Записки чекиста

В поведении военрука стала замечаться повышенная нервозность. Он сторонился коллег-учителей, не задерживался ни минуты лишней в школе, по вечерам спешил домой. А недавно в ответ на просьбу случайного прохожего дать прикурить с нескрываемым озлоблением процедил сквозь зубы:

— Когда вы наконец оставите нас в покое!

Кого он боится? Кто должен «оставить его в покое»? И почему военрук ведёт себя так, словно все время ожидает удара? Может быть и на самом деле у него совесть не чиста…

Уверенность, что мы имеем дело с тем, кто нам действительно нужен, крепла с каждым днём.

Вскоре мы получили дополнительные данные, подтверждавшие, что установленные в Омске и Горьковской области личности являются «Кирилловым» и «Лапиным». Дело близилось к развязке.

У чекистов есть нечто общее с хирургами: операцию можно и нужно проводить только в ту минуту, когда ждать уже больше нельзя.

И теперь эта минута наступила.

Мне было дано указание возглавить оперативную группу и представить соображения, обеспечивающие успешный арест «Кириллова».

Все это не потребовало много времени. Мы знали домик на окраине Омска, в котором обосновался «Кириллов». Знали и то, что с вечера он никуда не выходил и что все члены семьи в сборе. Ещё раз проверив возможные выходы на улицу и во двор, в том числе и окна одноэтажного домика, подготовили понятых и на рассвете сентябрьского воскресного дня постучались в дверь.

В ответ послышалось: «Кто там?» Узнав голос знакомой соседки-понятой, мать жены «Кириллова» откинула крючок и отодвинула засов. Вместе с понятыми мы вошли в сени, тихонько попросили зажечь лампу и тоже вместе с понятыми и матерью прошли в комнату, где крепко спали «Кириллов» и его жена.

Пришлось разбудить…

Открыв глаза, «Кириллов» недоуменно уставился на нас и сел. Объяснив, кто перед ним, и предъявив ордер на обыск и арест, мы предложили ему одеться, предварительно прощупав одежду и заглянув под подушку.

— Значит, вот вы кто, — подавленно произнёс «Кириллов». — А я думал — опять те.

— Кто «те»? — не понял я.

— Которые несколько дней назад забрались к нам через кухонное окно и едва ли не все ценное унесли. Даже на улице, мерзавцы, не оставляют в покое. Лезет, подлец: «Дай прикурить…» А сам так и зыркает, что бы такое с меня снять.

— Почему же вы в милицию не заявили?

«Кириллов» не ответил, лишь как-то безразлично махнул рукой.

Он не нервничал, не волновался, не пытался разыгрывать возмущение обыском, как это нередко делали другие. Равнодушно оделся, равнодушно смотрел, как мы производим обыск, и не менее равнодушно отвечал на вопросы. У меня даже шевельнулось сомнение: «Не ошибка ли, тот ли это „Кириллов“? Он же больше переживает недавний налёт грабителей, чем наш приход».

Между тем и самый тщательный обыск не дал ничего интересного. Если не считать кинжала, обнаруженного под подушкой.

— Не для вас, а для тех приготовил, — бросив взгляд на находку, сказал «военрук». — Думал, явятся, так теперь-то уж я их встречу…

Ни оружия огнестрельного нет, ни денег. Как же так? Не могли же немцы перебросить своего агента из-за линии фронта, что называется, с пустыми руками. Очевидно, все эти странности и загадки придётся разгадывать позднее. А сейчас пора возвращаться в управление.

— Одевайтесь, — сказал я «Кириллову». — Поедете с нами.

И на этот раз он подчинился беспрекословно: молча взял у жены приготовленный ею свёрток, попрощался и вместе с нами направился к поджидавшему автомобилю.

Поединок — допрос этого человека — вёл опытный следователь Николай Иванович Рыбаков. Поначалу, как и полагается, уточнил имя, отчество, настоящую фамилию арестованного.

И только после этого задал вопрос:

— Известна ли вам такая фамилия: Кириллов?

— Да, — кивнул «военрук», — это девичья фамилия моей матери.

— При каких обстоятельствах, где и когда вы её вспомнили?

— Вспоминал не раз, даже путал свою фамилию с этой. Вероятно, кто-либо и знает меня, как Кириллова. Не все ли равно.

— Ну, а «Лапина» вы знаете? Встречались с ним?

