Записки чекиста

Близко сошёлся я и с Сергеем Филипповичем Балмочных, тоже пожилым коммунистом с дореволюционным, ещё с 1905 года, партийным стажем. Сергей Филиппович, в прошлом пекарь, обременённый большой семьёй, добровольцем пришёл на трудную работу в органы Чрезвычайной Комиссии и поклялся не уходить из неё, по его словам, до тех пор, «пока с нашей советской земли не будет под самый корень выкорчевана вся контрреволюционная и белогвардейская нечисть». Двух сыновей-комсомольцев проводил С.Ф.Балмочных на Южный фронт, на борьбу с Деникиным, и оба пали в боях за Родину. Но даже этот жестокий удар не сломил железную волю мужественного большевика-чекиста.

Как-то, когда мы познакомились поближе, Сергей Филиппович преподал мне один из самых первых уроков чекистской бдительности, подробно рассказав недавнюю историю, непосредственным участником которой ему довелось быть.

Однажды в городской столовой Балмочных случайно встретил знакомого парня, бывшего кадета Питина, с которым не виделся, кажется, чуть ли не с самых Октябрьских дней. На правах старшего Балмочных начал расспрашивать повзрослевшего юнца, как он живёт, чем занимается, где работает. Питин сначала старался отделываться неопределёнными, ничего не значащими словами и фразами, но, поняв, что отшутиться не удастся, вынужден был признаться напрямик:

— Зачем мне работать? Отец пока кормит, и ладно, а дальше посмотрим, как сложится жизнь.

— «Посмотрим»? — усмехнулся Сергей Филиппович. — И не скучно тебе на жизнь со стороны смотреть?

— Скука не для меня, — отмахнулся великовозрастный бездельник, — некогда мне скучать. Каждый вечер по бывшей Дворянской такие девочки фланируют, что на всех и трех моих жизней не хватит.

Циничная откровенность папенькиного сынка взорвала старого рабочего, и он не удержался от резкого замечания:

— Ну что ж, гуляй, гуляй… Как бы потом не пришлось тебе пожалеть о напрасно загубленной молодости…

К их разговору, который с каждой минутой накалялся, поневоле прислушивались люди, обедавшие за соседними столиками. Но суровое предупреждение собеседника настолько задело и разозлило бывшего кадета, что он уже ничего не видел и не замечал. Вцепившись побелевшими пальцами в край стола, Питин подался к Балмочных и не сказал, а чуть ли не выкрикнул ему в лицо:

— Жалеть? О чем? Опоздали, милостивый государь! Думаете, мы не знаем, что вы за птица? Отлично знаем и скоро таких, как вы, будем вешать на телеграфных столбах!

— Ах ты, щенок! — вскочил из-за соседнего столика пожилой рабочий. — Кого вешать? Нас?

Сергею Филипповичу едва удалось успокоить соседа: стоит ли пачкать руки о такого? А пока успокаивал, Питин успел удрать из столовой.

Шёл старый чекист домой и думал: что это — пустое бахвальство, «благородный» выкрик буржуйского выкормыша, которому Советская власть обрезала крылышки, или случайно вырвавшаяся в минуту запальчивости угроза, не лишённая определённого смысла? Последнее, пожалуй, вернее: Питин сболтнул то, чем теперь живут, на что надеются многие «ущемлённые революцией» типы. Деникинцы близко, вот и ждут, сволочи, своего часа. Уверены, что Советская власть недолговечна. Но, в таком случае, кто же они такие, эти «мы»? Кто собирается вешать честных людей на телеграфных столбах? И когда эти «мы» намереваются их вешать?

Нет, он не имел права не придавать значения явной угрозе бывшего кадета, на мгновение потерявшего над собой контроль. Питин определённо не болтливый одиночка, не отдающий отчёта в словах и поступках. Кто-то стоит за ним и за такими, как он, скрытно руководит всей этой буржуйской компанией и только ждёт подходящего момента, чтобы толкнуть питиных на кровавые расправы с советскими людьми.

