содрогнулся, увидев, как бедная Фьямметта исчезает в адской пропасти и невольно вскрикнул:
      - Нет!
      Теперь уже бескрайнее море боли охватило меня и подняло на самой высокой и гневной волне.
      - Мессер, он уже очнулся, - послышался совсем рядом тихий и милосердный шепот.
      - Надо дать ему воды, святой отец, - приглушенно, но при том и подобно рокочущему в отдалении грому, произнес в ответ тот самый глас, который спас меня уже, по всей видимости, дважды.
      - Вот, мессер, я уже поставил, - снова послышался первый голос, и моего лба коснулась мягкая и теплая ладонь. - Сын мой, позвольте приподнять вам голову.
      Последние слова были уже несомненно обращены ко мне, и я, с трудом разлепив веки, увидел перед собой мутное облако, вскоре принявшее определенные очертания. Надо мной стоял, склонившись, тот самый священник, который сопровождал загадочного человека при его опасной миссии на место побоища.
      Глоток воды в один миг смыл с моей души власть тягостных сновидений.
      - Как вы себя чувствуете? - ласково улыбаясь, спросил священник.
      - Жив, слава Богу, - преодолевая боль в груди, ответил я. - Вашими молитвами, святой отец.
      - Слава Богу! - искренне обрадовался священник и быстро перекрестился.
      - Раз до сих пор кровь ртом не пошла, значит будете жить, доблестный юноша, - раздался за его спиной тот самый властный глас.
      У священника на лице появилось растерянное выражение, и он невольно посторонился.
      Теперь надо мной возвышался мой главный спаситель собственной персоной. Капюшон его траурного балахона был откинут на спину, и я смог наконец рассмотреть его благородные черты. На вид незнакомцу было лет сорок пять или даже пятьдесят. Линии его довольно узкого лица были очень резки и словно высечены из белого мрамора рукою самого искусного и уверенного в своем резце римского ваятеля, который вплоть до этой фигуры запечатлевал в камне только императоров и непобедимых полководцев. Высокий, с продольными неровностями лоб несомненно свидетельствовал о ранней старческой мудрости; сжатые, прямые губы и подобный тарану подбородок - о непоколебимой воле и, вероятно, известном деспотизме характера; выдающийся нос с горбиной - о последовательности устремлений, выходящей в упрямство. Взгляд его глубоко посаженных глаз был столь проникновенен, повелителен, но одновременно скорбен и полон такого искреннего сострадания, что как бы и усиливал, и, напротив, разом оправдывал все неумеренности грозного характера.
      - Я рад приветствовать вас, доблестный воин! - чересчур торжественно, но при том безо всякой насмешки произнес незнакомец. - Надеюсь, вы уже готовы представиться, а потому я с удовольствием сделаю это первым. К вашим услугам, благородный юноша, не кто иной, как Данте Алигьери, гражданин благословенной Флоренции, который, подобно одному из пророков, был изгнан из нее за то, что, может быть, любил ее немного больше, чем правители, способные не к любви, а лишь к заключению брачного контракта, и желал ее процветания и благополучия немного больше, чем здешние торговцы, отдающие предпочтение лишь процветанию своих желудков и кошельков.
      - Ах, мессер, мессер! - не выдержав, запричитал священник, качая головой. - Что же вы тут такого наговорили!
      Не дав мессеру Алигьери продолжить свою речь, он подскочил к ложу, на котором я был распростерт, и, касаясь указательным пальцам своих губ, торопливо осведомил меня:
      - Сын мой, не забывайте, что мессер спас вас от смерти, но ему самому грозит смерть в этом городе. Он находится в пожизненном изгнании по приговору суда, и никто не должен знать, что ему удалось на краткий срок проникнуть во Флоренцию.
      - Следом за мной не узнает никто, клянусь честью, - пообещал я и поспешил спросить о главном. - Но где Фьямметта?
      - Ваша Дама под надежной защитой, - очень убедительно ответил мне мессер Алигьери. - Полагаю, теперь она тщательно принаряжается, чтобы во всем блеске показаться своему спасителю. Вы так отважно сражались за нее с несметным числом врагов, что отказать вам в помощи было бы для меня бесчестьем перед самой Флоренцией.