— Как же, вместе в немецком окружении были.

— Только ли? Не там ли этот человек стал «Лапиным», где вы сами превратились в «Кириллова»?

— Это где же?

— В немецко-фашистской разведывательной школе.

Или понял шпион, что его разоблачили, или не было у него больше сил играть двойную роль, — трудно сказать. Подумав с минуту, он с прежним равнодушием произнёс:

— Я все расскажу. Записывайте.

Поздней осенью 1942 года после лечения в полевом госпитале этот человек попал в новую воинскую часть и был назначен командиром роты. Во время фашистского наступления на Брянском направлении их часть оказалась в окружении, а вскоре сам он — в плену. На первом же допросе пленный рассказал немцам все, что знал о дислокации наших войск на этом участке фронта, о численности и вооружении продолжавшей сражаться дивизии. Рассказал все и о себе. В частности, что знает радиодело.

Показания эти, с уточнениями и подробностями, пришлось повторить и в концлагере, в городе Борисове, где офицер немецкой разведки предложил струсившему перебежчику перейти на службу к гитлеровцам.

— Выбирайте, — сказал капитан, — или вы будете работать на нас, или расстрел.

И трус согласился.

После этого он попал в борисовскую разведывательную школу, в группу радистов, где и познакомился с таким же изменником, будущим фашистским шпионом «Лапиным». Все шло по однажды и навсегда заведённому немецкому шаблону: подписка о согласии работать в пользу германской разведки, присвоение клички-псевдонима, для которой пригодилась фамилия матери: «Кириллов». И — учёба с утра до позднего вечера. Изучение приёмов фашистского шпионажа.

— Сколько раз после школы вас перебрасывали в советский тыл? — спросил Рыбаков.

— Дважды. Первый раз с группой разведчиков в прифронтовую полосу для сбора шпионских сведений. Выполнив задание, наша группа вернулась назад.

— А второй?

— Через два месяца. В апреле сорок третьего года группу из четырех человек на самолёте перебросили за линию фронта. Я и Лапин выпрыгнули с парашютами в районе станции Касторная, остальных двух разведчиков должны были выбросить поближе к Старому Осколу или Воронежу. Что с ними потом стало, я не знаю.

— Какое снаряжение дали вам немцы?

— Рацию, револьверы системы «наган» с четырнадцатью патронами к каждому, колбасу, хлеб, сахар и по восемьдесят тысяч рублей советских дензнаков на человека.

— Во что вы были одеты?

— На мне была форма старшего лейтенанта, на Лапине — старшего сержанта Красной Армии.

— А какими документами вас снабдили? Что было при вас?

— Удостоверение личности на мою настоящую фамилию, расчётная книжка, командирское удостоверение и несколько запасных бланков. Дали и незаполненные бланки истории болезни со штампом и печатью находящегося в Пензе военного госпиталя, чтобы, в случае опасности, можно было сфабриковать новые документы.

— В чем заключалось задание немецкой разведки?

— Обосноваться в районе Касторной, наблюдать за движением воинских эшелонов в сторону фронта и регулярно информировать по радио немецкое командование об увиденном.

— Что из этого вы успели выполнить?

— Ничего. Во время приземления потеряли рацию и стали немыми. Потому и решили идти не к Касторной, а прямо в Воронеж.

Так же точно, методически, продолжал фашистский холуй отвечать и на дальнейшие вопросы следователя. Ещё в Борисове, в разведывательной школе, они с Лапиным договорились, что, если удастся благополучно приземлиться, постараются пробраться в Горький, где жили родственники второго шпиона.

Побывав в Воронеже, для пущей безопасности воспользовались чистыми госпитальными бланками. Так у Кириллова появилась медицинская справка о ранении в ногу, контузии и повреждении позвоночника, а у Лапина — о ранении в бедро. Именно такие ранения они получили раньше, до позорной измены Родине. Не забыли заготовить и соответствующие, по всей форме, направления: Лапина — в распоряжение Балахнинского райвоенкомата, Кириллова — Пермского, потому что в Перми жил его отец. Но прежде чем расстаться, Кириллов почти два месяца провёл «в гостях» у своего напарника, «отдыхая» от пережитых волнений. Почему не «отдохнуть», если и денег, полученных у хозяев, хватает и не надо ежеминутно дрожать за свою шкуру… Даже тысячу рублей из тех, иудиных восьмидесяти тысяч, жене в Омск соизволил по почте перевести…

— А потом?