Значит, нельзя медлить, действовать надо сейчас же, пока не поздно.

И на следующее утро Сергей Филиппович вручил Якову Фёдоровичу Янкину подробный рапорт об угрозе бывшего кадета Питина, назвав в нем фамилии свидетелей их случайной стычки. Председатель ЧК отнёсся к рапорту с должным вниманием. Началось следствие. Истинный облик Питина начал постепенно проясняться.

Свидетели стычки в столовой подтвердили не только эту угрозу зарвавшегося Питина. Они рассказали, что и раньше слышали подобное от него и его приятелей не раз, когда те пьянствовали по вечерам в этой же столовой. Кто эти приятели? Откуда у них деньги?

Проверкой было установлено, что Питин действительно настроен очень враждебно. Настолько враждебно, что его ни минуты нельзя оставлять на свободе. А когда кадета арестовали, за ним потянулась и вся остальная цепочка: такие же бывшие кадеты, юнкера, сынки-лоботрясы бывших липецких богачей.

В конце концов чекисты добрались и до самых главных: до законспирированной контрреволюционной группы белогвардейских офицеров, в тылу у Красной Армии исподволь готовивших удар в спину защитникам Липецка. Но замысел этот не удался. Единственная угроза, случайно вырвавшаяся у Питина, позволила чекистам предотвратить большую беду.

Огромное впечатление произвёл на меня рассказ Сергея Филипповича: вот, значит, как надо уметь прислушиваться к разговорам врагов и чувствовать, видеть, разгадывать за отдельными их фразами то непоправимо страшное, что они замышляют против нашего всенародного дела. Но Балмочных, выслушав мои восторженные замечания, задумчиво покачал головой:

— Не думай, Митя, что по одной, сгоряча вырвавшейся фразе можно правильно судить о каждом человеке. Этак и до ошибки докатиться недолго, а ошибку чекисту прощать нельзя, за ней — вся судьба человека. Другой ведь и просто так сболтнёт лишнее, потом сам себя готов на куски разорвать, да поздно.

— А как ты узнаешь, сболтнул он или правду сказал? — не сдавался я.

— На то и советские люди вокруг. Свидетели, очевидцы: без них, без их помощи и правды все наши догадки — как дом без фундамента на сыпучем песке. Подул ветерок покрепче, и нету его, одни развалины. А правду свою от наших людей и самому хитрому врагу не утаить.

Впоследствии мне не раз приходилось убеждаться в справедливости, в глубокой партийной мудрости замечаний старого человека. И как бы сложно ни складывались обстоятельства, с которыми приходилось сталкиваться в чекистской работе, я всегда вспоминал советы Сергея Филипповича Балмочных.

Нашлись, конечно, друзья и среди молодых липецких чекистов. Одним из них мне стал недавний рабочий — токарь Сокольского завода Ваня Данковцев, весёлый, смелый, находчивый парень восьмью годами старше меня. Мы часто с ним беседовали, вместе строили планы, нередко спорили в свободные от работы минуты. Ваня умел вовремя подсказать, правильно посоветовать там, где надо, а то и сурово отчитать за случайную ошибку. Он раньше других последовал примеру большевистской решительности и дисциплины председателя ЧК Янкина. Учитель у нас был хороший.

Однажды я нёс воскресное дежурство и, как обычно в такие дни, во всем здании ЧК не было больше ни одного человека, если не считать наряда красноармейцев во дворе, вооружённых винтовками и пулемётом «максим». Все было тихо, спокойно, как вдруг незадолго до полудня по мостовой зацокали подковы лошадей и послышались возбуждённые людские голоса.

Выскочил на крыльцо, а там уже спешиваются десятка два кавалеристов.

— В чем дело, товарищи? Что случилось?

Ближайший из них обернулся, шагнул к крыльцу:

— Где ваш председатель? Давай сюда! Мы с ним сейчас поговорим…

Несколько конников направились к воротам, но им преградили путь успевшие сбежаться на шум красноармейцы. Вот-вот могла начаться свалка.

