Аркадий Ренко (№1) - Парк Горького

— Надо видеть парк в снегу, — сказал Осборн.

— Так сейчас идет снег.

— Люблю снег, — признался Осборн.

Снежинки беспорядочно кружились в свете ламп и автомобильных фар. С пьедестала Аркадия приветствовал бронзовый силуэт.

— Скажу вам, почему люблю снег, — сказал Осборн. — Никому еще не говорил. Потому что он прячет трупы.

— Имеете в виду Парк Горького?

— О, нет! Вспоминаю Ленинград. Я впервые попал в Советский Союз юным идеалистом. Как младший Кервилл, может быть, еще хуже. Никто больше меня не старался ради поставок по ленд-лизу. Я представлял Америку, старался не отставать от русских, делать даже больше, спал по четыре часа в сутки, месяцами ходил полуголодный, брился и переодевался, только когда приходилось летать в Москву, в Кремль, умолять какого-нибудь секретаря Сталина, зажравшегося пьяницу, чтобы он разрешил мне добавить к грузовикам, которые мы пытались доставить в Ленинград, сколько-нибудь продовольствия и медикаментов. Разумеется, блокада Ленинграда была одной из великих битв, одним из поворотных моментов в истории человечества, в ходе которой армия одного убийцы миллионов отбросила армию такого же убийцы миллионов. Моя роль, роль американца, состояла в том, чтобы как можно дольше продлить эту бойню. Так что и мы приложили руку. Погибло шестьсот тысяч ленинградцев, но город выстоял. Война шла за каждый дом — утром мы теряли улицу, а ночью ее возвращали. Или возвращали год спустя, находили всех, кто погиб год назад. Научились ценить глубокий снег. Когда прекращалась стрельба, стороны переговаривались между собой через громкоговорители. Русский громкоговоритель призывал немецких солдат перестрелять своих офицеров, немецкий громкоговоритель советовал русским перестрелять своих детей. «Лучше убить их, чем дать умереть с голоду. Сдавайтесь, приносите винтовку, и каждый получит по курице», — вещали немцы. Или: «Андрей такой-то, ваших двух дочерей съели соседи по дому». Меня это оскорбляло, ведь я же отвечал за снабжение города продовольствием. Когда взяли в плен офицеров вермахта, мы с Менделем взяли шоколада и шампанского и повезли их на пикник. Мы собирались позднее их освободить, чтобы, вернувшись к себе, они рассказали о том, как хорошо питаются в городе. Немцы подняли нас на смех. Они могли рассказать о тысячах умерших людей, которых видели в занятых ими частях города. Особенно они смеялись надо мной. Им было любопытно поглядеть на американца, который кормил русских. Неужели я всерьез считаю, спрашивали они, что несколько пайков, сброшенных с самолета или доставленных на санях, поддерживают жизнь миллиона людей? Они закатывались хохотом. Неужели я не могу придумать ничего умнее? И я придумал — перестрелял немецких офицеров. Это был мой ответ.

Они вышли из парка на Пятую авеню — линию, разделяющую простой люд и богачей. В окнах мерцали роскошные люстры, под навесами стояли привратники. Лимузин встал в переулке, а Осборн повел Аркадия в ближайшее здание. Лифтер в ливрее поднял их на пятнадцатый этаж. Там была всего одна дверь. Осборн отпер ее и провел Аркадия внутрь.

Света из окон было достаточно, чтобы разглядеть, что они стоят в фойе огромной квартиры. Осборн щелкнул выключателем, но безрезультатно.

— Сегодня были электрики, — сказал он. — Видно, не закончили.

Аркадий вошел в комнату с длинным обеденным столом и всего двумя стульями и, миновав буфетную с открытыми пустыми горками и сервантами, попал в кабинет с еще нераспакованным телевизором и снятой со стены легкой арматурой. Он насчитал восемь комнат, все почти пустые, за исключением, может быть, ковра или стула, означавших, что привезут что-то еще. Чувствовался запах знакомых духов.

Он прошел в гостиную, где через окно был виден парк, куда более красивый с высоты. Он увидел черные пятна озер и прудов и белый овал катка. Парк окружал частокол многоквартирных домов и отелей. Над ними — купола облаков.

