Записки чекиста

Дверь в комнату открылась, вошёл комендант:

— Ты чего сидишь? Все давно собрались.

Крутоват был характер у Захара Митина, ни в чем человек беспорядка не терпел. И все же я рискнул не идти, обойтись вместо обеда куском хлеба.

Но минут через десять Митин опять вернулся:

— Хочешь, чтобы я тебя силой отвёл? Могу…

Пришлось подчиниться, покорно следовать за ним.

Сел с края стола, пододвинул к себе тарелку с супом, взял ложку. Товарищи, как ни в чем не бывало, шутили, разговаривали со мной, а у меня кусок в горло не лез. Обед окончился, все разошлись, и в комнате остались только мы с Янкиным.

— А где же колечко? — без недавней строгости, а словно бы сочувствуя, спросил он.

— Положил на место…

— Когда?

— Сразу после того, как вы приходили. Отнёс и опять бросил в сундук.

— Та-ак… Может быть, ты объяснишь, зачем брал чужую вещь? Хотя бы кулацкую, но — чужую. Зачем?

Понимая, что виноват, я тихо произнёс:

— Примерить захотелось. На палец надел, хотел снять — не слезает. Вот и…

— Только примерить?

— Честное слово! Я же не прятал его, все видели. Неужели вы мне не верите?

— Верю…

И, как всегда помолчав, подумав, Яков Фёдорович неторопливо заговорил:

— Запомни, Митя: ты ещё молод, восемнадцати нет. Может быть, тебе предстоит долгие годы работать в ЧК. А работать в органах надо с чистыми руками. Наша работа тяжёлая, для слабохарактерных и малоустойчивых людей не подходит. Она таит в себе массу соблазнов. Разве не так?

— Конечно, так! Я знаю…

— Знаешь, а грошовое колечко взял. Может быть, не стоит и разговаривать о таком пустяке? Подумаешь — перстенёк! Нет, надо разговаривать. Не сказать тебе о том, к чему может привести такой перстенёк, я не имею права. Пойми, дело не в цене, а в самом факте: ты, не имея на то ни малейшего права, без спроса и разрешения взял чужую вещь. Могли ли твои товарищи не заметить этого и по-чекистски строго не осудить тебя? Нет, не могли. Мог ли я, твой старший товарищ и непосредственный начальник, который в первую очередь отвечает за тебя перед партией, оставить без внимания этот случай? Ни в коем разе! Потому что плохое в человеке всегда начинается с мелочи, с пустяка. Один раз нарушил законы партийной этики и морали, другой, а там и покатился в пропасть.

Он говорил ещё долго, и каждая высказанная им мысль глубоко западала мне в душу. Говорил о том, что чекистам многое дано, зато с них и много спрашивается. Что партия верит нам, защищает нас от нападок врагов и недоброжелателей. А на доверие и защиту мы должны отвечать партии и народу безукоризненно честным революционным трудом.

И после короткой паузы:

— Ты меня понял, Митя? Ты запомнишь мои слова?

Чувствуя, как горло перехватило спазмой, а глаза стали влажными от благодарности за все услышанное, я только молча кивнул головой. Яков Фёдорович быстро встал со стула, подошёл к окну.

— Иди и работай, — услышал я его тихий голос. — Писать приказ не надо, сам разберусь, кто виноват в присвоении чужого. А разговор этот пускай останется между нами.

С тех пор прошло очень много лет, но образ Якова Фёдоровича Янкина и сегодня как живой стоит у меня перед глазами. Я многим обязан ему.

ГОРЯЧЕЕ СЕРДЦЕ

Жизнь продолжала ставить перед работниками чекистских органов новые, все более трудные задачи, требовавшие и государственного подхода к ним, и государственного решения.

Одной из таких первостепенной важности проблем была борьба с детской беспризорностью, этим тягчайшим последствием империалистической и гражданской войн, страшной послевоенной разрухи.