— Да вы расскажите, что нужно! — как мог громче крикнул я.

— Давай председателя, узнаешь! — неслось из возбуждённой толпы, напиравшей на крыльцо.

— Нет председателя. Один я, никого больше нет.

— А-а, так он ещё прячется? Сами найдём!

Больше всего меня возмутило обвинение Якова Фёдоровича в трусости. Я предложил: хотите, позвоню ему домой?

— Звони! И из дома вытащим!

Яков Фёдорович оказался дома. Выслушав мой сбивчивый доклад, он очень спокойным голосом произнёс:

— Попроси кавалеристов немножко задержаться. Иду.

И повесил трубку.

Жил Янкин недалеко, всего лишь за два квартала от ЧК. Вскоре на улице показалась его крепкая фигура в защитного цвета армейской гимнастёрке, с маузером на ремне через плечо, в кожаной фуражке на голове. Шёл он ровным, небыстрым шагом, с невозмутимо-спокойным выражением лица. Так же спокойно вошёл в гущу продолжавших выкрикивать угрозы конников. Вошёл, улыбнулся, поднял руку, и сразу утихли крики, наступила тишина.

— Вы хотели меня видеть, товарищи? — спросил Яков Фёдорович так, будто разговаривал с добрыми старыми знакомыми, а не с распалёнными злостью людьми. — Пожалуйста, я вас слушаю…

На мгновение опять вспыхнул разнобой выкриков, но Янкин покачал головой:

— Так у нас ничего не получится. Пусть говорит кто-нибудь один.

И начался мирный, обстоятельный разговор, судя по поведению кавалеристов, одинаково важный и для них, и для чекиста. До меня долетали лишь отдельные фразы, из которых трудно было установить его суть.

Но судя по тому, как обмякли, опустили винтовки наши красноармейцы, как, с чем-то соглашаясь, закивали головами конники, стало очевидно, что ни свалка, ни заваруха уже не произойдут. А потом Яков Фёдорович дружески пожал каждому кавалеристу руку, бойцы вскочили в седла, подняли коней в галоп, а Янкин, как ни в чем не бывало, направился в здание ЧК.

— Испугался? — улыбнулся он мне. — Напрасно: у ребят на уме ничего плохого не было.

— Да как же не было? Они…

— Они сочли себя обиженными, обманутыми и приехали добиваться правды. А правда у нас одна.

Оказалось, что в недавнем бою эти конники захватили у порубанных беляков несколько лошадей и решили продать их на городском воскресном базаре. Однако ревком, узнав об этом, поручил Янкину реквизировать коней и передать в красноармейскую воинскую часть. Яков Фёдорович предложил выполнить распоряжение ревкома по передаче лошадей начальнику липецкой милиции, а тот не очень вежливо обошёлся с кавалеристами, не объяснил им, почему и для какой цели их реквизирует. Вот конники и примчались в ЧК требовать назад свои трофеи.

— И вы отказали им? — вырвалось у меня.

— Нет, — Янкин покачал головой, — просто поговорил. Ребята поняли, что четвероногие «трофеи» нужны их же боевым товарищам, и уехали. Что же им оставалось делать?

Поговорил…

Сколько раз и тогда, и впоследствии убеждался я в могучей, покоряющей силе большевистской правды! Наш советский человек всегда эту правду поймёт, только надо нести её людям с открытой душой, как нёс мой первый чекистский учитель Я.Ф.Янкин.

Он часто беседовал со мной. Чаще, чем с другими, со взрослыми, давно сформировавшимися сотрудниками ЧК. Старался ненавязчиво, без лишних нравоучений, преимущественно собственным своим отношением к служебному долгу воспитывать у меня трудолюбие и правильное отношение к делу.

Вскоре Я.Ф.Янкин перевёл меня на оперативную работу. Сделал это не сразу, без резкого, неожиданного перехода. Начал изредка давать то одно, то другое незначительное поручение. Брал с собой или направлял с кем-либо из старших товарищей — то с Виньковым, то с Балмочных — на обыски. Подключал, как у нас говорили, в состав оперативных групп, выезжавших на места происшествий.