      - Услышав шум, я первым выглянул в маленькое окошко и увидел это ужасное нападение на вас, - тут же сообщил и о своей лепте мягкосердечный священник. - Ах, когда же наконец запретят эти отвратительные, празднества, эти языческие буйства! И вот скажу вам, сын мой, я прямо-таки хватал мессера за одежду, так боялся, что дело добром не кончится для всех нас. Но мессер, скажу я вам, двинулся на них, прямо как Давид на Голиафа. И все обошлось, хвала Провидению.
      - Обошлось, если не считать, что юному Патроклу пустили кровь в трех местах на голове и сломали пару ребер, - совсем не шутя, тем же важным тоном уточнил мессер Алигьери. - Когда вы бились с этими дьяволами, доблестный рыцарь Роланд, мне вдруг представилось, что именно в таком положении, посреди тесного дворика, и мне самому некогда пришлось отстаивать честь моей прекрасной Флоренции. То был такой же неравный бой. Но каково же ваше имя, мой отважный друг?
      - Мессер, называйте меня Джорджио, пока просто Джорджио, - ответил я. Вы, мессер, открыли мне свое имя в положении весьма для вас опасном и тем обязываете меня говорить чистую правду. Правда в том, что мое исконное имя скрыто пока за семью печатями. Это долгая история, и у меня теперь нет сил поведать ее целиком, но я обещаю вам рассказать ее, как только приду в себя.
      В распахнутое окошко, под которым я и был положен, донеслись вдруг отчаянные крики и отдаленный грохот. Священник опасливо выглянул наружу и перекрестился.
      - Что там происходит? - спросил я.
      - Ужасное побоище, - вздохнул священник. - После нынешнего омерзительного поклонения Ослу наш Всемилостивый Господь отвернулся от народа и лишил его разума. Вот народ теперь, обезумев, и занимается самобичеванием. Лудильщики и мясники объединились против суконщиков, но те оказались сильнее и загнали своих врагов в их квартал, за стены. Отсюда теперь можно видеть, как с квартальной башни мясников то и дело швыряют в осаждающих всякую рухлядь: сломанные бочки, колеса, корзины. А вон я вижу, уже увлеченный своим дозором, рассказывал мне святой отец, - этих проклятых "архангелов", прости меня Господи. Им бросили сверху веревки, и они пытаются забраться по ним в ближайшее окно. Вот один сорвался! Боже мой, прямо головой об телегу!
      Выходило, что все события и картины, какие я безо всякого сомнения мог бы записать в анналы причудливых сновидений, вызванных не чем иным, как демоническими чарами, запомнились мне в самой подлинной яви!
      - Тамплиеров не видно? - полюбопытствовал я вдобавок.
      - Какие теперь тамплиеры! - отмахнулся священник. - Там теперь один черт их разберет, прости меня Господи. Ага! Вот, наконец, и отряд городской стражи!
      При этих словах священник спохватился и бросил опасливый взгляд на мессера Алигьери, но у того при упоминании о страже не дрогнула в лице ни одна жилка; святой отец тогда облегченно вздохнул и добавил:
      - Ну, скоро потасовке конец.
      Не успел он успокоиться, как за дверьми послышался шорох, будто начал скрестись какой-то зверек.
      - Я же предупредил служанку, чтоб доносила! - сделав страшные глаза, прошептал священник.
      Мессер Алигьери накинул на голову капюшон и быстро скрылся в каком-то потайном ходе или отделении комнаты.
      Священник тихонько отодвинул засов, видно надеясь выглянуть в крохотную щелку, но дверь тут же распахнулась настежь, а он сам, прямо как мячик, отскочил в сторону.
      Фьямметта, моя прекрасная Фьямметта, блистающая красотой и любовью, одетая, как в храм на венчание, невиданной райской птицей ворвалась в эту убогую комнатушку и озарила ее небесным сиянием!
      От ослепительного сияния ее роскошных одежд и блеска ожерелья моим глазам стало больно. Слезы тут же увлажнили их, и Фьямметта объяснила мои слезы вовсе не собственной ослепительностью.
      - О, мой милый, мой несравненный Джорджио! - горестно воскликнула она, бросилась к моему ложу и оцепенела в самой непростительной близи от поцелуя, так и не коснувшись меня губами: такой совершенной аллегорией боли выглядело мое распухшее от ударов лицо.