— Ваше мнение? — спросил Осборн.

— Пустовато.

— Видите ли, в Нью-Йорке самое важное — вид из окна, — Осборн достал еще одну сигарету. — Я продал свои парижские салоны. Куда-то нужно было вложить деньги, а еще одна квартира здесь — вложение не хуже любого другого. Откровенно говоря, в Европе мне просто опасно. Гарантия физической безопасности — самая трудная сторона сделки.

— Какой сделки?

— С соболями. К счастью, я украл такое, что выгодно вернуть.

— Где соболи?

— В Америке занимаются пушным звероводством главным образом вокруг Великих озер. Но, возможно, я им солгал — мои соболи в Канаде. Канада вторая по величине страна на земле — так что им придется немного поискать. А может быть, они у меня в Мэриленде или Пенсильвании, там есть зверофермы. Дело для них усложняется еще и тем, что весной от моих баргузинцев появится на свет новое потомство, и тогда придется отвечать за большее число соболей. Вот почему русским приходится соглашаться на сделку уже сейчас.

— К чему вы мне это говорите?

Осборн тоже подошел к окну.

— Я могу вас спасти, — сказал он. — Вас с Ириной.

— Вы же пытались убить ее.

— Это Ямской с Унманном.

— Вы пытались убить ее дважды, — настаивал Аркадий. — Я же там был.

— Вы вели себя героически, следователь. Этого у вас не отнять. К тому же я направил вас к университету, чтобы спасти Ирину.

— Вы послали меня на смерть.

— Мы ее спасли, мы с вами.

— Вы убили троих ее друзей в Парке Горького.

— А вы убили троих моих друзей, — отпарировал Осборн.

Аркадию стало холодно, будто раскрылись окна. Осборн был не в своем уме либо вовсе не был человеком. Если бы деньги могли превращаться в кости и плоть, так этим человеком стал бы Осборн. Он носил бы точно такой же дорогой костюм, точно так же причесывал свои серебристые волосы, на лице была бы точно такая же скупая маска иронии и превосходства. Они находились высоко над улицей. Квартира пуста. Вот где, несомненно, можно покончить с Осборном. Не нужно больше лишних слов.

Словно прочтя мысли Аркадия, Осборн снова достал пистолет.

— Мы должны простить друг друга. Коррупция — неотъемлемая часть каждого из нас, наша суть. Она была в Ямском, неважно, была ли русская революция или ее не было. Она в вас и во мне… Но вы еще не видели всей квартиры.

Сопровождаемый Осборном, Аркадий через холл прошел в комнату, в которую еще не заходил. Окна и здесь глядели в парк. В комнате стояли комод с зеркалом, стул, ночная тумбочка и большая неубранная кровать. Здесь сильнее всего чувствовался запах духов, который он распознал, войдя в квартиру.

— Откройте второй ящик комода, — сказал Осборн.

Аркадий открыл. Там, аккуратно сложенные, лежали мужское нижнее белье и носки.

— Значит, кто-то собирается здесь жить, — отметил он.

Осборн указал на раздвижные двери стенного шкафа.

— Откройте правую дверцу.

Аркадий отодвинул дверцу. На вешалках висела дюжина новых пиджаков и брюк. Несмотря на слабый свет, он разглядел дубликат пиджака с брюками, которые были на нем.

— Лишняя пара не помешает, — заметил Осборн.

Аркадий открыл другую дверцу. Шкаф был набит платьями, домашними и купальными халатами, висело две шубы, а пол был уставлен дамскими туфлями и сапожками.

— Сюда переедете вы с Ириной, — сказал Осборн. — Я возьму вас к себе на службу и буду хорошо платить, лучше, чем хорошо. Квартира записана на меня, но все оплачено за год вперед. Любой житель Нью-Йорка, не раздумывая, поменялся бы с вами местами. Начнете новую жизнь.

Такой разговор невозможен, подумал Аркадий, он принял совершенно неестественный поворот.

