Аркадий Ренко (№1) - Парк Горького

Повернувшись медленно и величественно, Осборн принялся его разглядывать.

— Удивительно. У вас сюрприз за сюрпризом. Вы это серьезно?

— Разумеется.

— Тройное убийство — и никаких мотивов?

— Да.

— Невероятно. Я хочу сказать, — оживился Осборн, — невероятно, чтобы такое могло прийти в голову опытному следователю вроде вас. Другое дело, если бы это стал утверждать другой человек, только не вы, — Осборн глубоко вздохнул. — Допустим, что произошло именно то, что вы утверждаете, — абсолютно немотивированное убийство без свидетелей. Каковы в этом случае ваши шансы найти убийцу?

— Никаких.

— Но вы считаете, что так оно и было?

— Нет. Но я только хочу сказать, что я не сумел найти мотивов. Однако это не значит, что их не существует. Дело, как вы говорили, в трезвой оценке. Представьте себе человека, который время от времени бывает на острове, населенном дикарями, людьми из каменного века. Он говорит на их языке, горазд по части лести, водит дружбу с местными вождями. В то же время он сознает свое превосходство, не принимает туземцев всерьез, считает их ничтожными существами, — Аркадий говорил медленно, вспоминая при этом довольно туманную историю о немецких солдатах, убитых Осборном и Менделем. — Когда-то, вначале, он оказался замешан в убийстве туземца. Это случилось в ходе межплеменной войны, так что его не наказали, а даже поощрили. И со временем он начинает лелеять воспоминания о содеянном, подобно тому как порой мужчина смакует все подробности своей первой близости с женщиной. Не правда ли, общество дикарей таит в себе какую-то притягательную силу?

— Чего же здесь притягательного?

— Этот человек обнаруживает в себе скрытые желания и знает место, где им можно дать волю. Место за пределами цивилизации.

— А что, если он прав?

— С его точки зрения, он, возможно, и прав. Туземцы — примитивные существа, в этом нет сомнения. Но мне сдается, что при всей его внешней цивилизованности он питает такое же отвращение и ненависть по отношению ко всем людям. Разница в том, что только на этом острове дикарей он может открыто дать волю своим желаниям.

— И все же, если он убивает из прихоти, вам его не поймать.

— Но все происходит иначе. Во-первых, ему приходится ждать много лет, прежде чем позволить себе снова дать волю своему дикому инстинкту. К тому же он не профессионал, а раздираемый желанием дилетант. Любопытно, что дилетант, если ему удалось одно преступление, почти всегда старается копировать самого себя, будто он обладает секретом нераскрываемого преступления. Так что существует определенный шаблон. Кроме того, убийство тщательно подготовлено. Человек, который ставит себя выше других, уже в силу одного этого считает, что он владеет обстановкой. Даже принимает во внимание оглашающий парк гром пушек в увертюре Чайковского. Он стреляет сквозь сумку, убивает здорового верзилу, потом второго парня и девушку, срезает лица, фаланги пальцев и исчезает. Но заранее планировать можно только до этого момента. Как бы то ни было, всегда имеется элемент случайности: лоточница, закатившая свою тележку в кусты, чтобы передохнуть; мальчишки, играющие в прятки на деревьях; влюбленные, готовые уединиться где угодно. Подумайте сами, куда деваться влюбленным зимой.

— Значит, был свидетель?

— Что толку от свидетелей? Они ничего не помнят точно уже на следующий день. А спустя три месяца они, откровенно говоря, опознают любого, кого я захочу. Теперь только убийца может мне помочь.

— А он поможет?

— Допускаю, что, если даже я затаюсь, как лягушка на дне реки, он захочет меня разыскать.

— Зачем?

— Потому что убийством все не кончается. Когда проходит первое возбуждение, даже самый последний тупица начинает это понимать. Не кажется ли вам, что эта исключительная личность захочет ради простого удовольствия лично убедиться в полной беспомощности следователя вроде меня, может быть, полюбоваться своей неуязвимостью?

— А не будет ли это ненужным риском?