      Фьямметта отстранилась и, закрыв свои глаза ладошками, прошептала:
      - О, Боже, что же с тобой сделали эти изверги!
      - Ему уже лучше, сударыня, - постарался утешить ее священник. - Он попил воды и даже поговорил с нами. Со мною то есть.
      В таком же отчаянном порыве Фьямметта вдруг бросилась на колени перед ним и огласила тесное жилище настоящим воплем кающейся души.
      - Я грешна, святой отец! Я так грешна! Я во всем виновата! Только я одна виновата, что он так пострадал, святой отец!
      У меня не было сил, чтобы перекрыть своим голосом эти крики и донести до судии свое суждение по этому делу.
      Священник невольно отодвигался от Фьямметты, а она схватила его за нижний край сутаны и принялась целовать ее и мочить слезами.
      - Я каюсь, святой отец! Я каюсь! - восклицала она. - Я сама соблазняла его, он ни в чем не виноват! Это я, переодевшись в мужское платье, целовала его в губы, как своего любовника, при всем народе. Я завлекла его в этот уединенный двор, ибо мое сердце пылало от вожделения! Я каюсь в своих грехах, святой отец! Каюсь во всем, только не каюсь в своей любви к нему! Я не могу каяться в любви, святой отец, даже если за нее мне будут грозить самым глубоким дном Тартара и самыми страшными муками в огне.
      - Зачем же каяться в любви, сударыня? - ласково, однако же с некоторой оторопью, отвечал ей священник. - Господь благословляет истинную любовь и законный брак.
      - Я обещаю вам, святой отец, больше никогда не прижиматься к нему с желанием и буду целовать только в лоб до того самого дня, когда он, если того захочет, поведет меня под брачный венец, - твердым голосом произнесла Фьямметта, повергнув меня в великое смущение. - Я раскаиваюсь в своих грехах, святой отец. Умоляю вас, отпустите мне скорее мои грехи. Они так и давят мне на сердце.
      - Сударыня, здесь не слишком подходящее место для священного таинства, - без упрека проговорил священник. - Приходите назавтра ко мне в храм.
      Фьямметта разразилась неудержимыми рыданиями, а, едва уняв потоки слез, обессилено прошептала:
      - Святой отец, я чувствую, что ему тяжелее от моих непрощенных грехов. А вдруг ему станет хуже! А вдруг он совсем умрет! Я ни на миг не переживу его смерти! Сжальтесь надо мною, святой отец, умоляю вас!
      - Ваш возлюбленный не умрет, сударыня, - раздался вдруг голос мессера Алигьери. - Поверьте моему слову, Смерть еще не скоро отыщет его имя в своем списке.
      Оба - и Фьямметта, и священник - вздрогнули и направили свои взоры в сторону потайного хода, откуда уже выступил, подобно грозному посланцу небес, наш великодушный спаситель.
      - Ох, мессер, мессер! - вновь испуганно и сердито забормотал священник. - Что же вы такое делаете?!
      Фьямметта, раскрыв свой прелестный ротик, неподвижно смотрела на пришельца и вдруг встрепенулась:
      - Мессер Алигьери! - ошеломленно сказала она. - Так ведь вас же...
      Тут она запнулась и, ахнув еще раз, закрыла лицо руками.
      - Как я рад, сударыня, что вы запомнили меня, еще будучи несмышленым ребенком, - улыбаясь, проговорил мессер Алигьери. - Вот сейчас святой отец обязательно скажет вам, что меня здесь вовсе нет, что вам показалось, а если и показалось, то лучше вам будет никого в такие грезы не посвящать, а то, неровен час, вас обвинят в колдовстве.
      - Мессер Алигьери, я очень рада видеть вас, - быстро справившись с собой, сказала Фьямметта с большой учтивостью и весьма изящно поклонилась таинственному гостю.
      - Вот видите, святой отец, - развел руками мессер Алигьери. - А вы боялись. Ко всему прочему, прошу вас, не стойте тут, подобно каменному доминиканцу, и в самом деле отпустите несчастной не такие уж и великие, если рассудить по чести, грехи. Господь видит всех нас сверху, и не думаю, чтобы Он наслаждался теперь муками неутоленного раскаяния прекрасной госпожи Буондельвенто, ведь в ее сердце нет лицемерия.