— Хотите, чтобы Ирина осталась жива? — спросил Осборн. — Предлагаю сделку — соболя в обмен на вас с Ириной. Ирину, потому что я ее хочу, а вас, потому что она не хотела ехать без вас.

— Я не собираюсь делить Ирину с вами.

— А вы уже делите ее со мной, — ответил Осборн. — Вы делили Ирину со мной в Москве и делите ее со мной с момента, как приехали сюда. Когда вы в Москве разговаривали с ней около ее дома, я был в ее постели. Прошлой ночью она спала с вами, а сегодня днем — со мной.

— Здесь? — Аркадий уставился на разбросанные в красноречивом беспорядке мятые простыни.

— Не верите, — сказал Осборн. — Начнем с того, что вы слишком опытный следователь, чтобы так сильно удивляться. Как бы я познакомился с Джеймсом Кервиллом, если бы не Ирина? Или с Валерией и Костей? А не казалось вам странным, что мы с Ямским не нашли вас двоих, когда вы прятали ее у себя дома? Нам не нужно было искать — она сама мне позвонила. Как, по-вашему, я нашел ее, когда вы ездили на финскую границу? Она сама пришла ко мне. Вы не задавали себе таких вопросов? Да потому, что у вас уже были ответы. Я исповедался — теперь ваша очередь. Но вам это не нравится. Вы хотите одного — чтобы в конце расследования налицо был изверг и разложенные по полочкам трупы. Избави вас бог познать самого себя. В конце концов вы научитесь уживаться с собой. Это я вам обещаю. Русские просто вышвырнут вас из страны, включив в еврейскую квоту, — таким путем часто избавляются от трудных проблем.

Осборн положил пистолет на ночную тумбочку.

— Вы мне не нужны, но Ирина не оставалась без вас. Можно было сойти с ума. То ее единственным желанием было попасть сюда, а то вдруг она пригрозила вернуться обратно. Теперь я рад, что вы здесь, — все встает на свои места. — Он открыл тумбочку и достал бутылку «Столичной» и два стакана. — Ситуация довольно соблазнительная. Кто лучше знает друг друга, чем убийца и занимающийся его делом следователь? Уже в силу своего положения вы обязаны определить состав преступления, определить личность преступника. Я приобретаю определенные черты в вашем воображении еще до того, как мы встречаемся, а поскольку я от вас скрываюсь, это в свою очередь держит меня в страхе перед вами. Таким образом, мы постоянно связаны одним преступлением.

Он налил водки выше краев и протянул один стакан Аркадию.

— А какой убийца и следователь могут быть ближе, чем те, которые делят одну женщину? Значит, мы связаны одной страстью, — Осборн поднял стакан. — За Ирину.

— Почему вы убили тех троих в Парке Горького?

— Вы же знаете почему — эту задачу вы решили, — Осборн продолжал стоять с поднятым стаканом.

— Я знаю, как вы их убили, но почему?

— Как вы знаете, из-за соболей.

— Зачем вам захотелось иметь собственных соболей?

— Чтобы делать деньги. Вы это тоже знаете.

— Но у вас и без того их много.

— Чтобы было еще больше.

— Просто больше денег? — переспросил Аркадий. Он вылил водку, на ковре остались узоры. — В таком случае вы вовсе не человек больших страстей, господин Осборн, а просто бизнесмен-убийца. Вы глупец. Ирина продается вам и отдается мне. Бизнесмену положена только шкура, не так ли? Вам известно лишь, как снимать шкуру. Мы будем жить здесь за ваш счет и смеяться вам в лицо. Кто знает, когда мы исчезнем? Тогда у вас не останется ни соболей, ни Ирины, ничего.

— Значит, вы принимаете мою помощь, — сказал Осборн. — Сегодня среда. В пятницу мы с Советами будем совершать сделку — менять на соболей вас с Ириной. Вы позволите мне спасти вас?

— Да, — ответил Аркадий. Другого выбора не было. Только Осборн мог спасти Ирину. Как только они окажутся в безопасности, они могут сбежать. Если Осборн попытается их задержать, Аркадий его убьет.