— В общем и целом, — Аркадий раздавил окурок, — риск не так уж велик.

Они дошли до Новоарбатского моста. По обе стороны реки как маяки светили друг другу красные звезды на гостинице «Украина» и здании Министерства иностранных дел. Подъехал автомобиль Осборна.

— Вы откровенный человек, следователь Ренко, — произнес Осборн задушевным тоном, словно после этой утомительной прогулки между ними возникла приевшаяся, но ставшая привычной непринужденность. Он изобразил улыбку, которой в конце спектакля одаривает публику характерный актер. — Теперь желаю вам удачи, потому что у меня остается только неделя, и боюсь, мы с вами больше не увидимся. Но мне хотелось бы оставить вам кое-что на память.

Осборн снял с головы соболью шапку и надел ее на Аркадия.

— Это мой подарок, — сказал он. — Когда в бане вы говорили, что всегда мечтали о такой шапке, я уже тогда подумал, что должен подарить ее вам. Пришлось угадывать размер, но у меня глаз наметанный. — Он оглядел Аркадия со всех сторон. — Самый раз.

Аркадий снял шапку, черную как тушь, гладкую как атлас.

— Великолепная шапка. Но, — он с сожалением вернул ее собеседнику, — я не могу ее принять. В отношении подарков у нас существуют определенные правила.

— Вы меня очень обидите, если откажетесь.

— Хорошо, дайте несколько дней подумать. К тому же у нас будет повод еще раз поговорить.

— Буду рад, — Осборн крепко пожал Аркадию руку, сел в машину и направился через мост.

Аркадий сел в свою машину у гостиницы «Украина» и поехал в Октябрьский райотдел милиции, чтобы узнать, не были ли замечены какие-либо иностранцы, ожидавшие в машине возле парка примерно во время убийства.

Когда он уезжал, показалось большое оранжевое солнце. Оно плавно скользило между канатами Крымского моста. Отблески его монетками сверкали в окнах министерства. Оно уже заливало набережную, где совсем недавно они прогуливались с Осборном.

* * *

У старшего следователя Ильи Никитина редкие влажные волосы были зачесаны назад. По-восточному прищурясь, он глядел сквозь дым зажатой в зубах сигареты. Он жил в одиночестве в районе Арбата, в тесном домишке. Со стен свисали клочья облупившейся краски, а с потолков падала штукатурка, исчезая в стеллажах, заваленных пыльными книгами с закладками из пожелтевшей бумаги. Стеллажи были высотой два-три метра и глубиной в пяток томов. Аркадию вспомнились окна с тройными рамами с видом на реку и Ленинские горы, но этот вид теперь остался только в памяти. Стеллажи были повсюду — загораживали окна, стояли на кухне, занимали лестницу и спальни на втором этаже.

— Кервилл, Кервилл… — Никитин аккуратно отодвинул подшивки «Отдельных дополнений к Уставу Всесоюзного издательско-полиграфического комбината» и достал почти пустую бутылку румынского портвейна. Он подмигнул, выпил и стал карабкаться по лестнице. — Значит, когда нужна помощь, все-таки идешь к Илье.

Когда Аркадий пришел на работу в городскую прокуратуру и познакомился с Никитиным, то со слов его самого он стал считать, что имеет дело с восторженным сторонником прогресса или же, наоборот, твердым приверженцем жесткой линии. Автором правовых реформ или сталинистом. Собутыльником негритянского певца Робсона или наперсником реакционного писателя Шолохова. На худой конец, просто гением, которому ведомо все. Своими недомолвками, подкрепленными упоминанием известных имен, он выставлял себя то ангелом, то исчадием ада.

Никитин, несомненно, был блестящим старшим следователем по делам об убийствах. Хотя Аркадий умел хорошо обосновать обвинение, неизменно получалось так, что только когда в комнате для допросов появлялся Никитин с двумя бутылками и хитрым выражением лица, спустя несколько часов он выходил вместе с сознавшимся, пристыженным убийцей.