      Священник сначала немного покряхтел и повздыхал, а потом все-таки произнес над смиренно преклонившей колени Фьямметтой священные слова разрешительной молитвы.
      Фьямметта поцеловала святому отцу руку, тут же бросилась целовать руки мессеру Алигьери, и, едва тот успел отнять их и спрятать за спиной, как она уже оказалась передо мной, озаряя меня своим взглядом, так и сиявшим от счастья.
      - Посмотрите, посмотрите скорей! - воскликнула она. - Ему уже лучше!
      И она наклонилась надо мной, и очень трепетно, очень невинно коснулась губами моего лба.
      Мне действительно было уже лучше, уже гораздо лучше. Но не успел я и слова сказать моей прелестной, очистившейся от всех прошлых грехов Фьямметте, как раздался условный стук в дверь, и священник торопливо прислонив ухо к щели, узнал от своей служанки, что перед домом стоит Тибальдо Сентилья и требует, чтобы его пустили к больному. Все взоры обратились ко мне.
      - Я готов узнать, чего он хочет, но только по позволению мессера Алигьери, - сказал я.
      - У людей Ланфранко лучше не вызывать подозрений, - рассудил мессер Данте Алигьери. - Я укроюсь и обещаю вам, святой отец, не показывать своего чересчур большого носа. А вы, мой доблестный друг, можете принять этого, как я вижу не слишком желанного гостя.
      Священник встал в стороне, загораживая своим тучным телом тайный проход, а Фьямметта, напустив на себя весьма холодный и величественный вид, воссела у моего изголовья.
      Спустя несколько мгновений с лестницы донеслись неторопливые шаги, дверь открылась, и в комнату вошел сам трактатор Большого Стола Ланфранко, бывший "Великий Магистр" Ордена тамплиеров Тибальдо Сентилья.
      Он был разодет так, будто шествовал прямо на королевский прием. Роскошный порпуэн ярко алого цвета, сверкавший золотыми лилиями и простеганный золотыми же нитями, так и вздувался у него на груди. Тяжелая цепь не менее, чем за полтысячи флоринов, охватывала его шею. Орлиное перо отважно торчало из его берета; на поясе был подвешен меч, мерцавший узорчатым эфесом; обтягивавшие его стройные ноги штаны, что были скроены из самого тонкого, лоснившегося сукна, светились такой непогрешимой белизной, будто и весь Сентилья произрастал из самородка наиболее чистой и совершенной материи, оставшейся от первых дней творения мира.
      Не успел он сделать и шага, как с его стороны накатилась на меня такая сокрушительная волна благовоний, что я едва не лишился чувств. Судя по тому, как гневно засопела Фьямметта, ей тоже пришлось туго. Казалось, что Сентилья весь, с головы до ног, натерся амброй, а заодно прокоптился на дровах из сандалового дерева.
      - Я рад приветствовать вас, мессер, - обратился он ко мне и подступил ближе.
      С двух шагов сквозь чад благовоний пробился и другой запашок, от прошлого копчения. Фьямметта сердито шуршала своим платьем и хмыкала, отвернувшись к окну.
      - Соболезную по поводу ваших ран, - продолжил Сентилья свою речь самым невозмутимым тоном, - и надеюсь, что по Божьей милости, вы скоро выздоровеете.
      Я учтиво поблагодарил бывшего "Великого Магистра".
      - Я также рад приветствовать вас, сударыня, - не менее учтиво обратился Сентилья к Фьямметте Буондельвенто, - и прошу принять мои уверения в полном к вам почтении.
      Взглянув на меня, Фьямметта ответила своему давнему недругу тоже вполне вежливым образом.
      - Уведомляю вас, сударыня, что ваш брат арестован, - неторопливо проговорил Сентилья и, понаслаждавшись смятением девушки, добавил весьма покровительственным тоном: - Однако я с нетерпением ожидаю завтрашней аудиенции у верховного судьи. Покончив с делами дома Ланфранко, я замолвлю словечко о вашем брате. В последнее время судья проявляет ко мне некоторую благосклонность, и я надеюсь, что вся эта история обойдется вашему брату в не слишком обременительный штраф.
      С этими словами Сентилья фамильярно подмигнул мне, и я даже был не прочь подмигнуть ему, но огромная опухоль на моем глазу не поддавалась такому фокусу.