И хотя с этих пор работы стало ещё больше, я от радости не замечал ни усталости, ни мелькания быстротекущих дней.

Выдавались нередко недели, в течение которых даже домой некогда было забежать: то ночное дежурство, то экстренный выезд с оперативной группой. За день так нашагаешься из конца в конец по городу, что к вечеру лишь бы лечь. А чтобы не беспокоились дома, я звонил вечерком в банк, где отец продолжал работать ночным сторожем, и как можно бодрее сообщал:

— У меня все в порядке, а как у тебя? Передай, пожалуйста, маме, что на следующей неделе обязательно забегу.

Ночью, если не надо было никуда ехать, крепкий сон валил или на диван в дежурной комнате, или на письменный стол: шинель служила вместо матраца и одеяла, а кипа дел — вместо подушки. Иногда, впрочем, за это влетало от Якова Фёдоровича. Утром вызовет к себе, окинет взглядом с ног до головы и скажет, точно отрежет:

— На ночь домой. Вымыться. Отоспаться. Сменить нательное бельё. Хорошенько поесть. Все ясно?

— Ясно, товарищ председатель ЧК!

— Выполняй!

И приходится выполнять, потому что знаешь: в эту ночь Янкин непременно придёт и проверит. Такой уж он человек…

А однажды Яков Фёдорович сам поднял меня с дивана незадолго до рассвета, позвал к себе в кабинет.

— Садись. Ты такую фамилию слышал: Перелыгин?

— Перелыгин? Не сын ли бывшего хозяина самого крупного в городе магазина?

— Может быть. Ты знаешь его?

— А как же! В магазине у них бывал.

— Вот и отлично. Иди к товарищу Сычикову, он скажет, что нужно делать.

Начальник оперативной части уже был на работе.

— Слушай, парень, внимательно, — начал он, — потому что придётся действовать быстро. Поступило донесение, что недавно к нам в город пробрался бывший царский офицер, деникинский разведчик Перелыгин. Перелыгиных в Липецке много, пока всех проверишь, беляк успеет наделать беды. Подозрение падает на сына известного тебе торговца: не он ли? Надо выяснить, не скрывается ли он у своего папаши, давно ли приехал и главное — откуда. Ты сумеешь?

— Попытаюсь, — неуверенно начал я и вдруг вспомнил: — Да ведь Таиса, моя сестра, в перелыгинском магазине во время войны продавщицей работала! Даже вроде бы дружбу водила с дочерью магазинщика.

— А теперь?

— Не знаю.

— Иди домой, выясни все, потом доложишь. Осторожнее только, лишнего не сболтни!

— Все ясно!

Я примчался, когда домашние садились за стол завтракать. А после завтрака вызвался проводить сестрёнку на работу. Шли, болтая о чем придётся, пока не поравнялись с перелыгинским магазином, и тут я будто случайно спросил:

— Не жалеешь, что ушла от них?

— Нашёл о чем жалеть, — усмехнулась Таиса.

— А с подружкой своей, с молодой Перелыгиной, встречаешься?

Оказалось, что «дружба» их продолжается до сих пор: дочери бывшего купца стало выгодно водить знакомство с простой фабричной работницей, вот и приглашает изредка Таису к себе в гости, то чулки подарит, то пуговицы, то ещё какую-нибудь галантерейную мелочь из припрятанных папашей запасов.

— Слушай, не смогла бы ты у них для меня кое-каких товаров раздобыть? — спросил я.

— Это ещё зачем? — даже остановилась сестра.

— Ну, на муку можно выменять, на масло; я ведь часто теперь в деревнях бываю, а там на галантерею ещё какой спрос.

Мы условились встретиться вечером дома, но я вспомнил предупреждения Сычикова и на минутку задержал сестру:

— Ты, случайно, не рассказывала им, где я теперь работаю?

— Ещё чего!