— Все дело в признании, — объяснял Никитин. — Если ты не можешь утешить людей религией или воздействовать на их психику, дай им по крайней мере сознаться в преступлении. Пруст говорил, что можно соблазнить любую женщину, если иметь терпение до четырех утра сидеть и слушать ее жалобы. Любой убийца жаждет излить свою душу.

Когда Аркадий спросил, почему его перевели с дел об убийствах на связь с правительством, он коротко объяснил: «За взятки, мой мальчик».

— Кервилл. Красные. Диего Ривера. Побоище на Юнион-сквер, — повернувшись, Никитин спросил: — Знаешь, где Нью-Йорк? — Он поскользнулся на ступеньке, столкнув книгу, которая вместе с двумя другими покатилась по ступеням, потом еще одну. Наконец непрочное равновесие было восстановлено.

— Расскажите мне о Кервилле, — попросил Аркадий.

Никитин укоризненно покачал головой.

— Поправляю: о Кервиллах. И о «Красной звезде».

Он собрался с силами и вскарабкался на площадку второго этажа, сплошь уставленную книжными полками.

— Кто такие Кервиллы? — снова спросил Аркадий.

Никитин уронил пустую бутылку, споткнулся о нее коленом и беспомощно завалился на спину между стеллажами.

— Аркаша, ты спер у меня из кабинета бутылку. Ты вор. Убирайся к черту.

На уровне глаз Аркадий увидел засохшую корку сыра и початую бутылку сливовой наливки. Под ними была книга «Политический гнет в Соединенных Штатах в 1940-1941 гг.». Держа бутылку под мышкой, он щелкнул пальцем по оглавлению.

— Можно взять?

— Окажи любезность, — ответил Никитин.

Аркадий бросил Никитину бутылку.

— Нет, — бутылка выскользнула из рук. — Оставь себе книгу. И больше не приходи.

* * *

Кабинет Белова напоминал военный музей. На газетных фотографиях плохо различимые фигурки марширующих солдат. В рамках на тонкой газетной бумаге заголовки: «Героическая оборона на Волге», «Сломлено ожесточенное сопротивление противника», «Герои, славят Отечество». Белов спал, широко раскрыв рот, на нижней губе и на груди виднелись хлебные крошки. В руке была бутылка пива.

Аркадий взял другой стул и открыл взятую у Никитина книгу:

«Состоявшийся в 1930 году митинг на Юнион-сквер был самым массовым из всех, которые когда-либо проводила КП США. Число безработных, собравшихся на площади, превзошло все ожидания организаторов митинга. Несмотря на приказ комиссара нью-йоркской полиции Гровенора А.Уайлена, запрещавший остановку поездов метро на станциях вблизи площади, в митинге приняло участие свыше 50 тысяч человек. Полиция и ее агенты приняли и другие меры, чтобы сломить, подорвать или заглушить энтузиазм его участников. Во время пения „Интернационала“ па площадь просочились тайные агенты так называемого отдела по борьбе с радикальными элементами. Провокаторы безуспешно пытались спровоцировать нападение демонстрантов на полицейских. По приказанию комиссара Уайлена этот грандиозный митинг было запрещено снимать на пленку. Позднее комиссар, изрыгая проклятия, заявил: „Я не видел причин увековечивать изменнические высказывания“. Его заявление служит типичным примером противоречивой роли полиции в капиталистическом обществе: ее роль блюстителя порядка уходит на задний план по сравнению с ее главной ролью свирепого сторожевого пса класса эксплуататоров».

Аркадий пропустил послание солидарности от Сталина, которое было зачитано перед возбужденными массами людей.