— Съездил на несколько дней к отцу в Пермь, а оттуда — в Омск: деньги были уже на исходе. В Омске Куйбышевский райвоенкомат признал ограниченно годным и направил военруком в среднюю школу. С тех пор безотлучно нахожусь здесь.

— Значит, деньги вы израсходовали. А где револьвер?

— Бросил в реку перед отъездом в Пермь. Зачем он мне.

Нет, Кириллов ничего не скрывал от следователя. Он даже собственноручно написал позывные гитлеровской шпионской радиостанции. Рассказал, как должны были вестись сеансы передач. Но за всем этим чувствовалось не чистосердечное раскаяние попавшего в путы гитлеровской разведки человека, а желание выжить. Остаться в живых любой ценой!

Он ведь мог вернуться на честный путь. Мог тогда, когда был первый раз заброшен в прифронтовую полосу, отделиться от соучастников и прийти с повинной. Не пришёл. Мог явиться в органы государственной безопасности, в милицию, в любую воинскую часть сразу после того, как приземлился в районе Касторной. Не явился. Мог и в Омске, в военкомате признаться во всем. Но опять-таки не признался. Более того: они с Лапиным договорились ни за что не являться с повинной и не признаваться в измене!

На что же рассчитывали эти забывшие честь и совесть подонки?

Рыбаков так и спросил:

— На что вы надеялись?

И Кириллов вынес приговор самому себе:

— Я не отрицаю факта измены Родине, потому что не воспользовался подходящими случаями для перехода на сторону советских войск, не ушёл в партизаны, а когда оказался на нашей территории, не явился к вам. Но я и не сделал ничего из порученного мне немцами. Думал так: доживу до конца войны, а там обо мне никто не вспомнит. И останется пятно измены только на моей собственной совести.

Ничего не сделал…

А участие в шпионаже в прифронтовой полосе? А подписка с согласием служить гитлеровской разведке? Кто скажет, как бы повёл себя этот «ничего не сделавший» вражеский агент, если бы в Омске его разыскал и прижал к стене новый шпион или диверсант, присланный фашистами из-за линии фронта?

Так и этой, которой уже по счёту шпионской группе, пришёл конец. А за весь период Великой Отечественной войны их было немало. Территориальные органы государственной безопасности выявили и обезвредили одних только вражеских парашютистов 1854 человека. Из них 631 агента арестовали вместе со всем шпионским снаряжением, вплоть до походных портативных радиостанций[5] .

Конечно, не все шпионы и диверсанты оставались верны своим хозяевам, как говорится, до конца. И во время войны, и в послевоенные годы десятки попавших в шпионские сети людей терпеливо дожидались той минуты, когда они будут переброшены на советскую территорию. А оказавшись на ней, не раздумывая и не колеблясь, приходили в органы государственной безопасности и подробно рассказывали о том, как и что вынудило их стать на путь предательства и измены. Нет нужды подробно описывать такие случаи, о них достаточно часто сообщали наши газеты.

Нельзя не подчеркнуть ещё раз высокий гуманизм законов нашей страны: люди, теми или иными путями попавшие в лапы иностранных разведок и позднее добровольно явившиеся с повинной, неизменно находят прощение у советского народа.

Трудными были годы Великой Отечественной войны. И все же не могу не рассказать об одном забавном случае, который произошёл у нас в ту пору.

Как-то ранней весной 1944 года начальник областного управления приказал послать машину километров за сто от Омска в небольшой посёлок, где накануне задержали агента гитлеровской разведки. Мне, тогда начальнику следственного отдела, было поручено принять задержанного и допросить его.

Такое случалось и раньше, и я мысленно приготовился увидеть противника, с которым придётся основательно повозиться. Поэтому, прежде чем встретиться с арестованным, я решил ознакомиться с документами, составленными на месте задержания. Просмотрел протокол допроса, проведённого начальником районного отделения МГБ.

Из документов было видно, что задержанный родился и до недавнего времени проживал на оккупированной территории. Он попал в лагерь, под угрозой голодной смерти согласился служить немцам и в конце концов очутился на шпионских курсах. После курсов его направили в советский тыл для шпионажа и совершения диверсий. В протоколе перечислялись задания, полученные вражеским лазутчиком: взрывать и разбирать железнодорожные пути, организовывать крушения поездов, отравлять колодцы и водоёмы.