В стране насчитывалось не менее четырех миллионов детей-сирот, не только потерявших родителей, но и оставшихся без крова, одежды и пищи, без присмотра и ухода старших. Эта армия обездоленных продолжала расти. Их родители умирали во время эпидемий тифа, неурожаев в Поволжье и на Украине. Оборванные, вечно грязные, истощённые и больные, беспризорники скитались по городам и сёлам, ютились в подъездах, подвалах и на чердаках домов, под мостами и в копнах сена на полях. Случайную пищу они добывали попрошайничеством и воровством, а развлекались то азартными карточными играми, то драками.

Летом ребята ещё кое-как обходились: и переспать можно было где-нибудь в тёплую летнюю ночь, и выпросить, а то и стащить кусок хлеба на рынке у зазевавшейся торговки.

Но приходила зима. От мороза маленьким оборвышам некуда было деться.

С наступлением осенних холодов чумазые стайки невольных кочевников уезжали из городов средней полосы на буферах и крышах вагонов. Отправлялись за тысячи километров к югу — к берегам благодатного Чёрного моря.

Обессилев или задремав в пути, они срывались со случайных насестов и падали на рельсы, под колёса поездов. Замерзали на крышах и в открытых тамбурах товарных составов. Почти на каждой станции, с каждого поезда железнодорожники и путейские чекисты снимали скрюченные трупики погибших ребятишек…

А кем вырастут те, что останутся в живых?

Грабители и воры, «паханы» и «урки» преступного уголовного мира сколачивали из них, обозлённых мальчишек, шайки налётчиков, «домушников», «фармазонов». Содержательницы подпольных домов терпимости прибирали к рукам и превращали в проституток десятки и сотни девчонок-беспризорниц. Пробиравшиеся из-за границы шпионы тоже не прочь были завербовать смышлёных и послушных беспризорников. Оставался у подрастающих ребят, если не принять срочных мер, один путь: путь преступлений или прямой измены делу рабочего класса.

Чекистам часто приходилось сталкиваться с ними. Начнёшь допрашивать такого беспризорника и видишь, как постепенно, шаг за шагом, втягивали его в свой преступный омут отпетые главари воровских и грабительских шаек: сначала — мелкие поручения, потом — воровство, а там и ночной грабёж, и убийство.

Делалось это под разудалый разгул в притонах и воровских «малинах», где прожжённая шантрапа напропалую хвалилась друг перед другом своими похождениями и храбростью. Ну как мальчонке не восхищаться таким «паханом», не завидовать ему, не стараться во всем подражать «урке», грабить и воровать так же, как он?

Сердце сжималось от боли, слушая, как похожий на старика мальчишка, дымя подобранным на тротуаре окурком, с залихватски-независимой удалью короб за коробом высыпает перед тобой историю своих похождений. Нет, сообщников своих он не выдаст, как ни допрашивай, главаря шайки не назовёт: назови — завтра его найдут и прирежут. Мальчишка любую вину готов взять на себя, только бы не выдать своих.

Где же выход?

Нашёл его председатель ВЧК Феликс Эдмундович Дзержинский.

И вместе с Дзержинским на битву за маленьких обездоленных, за обиженных жизнью детей поднялись все чекисты страны.

Известно, как беспредельно любил этот человек детишек.

Ещё до революции, находясь в царской тюрьме, Феликс Эдмундович писал своей сестре: «Не знаю, почему я люблю детей так, как никого другого…»

Этим же чувством проникнуто и другое его письмо, датированное 1902 годом: «Я встречал… детей с глазами и речью людей старых, — о, это ужасно!»

Но в проклятое дореволюционное время бесправия и произвола Ф.Э.Дзержинский ничего не мог сделать для маленьких страдальцев.

Зато как ярко расцвела, какие блистательные результаты дала горячая любовь железного Феликса к детям после Великого Октября! В беседе с народным комиссаром просвещения А.В.Луначарским Феликс Эдмундович сказал, что он хотел бы стать во главе комиссии по улучшению жизни детей и включить в практическую работу этой комиссии весь аппарат ВЧК.