      - Благодарю вас, мессер, - снова обратился он ко мне. - Я ваш должник. Вам удалось-таки вышибить последний глаз этому негодяю.
      - Как "вышибить"?! - так и встрепенулся я, и был вновь повержен на ложе нестерпимой болью, охватившей все мое тело.
      - Как так "вышибить"?! - вторила мне Фьямметта. - Джорджио только и стукнул его как следует туда, куда надо было, а глаза совсем не выбивал. Этот старик еще прекрасно видел нас, когда мы уходили со двора.
      При упоминании о моем новом имени Сентилья удивленно приподнял брови и пристально посмотрел на меня, однако, не найдя на моем крепко побитом лице никакого определенного ответа, пожал плечами.
      - Так или иначе, он остался теперь без глаза, как циклоп, ослепленный Одиссеем, - сказал он, - и ко всему прочему засажен в тюрьму за насилие.
      Признаюсь, что мы с Фьямметтой тут горестно вздохнули, пожалев о несчастной участи этого, хоть и зловредного, но все же довольно остроумного балагура.
      - Прежде, чем удалиться, я желал бы взбодрить ваш дух, мессер, добрым известием, - добавил Сентилья, поглядывая то на меня, то на Фьямметту с недоумением. - За минувший час я уже успел переговорить с некоторыми из посвященных в дело людей, и, как только вы оправитесь от ран, я смогу без промедления привести вас к занимающему ваши мысли человеку. К сожалению, мессер, обстоятельства сложились так, что явиться к вам и представиться самолично он никак не может.
      - Кто к кому явится первым, не имеет никакого значения, - поспешно проговорил я в изрядном волнении, а потому вновь был вынужден отражать приступы телесной боли. - Во-первых, важна полная конфиденциальность. Во-вторых, необходимо, чтобы этот человек сумел доставить меня во Францию на должное место, установленное согласно первоначальному замыслу. Таким образом, мне самому ничего не остается как только полностью довериться вам, синьор Сентилья, и тому лицу, о котором вы сообщаете. Впрочем, условие вам известно: в том случае, если я буду избавлен от ловушек, вы и тот человек получите весьма солидное вознаграждение.
      Пока я говорил, Сентилья стоял надо мной, так и вперившись в меня хитрым и очень проницательным взглядом. Дважды - при упоминании о пути во Францию и о вознаграждении - на губах его появлялась тонкая и многозначительная улыбка. Я давно знал, что, задумав отправиться во Флоренцию к Сентилье, начинаю всерьез искушать судьбу, а потому при виде такой улыбки нарочно отогнал от себя всякие подозрения.
      - Первое обеспечено, даю вам слово чести, - ответил Сентилья. - Второе, как я полагаю, теперь тоже не составит труда.
      Замечу, что Фьямметта, услышав про "слово чести" очень презрительно фыркнула, ничуть, впрочем, не поколебав бесстрастия Тибальдо Сентильи. Она с большой тревогой прислушивалась к нашему непонятному для нее и таившему какие-то опасные тайны разговору, а услышав про Францию, побледнела и не смогла сдержать порывистых вздохов.
      - Не беспокойтесь, мессер, - твердо сказал Сентилья как бы даже назло Фьямметте. - Остаток дня я потрачу на то, чтобы уладить дела окончательно.
      - Благодарю вас, синьор Сентилья, - сказал я.
      - Если вам, мессер, потребуется какая-либо помощь, я всегда к вашим услугам, - проявил Сентилья преизбыток любезности, бросая снисходительные взгляды на Фьямметту. - В моих силах предоставить вам жилище, гораздо более способствующее выздоровлению.
      Фьямметта взвилась бы ястребом, если бы я, подвигнувшись на неимоверное усилие, не сжал ее руку. Когда Сентилья удалился, она еще долго сидела в безмолвном оцепенении и наконец проговорила, не скрывая душевных мук:
      - Франция. И зачем только нужна эта глупая Франция?!
      - Увы, нужна, - так и не угасил я огорчения моей красавицы. - Пока еще, милая Фьямметта, я прикован к ней цепью, как гребец к галере. Только галера очень большая, а цепь очень длинна. Сначала мне нужно добраться до другого конца цепи. Там, по моим расчетам, найдутся молот и железный клин.
      - Но ведь Сентилья твой враг, ты сам говорил! - все трепетала и от тревоги, и от недовольства моя Фьямметта.
      - Месть уже свершилась, - сказал я моему ангелу. - К тому же такие люди, как Сентилья, имеют склонность покорно подчиняться силе и власти, которую не могут поколебать. Ты видела, какие поклоны отвешивал этот спесивец?
      - Да, - вовремя и веско подтвердил мои слова повелительный голос мессера Алигьери, теперь вновь присоединившегося к нашему обществу. - Чтобы люди из дома Ланфранко проявляли столь похвальную учтивость, нужно быть весьма значительным лицом в этом городе. Честно признаюсь, меня самого теперь одолевает робость, столько намеков на какие-то великие тайны мне пришлось невольно услышать из-за двери.
      - Я обещаю вам ночь необычайной истории, - обязался я перед теми людьми, которые внезапно стали для меня самыми близкими на свете.
      Поначалу я действительно был плох, и тайный совет решил оставить меня на время в доме священника, дабы не тревожить лишний раз ни моего воистину бренного тела тягостным переездом, ни любопытства весьма остроглазых флорентийцев.
      Благодаря не прерывавшимся ни на миг хлопотам и заботам Фьямметты, готовившей мне лечебное питье, тысячу раз менявшей всякие живительные припарки и компрессы и - вдобавок к искусному врачеванию - осыпавшей мне лоб тысячами поцелуев, я уже на третий день смог самостоятельно сесть на постели и подложить под спину и голову подушки подобающим для значительного лица образом.
      В ту же ночь я и рассказал всем троим - мессеру Алигьери, священнику, которого звали Угуччоне Лунго, и наконец моей прелестной Фьямметте - свою полную чудес историю в том самом виде, в котором эта история, еще не завершенная к тому дню и к тому же перемешанная со сновидениями, запечатлелась на свежих папирусных листах моей памяти.
      В продолжении всего рассказа, а длился он не менее трех часов, не изменилась ни одна складка на траурном балахоне мессера Данте Алигьери. Он словно бы превратился в мраморное изваяние, и только его глаза сияли каким-то неземным светом, почему мне казалось, будто он без труда прозревает потустороннюю суть вещей и легко разоблачит передо мной все тайны, стоит мне только добраться в своем путешествии до дома священника Угуччоне Лунго и закрыть рот. Сам священник, в противоположность мессеру Алигьери, пребывал в постоянном движении, вернее - в зримом трепете. Он поминутно осенял себя крестным знамением и призывал Господа Бога, всех его сил бесплотных и всех его святых. Фьямметта, словно держась примера мессера Алигьери, как и он, замерла по правую от него руку в царственной неподвижности и только беспрерывно теребила пальцами голубенький кружевной платочек, порой даже норовя надорвать его край.
      Разумеется, я упустил из рассказа самую замечательную ловушку, что ожидала меня по приезде во Флоренцию, но также заменил и Акису Черную Молнию неким наиболее опасным ассасином. Однако я все же весьма опрометчиво упомянул Акису, когда она появилась на храмовой площади Трапезунда с целью убийства императора, да и то уточнил, что дело происходило вовсе не в яви, а в ночном бреду. Однако женского сердца не обманешь: Фьямметта сразу почуяла неладное, что-то про себя надумала и опустила взгляд. Я успел заметить, что глаза ее заблестели, и заблестели той самой женской росой, что опаснее любой отравы. Мне оставалось только взять себя в руки и невозмутимо продолжать свое повествование.
      Когда я дошел до конца последней, написанной к тому часу страницы и, закрыв рот, стал переводить дух, мои слушатели потом еще долго сидели в молчании. Священник все поглядывал на мессера Алигьери, ожидая, как и я, что глава нашего общества произнесет об услышанном первое и самое веское слово. Однако мессер Алигьери, казалось, никак не мог оторваться от духовного созерцания каких-то таинственных и величественных картин и теперь явно был способен безмолвствовать в полной неподвижности хоть до скончания века. И вот святой отец не вытерпел и, изрядно покряхтев, решился заговорить первым.
      - Вот так чудеса творятся на свете! - качая головой и разводя руками, оценил он по достоинству мой рассказ. - Скажу я вам, сын мой, что моих лет втрое больше вашего, а за всю мою жизнь не случалось со мной ни во сне, ни наяву ничего такого, что при общем подсчете хватило бы для сравнения хотя бы с одним днем вашей жизни. Я бы и не поверил вам, не знай наперед историю мессера Алигьери, не менее удивительную, чем ваша.