«Выступивший затем Уильям З.Фостер предложил пойти мирной демонстрацией к зданию муниципалитета. Однако, как только толпа двинулась, путь ей преградил полицейский броневик. Это был сигнал Уайлена полицейским отрядам, сосредоточенным в прилегающих переулках. Пешие и конные, на манер казаков, обрушились па безоружных мужчин, женщин и детей. Главными жертвами нападения были негры. Одну негритянскую девушку офицер удерживал на ногах, а другие били ее по груди и животу. Редакторы левокатолического журнала „Красная звезда“ Джеймс и Эдна Кервиллы были сбиты дубинками с ног и лежали в луже собственной крови. Конная полиция топтала и членов партии с плакатами, и случайных прохожих. Руководителей партии хватала и отправляли под арест. В соответствии с заявлением комиссара Уайлена: „Этих врагов общества нужно изгнать из Нью-Йорка, не считаясь с их конституционными правами“, им отказали в услугах адвокатов или освобождении под залог».

Старший следователь по надзору за промышленными предприятиями открыл оба слезящихся глаза, облизал губы и выпрямился.

— А я как раз просматривал производственные инструкции, — начал он, хватаясь за падающую бутылку. Он скомкал остатки бутерброда и с силой швырнул в корзинку. Рыгнув, он уставился на Аркадия. — Давно ты здесь?

— Я тут как раз просматривал одну книгу, дядя Сева, — вместо ответа сказал Аркадий. — В ней говорится: «Врагов общества нужно изгонять из общества, не считаясь с их конституционными правами».

— Это просто, — подумав мгновение, ответил старик. — В силу самого определения враги общества не имеют конституционных прав.

Аркадий щелкнул пальцами.

— Ну вы даете!

— Высший класс, — Белов отмахнулся от дальнейших похвал. — Так зачем пришел? Теперь ты слушаешь меня, только когда тебе что-нибудь надо.

— Я пытаюсь отыскать оружие, выброшенное в реку в январе.

— Ты хочешь сказать — на реку. Она же замерзала.

— Верно, но, может быть, не везде. Некоторые заводы все еще сливают в нее отходы, там льда может и не быть. Вы лучше других знаете все заводы.

— Загрязнение — главный предмет наших забот, Ар-каша. Существуют строгие правила относительно охраны окружающей среды. Ты еще с малолетства постоянно жаловался мне на грязь и дым от заводов, аж всю задницу проел.

— Но, может быть, в порядке исключения, где-нибудь разрешен сброс теплой очищенной воды?

— Все считают, что им требуется исключение. Однако сброс сточных вод в Москву-реку в пределах городской черты строжайше запрещен.

— Но промышленность должна двигаться вперед. Страна, что человек, — сначала мускулы, потом лосьон для волос.

— Правильно, и ты думаешь, Аркаша, что делаешь из меня дурака, когда говоришь прописные истины. Тебе бы побывать в таком фантастическом городе, как Париж. Знаешь, почему там такие большие бульвары? Чтобы легче стрелять в коммунистов. Так что не крути мне больше мозги насчет загрязнения. Ну да ладно. — Белов потер свое рыхлое лицо. — Поинтересуйся кожевенным заводом имени Горького. По особому разрешению он сбрасывает сточную воду. Понятно, что она полностью очищена от красителей. У меня где-то была карта…

Белов порылся в ящиках стола и достал карту размером с большой стол с обозначением промышленных предприятий.

— Перчатки, записные книжки, кобуры для пистолетов и тому подобное. Вот здесь, палец уперся в набережную рядом с Парком Горького, — сточная труба. Река здесь подо льдом, но это всего лишь тонкая корочка. Если бросить что-нибудь тяжелое, то оно пробьет дыру, которая через час затянется. Итак, Аркаша, существует ли, по-твоему, возможность того, что пистолет бросили в реку в единственном месте, где лед не в метр толщиной?

— Откуда вы, дядя Сева, знаете, что я разыскиваю пистолет?

— Аркаша, я просто стар. Но я не совсем выжил из ума и еще не глухой. Я кое-что слышу.

— И что же вы слышите?

— Всякое, — Белов взглянул на Аркадия, потом на героические реликвии в рамках на стене. — И многого больше не понимаю. Было время, когда человек верил в будущее. Конечно, были группировки, просчеты, чистки, которые, возможно, заходили слишком далеко, но, по сути дела, мы стремились дружно работать все вместе. А теперь… — Белов расстроенно заморгал. Никогда еще раньше старик так не изливал перед Аркадием душу. — Министра культуры сняли с работы за коррупцию. Она была миллионершей. Настроила себе дворцов… Представляешь, министр! Разве мы не боролись за то, чтобы все это изменить?