— Тогда я пью за вас, — сказал Осборн. — В Ленинграде мне потребовался год, чтобы узнать, на что способны люди, чтобы выжить. Вы здесь всего два дня и уже стали другим человеком. Еще два дня, и вы станете американцем. — Он одним глотком осушил свой стакан. — Я с удовольствием предвкушаю грядущие годы, — сказал он. — Хорошо будет иметь друга.

Оставшись в лифте, Аркадий сник под бременем правды. Ирина — продажная тварь. Она спала с Осборном и бог знает с кем еще, лишь бы заработать себе на дорогу из России. Она раздвигала ноги, будто крылышки. Лгала Аркадию вперемешку с упреками и поцелуями, называла его идиотом, а потом сама превратила в идиота. Хуже того, он об этом знал. Знал с самого начала, знал все время, и чем больше знал, тем больше любил ее. Теперь и он и она — оба продажные твари. И он, одетый с иголочки, больше не старший следователь, не преступник — кто же он тогда? Три трупа в Парке Горького? А как же с ними? — спрашивал Осборн. А как же с Пашей? Он был потрясен тем, сколько раз он шел на обман. Сперва обманом вел следствие, чтобы сбыть его Приблуде. Второй раз обманул, чтобы обладать Ириной, и вот теперь, на этот раз, чтобы ею обладал Осборн.

Дверь лифта распахнулась, и он прошел через вестибюль. Выходит, я заодно с Осборном, ответил он себе. Как только он появился на тротуаре, лимузин тронулся. Он машинально сел, и машина направилась к югу, в сторону отеля.

Тем не менее он все еще ее любил. Он забудет о трупах в Парке Горького. Она торговала собой, чтобы попасть в Америку, он станет торговать собой, чтобы помочь ей остаться. Отель «Барселона» — подходящее место для такой парочки. Он откинул голову на сиденье. Сквозь стекло в движущихся тенях мелькали снежинки. Она умоляла не задавать вопросов. Он не задавал, не перегружая себе голову. Сколько у нее шкафов с одеждой? Как давно она в Нью-Йорке?

Мысли вернулись в прошлое. Он ни разу не сломался, ничего не сказал. Однако и КГБ, и ФБР, и все другие знали об Ирине и Осборне. Кто, кроме Ирины, мог им рассказать? А если еще раньше? Сколько лет она спала с Осборном? Нет, другого мужчины здесь не было. Осборн слишком самолюбив для этого.

На Бродвее они проехали мимо обезьяньих ужимок на киноафишах. Порнографические театры вытравили увеличенные картонные силуэты обнаженных тел. «Подлинные акты!» — гласила вывеска. Двери приняли чернокожую женщину в белокуром парике, белую женщину в рыжем парике и парнишку в ковбойской шляпе. На Таймс-сквер на каждом углу стояло по паре полицейских. Рекламные щиты взрывались огнями и дымом. Над толпой, подобно пеплу, падал снег. «Пастух» расхаживал между проститутками, взбадривая их.

И все же Ирина любила его. От него зависит, вернется ли она в Россию или останется в Америке. Он вспомнил ее на «Мосфильме», в афганской куртке и рваных сапогах. С Осборном-то она спала, но подарков не принимала. Даже денег, хотя большую часть времени голодала. Она соглашалась принять только один подарок — Америку. А что дал ей Аркадий? Платок с пасхальными яйцами. Только Осборн мог дать ей Америку, только Осборн сказал ему правду. Осборн имел возможность делать подарки.

Америка, Россия, Россия, Америка. Америка — самая лучшая из иллюзий. Она ни во что не ставила возлагавшиеся на нее надежды. Даже сейчас, залитая светом огней, когда у тебя в руках вот-вот захрустят доллары, она оставалась иллюзией. Он бы не приехал, если бы знал о связи Ирины с Осборном, сказал он себе. Но тут же ответил, что всегда знал об этом. Кто он такой, чтобы рассуждать об иллюзии?

Она вернется, если так скажет Аркадий, — даже Осборн признал это.

А каковы Ирина с Осборном в постели?

Ирина, Осборн, Осборн, Ирина. Он мог представить их в постели, как оба переплелись между собой. Нет, трое.