— И не говори: испугаются — ничего не дадут. Одно название — Чрезвычайная Комиссия — на таких, как они, нагоняет смертельный страх.

— Ладно, будет тебе, не учи, — рассмеялась Таиса. — Вечером товар будет.

Вернулась сестра домой позднее обычного, весёлая, оживлённая, и показала на объёмистый свёрток с галантерейными товарами. А мне не до них было, хотелось скорее узнать, как встретили Таису у Перелыгиных, о чем говорили, не заметила ли она в доме чего-либо странного, необычного. Расспрашивать не пришлось, сестрёнка сама принялась рассказывать о своём визите:

— Сначала будто холодом от них повеяло, когда пришла. Поглядывают друг на друга, помалкивают, хоть ты поворачивайся и двери за собой закрывай. А как заговорила о товаре, — мол, выгодное дельце наклёвывается, — так сразу оттаяли, заулыбались, к чаю начали приглашать. Особенно папаша старался. «Мне, говорит, все едино, продавать ли или на продукты менять. Только ты, Таисонька, не продешеви да гляди, чтобы спекулянт какой вокруг пальца не обвёл». Сижу, понимаешь, как та барыня, чаек попиваю, а тут сын ихний в комнату входит…

— Сын? — постарался как можно естественнее удивиться я. — Разве он дома?

— У них… Обходительный такой, вежливый. Расспрашивать начал, что в городе слышно, как мы живём, где я теперь работаю. А я не будь дура, возьми да и тоже спроси: «Чего это, говорю, вас давно не видать было? Или уезжали куда?»

— Ну-ну… И что же он?

— Ой, Митя, не ленточки-пуговки ихние тебе нужны, сынком перелыгинским интересуешься, вижу, — погрозила Таиса пальцем. — Да ладно, ты не красней, меня это не касается, понял?

А выяснить удалось вот что.

Молодой Перелыгин, судя по его рассказу, последние полтора года прожил на юге. Что делал там, не говорил, но с недавних пор его потянуло домой: захотелось навестить родителей, повидать старых липецких друзей.

— Спасибо тебе, сестрёнка, за все, — поблагодарил я.

Яков Фёдорович был в своём кабинете. Он внимательно выслушал подробный доклад о «визите» сестры, о расположении комнат в доме бывшего купца Перелыгина и поинтересовался, нет ли у них надворных построек, в которых деникинский разведчик мог бы устроить для себя тайное убежище. В том, что мы имеем дело с лазутчиком белогвардейского генерала, Янкин больше не сомневался и приказал собрать оперативную группу.

— Не исключено, — начал он, — что неожиданный приход к ним «подруги» сестры белогвардейца заставил его насторожиться. Завтра может быть поздно: почувствует неладное и уйдёт на другую явку, постарается замести следы. Надо брать сегодня. Оперативную группу поведу я сам.

Неожиданно Яков Фёдорович повернулся ко мне, сказал:

— Отправляйся-ка, парень, домой. Или лучше здесь ночуй. Поработал, хватит с тебя.

— Разве вы меня не возьмёте?

— Нет. С какой стати Перелыгиным знать, чего ради к ним приходила твоя сестра? А вернёмся, товарищи расскажут, как прошла операция.

Рассказал мне о ней Тихон Виньков. Вскоре после полуночи чекисты осторожно подошли к дому купца. Пригласили понятых, попросили их постучаться к Перелыгиным. Деникинского разведчика удалось арестовать. Было найдено офицерское обмундирование с царскими погонами, какие носило деникинское офицерьё, изъято оружие.

На допросе Перелыгин вынужден был рассказать о своей шпионской работе. Да, деникинская контрразведка действительно забросила этого белогвардейца в его родной Липецк для сбора сведений о расквартированных в городе воинских частях, о их численности и вооружении, в расположении оборонительных сооружений. Он должен был связаться с враждебными элементами из местных жителей и через них вести разложенческую агитацию среди красноармейцев, распространять панические слухи, вербовать новую агентуру и любыми способами дезорганизовывать тыл нашей армии, чтобы облегчить наступление белых, намечавшееся в самом ближайшем будущем.