* * *

Съемочный день на «Мосфильме» закончился.

Аркадий брел за Ириной вокруг стоящей на подпорках рубленой избы и березок. Под квадратами дерна ноги ощущали электрические кабели. Несмотря на вывеску: «НЕ КУРИТЬ», девушка курила самую дешевую папиросу, вставленную в облезлый лакированный мундштук. Из-под распахнутой дешевой афганской дубленки выглядывала тоненькая хлопчатобумажная одежка. Длинные каштановые волосы распущены. Глаза почти на уровне лица Аркадия смело глядели на него. Пятнышко несколько поблекло на раскрасневшемся лице. Солнечный закат не имел к тому отношения — это был румянец, какой, по описанию Толстого, пылал на лицах артиллеристов в Бородино накануне сражения.

— Валерия Давидова и ее дружок Костя Бородин родом из Иркутской области, — говорил Аркадий. — Вы приехали из Иркутска, где Валерия была вашей самой близкой подругой, писали ей из Москвы, а когда она погибла, на ней были «потерянные» вами коньки.

— Вы что, собираетесь меня арестовать? — с вызовом спросила Ирина. — Я училась на юридическом факультете и не хуже вас знаю законы. Если собираетесь меня арестовать, с вами должен быть милиционер.

— Вы мне это уже говорили. Человек, которого нашли с Валерией и Костей, оказался американцем Джеймсом Кервиллом. Вы знали Джеймса Кервилла по университету. Зачем вы все время мне лжете?

Она уходила от его вопросов, водя его по кругу возле подобия избы. Несмотря на всю ее браваду, его не покидало ощущение, будто он преследует испуганного оленя.

— Не принимайте на свой счет, — оглянулась она. — Я вообще лгу вашему брату.

— Зачем?

— Я отношусь к вам, как к прокаженным. Вы же больны. Вы состоите в организации прокаженных. А я не хочу заразиться.

— Значит, вы изучали право, чтобы стать прокаженной?

— Я собиралась стать адвокатом. Своего рода врачом, чтобы защищать здоровых от больных.

— Но сейчас мы говорим об убийстве, а не о болезни. — Аркадий закурил. — Вы очень смелая девушка. Но вы считаете, что сюда явился какой-нибудь Берия и у вас на глазах станет есть младенца. Должен вас разочаровать — я здесь только потому, что ищу человека, который убил ваших друзей.

— Теперь лжете вы. Вас интересуют только покойники, а не чьи-то друзья. Интересуйтесь своими друзьями, а моих оставьте в покое.

Она попала в цель. Он приехал на студию только ради Паши.

Аркадий переменил тему разговора.

— Я смотрел ваше дело в милиции. Что это за антисоветская клевета, из-за которой вас исключили из университета?

— Будто не знаете.

— Представьте себе, не знаю, — сказал Аркадий.

Ирина Асанова на какой-то момент замолчала, как уже было, когда он первый раз беседовал с ней на студии, то ли из самомнения, то ли погрузившись в собственные мысли, в собственный неведомый мир.

— Все-таки, — помолчав, ответила она, — я предпочитаю ваших двойников из госбезопасности. Бить по лицу женщину по крайней мере честнее. А ваше обращение, ваша фальшивая забота, свидетельствуют только о слабости характера.

— В университете вы говорили не это.

— Я скажу вам, что я говорила в университете. Я разговаривала с друзьями в буфете и сказала, что готова на все, лишь бы выбраться из Советского Союза. За соседним столом сидели комсомольские холуи. Они донесли, и меня исключили.

— Вы же, конечно, шутили. Надо было объяснить.

Она подошла ближе, так что теперь они стояли почти вплотную.

— Но я вовсе не шутила, а говорила вполне серьезно. Слушайте, следователь, если бы кто-нибудь прямо сейчас дал мне пистолет и сказал, что если я вас убью, то смогу уехать из Советского Союза, я бы убила вас не сходя с места.