      Тут я посмотрел на мессера Данте Алигьери не просто с надеждой, а прямо-таки с мольбой о помощи. Он же глядел сквозь меня и сквозь стены дома в пространства, отдаленные от грешного мира: сияние недоступных сфер и покой безбрежных вод отражались в его глазах.
      - Что же мне делать? - невольно вопросил я окружавших меня людей, вновь теряя упование на свои собственные силы.
      - Слишком мудреного я вам не посоветую, сын мой, - участливо проговорил святой отец Угуччоне Лунго. - Я простой клирик, приход мой невелик, и ходят ко мне исповедывать свои грехи по большей части вдовы да разные юные особы. - Тут он с осторожностью взглянул на Фьямметту, которая старательно избегала моего умоляющего взгляда. - Однако иной вдове, - продолжал священник, - в иную плохую ночь, бывает, такое привидится, что и вам, сын мой, икнулось бы от ее рассказа. Мне известно только одно средство от любого помрачения: искренняя молитва. Молитесь, сын мой, чаще, просите Господа нашего Иисуса Христа избавить вас от непосильных искушений, и уверяю вас, что, даже если вы вовсе потеряете сознание и всякое разумение происходящего, то и тогда Господь не оставит вас по вашему прошлому молитвенному упованию. Молитва - не флорин, не стирается и не уходит в чужие руки. Молиться, сын мой, возможно даже в глубинах ада. Вот мессер Алигьери подтвердит мои слова. Но если в глубинах ада вас настигнет взгляд самого князя мира сего, и от того взгляда вас охватит уже вовсе непреодолимый ужас, сковывающий уста и поражающий рассудок и память, то знайте, сын мой: и тогда вашу молитву, хотя бы одну единственную, но произнесенную ранее от всего сердца, не осилит власть темного духа. Та молитва будет как бы жить за вас и связывать вашу душу золотой нитью с небесами вплоть до самого Судного Дня, когда все тайное станет явным и память будет возвращена всем нам самой полной мерой. Не страшитесь, сын мой.
      - Вот правда! Святой отец говорит правду, - раздался вдруг грозный глас мессера Алигьери, и от этого гласа вздрогнули мы все: и священник, и Фьямметта, и я.
      Мы обратились к мессеру Алигьери, однако он вновь замер в созерцании неведомых сфер.
      - И вот, что я вам еще посоветую, сын мой, - добавил святой отец, видя, что дожидаться новых откровений от мессера Алигьери можно еще долго. Исповедуйтесь, как положено, и приобщитесь Тела Христова, а потом уже смело отправляйтесь в дальнейшие странствия, раз уж цель их представляется вам столь важной и благородной.
      Первым ответом на его слова был печальный вздох Фьямметты.
      - Да ведь мне даже не известно, крещен я или нет! - горестно воскликнул я, вторя Фьямметте своим, столь же печальным вздохом.
      Священник нахмурился, опустил взгляд и некоторое время сидел, пожевывая мясистые губы.
      - Если ваше чуткое сердце не обманывает вас, сын мой, и вы действительно родились и провели младенческое время вашей жизни во Флоренции или в какой-нибудь иной христианской земле, то несомненно вы были крещены, так, подумав, рассудил священник. - Однако ваша история столь необычна, что можно сомневаться во всем. Я хотел бы предварительно поговорить с епископом.
      При слове "епископ" я невольно передернулся, и был рад, что святой отец не заметил моего греха.
      - Я мог бы сказать ему, - продолжал он, - что вы остались сиротой, с малолетства обретались на Востоке среди неверных и не ведаете, была ли принята вами благодать Божья во святом крещении. Полагаю, что его высокопреосвященство предпочтет повторное осуществление таинства. Тогда и моя молитва за вас, сын мой, окажется куда более действенной.
      - Тогда и я буду молиться день и ночь, - кротко прошептала Фьямметта, и укреплю мою молитву строгим постом.
      - Не переусердствуйте, дочь моя, - ласково обратился к ней священник. Под венцом вы должны оказаться розочкой ухоженной и полной жизненных соков. Уж позвольте мне самому поруководить вашими трудами.