Правда, все это было пока на бумаге. Никаких документов и вещественных доказательств, подтверждающих показания задержанного, при протоколе допроса не оказалось. Ничего существенного, конкретного не было и в показаниях свидетелей.

Пришла пора начинать, и я попросил ввести задержанного в кабинет. На пороге появился веснушчатый, вихрастый подросток с озорными, хитро поблёскивающими глазами.

На мгновение даже больно стало: опять…

Всего лишь год назад гитлеровцы забросили на парашютах в наш глубокий тыл большую группу детей, снабжённых, главным образом, минами. Тогда ребята сами явились к представителям Советской власти, принесли мины и рассказали, как немцы учили подсовывать их в железнодорожные склады топлива и в эшелоны с боеприпасами. В то время вражеский расчёт провалился с треском. А теперь, значит, решили попробовать ещё раз?

Усадив мальчишку возле стола, я как мог спокойнее предложил ему подробно рассказать о себе. Парень бойко и самоуверенно, как заученное, начал повторять все, что было написано в протоколе первого допроса. Но бойкость, самоуверенность и заставили насторожиться.

— Погоди, погоди, — остановил я парнишку. — А где же остальные ребята, вместе с которыми ты был переброшен? Почему задержали тебя одного?

— Откуда мне знать? Разбрелись кто куда.

— Ну, а сам ты где родился? Мать, отец твои где?

И опять, как заученное, — название населённого пункта на пока ещё оккупированной территории. И без тени печали, почти весёлое добавление:

— Папка с мамкой во время бомбёжки погибли, а кроме них у меня никаких родственников не осталось. Вот и пошёл бродить по дорогам, куски хлеба выпрашивать, да так и в тюрьму попал. А оттуда в лагерь, потом в школу…

— Документами тебя немцы снабдили на дорогу? Чем ты можешь доказать, что родился именно в этом городе, а не в другом?

— Документы? Зачем они? Таких, как я, в армию ещё не берут. Приказали взрывать, я и согласился.

— Что взрывать? И чем? При тебе же во время ареста никакой взрывчатки не нашли.

— А я выбросил все. Как только приземлились, взял и бросил: не хотел заниматься таким поганым делом.

— Хорошо. Допустим, взрывчатку ты выбросил. После этого добрался до станции и сел в поезд. Так?

— Ага…

— И без документов, без денег, без билета проехал чуть ли не через всю страну?

— Так ведь нынче таких «зайцев» полным-полно! Сами знаете, милиции не до них.

— А питался чем? И почему сошёл с поезда на той станции, где тебя задержали?

Здесь у допрашиваемого произошла заминка: покраснел, потупился, не зная, что ответить. Но тут же нашёлся:

— У меня были деньги. Малость немцы с собой дали. И продукты были. Как все кончилось, я и сошёл с поезда.

С каждым вопросом и ответом у меня крепло подозрение: врёт чертёнок, фантазирует, морочит голову. Начитался «шпионских» книжек, наслушался рассказов о разведчиках и плетёт несуразицу. Очень может быть, что ни отца, ни матери у него действительно нет. Воспитывался у родственников и, крепко набедокурив, решил задать стрекача. Надо было выбить «романтическую» почву из-под ног у «шпиона», и, будто невзначай, я спросил:

— Как же это ты с тёткой не поладил? Сбежал, не сказавшись. А она ищет, с ног сбилась, всю милицию на поиски подняла. Разве так можно?

Паренёк даже привскочил на стуле:

— Как же, будет она искать! Поругались мы, я и решил не возвращаться. Если б вы только знали… — и вдруг поняв, что проговорился, парнишка зажал ладонью рот.

Я невольно рассмеялся:

— Ладно, хватит врать. Рассказывай-ка лучше правду.

И «шпион» начал рассказывать…

Оказалось, что несколько лет назад отец его умер, мать вторично вышла замуж, а мальчика приютила тётка, сестра отца. Характер у приёмыша был занозистый, он и с отчимом не смог ужиться, не ужился и с тёткой. Недавно, после очередной ссоры, решил сбежать. Денег хватило только до той станции, где беглеца задержали, и, чтобы не вернули домой, он сочинил всю эту «шпионскую» историю.

Наши сотрудники немедленно разыскали тётку, уже обратившуюся по поводу исчезновения племянника в милицию, и привезли её в управление.