— Вы серьезно?

— Убила бы, и с радостью.

Она затушила сигарету о березу рядом с Аркадием. Белая кора дерева почернела и задымилась, кусочки коры, скручиваясь, загорелись. Аркадий испытал непонятное ощущение боли, словно этот горящий окурок затушили о его сердце. Он верил, что она говорила правду.

— Товарищ Асанова, я не знаю, почему это дело до сих пор числится за мной, — подошел он с другой стороны. — Мне оно не нужно, да и не я должен им заниматься. Однако убиты три человека, и я прошу вас об одном — поехать со мной и осмотреть трупы. Возможно, по одежде или…

— Нет.

— Ну хотя бы для того, чтобы убедиться, что это не ваши друзья. Чтобы, по крайней мере, быть уверенной самой.

— Я знаю, что это не они.

— Тогда где же они?

Ирина Асанова ничего не сказала. На дереве осталась черная отметина. Она не сказала ничего, но путь к правде все же был открыт. Аркадий невольно рассмеялся, изумившись собственной глупости. Все это время он спрашивал себя, что нужно было Осборну от двоих русских, но ни разу не задал вопрос, что им могло быть нужно от него.

— Так где же, по-вашему, они?

Он почувствовал, как она непроизвольно задержала дыхание.

— Костя и Валерия бежали из Сибири, — ответил сам себе Аркадий. — Для такого бандита, как Костя, да еще с крадеными билетами Аэрофлота, это не составляло трудности. Если есть деньги, то здесь на черном рынке можно купить документы и оформить прописку. А денежки у Кости были. Но Москва не так уж далеко, И Костя захотел бежать еще дальше. Но это ему не удалось, и он погиб вместе с американцем, въезд которого в Советский Союз нигде не зарегистрирован.

Ирина Асанова отступила на несколько шагов в последние лучи заходящего солнца.

— Есть только одна причина, — сказал Аркадий, — почему вы признали, что вообще были знакомы с ними. Я твердо знаю, что они погибли в Парке Горького, а вы считаете, что они живы и пребывают по ту сторону границы. Вы верите, что они выбрались.

Ее глаза торжествующе сияли.

12

Водолазы копошились в черной круговерти, взбаламучивая накопившийся за зиму ил. В свете спущенных в воду герметически закрытых прожекторов можно было разглядеть то руку, то ласты. В том месте, где сточные трубы кожевенного завода имени Горького выходили под водой в Москву-реку, велись поисковые работы.

Наверху, на набережной, милиционеры фонарями заворачивали случайные в это раннее время грузовики. Аркадий направился к неосвещенному участку, где в полной темноте на заднем сиденье его машины расположился Уильям Кервилл.

— Ничего вам не обещаю, — сказал Аркадий. — Если хотите, езжайте в гостиницу или в свое посольство.

— Я побуду здесь, — блеснул в темноте глазами Кервилл.

Плеснула вода — еще один водолаз ушел на дно. На цепи прогрохотал еще один прожектор, и милиционеры стали отталкивать шестами прибившиеся к стене льдины.

Аркадий показал пухлый пакет.

— Здесь заключения судмедэкспертов о трех трупах, обнаруженных в Парке Горького, — сказал он. Аркадий возлагал надежды на свойственную милиционерам фамильярность, их неуклюжую грубоватость, на подозрительные вспышки милицейских фонарей, на всю атмосферу профессионального расследования. После целого дня разговоров в спокойной обстановке должен же был Кервилл наконец убедиться, что Аркадий не из КГБ.

— Дайте посмотреть, — протянул руку Кервилл.

— Кто был Джеймс Кервилл? — спросил Аркадий.

— Мой брат.

Аркадий протянул в окно автомобиля пакет — первая сделка совершена. В пакете не содержалось ни малейшего упоминания об Осборне. Если бы Уильям Кервилл приехал с целью помочь следствию, он сразу по приезде в Москву передал бы в прокуратуру зубную формулу и рентгеновские снимки. Но он приехал с оружием, так что будет сотрудничать только до тех пор, пока не узнает, на кого обратить удар. То, что теперь у него не было оружия, не имело значения. Руки-то у него целы.

Подошел офицер речной милиции и сказал Аркадию, что водолазы замерзли, а на дне никакой сумки не обнаружено. Когда Аркадий направился к набережной, сержант отвел его в сторону, посоветовав поговорить с молодым милиционером из Октябрьского отделения, в участок которого входила и набережная. Парень припомнил, что однажды вечером в январе на набережной стояли «Жигули». А может быть, в феврале. Что касается водителя, то он только запомнил, что это был немец со значком берлинского клуба «Кожаный мяч» на лацкане. «Кожаный мяч» — название молодежного футбольного клуба. О том, что водитель — немец, милиционер судил по разговору с ним: будучи страстным коллекционером, попросил продать значок, но получил отказ на ломаном русском языке.

— Поработайте еще полчасика, — попросил водолазов Аркадий.

Спустя всего десять минут послышались крики, и водолаз по веревочной лестнице поднялся на набережную, таща покрытую илом сумку, из которой лилась вода.

Сумка была из кожи, с длинной ручкой. Надев резиновые перчатки, Аркадий в свете прожекторов открыл ее и стал выбирать оттуда жидкую грязь, бутылки и стаканы, пока не наткнулся на торчащий ствол. Наконец он вытащил длинноствольный плоский полуавтоматический пистолет.

— Товарищ следователь!

Это приехал Фет. Аркадий не видел его с допроса Голодкина. Фет, поправляя очки, стоял на краю освещенного крута, близоруко уставившись на пистолет.

— Будут ли какие-нибудь поручения? — спросил он.

Аркадий не знал, какую роль играл Фет в Пашиной смерти. Он только хотел, чтобы тот не стоял у него на дороге.

— Да, — сказал Аркадий, — составьте список икон, похищенных за последние шестнадцать месяцев.

— Икон, похищенных в Москве?

— Нет, — ответил Аркадий, — на всей территории по эту сторону Урала. А потом…

— Слушаю, — подался вперед Фет.

— Потом, Фет, все иконы, похищенные в Сибири, — сказал Аркадий. — Вы ведь знаете, где Сибирь.

Аркадий посмотрел вслед исчезнувшему в темноте приунывшему Фету — работы хватит на неделю, а списки вряд ли понадобятся.

Следователь старательно завернул пистолет в носовой платок. Никто из милиционеров, даже ветераны, не мог определить систему оружия. Аркадий дал начальнику речного патруля денег на спиртное водолазам и пошел с сумкой и пистолетом к машине.

Они с Кервиллом подъехали к таксомоторному парку под Крымским мостом. Светало. У гаража водители, засучив рукава, возились в моторах своих готовых развалиться машин. Между машинами бродили дельцы, предлагая ворованные запчасти.

Кервилл осмотрел пистолет.

— Хорошая пушка. «Манлихер» калибра 7,65, аргентинского производства. Высокая начальная скорость пули, точный бой, восьмизарядный. — Вынимая обойму, он забрызгал грязью рубашку. Когда Аркадий рано утром заехал за ним в гостиницу, он не обратил внимания, что Кервилл снова оделся как русский. — Осталось три патрона. — Он вставил обойму и вернул пистолет. — Был на вооружении аргентинской полиции до того, как они перешли на другое оружие — «браунинг». «Манлихеры» продали торговцам оружием в Штатах. Это я знаю.

— Подушки, — Аркадий посмотрел на одежду Кервилла. — Я не заглянул в ваши подушки.

— Правильно, — улыбнулся Кервилл. Он вернул пакет, обтер пальцы и из кармашка рубашки вытащил карточку. На ней было десять расплывчатых пятен. — Дактилоскопическая карта. Ее вы тоже упустили. — Когда Аркадий протянул за ней руку, он покачал головой и положил карточку обратно.

— Знаете, я, может быть, и не показал бы ее вам, — Кервилл раскинул руки на всю ширину заднего сиденья, — но я все время думаю: возможно, вы действительно тот, за кого себя выдаете, Ренко. В таком случае мы что-нибудь придумаем. Вы сказали, что у вас убили друга и что вы потеряли такого свидетеля, как Голодкин. Вам понадобится много помощников.

— И что же?

— Ваше досье на Джимми… — Кервилл кивнул на папку.

— Вы его звали Джимми?

— Да, — Кервилл передернул плечами. — Судебно-медицинская экспертиза проведена неплохо, но за ней ничего не следует.

— Что вы имеете в виду?

— Розыскную работу. У нас это называется — «поднять задницу со стула». Нужно полсотни людей, которые опросили бы каждого, кто бывал в парке этой зимой. Расспросить их раз, другой, третий. Дать подробности в газеты. Сообщить по телевидению контактный телефон милиции.

— Прекрасные идеи, — ответил Аркадий. — Если когда-нибудь буду в Нью-Йорке, обязательно ими воспользуюсь.

В голубых глазах появилось разочарование.

— Что будет, если я опознаю брата?

— Дело передадут в органы госбезопасности.

— В КГБ?

— Правильно.

— А что будет со мной?

— Вас задержат для дачи показаний. Я мог бы умолчать о нашей встрече в парке, о вашем пистолете. В этом случае задержание для вас не было бы таким уж неприятным.

— Скажите еще, сплошным удовольствием.

— Нет, удовольствие невелико, — рассмеялся Аркадий.

— В таком случае, — Кервилл закурил и выбросил в окно спичку, — я предпочел бы, чтобы наша договоренность оставалась между нами.

Один из таксистов подошел к ним спросить, не интересуются ли они запчастями. Аркадий его отшил.

— Вы говорите «договоренность»? — переспросил Кервилла Аркадий. Именно это он и имел в виду, но от слова, сказанного вслух, ему стало как-то не по себе.

— Назовем это взаимопониманием, взаимной помощью, — предложил Кервилл. — Мне сдается, что первым уложили большого парня, Костю, так? Джимми был вторым. Удивляюсь, как он со своей больной ногой еще ухитрялся кататься на коньках. И последней была Давидова. Чего я не понимаю, так это выстрелов в лицо. Единственное объяснение — убийца знал о запломбированном зубе Джимми и о том, что пломба отличается от русской. Слушайте, Ренко, вы не подозреваете кого-нибудь из зубных врачей, а? Или… — он опять изобразил что-то вроде улыбки, — или иностранца?

— Что еще? — ровным голосом спросил Аркадий, хотя ему понадобилась уйма времени, чтобы разобраться с запломбированным зубом убитого.

— О'кей. Гипс на одежде. Иконы, так? Поэтому вы послали своего парня делать список. Между прочим, это как раз тот парень, за которым я тащился до КГБ. Может быть, вы и не работаете на них, но он-то уж точно.

— Здесь мы с вами сходимся во мнении.

— Ладно. Теперь отдайте мой значок.

— Пока рано.

— Ренко, вы мне не верите?

— Господин Кервилл, мы оба не до конца доверяем друг другу. Не забывайте, что мы не так давно перестали врать друг другу. Раз уж ни один из нас не знает, когда ждать неприятностей от другой стороны, то лучше давайте делать все постепенно, шаг за шагом. Не волнуйтесь, ваш полицейский значок будет у вас еще до отъезда.

— Значок детектива, — снова поправил его Кервилл, — и не считайте, что держите меня на крючке, мне он не нужен. Если вам от этого легче, оставьте его у себя на денек-другой. Кстати, вы знаете, что у нас означает выражение «отсос»? Это именно то, к чему вы пришли в расследовании этого дела, не говоря уж о том, что у вас полный нуль касательно икон. Думаю, будет лучше, если мы станем работать по отдельности и встречаться только для обмена сведениями. Верьте мне, только так можно сдвинуться с места. Дайте мне телефон, по которому вас можно достать.