Должен был, но не смог, не успел: не позволили чекисты. И на следующий день Коллегия ЧК приняла единственно правильное и возможное в тогдашних прифронтовых условиях решение: белогвардейского лазутчика и шпиона Перелыгина — расстрелять.

СПЕКУЛЯНТСКОЕ БОЛОТО

С этих пор председатель ЧК стал все чаще поручать мне несложные оперативные задания. А в редкие свободные минуты продолжал, как и прежде, охотно рассказывать о задачах и принципах многогранной чекистской работы. Иной раз такие беседы затягивались далеко за полночь, зато каждая из них надолго западала в душу, заставляла серьёзнее и глубже оценивать чекистскую службу, более строго и самокритично относиться к самому себе.

— Надо помнить о самом главном, — не раз подчёркивал Янкин, — о том, что партия поставила перед нами задачу ни на день, ни на час не ослаблять борьбу с врагами Советской власти. Расслабимся, притупим бдительность, и беды не миновать — враги только этого и ждут.

А врагов у Советской власти было тогда много. На фронтах — озлобленный и беспощадный белогвардейский сброд. За границей — пышущие ненавистью империалисты Антанты. В нашем тылу — контрреволюционные заговорщики, шпионы, саботажники и диверсанты. Не меньшую ненависть, чем они, питали к Советской власти расхитители всех мастей, атаманы бандитских шаек, ворочавшие миллионными состояниями крупные спекулянты.

Особенную неприязнь вызывали у Янкина именно они. Яков Фёдорович даже заметно краснел, когда начинался разговор о спекулянтах.

— Ты не думай, — говорил он, — что матёрый «миллионщик» менее опасен, чем, скажем, белогвардейский шпион или отпетый бандит, с обрезом под полой подстерегающий сельского активиста на безлюдной дороге. Разоблачить вражеского разведчика, поймать и обезвредить бандита иной раз бывает легче, чем вывести на чистую воду и схватить за преступную руку осторожного, хитрого, изворотливого махинатора-спекулянта. Шпион чаще всего действует в одиночку, реже с небольшой, строго законспирированной группой своих сообщников. Он может провалиться в любую минуту, в любом месте: стоит сболтнуть, допустить неосторожность — и готов. Бандит неизбежно оставляет следы, по которым его рано или поздно найдут. А спекулянт? Попробуй разгляди его под маской скромного, незаметного советского специалиста в окружении десятков подкупленных им служащих. Так запрячет свои делишки во всяких там дебетах-кредитах и канцелярских гроссбухах, что сам черт ногу сломит! Он опасен, я бы сказал, в государственном масштабе. Разлагает людей, растлевает людские души, раз, — Яков Фёдорович начал загибать пальцы на руке, — подрывает основы всей экономики страны, два; разрушает нормальную работу промышленности, сельского хозяйства, транспорта, снабжения — всего народного хозяйства, три. Ясно тебе, почему спекулянты, валютчики, расхитители являются не меньшими врагами Советской власти, чем белогвардейцы, налётчики и бандиты всех мастей? Разговор у нас с ними может быть только один — как с самыми злейшими врагами трудового народа!

Он помолчал, щуря недобрые, беспощадные в эту минуту глаза, и продолжал уже немного сдержаннее, в товарищеском доверительном тоне:

— Только не забывай, Митя, что от нас, чекистов, требуется особенный, чуткий, очень внимательный подход к каждому человеку, пусть даже и показавшемуся на первый взгляд в чем-то виноватым. Ну, скажем, крестьянин, хотя бы и середняк, в базарный день привёз на городской рынок продать свои продукты: спекулянт он или не спекулянт? Конечно же, нет! В деревне сейчас ни гвоздя, ни подковы, ни кожи для сапог не достанешь. Вот и везёт. Сам впроголодь сидит, а десяток яиц, фунтик масла, полмешка муки на рынок везёт: продаст или обменяет на необходимое. Поэтому и требует от нас партия: «Тюрьма — для буржуазии, товарищеское воздействие — для рабочих и крестьян». И требование это — самое главное условие во всей нашей чекистской работе.