— Неужели лучшего ничего придумать не мог? — спросил я мальчишку, передавая его тётке. — Угодил бы в тюрьму, что тогда?

— Из тюрьмы бы меня все равно отпустили, — ответил он. — Подержали бы, разобрались, и — катись.

— Ну, а с тётей как? Не жалеешь, что она мучилась, волновалась?

Паренёк опустил голову, вздохнул:

— Дурак я… Больше бегать не буду, честное слово!

— Что ж, если так, веди тогда тётю домой.

Дверь кабинета закрылась, и я с облегчением спрятал в ящик стола так и не понадобившийся бланк протокола допроса.

БЕЗ ОПОЗНАВАТЕЛЬНЫХ ЗНАКОВ

Быстро пролетели без малого семь лет моей работы в Омске, и опять новое назначение: в Бурятскую автономную республику, заместителем министра, потом министром государственной безопасности.

А оттуда, уже в 1952 году, — в Белоруссию, в Минск.

Все здесь напоминало о суровых испытаниях, выпавших на долю минчан в годы Великой Отечественной войны. Город Минск наполовину лежал в развалинах, среди которых то там, то сям поднимались островки новостроек. С каждым днём таких островков становилось больше, они все заметнее сливались в новые жилые массивы.

Такой воспринимал белорусскую столицу не только я — каждый, кто в это время впервые приезжал сюда. Все это радовало глаз, вселяло уверенность в будущее. Но немногие знали, какая ещё шла жестокая борьба за это будущее. За то, чтобы быстрее залечить тяжёлые раны военных лет.

В белорусских лесах, особенно в западных областях республики, орудовали остатки бандитских шаек. Фашистские недобитки, не выловленные ещё изменники Родины и предатели, совершали нападения на небольшие деревни, грабили и уничтожали народное добро, убивали советских работников и колхозных активистов. Оставленная оккупантами подпольная вражеская агентура, перешедшая в руки новых заокеанских хозяев, пыталась продолжать подрывную деятельность. На саботаж, а где можно и на прямые диверсии и террор шли вчерашние полицаи, каратели и прочая нечисть.

Наряду с холодной, дипломатической войной империалисты не отказались от заброски на нашу территорию своих агентов, шпионов и диверсантов, которые в первые послевоенные годы могли найти убежище среди затаившихся фашистских прислужников. В свою очередь, обосновавшиеся в западных государствах злейшие враги белорусского народа — националисты Родослав Островский, Николай Абрамчик, Борис Рогуля и иже с ними, лезли из кожи вон, стараясь обеспечить вражеские разведки нужными для этой цели «кадрами». Вербовали их среди изменников и предателей, бежавших подальше от тех мест, где многих из них ждала неминуемая кара за совершённые преступления.

И борьба продолжалась.

Незримые нити империалистических разведок, словно щупальцы, протягивались из-за рубежа на территорию Советского Союза и, конечно, приграничной Белоруссии. Вчерашние союзники в борьбе с германским фашизмом, а ныне враги социалистического мира пытались как можно дальше продвинуть свою агентуру. Тайная война была тем ожесточённее и коварнее, чем изощрённее действовали тщательно отобранные и хорошо обученные вражеские лазутчики.

Но ставка американской и английской разведок на свои «кадры» в Стране Советов оказалась битой — они были разгромлены. Пришлось восполнять «пробелы», забрасывать новую агентуру.

Вот почему в ночном небе над советской землёй, в том числе и над Белоруссией, время от времени начали появляться «неизвестные» самолёты без опознавательных знаков…

Однажды ночью был услышан гул самолёта, прилетевшего с Запада и вскоре вернувшегося назад. Нет, он не заблудился. Его вела опытная рука по специальному заданию и с «живым грузом».

Что это так, подтвердилось на следующий день, когда после организованных поисков был обнаружен в лесу парашют.

А где тот, кто приземлился на нем?

Через некоторое время стало известно, что среди немногочисленной группы бандитов — так называемых «лесных братьев», затаившихся в лесной чащобе, — появился новый человек под фамилией «Слуцкий». Кто-то свёл его с этим сбродом, и вскоре он стал их руководителем.

Ночной гость не скрывал, что прибыл из-за границы. В подтверждение этого кроме предъявленного удостоверения, гласившего, что он является членом Рады «Белорусской народной республики», Слуцкий подарил одному из бандитов заграничный пистолет и передал в «общий котёл» пять тысяч рублей советскими денежными знаками.

Слуцкий?.. Прежде о нем ничего не было известно. Не кличка ли это, за которой скрывается человек, ранее бывавший в районе приземления и имеющий там связи?

Если это так, его могут знать некоторые участники бандитской группы из числа местных жителей. В частности, может знать тот из них, которого жена давно уговаривает явиться с повинной. Муж её, по словам женщины, во время фашистской оккупации был в принудительном порядке вовлечён в так называемую «самооборону». По характеру слабовольный и робкий, он покорно выслушивал ругань любого типа, одетого в гитлеровскую форму. А после изгнания фашистов, боясь, что арестуют и будут судить, связался с отпетыми головорезами и вместе с ними ушёл в лес.

Этого человека давно можно было арестовать. Когда он, как ему казалось, тайком приходил к жене или когда она ходила к нему на свидание. Но, до поры до времени, этого не делали. Потому, что его рассказы о делах банды нужны были сотрудникам госбезопасности.

Мы не ошиблись: во время очередного свидания незадачливый муж рассказал жене о прибывшем из-за границы «большом начальнике». А едва она спросила — кто этот «начальник», как тут же услышала в ответ: «Ты его знаешь, когда-то его называли „Чечёткой“. Настоящая фамилия Филистович. Теперь у него другое прозвище — „Слуцкий“.

Значит, Слуцкий и есть Иван Андреевич Филистович? Что ж, этот ночной пришелец давно и хорошо известен своими прошлыми делами. Выходец из буржуазной семьи, получивший шляхетское «воспитание» с антисоветской направленностью, Филистович, или, как он себя именовал, пан Ян, враждебно отнёсся к воссоединению западных областей Белоруссии с БССР. Зато вероломное нападение фашистских полчищ на Советский Союз он встретил как праздник.

Перебежав из партизанской зоны в близлежащий гитлеровский гарнизон, И.А.Филистович добровольно, без малейшего принуждения, вступил в созданный фашистами националистический батальон СД. Он хвастался, что гордится «сотрудничеством» с оккупантами потому, что с детства ненавидит Россию и Советскую власть. И подтвердил это — исправно нёс охранную службу, участвовал в карательных экспедициях против партизан.

С женщинами и стариками воевать было легко, и Филистович беспощадно расправлялся с мирным населением белорусских деревень. Не отказывался он и от участия в отправке евреев в гетто, откуда, как известно, никто не возвращался.

Но вместе с победоносным наступлением Красной Армии неотвратимо приближалось возмездие. Летом 1944 года закоренелый преступник предпочёл улизнуть сначала в Польшу, а потом в Италию и Чехословакию. Озлобленный враг и там продолжал принимать активное участие в карательных экспедициях против итальянских, чешских и словацких патриотов.

После разгрома гитлеровской Германии Филистович затаился на территории Польской Народной Республики, где даже сумел устроиться на работу.

Однако боязнь разоблачения не давала покоя. Животный страх перед неминуемой расплатой погнал предателя прочь с польской земли. Только перебравшись в Западную Германию, он почувствовал себя в безопасности.

А через несколько лет опять появился в Белоруссии.

Кто и зачем его прислал?

Мы не сомневались, что прилетел он не для добровольной явки с повинной. Судя по практическим делам «Слуцкого», у него были другие цели: создание подпольной антисоветской организации, вербовка антисоветских элементов, совершение диверсионных актов. Лакей хотел доказать своим новым хозяевам, что не зря ест их хлеб, и первое, что он сделал, — организовал налёт банды «лесных братьев» на типографию Вязынской МТС. Налёт, к счастью, обошёлся без человеческих жертв. Бандиты похитили часть шрифтов, бумагу, типографскую краску и, облив здание типографии бензином, подожгли его.

Однако с каким бахвальством расписал Филистович этот «подвиг» в своём дневнике, предназначавшемся для иностранной разведки, а очутившемся в руках чекистов! «Утром разгромили вражескую типографию, — собственноручно начертал он. — Создали свою, партизанскую. Операция удалась хорошо: никто не видел. Говорят, что загорелось само, от папиросы».

Само?..

Блажен, как говорится, кто верует. Ведь был же кто-то, бросивший эту злосчастную папиросу. Пожар возник рано утром, а с вечера в помещении типографии не было ни души. Неужели папироса могла тлеть в течение целой ночи?

Чекисты знали, кто поджёг типографию, но иллюзиям Филистовича решили не мешать. Арестовывать «заграничного эмиссара» пока не спешили, хотя для этого уже все было подготовлено. Останавливали невыявленные детали. Что, если сей «член правительства» ожидает из-за границы помощников? С кем он успел связаться после прилёта? Кто свёл его с бандой бывших полицаев и фашистских пособников? Все это подлежало обстоятельному выяснению.

А вскоре стала известна ещё одна новость: «представитель БНР» усиленно занимается поисками пополнения для своего «войска».

Тогда-то и было решено направить к нему оперативного сотрудника — чекиста, который, выполняя в годы Великой Отечественной войны специальное задание в тылу врага, некоторое время носил мундир офицера СД.

Чекист представился Слуцкому в качестве некоего Дубовика, в прошлом активного помощника фашистов, дослужившегося у них до офицерского чина, а после разгрома гитлеровской Германии превратившегося в «мстителя-одиночку». Во время этой встречи присутствовал один из бывших полицейских, с которым мнимый Дубовик сталкивался в дни, когда носил форму сотрудника СД. Это «старое знакомство» укрепило доверие Филистовича к новоявленному «сподвижнику».

Мешкать «друзья» не стали.

Через некоторое время они вместе отправились в Гродно, где были приняты «единомышленниками» Дубовика как самые дорогие гости. Филистович остался очень довольным оказанным ему приёмом и, возвратившись из поездки, поспешил отправить во Францию какое-то письмо…

«Дубовик» настолько мастерски разыгрывал свою роль, что Слуцкий поверил ему, даже старался расположить к себе. Показал фотографию Абрамчика с дарственной надписью, как свидетельство особого доверия «президента»… Посетовал, что если планы, вынашиваемые его шефами, рухнут, никто за границей не даст «Белорусской раде» ни цента… Рассказал, как перед полётом на самолёте без опознавательных знаков Рогуля просил присылать больше бодрой, многообещающей информации. «От этого, — говорил он, — будет зависеть финансирование организации и отношение к ней за рубежом…»

— Правда о Советском Союзе им не нужна, — тяжко вздыхал Филистович-Слуцкий. — Были бы сногсшибательные донесения. Без них, брат ты мой, и нам с тобой крышка — ни помощи, ни денег от американцев не видать.

— Откуда же ты возьмёшь данные? — сочувственно спросил Дубовик.

— Откуда? — Филистович зло усмехнулся. — Была бы бумага да карандаш, а факты найдутся. Что, думаешь, я недавно во Францию отправил? Донесение о том, что у нас грозная сила. Костяк, вокруг которого развивается широкое партизанское движение. Вот как! Поэтому и нуждаемся в оружии и снаряжении, в присылке подкрепления с радиостанцией, документами и, прежде всего, с деньгами.

— Думаешь, пришлют?

— Поджога одной типографии, конечно, маловато. Но скоро провернём ещё дельце, и тогда наверняка получим все.

Дубовик насторожился:

— А мне можно будет участвовать в этом деле?

— Почему нет? — ответил Филистович. — Если хочешь, валяй. Председателя одного колхозного надо гробануть. Он, гад, оставил нас без жратвы. Обстрелял хлопцев, когда те забрались на картофельное поле.

Признание, в минуту откровенности сорвавшееся с языка главаря банды, заставило чекистов немедленно принять меры к ликвидации всей их шатии. Один за другим были выловлены почти все «лесные братья». Сделано это было настолько внезапно и быстро, что никто из них толком не понял, как все произошло.

Возможное убийство было предотвращено.

На свободе остался только Филистович с одним бандитом. Но и он вот-вот должен был прийти в лагерь, куда на помощь Дубовику успела прибыть оперативная чекистская группа.

Однако тщательно разработанный план этой операции чуть было не сорвался. Из-за досадной случайности Филистовичу едва не удалось ускользнуть.

Он шёл по лесу, как всегда, осторожно, все время прислушиваясь и оглядываясь по сторонам. Недалеко от лагеря сделал вид, будто нужно поправить портянку, и пропустил напарника вперёд. Тот вошёл в кольцо засады, и в это время кто-то из бойцов неосторожно повернулся и нажал на спусковой крючок автомата.

Сопровождающий главаря бандит бросился на землю, стал отстреливаться, пытаясь скрыться в чаще. Но не ушёл. Вскоре с ним было покончено.