— Во-первых, — развивал он свою мысль, — это ужасное бедствие, тут надо прямо-таки броситься, словно к утопающим, на помощь. А во-вторых, я думаю, что наш аппарат работает наиболее чётко. Его разветвления есть повсюду, с ним считаются. Его побаиваются. А между тем даже в таком деле, как спасение и снабжение детей, встречаются халатность и хищничество. Мы переходим к мирному строительству. И я думаю: отчего не использовать наш боевой аппарат для борьбы с такой бедой, как беспризорность?

Мысли, высказываемые Ф.Э.Дзержинским, были поддержаны и Народным комиссариатом просвещения, и Центральным Комитетом РКП(б), и лично Владимиром Ильичем Лениным. Суровая и беспощадная к врагам революции Чрезвычайная Комиссия протянула беспризорным детишкам свои по-матерински заботливые и ласковые руки.

21 января 1921 года ВЧК разослала всем Чрезвычайным Комиссиям на местах циркулярное письмо о принятии срочных мер по улучшению жизни детей. В нем Феликс Эдмундович писал: «…Сейчас пришло время, когда, вздохнув легче на внешних фронтах, Советская власть может со всей энергией взяться и за это дело, обратить внимание в первую очередь на заботу о детях, этой будущей нашей опоре коммунистического строя. И чрезвычайные комиссии… органы диктатуры пролетариата, не могут остаться в стороне от этой заботы, и они должны помочь всем, чем могут, Советской власти в её работе по охране и снабжению детей. Для этой цели, чтобы втянуть аппараты ЧК, Президиум ВЦИК назначил меня председателем упомянутой комиссии при ВЦИК по улучшению жизни детей. Пусть это будет указанием и сигналом для всех чрезвычайных комиссий…»

Ф.Э.Дзержинский знал, какую огромную и действенную помощь в этой работе может оказать боевой ленинский комсомол, с первых дней своего создания выступавший верным помощником партии во всех её начинаниях.

Обращаясь к комсомольцам всей страны, председатель ВЧК говорил:

— Без комсомола мы с этой задачей не справимся. Вы должны будете самым усердным образом помогать нам. Очень хорошо, если бригады комсомольцев будут делать внезапные проверки детских учреждений… Владимир Ильич назвал детские сады ростками коммунизма. Мы не можем допустить, чтобы дети страдали от голода и холода!

Нельзя не вспомнить день, когда эти документы о борьбе с детской беспризорностью прибыли к нам в ЧК. После обычной дневной работы Я.Ф.Янкин попросил сотрудников задержаться и, не торопясь, с подчёркнутой значительностью, вслух прочитал циркулярное письмо Феликса Эдмундовича.

— Это не все, — сказал он, — к письму приложен подробный перечень того, что мы конкретно должны делать вместе с соответствующими отделами наробраза, наркомздрава, собеса, компрода и других советских организаций. Главная наша задача — немедленно доводить до сведения исполкома обо всех случаях хищений, злоупотреблений, разгильдяйства и преступного отношения к детям. Да, именно преступного отношения: ведь и разгильдяйство, и халатность, и малейшее попустительство расхитителям — все это равнозначные категории наказуемых законом упущений и проступков, то есть самые заурядные преступления, влекущие за собой совершенно определённые наказания. А поэтому все дела, требующие наказания виновных, мы будем впредь немедленно передавать в трибунал и в народные суды для гласного разбирательства.

Развивая эту мысль, Яков Фёдорович продолжал:

— Я так понимаю, товарищи: преступник не только тот, кто похитил и потом сбыл на сторону по спекулятивным ценам предназначенный для беспризорных мешок муки или ящик с детскими ботинками. Не меньший преступник тот, кто мог схватить, но не схватил вора за руку, кто знал о махинациях спекулянтов, но не сказал нам об этом, не разоблачил их. Надо сурово наказывать тех, кто, работая в школьных буфетах, в детских домах и детских садах, наживается и жиреет на продуктах, предназначенных только детям. Разве у нас в городе таких нет? Есть! Вместе с комсомольцами нам надо вытаскивать их на свет божий, на скамью подсудимых. Потому что вся эта ворующая гниль, хочет она того или не хочет, в первую очередь способствует росту беспризорности. А беспризорность — это болезнь не менее для нас страшная и чудовищная, чем сыпной тиф или оспа.

Он говорил, а перед моими глазами стояли посиневшие детские трупики-скелеты, которые прошлой зимой мы снимали с крыш поездов, что проходили через нашу станцию… Худенькие, покрытые грязью и коростой детские руки, тянувшиеся за подаянием… И чуть ли не ежедневные допросы малолетних грабителей, пойманных во время налётов на одиноких прохожих и на квартиры горожан… И мгновенные, как взрыв, самосуды на городском рынке, когда под ногами потерявших человеческий облик жестоких торгашей хрустят кости мальчишки, посмевшего стащить с лотка толстой спекулянтки золотистую булку…

А рядом со всем этим, рядом со всенародным горем и болью — то, о чем говорит Яков Фёдорович: ещё не схваченные за руку махинаторы-спекулянты, ворочающие миллионными барышами за счёт перепродажи наворованного, награбленного у детей добра… Ещё не пойманные и не посаженные на скамью подсудимых воры, содержательницы «малин», главари «атаманы» и «паханы», вербующие беспризорников в преступные шайки…

Сотрудники центрального аппарата не только собирали и благоустраивали беспризорных детей.

— А почему бы и нам, — предложил Янкин, — по примеру столичных товарищей не отчислять ежемесячно часть нашей заработной платы на создание и содержание детских домов? Конечно, каждому из нас жить будет чуточку труднее. Но зато ребята получат немного больше того, что в нынешних условиях может им дать страна.

Мы согласились и поддержали предложение Якова Фёдоровича. А напоследок уже все вместе наметили то, что надо будет сделать в самые ближайшие дни. С помощью городских комсомольцев на предприятиях и в учреждениях установить неослабный контроль за использованием по назначению денежных средств и материальных ценностей, выделенных и собранных в пользу беспризорных детей. Усилить непримиримую борьбу со спекулянтами и расхитителями всех мастей. Короче говоря, работать так, чтобы беспризорники были собраны, накормлены, одеты и наконец-то получили кров и уют.

Поздно закончился в тот вечер этот необычный, глубоко взволновавший всех разговор. Ведь не о налётчиках и шпионах, не о бандитах и прочем контрреволюционном отребье шла речь в стенах чекистского особняка, — речь шла о детях, о будущем всей Советской страны. Для них стоило поработать и сделать все, что в наших силах. Придётся заглянуть в особняки богатеев Хренниковых и Замятиных: там найдётся много нужного для детей имущества. Нельзя забывать и бывшего крупного мануфактуриста Котельникова: не может быть, чтобы он кое-что не припрятал. Поищем и найдём, чем прикрыть наготу уже собранной в детские дома маленькой, неугомонной «вольницы»!

Мы понимали: не только обувь, одежда и продовольствие являются основой в борьбе за детей. Главное — человечное, тёплое отношение к обездоленным малышам, такое отношение, при котором вчерашние беспризорники, поверив чекистам, сами тянулись бы к ним, наконец-то почувствовали, что на свете есть настоящая, трудовая, а значит, и счастливая жизнь. Жизнь без страха перед завтрашним голодным и холодным днём, без леденящего ужаса перед неумолимой финкой беспощадного «пахана», без гнетущей мысли, что если сегодня не удастся украсть на базаре краюху хлеба, так завтра смерть.

Трудно было на первых порах: ни опыта, ни навыков работы с ребятами, привыкли совсем к другому. Непривычное многолюдье царило в обычно тихих коридорах и комнатах чекистского особняка. Приходили учителя, представители городских предприятий, строители, чаще других — комсомольцы. Яков Фёдорович, радостно поблёскивая глазами, успевал чуть ли не одновременно выслушивать сотни предложений и давать десятки советов. Он гонял нас — «давай быстрей!» — то туда, где заканчивался ремонт будущего детского дома, то на склад принять бельё, которое собрали горожане для сирот, то в соседнее село привезти в город собранную крестьянами муку. И мы бегали, а на душе у суровых чекистов было светло, как бывает в большой и радостный праздник.

А о буднях нашей работы по-прежнему знали немногие. Будни — это атака на «чёрный рынок», на спекулянтов, у которых нашлось и наворованное полотно для пошивки постельного белья, и украденная у государства обувь. Костюмных материалов изъяли столько, что хватило пошить рубашки и брюки на добрую сотню ребят. Хуже было с продуктами: где взять хлеба, крупы, мяса? Не рассчитывать же и впредь только на добровольную помощь бедняков окрестных деревень. Не могли идти в счёт и мелкие перекупщики, торговавшие на городском рынке: не ради наживы торгуют, самим бы только прокормиться…

Опять выручила удачная операция на станции Грязи, где с недавних пор начало оживать преступное болото тёмных проходимцев. Прежних не было, пересажали, на смену им слетелись новые.

Тщательно подготовив операцию, мы однажды захватили на станции целую шайку грабителей, готовивших к отправке два вагона наворованного на городских складах добра. Захватили на месте преступления, с поличным, да так, что изъятые у них продукты едва поместились на двух десятках подвод вызванного из города конного обоза.

С тех пор — как гора с плеч: липецкие детские дома были надолго обеспечены мясом, хлебом, сахаром и даже маслом!

Хлеб пекли для ребят бесплатно в неурочное время городские пекари. Бельё детишкам шили домашние хозяйки, жены рабочих и служащих. После уроков в городских школах добровольцы-учителя шли заниматься со своими подопечными детдомовцами. В театре и заводских клубах по субботам проводились платные вечера и концерты, сбор с которых поступал в пользу недавних беспризорников — теперешних воспитанников горожан. А по воскресеньям комсомольцы проводили по всему городу «кружечные» сборы, чтобы купить ребятам на собранные деньги то, чего они, не испытавшие радостей детства, ещё и в глаза не видели.

Так, благодаря горячему сердцу первого в стране чекиста было положено начало государственной важности делу — возвращению беспризорникам растоптанного суровыми годами детства.

Благородное это дело с ещё большим размахом и успехом продолжали вести впоследствии органы ОГПУ. Трудовые колонии, созданные чекистами-дзержинцами, дали путёвки в жизнь многим тысячам обездоленных сирот. Но об этом все равно не расскажешь лучше, чем рассказал в своих произведениях величайший советский человеколюб Антон Семёнович Макаренко.

ЧЕКИСТСКИЕ БУДНИ

Нам сообщили, что из городской тюрьмы сбежал опасный грабитель, и просили оказать помощь в его розыске. Человек этот уклонился от службы в Красной Армии, перешёл на нелегальное положение и, связавшись с такими, как сам, занялся разбоем и крупными кражами. Улизнув из тюрьмы незадолго до суда, преступник, скорее всего, решил где-то отсидеться, а потом или заняться прежним промыслом, или, как пытались делать другие, потихоньку уехать куда-нибудь подальше.

Но пока, сразу после побега, он не мог рисковать, а значит, отсиживался где-то в городе.

Где и у кого?

Семья грабителя жила здесь же, в пригородной слободе. Не дома ли он? А если не дома, так не пришлёт ли к жене кого-либо из своих сообщников за зимней одеждой? Ушёл он из тюрьмы только в полотняной косоворотке и летних брюках.

Все сотрудники ЧК в это время были заняты выполнением других заданий.

Розыск преступника поручили мне. На квартиру к беглецу пришлось отправиться ранним утром только с одним из наших постоянных помощников — городским милиционером. Путь до слободы был не близкий, через весь город. Запрягли лошадёнку, единственный транспорт ЧК, и поехали — не пешком же шагать…

Наконец добрались. Вот и небольшой домишко на пустыре, по окна вросший в землю. Даже обычного сарая-дровяника рядом нет. Что ж, тем лучше. Значит, и обыск много времени не займёт.

Вместе с соседями-понятыми вошли через узкие сени в приземистую темноватую комнату. Милиционер, как всегда, замыкал шествие и сразу уселся на табуретку возле двери, чтобы охранять выход. Молодая женщина, хозяйка, встретила неожиданных посетителей с таким невозмутимым спокойствием, что закралось сомнение: не зря ли мы пришли?

Решив не сразу предъявлять ордер, чтобы не волновать хозяйку, если она ничего не знает о побеге мужа, я спросил:

— Нельзя ли повидать вашего супруга?

— Можно. — Женщина спокойно улыбнулась. — Только его нету дома: в тюрьме сидит. Туда и идите.

— В тюрьме? А разве вчера не приходил?

— Ни вчера, ни сегодня. Какой дурак его до суда на волю отпустит?

— В таком случае я должен произвести у вас обыск. Вот, пожалуйста, ордер.

Хозяйка даже не взглянула в мою сторону, безразлично и равнодушно пожала плечами.

— Мне-то что? Ищите, если приспичило…

И отошла к двери, будто бы для того, чтобы не мешать. Села на табуретку, заговорила с милиционером о будничных делах.

Я ещё больше уверился в том, что она ничего не знает. Даже неловко стало: явились нежданно-негаданно, беспокоим хорошего человека, а подлец где-то отсиживается и над нами, небось, посмеивается. Но раз пришли, приходится выполнять свой долг, и я приступил к обыску.

Человек — не иголка, не свёрток с золотом: под матрац его не спрячешь, в печной дымоход не затолкнёшь. А в единственной комнатке, кроме нас четверых и хозяйки, больше никого не было. Пришлось слазить на чердак, но и там беглеца не оказалось.

— Погреб у вас есть? — спросил я.

Женщина невесело усмехнулась:

— А чего в нем хранить? Всем известно, как с хлеба на квас перебиваемся. С моим обормотом каменные палаты не наживёшь.

Тут ещё и один из понятых-соседей вмешался:

— Может, зря вы, товарищ, ищете? Не такой он дурак, чтобы домой приходить. Навострил, небось, лыжи куда подальше и о жене думать забыл.

Я промолчал, не знал, что же дальше делать. Все осмотрено. Нет беглеца. Разве в длинный сундук заглянуть, что стоит возле русской печки, — не спрятано ли в нем хотя бы оружие? И чуть не улыбнулся, вспомнив, что в который уже раз приходится иметь дело с большими и маленькими сундуками. Этот старый, весь в щелях, даже на обычный висячий замок не был заперт: бедности нечего прятать от посторонних глаз. Подошёл к нему, наклонился, чтобы поднять крышку, выпрямился, интуитивно глянул на печь и в упор встретился взглядом с насторожёнными, ожидающими глазами.

Точно пружиной меня отбросило в сторону, — выхватил из кобуры револьвер:

— Слезай сейчас же! Руки вверх!

С печки медленно сполз на пол угрюмый, заросший щетиной человек:

— Не удалось…

Рядом со мной уже стоял с винтовкой наперевес милиционер.

Хозяин подошёл к столу, уселся на лавку.

— Руки на стол! — приказал милиционер.

— Это можно, — беглец послушно выполнил приказание. — Эх, не ждал я вас в такую рань. Думал, пока в казённом доме спохватятся, успею смотаться.

И, притворно вздохнув, с насмешкой пообещал:

— Ничего, начальничек, не устережёшь. Я как тот колобок: раз ушёл, уйду и другой. Не устереже-ете…

Зная повадки бандитов и грабителей, способных на крайние меры, лишь бы уйти от наказания, я поневоле задумался: как же везти его через весь город, днём, да ещё мимо рынка, где вечно полно народу? Править лошадью придётся или мне, или милиционеру. Спрыгнет с саней, нырнёт в толпу и — пропал… Не будешь же стрелять на многолюдной улице.

— Может, связать? — нерешительно предложил милиционер. — Вон ведь какой бугай, силища какая, разве удержишь?

Но и связывать не годилось: повезёшь на глазах у всего города связанного по рукам и ногам человека, потом пересудов и разговоров не оберёшься. И без того всякая дрянь распускает о чекистах несуразные сплетни.

— Вот что, — сказал я беглецу, — вы пока одевайтесь. Да потеплее: зима. А сбежите ли, нет ли, будет видно.

— Можешь не сомневаться, сбегу, — охотно пообещал преступник и принялся натягивать тёплые брюки и ватную телогрейку.

А я продолжал раздумывать, что же делать с ним, как довезти до ЧК. И вдруг осенило:

— Знаете что? Полезайте-ка в сундук!

— Как в сундук?

— Очень просто: лезьте, ложитесь на дно, а мы вас сверху крышкой прикроем. Щели большие, не задохнётесь. Вам удобно, а нам и вовсе спокойно. Полезайте!

Думал, беглец заартачится, а он согласился. И присмиревшая жена его не стала возражать: нашли, теперь ничего не поделаешь. Так вместе с понятыми и погрузили мы «живой товар» на сани, и лошадёнка неторопливо потрусила по городским улицам домой.

Шутками, смехом, весёлым хохотом встретили наше возвращение чекисты. Тут же и окрестили злополучный сундук «арестантской каретой имени Смирнова». И чтобы избавиться от насмешек, мне пришлось отвезти его назад в слободу и вернуть хозяйке.

А беглец прямо из ЧК был водворён под конвоем в свою прежнюю камеру, в тюрьму.

Не всегда, конечно, аресты грабителей и налётчиков проходили так легко. Много хлопот и трудов доставляли чекистам бандитские шайки, орудовавшие в окрестностях города. Нередко ликвидировать их приходилось с боем.

Одна из таких шаек орудовала между Липецком и железнодорожной станцией Грязи. Действовали бандиты дерзко и нагло, среди бела дня налетали на товарные поезда с хлебом и сахаром, обувью и мануфактурой. Остановив состав, они подчистую выгребали из вагонов все самое ценное и исчезали так же внезапно, как появлялись. Исчезнут, словно сквозь землю провалятся — следа не найти!

Было над чем поломать голову чекистам.

Сотни различных догадок не давали покоя аппарату ЧК. Где, например, базируются налётчики, куда скрываются с награбленным добром? Много ли их и местная ли это шайка? Как и откуда узнают, с какими грузами отправляется со станции поезд? Кто, наконец, помогает им, наводит грабителей точно на вагоны с наиболее ценным добром?

Не сразу удалось выяснить, что в скопищах люда, который вечно толпится на станции Грязи, дежурят члены банды, выполняющие функции разведчиков.

Не знали первое время мы и то, что наводчиками бандитов являются некоторые станционные служащие, польстившиеся на денежную мзду.

Подготовив эшелон к отправке, они передавали своим сообщникам, в каких вагонах какой груз находится, и тем оставалось вскочить на тормозные площадки и взобраться на крыши отходящего поезда, чтобы все остальное завершить в пути.

В нескольких километрах от станции начинался подъем, где поездам поневоле приходилось двигаться медленнее. Здесь-то бандиты и вскрывали вагоны, на ходу выбрасывали из них ящики и мешки с заранее облюбованными грузами. А после этого оставалось только спрыгнуть на полотно, присоединиться к подоспевшей на подводах банде и вместе со всеми быстрее собрать и увезти богатую добычу.

Увезти, но куда?

Ведь не ящик-другой, а десятки пудов грузов исчезали бесследно при каждом налёте. Не могли же они провалиться сквозь землю!

И след нашёлся: оказалось, что большая часть награбленного оседала в селе Таволожанка, расположенном неподалёку от Грязинского железнодорожного узла, а оттуда незаметно и скрытно расползалась по дальним и ближним деревням и сёлам. Но схватить бандитов с поличным, на месте преступления, или обнаружить у них награбленное никак не удавалось, хотя железнодорожная милиция не раз пыталась сделать это.

Стоило добыче попасть в село, как она мгновенно растекалась по избам, закромам, клетям и тайникам. А сами бандиты так же мгновенно превращались в обыкновенных мирных крестьян, ни малейшего понятия не имеющих ни о каких налётах и грабежах…

Таволожанка — большое село, обвинять или хотя бы подозревать всех жителей в участии в банде у милиции и у чекистов не было никаких оснований. Но и не знать, кто из их односельчан занимается систематическими грабежами, честные крестьяне тоже не могли. Почему же они молчали? Почему так упорно отказывались помочь чекистам?

Решили начать с выяснения главного: почему крестьяне боятся бандитов? Некоторое время спустя причина их боязни стала ясна — грабители так запугали односельчан расплатой, что тем оставалось только молчать.

Кто же запугивает крестьян, кто им угрожает?

Мы привлекли к себе в помощь сотрудников уголовного розыска, поселковую и железнодорожную милицию. И после очень тщательного, осторожного расследования выяснили кое-что конкретное, что позволяло действовать более определённо.

Подозрение пало на зажиточного хозяина из Таволожанки Емельяна Дятлова, многочисленная родня которого составляла едва ли не половину крестьянских семей села.

Рослый, геркулесовского сложения, вспыльчивый и крутой на расправу, он держал своих родичей в таком беспрекословном повиновении, что никто из них и слова сказать против Емельяна не смел. Нет, такого ничем не запугаешь, сам любого в бараний рог согнёт. Значит, что же, выходит, Емельян Дятлов с помощью своих родичей и держит односельчан в подчинении, в кулаке?

Выходит, так…

Но Емельян Дятлов ни разу, никогда и ни в чем предосудительном не был замечен. Ни один человек в селе не говорил, что слышал от него хотя бы единственную угрозу. Так могли ли быть у нас основания не то что арестовывать, а хотя бы допрашивать его?

— Оснований нет, и тревожить этого геркулеса мы не имеем права, — сказал уездный уполномоченный И.Г.Кондратьев. — Чтобы получить основание и право, придётся «пожертвовать» ещё одним эшелоном. Но — последним, и только ради того, чтобы навсегда покончить с бандой Емельяна.

В назначенный для операции день по станции Грязи поползли и начали быстро шириться слухи о том, что товарный состав, который в этот день уходит со станции, кроме хлеба и промтоваров повезёт какой-то очень ценный груз. «Осведомлённые» люди называли и баснословную стоимость этого груза, и даже номер вагона, в котором он уже находится. К вагону этому один за другим потянулись бандитские соглядатаи — «наводчики». Вагон как вагон: запломбированная теплушка. И что особенно удобно — с тормозной площадкой. Вскакивай, когда поезд со станции тронется, и поезжай.

Расчёт оказался правильным: едва поезд замедлил ход, как по крышам его забегали, заметались «рыцари» лёгкой наживы. Из ближайшего леса выкатились и на полном скаку помчались к железнодорожному полотну с полдесятка конных подвод, и на передней из них, нахлёстывая кнутом вороного жеребца, во весь рост стоял Емельян Дятлов.

Но через минуту все изменилось.

Обнаружив, что заветный вагон с «драгоценным грузом» пуст, и догадавшись о ловушке, бандиты также стремительно бросились наутёк. Наткнувшись на первую чекистскую засаду, грабители повернули лошадей в сторону, но из леса показалась красноармейская цепь. Загремели выстрелы. Дороги были перерезаны, и налётчикам во главе с их атаманом оставалось только поднять руки…