Яков Фёдорович ещё раз напомнил изданный незадолго до этого, в феврале 1920 года, приказ за подписью Ф.Э.Дзержинского, в котором особо подчёркивалась необходимость строжайшего соблюдения советских законов в работе органов Чрезвычайной Комиссии. «Прежде чем арестовать того или иного гражданина, — говорилось в приказе, — необходимо выяснить, нужно ли это. Часто можно, не арестовывая, вести дело, избрав мерой пресечения подписку о невыезде, залог и т.д.».

Приказ обязывал председателей Чрезвычайных Комиссий и членов Коллегии ЧК твёрдо знать все декреты Советской власти и неуклонно выполнять их, дабы не допускать ошибок.

Получали мы и другие аналогичные правительственные директивы о строжайшем соблюдении революционной законности. В одной из них не в первый раз подчёркивалось, что в тюрьмы должны идти только те люди, которые по характеру своих преступлений действительно представляют собой опасность для Советской власти. Лишь при соблюдении этих условий аресты будут иметь смысл. В противном случае шпионы, террористы и организаторы восстаний останутся на свободе, а тюрьмы окажутся заполненными людьми, допустившими непреднамеренные ошибки. Феликс Эдмундович не уставал напоминать: ни один рабочий, ни один крестьянин не должен быть арестован, если нет основательных, тщательно проверенных данных о серьёзности его проступка. И даже будучи арестованными, такие люди должны встречать со стороны чекистов по отношению к себе, к своим родным и знакомым как можно большую доступность и вежливость, не карательные, а воспитательные меры воздействия.

Вскоре и мне пришлось столкнуться с одним из подобных случаев.

В ЧК поступило коллективное заявление жителей пригородного села о том, что их односельчанин Пётр Завьялов открыто распевает белогвардейские частушки, призывающие к свержению Советской власти. Авторы заявления настойчиво требовали, чтобы Завьялов был немедленно арестован и привлечён к ответственности. Они подчёркивали, что больше не намерены терпеть этого антисоветчика в своём селе.

Ничего не скажешь, сигнал тревожный: под видом таких «частушечников» нередко орудовали самые махровые контрреволюционные агитаторы. Частушка, анекдотик, а там и провокационная сплетня, и пораженческий слушок пошёл-покатился от деревни к деревне, будоража крестьян. Не прими меры, не останови, и как пожар, как заразная эпидемия во все концы расползётся.

Яков Фёдорович, ознакомившись с заявлением, приказал мне:

— Разберись побыстрее и доложи, в чем там дело.

Разберись…

А как разобраться, если я и в селе этом ни разу не бывал.

Можно, конечно, поехать на место, поговорить с авторами заявления. Пока мы не знаем, кто его писал. Не попытка ли это оклеветать неугодного человека, руками чекистов свести с ним счёты? Бывало и так…

В тот раз я впервые самостоятельно разрабатывал предварительный план ведения следствия и поэтому, понятно, с волнением, даже робостью, понёс его на утверждение к председателю ЧК. Вопреки опасениям, Яков Фёдорович отнёсся к нему положительно:

— Что ж, посылай повестку. Явится «певец», посмотрим, как с ним быть.

И Петру Завьялову в тот же день была отправлена повестка с вызовом в ЧК.

Ожидали мы, судя по тексту заявления, по меньшей мере взрослого парня-пройдоху, внешний портрет которого я даже успел себе мысленно нарисовать: этакий изворотливый тип с бегающими глазками, с обтекаемо-скользкими словечками и фразами. А явились два человека: симпатичный, лет сорока мужчина с русой бородой и подросток-мальчишка с румянцем во всю щеку, с весёлой лукавинкой в озорных глазах.

— Вызывали? — спросил старший, протягивая повестку. — Пётр Завьялов. По какому, извините, вопросу?