Он очнулся от дум, когда машина вдруг остановилась у обочины. Он заметил, что они находятся намного южнее Двадцать девятой улицы. Обе задние дверцы резко распахнулись. С обеих сторон в машину наклонились молодые негры, одной рукой приставив к голове Аркадия пистолет, другой предъявляя знаки детектива. Стеклянная перегородка, отгораживающая водителя от заднего салона, опустилась. За рулем сидел не кто иной, как Кервилл.

— А что с шофером? — спросил Аркадий.

— Один плохой человек стукнул его по башке и украл машину, — ухмыльнулся Кервилл. — Добро пожаловать в Нью-Йорк!

* * *

Кервилл поглощал горячие сэндвичи с говядиной, сдабривая их виски и пивом. Два чернокожих детектива в противоположной кабине пили ром с кока-колой. Аркадий сидел напротив Кервилла с пустым стаканчиком. Он все еще был далеко, еще не освободился от пережитого, перед глазами все еще стояла постель с разбросанными простынями. Он сидел с Кервиллом как человек, задумавшийся перед камином.

— Осборн может заявить: «Да, их убил я», — объяснял Кервилл. — Он даже может сказать: «Я застрелил их в Парке Горького в три часа первого февраля. И рад этому». И его не выдадут. Если нанять приличного американского адвоката, дело затянется лет на пять. На то, чтобы выслать нацистского военного преступника, уходит двадцать лет. Скажем, пять лет до первого слушания, еще пять лет на рассмотрение апелляции. В конце он еще может подать апелляцию в федеральный суд и купить признание в нарушении закона в ходе процесса. Хоть выиграет, хоть проиграет, а пятнадцати лет как не бывало. Соболя размножаются, и через пятнадцать лет русская монополия на соболя отойдет в область истории. А это пятьдесят миллионов долларов в валюте. Так что о выдаче можно забыть. Другие два варианта — это пришить Осборна или выкрасть у него соболей. Иначе надо идти на сделку. Бюро опекает Осборна, а русские не знают, где соболя, так что они пойдут на сделку. Знаешь, надо отдать ему должное. Осборн наплевал на КГБ, а потом растер. Теперь он, черт возьми, американский герой. А кто ты? Жалкий подрывной элемент из России. Но я тебе помогу, Ренко.

Кервилл и двое его детективов были похожи на экзотических разбойников и уж, конечно, никак не вязались с представлениями о московской милиции. Украденный лимузин стоял всего в нескольких кварталах.

— Тебе надо было помогать мне в Москве, — заметил Аркадий. — Тогда я мог бы задержать Осборна. Теперь ты мне не поможешь.

— Я могу тебя выручить.

— Выручить меня? — комизм положения взбодрил Аркадия. Еще вчера он, может быть, и поверил бы Кервиллу. — Меня без соболей не спасешь. А соболи, что, у тебя?

— Нет.

— Выручить меня тебе не по силам. Надеяться не на что.

— Брось девку — пускай КГБ спишет все на нее.

Аркадий протер глаза. Чтобы он остался в Америке, а Ирина вернулась в Россию? Глупее не придумаешь.

— Нет.

— Я так и думал.

— Ну что же, спасибо за добрые намерения, — Аркадий стал подниматься из-за стола. — Может быть, подбросишь меня до отеля?

— Минутку, — Кервилл усадил его за стол. — Давай-ка выпьем ради старого знакомства. Он налил Аркадию полный стакан, пошарил в карманах и бросил на стол целлофановые мешочки с земляными орешками. Билли и Родни с нескрываемым любопытством глядели на Аркадия, будто тот собирался пить носом. Оба рослые, черные как смоль, в ярких рубашках, с бусами на шее. — Если бюро смогло одолжить тебя заведомому убийце, оно может позволить одолжить тебя на пять минут департаменту полиции Нью-Йорка, — подвел итог Кервилл.

Аркадий передернул плечами и залпом выпил виски.

— Что-то стакан маловат, — заметил он.

— Это одна из пыток, придуманная монахами, — сказал Кервилл. Он обернулся к своим детективам. — Эй, к орешкам требуется посудина. Может кто-нибудь из вас оторвать задницу от стула? — Билли направился к бару. Кервилл, обращаясь к Аркадию, заметил: — Хорош скребок?

— Скребок?

— Скребок, ниггер, красавчик, пижон, кокосовый орех. Эй, Родни, — обратился Кервилл к хохочущему детективу, — если этот парень когда-нибудь станет американцем, то ему придется выучить всю эту грамоту.

— Почему ты не любишь ФБР? — спросил Аркадий.

Кервилл чуть повернул свою могучую фигуру. На лице появилась ухмылка.

— Ну, для этого много причин. Если из профессиональных соображений, то потому что ФБР не занимается расследованием, а содержит стукачей. Какие бы дела ни проходили — шпионаж, гражданские права, мафия — все, что они знают, так только от осведомителей. Большинство американцев недолюбливает доносчиков, так что бюро приходится якшаться с особым сортом людей. Их доносчики — или психи, или последние сволочи. Когда бюро сталкивается с подлинной жизнью, неожиданно выплывает какой-нибудь выродок, который умеет задушить человека струной от пианино. Поймали, скажем, такого выродка, и он готов заложить всех своих дружков. Он говорит бюро, что тому хочется услышать, а если и не знает, то присочинит. Видишь теперь, в чем разница. А сыщик идет на улицу и сам копает информацию. Он готов запачкаться, потому что его призвание — быть детективом. А агент бюро — это же адвокат или бухгалтер. Ему хочется сидеть в кабинете, прилично одеваться и при случае заниматься политикой. Такой сукин сын покупает по выродку в день.

— Не все доносчики — выродки, — буркнул про себя Аркадий. Перед глазами встал Миша, каким он его видел в церкви. Он выпил еще, дабы избавиться от наваждения.

— Когда этот выродок все выложит, ему дают другое имя и отправляют в другое место. Если такой выродок пристукнет кого-то еще, бюро найдет, куда его переправить. Есть психопаты, которые поменяли четыре, пять мест, — и до них совершенно не добраться. Я, скажем, не могу их арестовать — у них больше привилегий, чем у Никсона. Вот как бывает, когда не делают дело сами, а живут за счет выродков.

Детектив вернулся с пластмассовой корзиночкой для орешков. Кервилл высыпал туда орешки.

— Пока не садился, Билли, — попросил он, — позвонил бы чернильницам и узнал бы, отпустили ли уже нашего приятеля Крысу.

— Де-ерьмо, — сказал Билли, но звонить пошел.

— Что он сказал? — не понял Аркадий.

— Две лопаты дерьма, — пояснил Родни.

— Осборн говорит, что он осведомитель ФБР, — сказал Аркадий.

— Ага, знаю. — Кервилл поднял очи кверху, словно посмотрел на луну. — Представляю себе ту минуту, когда Джон Осборн прошествовал в бюро. Там все, небось, наступили на собственные яйца — так быстро повскакивали с мест. Такие, как он, — вхож в Кремль, в Белый дом, в высшее общество — не возьмут ни пенса, наоборот, если нужно, с потрохами купят любого сотрудника бюро. Запанибрата со всеми розовыми здесь и красными там. О таком осведомителе можно только мечтать.

— А почему же он не подался в ЦРУ?

— Потому что котелок хорошо варит. У ЦРУ тысячи источников информации о России, сотни людей мотаются туда и обратно. А ФБР пришлось закрыть московскую контору. У них только и есть что Осборн.

— Но он мог снабжать их только слухами, не больше.

— А им другого и не надо. Им всего-то и нужно, чтобы подсесть к кому-нибудь из конгрессменов и прошептать на ушко, что из собственных секретных источников им известно, что у Брежнева сифилис. Точно так же, как они нашептывали о братьях Кеннеди и о Кинге. На такие вещи конгрессмены готовы раскошелиться, для того и федеральный бюджет. А теперь бюро придется расплачиваться — Осборн требует платить по векселям. Он хочет, чтобы бюро взяло его под защиту, и не собирается менять фамилию или прятаться. Он взял бюро за нежные яички и только еще начинает их крутить.

Под разглагольствования Кервилла Аркадий умял все орешки. Налил себе еще.

— Но он украл соболей и должен их вернуть.

— Да ну? А Советский Союз вернул бы, если бы их украл КГБ? Он теперь герой.

— Он же убийца.

— Это ты говоришь.

— Я не КГБ.

— Я говорю. В этом мире мы не в счет.

— Его не отпустили, — вернулся от телефона Билли. — Теперь хотят задержать его за непристойное поведение в пьяном виде. Приговор через час.

Голос Билли напоминал Аркадию звук саксофона.

— Вот эти двое, — он внимательно посмотрел на Билли и Родни, — не они ли красят контору напротив моего номера?

— Смотрите-ка, — сказал им Кервилл. — Я вам говорил, что он не дурак.

Они вышли из бара. Билли и Родни уехали на красной машине с откидным верхом. Кервилл и Аркадий пошли пешком по беспорядочно пересекающимся улицам района, который Кервилл называл Деревней. Шел не очень густой снег, освежавший ночной воздух. На Бэрроу-стрит они остановились перед увитым лозой трехэтажным кирпичным домом с мраморными ступенями, зажатым между почти такими же домами. Аркадий без слов понял, что это был дом Кервилла.

— Летом с этой глицинией никакого сладу — сущий ад, — У Большого Джима и Эдны одно время жил русский, который был слабоват в английском. Когда приглашали друзей, он говорил им, пусть ищут дом, «увитый истерией». Довольно похоже.

В темноте дом казался парящим в воздухе.

— У нас бывало много русских. Бабушка, которая приглядывала за мной, бывало, играла со мной в поросяток. Она перебирала мои пальчики, приговаривая: «Этот маленький Рокфеллер пошел на базар, маленький Меллон остался дома, этот маленький Стэнфорд ест ростбиф…» День и ночь напротив дома в машине сидели два парня из бюро. Они подключались к телефону, ставили жучки в стены соседних домов, допрашивали всякого, кто подходил к двери. На крыше анархисты делали бомбы. Не во всяком доме была такая вот атмосфера тревоги, ожидания неприятностей. Позднее на верхнем этаже поселился Джимми. Поближе к Богу. Он соорудил там алтарь — распятия, иконы. Христос послужил бомбой. Большой Джим и Эдна вышли из себя, Джимми взорвался, я тоже не выдержал, ушел к одному из русских.

— И вы все еще здесь живете?

— Да, в этом проклятом доме, полном призраков. Вся эта страна — проклятый дом, полный призраков. Поехали, нам нужен один человек.

Старая голубая машина Кервилла была вычищена до блеска. Они ехали в южном направлении. Проезжая мимо, он небрежно приветствовал патрульных полицейских. Аркадия осенило, что к этому времени Уэсли, должно быть, уже знает о том, что он пропал, и в отеле «Барселона» сейчас поднялась паника. Передали ли сводку в полицейские машины? Могут ли подозревать Кервилла?

— Даже если Осборн такой важный осведомитель, не понимаю, почему ФБР разрешило ему встретиться со мной, — сказал Аркадий. — Несмотря на его положение, он все-таки преступник, а они — орган правосудия.

— В других городах действуют по правилам, а в Нью-Йорке никаких правил нет. Если дипломат стукнет твою машину, пристрелит твоего пса, изнасилует твою жену, он спокойно уедет домой. Здесь есть маленькая израильская армия, маленькая палестинская армия, кастровские кубинцы и кубинцы антикастровские. А мы, как горничная, только собираем битую посуду. Проезжая по этому странному ночному городу, Аркадий в своем воображении населял его знакомыми ему предметами. Он помещал во мраке трубы завода имени Лихачева, стены Манежа, переулки близ Новокузнецкой улицы.

— Правда, на этот раз бюро затеяло странную игру, — сказал Кервилл. — У них надежные номера в «Уолдорф». Зачем им нужно было селить вас в «Барселоне»? Нам даже лучше, потому что от службы безопасности много вони, а здесь я поместил Билли и Родни прямо у тебя над головой. Правда, вызывает подозрение, что Уэсли не хочет, чтобы в бюро остались какие-нибудь следы твоего пребывания здесь. Что тебе говорил Осборн? Он упоминал о какой-нибудь сделке?

— Нет, мы просто говорили о том о сем, — ответил Аркадий. Ложь была абсолютно естественной, словно исходила из другой головы и из других, более бойких, уст.

— Он, конечно, насколько я его знаю, говорил о себе и об этой девке. Он из тех, кто с удовольствием прижмет любого к стенке. Оставь его мне.

В нижней части Манхэттена общественные здания в ночи представляли собой смесь архитектуры Древнего Рима, колониальных времен и модерна, за одним исключением — ярко освещенной громадой, занимавшей весь квартал и чем-то знакомой Аркадию. Здание в стиле сталинской готики, только без сталинских вычурных украшений в восточном вкусе, гробница попроще, без рубиновой звезды, которая потерялась бы в свете прожекторов. Кервилл остановил машину у входа.

— Что это? — спросил Аркадий. — Да еще открыто в такое время.

— Это «Гробница» — городская тюрьма, — ответил Кервилл. — А сейчас работает ночной суд.

Через бронзовые двери они вошли в вестибюль, на-полненный нищими, изукрашенными багровыми кровоподтеками, в пиджаках с оторванными карманами и бортами. В Москве тоже были нищие, но их можно было увидеть только на вокзалах или во время милицейских облав. А здесь весь вестибюль принадлежал им. Справочная по пояс завалена мусором. На одной стене вестибюля помещены расписания судебных слушаний, другая увешана рядами алюминиевых телефонных аппаратов. Двое пожилых людей в поношенных пальто с портфелями в руках смотрели в сторону Аркадия.

— Адвокаты, — пояснил Кервилл. — Надеются получить клиента.

— Они должны бы лучше знать своих клиентов.

— Они не знают своих клиентов, пока те не войдут в эту дверь.

— Клиентов обычно принимают в конторах.

— А это и есть их контора.

Кервилл, расталкивая толпу, провел его через двойные бронзовые двери, как понял Аркадий, в помещение суда. Было около полуночи — как в такое время мог заседать суд?

Перед деревянной плитой, над которой были выгравированы слова «Положимся на Бога», и обернутым пластиком американским флагом за высокой кафедрой сидел единственный судья в мантии. За конторками пониже сидели стенограф и секретарь. Еще один чиновник расположился за столом, раскладывая стопки голубых папок с обвинительными заключениями. Между столом с папками и судьей бродили прокуроры, подходя иногда к боковым скамьям, на которых в ожидании слушаний сидели обвиняемые. Среди обвиняемых были лица обоего пола, всех возрастов и в большинстве чернокожие. Все прокуроры были молодые белые мужчины.

Бархатный канат отгораживал эту часть зала от переднего ряда стульев, на котором сидели мужчины в кожаных куртках и джинсах. На ремнях полицейские значки, на лицах смертельная скука. Некоторые спали, у других глаза просто закрыты. Родственники обвиняемых находились в задних рядах среди нищих, которые пришли сюда вздремнуть. Усталость брала верх над буйством и беззаконием, осиливала наигранные проявления цинизма. Будь то судья, обвиняемый, приятель — у всех вялые, сонные лица. Рядом с Аркадием мирно сидела молодая кофейного цвета мулатка с младенцем. В глазах младенца отражались яркие квадраты светильников. Шторы на окнах задернуты. Время от времени смотритель выставлял из зала храпуна, нарушавшего тишину, которая царила в суде, потому что, когда нарушителя и арестовавшего его полицейского приглашали к столу, прокуроры разговаривали с судьей так тихо, что ничего было не разобрать. Затем судья называл цену. Иногда это была одна тысяча долларов, иногда — десять тысяч. Судья не поднимал головы, только поворачивался в сторону того или иного прокурора. Они же торгуются, понял вдруг Аркадий. Приговор занимал минут пять, а то и минуту. В Москве, он слыхал, быстро рассматриваются дела о пьянстве, но здесь-то разбирались дела о грабежах или разбойных нападениях. Как только вызывали следующего обвиняемого, предыдущий с ухмылкой подныривал под бархатный канат, не дожидаясь арестовавшего его полицейского.