— Прошу присаживаться, — чуть растерявшись, пригласил я. — Этот товарищ… с вами?

— Тоже Пётр Завьялов. Сын. Так которого же из нас, разрешите узнать?

Чувствуя, что краснею, я не сразу сумел найти подходящие слова для ответа. Вот ведь какие ситуации иной раз подстраивает жизнь: кто же из них двоих частушечник? Кого односельчане решили гнать в шею из родной деревни? Неужели этого добродушного русобородого дядьку с умными и приветливыми глазами? Вряд ли он будет распевать подобные частушки.

Для начала пришлось попросить его рассказать о себе.

Завьялов охотно рассказал о том, что родился в семье крестьянина-середняка, служил до революции в царской армии и воевал на империалистической, кормил в окопах вшей «за бога, царя и отечество». Домой вернулся после ранения, а дома беда превеликая: жена умерла, оставив троих детишек, и правит хозяйством подросток — старшая дочь…

— Так что вы, товарищ, спросить хотели? — поинтересовался Завьялов-старший.

А я и не знал, обижать его своим вопросом или нет. Язык не поворачивался спросить: скажите, мол, давно ли вы занимаетесь сочинительством антисоветских частушек? И вместо отца обратился к сыну:

— Ты любишь петь?

— Ещё как! — расплылся в улыбке мальчишка.

— И какие же песни тебе нравятся?

— Разные. Про буржуев, про… — и умолк, испуганно покосившись на отца.

«Вот, значит, кто из них антисоветчик-частушечник, — подумал я, — вот кого требуют авторы заявления в три шеи гнать из их села…» Я знал, что в таком возрасте никто не гарантирован от шалостей, за которые обычно наказывают «семейным судом». Но строго спросил:

— Расскажи-ка толком, кто тебя научил разную дрянь петь. Сам знаешь какую: не только про беляков и буржуев.

Завьялов-младший поднял доверчивые, виноватые глаза:

— Так ведь разное у нас поют. Кто одну, кто другую частушку. Особенно, когда в праздники самогона напьются и по селу с гармошкой ходят. Поют, а я запоминаю, да и давай после перед ребятами нашими голосить. Разве нельзя?

— Можно-то можно, да только не каждую частушку петь надо. Себя и отца позоришь. Хочешь знать, что о тебе односельчане пишут? Будто ты сам сочиняешь вредные частушки про Советскую власть. Правда это?

Парень вскочил со стула, замахал руками, забожился:

— Враки все, чистые враки, чтоб мне сквозь землю провалиться! Ванькина это работа: полез на меня с кулаками, а я ему юшку спустил. Вот и написал, чтобы отомстить.

— Может, и Ванька писал, — пришлось согласиться, — но почему же и другие заявление подписали?

Молча наблюдавший за нами Завьялов-старший решил вмешаться:

— Вы не сомневайтесь, я со своим огольцом по-свойски поговорю. Так, что больше не запоёт…

Жалко мне стало парнишку. И я повёл с Завьяловыми обыкновенный житейский разговор: о том, почему не всякую частушку следует не только петь, но даже запоминать; как многие озлобленные враги, настоящие, а не мнимые антисоветчики, стараются навязать доверчивым людям, вложить им в уши свою мерзопакостную, насквозь лживую и клеветническую стряпню. И к каким серьёзным неприятностям может это в конце концов привести честного человека.

Напоследок попросил старшего Завьялова:

— Вы сынишку не трогайте, не надо. Со всяким ошибка может произойти. Важно понять её и больше не повторять, а порка в этом деле не помощник.

И когда уже прощались, спросил у Петра Завьялова-младшего:

— Честно скажи: не будешь петь?

— Ни в жисть! — поклялся он. — Отсохни язык, если совру! А от кого другого услышу, пусть на себя пеняет — спуску не дам.

И тут он рассказал, кто его учил петь антисоветские частушки.

Расстались мы дружески, договорились, что никогда больше не будем встречаться по таким делам. И не встречались. Но все же, пожимая руку отцу, я посоветовал: