Понурый Балтия-джаз

      Мне трудно сказать определенно, на каком языке я думаю или вижу сны. У меня не было правительства, которое я бы уважал. У меня не было, а теперь, наверное, никогда и не будет гражданства, которым бы я кичился. В основе моего существования лежит незыблемое правило, которое мне кажется генетически русским: подальше от начальства, в особенности ближайшего, и все сложится.
      Я стараюсь жить в кругу простых и очевидных понятий. Парижанин должен быть сутенером, лондонец - голубым, сицилиец - мафиозо, а эстонец - членом певческого ферейна. Про русских говорить не будем. Какие ещё различия и особенности назвать, да и существенны ли они? Христианин, мусульманин, иудей, черный, желтый, белый - едино, была бы личность.
      Но если говорить совсем откровенно, я, может быть, признаюсь, что мне давно известно о существовании одного проклятого деления у людей - на белых и красных. Не у всех, конечно, людей, а у какой-то одной их арифметической части. Даже дворяне есть красные и белые. Красные и белые есть среди людей физического труда, есть белые и красные интеллектуалы, есть белые и красные буржуа. И испачкаться в любой из двух красок - всегда тяжелая болезнь. Подгнивает душа, и уходит профессионализм. Не знаю почему, но такой закон есть...
      Я не имею собственного мнения относительно фигуры генерала Бахметьева и не испытываю никаких чувств лично к нему, я равнодушен и к тому, что с ним собираются сделать - спасти или погубить. И пропади пропадом, с моей точки зрения, если, конечно, это можно считать точкой зрения, все высокие интересы, расчеты или, наоборот, низменные преступные помыслы, которые генералу приписывали или были действительно присущи.
      Мне тем более было наплевать на то, какие взгляды и настроения имеет бывший флотский движок, а ныне то ли бандитский стрелок, то ли служащий эстонской береговой стражи Дечибал Прока, лицо молдаванской, а скорее всего цыганской национальности. Но поскольку я приступал к его вербовке, угнетать личное достоинство (и любые другие, какие там у него ещё были) без пяти минут агента следовало до известного предела.
      Поэтому я сказал Проке:
      - Все просто. Приезжает не генерал, не русский, не эстонец, не красный, не белый... Приезжает человек, муж, отец... Его жизнь поставлена под угрозу. Он заказан. Принимая во внимание калибр этого деятеля, заказ взял классный мясник, то бишь мочила, а может быть, народник высшей категории. Предстоит выручать не генерала, а человека, и при этом мы, то есть вы, Прока, и я заработаем хорошие деньжата, если повезет. Это само по себе благородно... А белые, красные, московские, Таллиннские...
      Мы выпили по второй. Я заказал еще. Думал он все-таки медленно.
      - Кто такие народники? - спросил Прока.
      Кажется, день уходил на занятия лингвистикой.
      - Мясник из уголовников, который замочил партийного или советского деятеля. Особый вкус к особому мясу. Псих, как правило. Профессионал на одну-две операции, от силы три, но это совсем редкость. Очень эффективны.
      Прока нагнал складок на щеки, по-бабьи уложив подбородок на ладони.
      Несколько часов назад, когда я обедал у них, Марина сказала второму эстонскому мужу:
      - Приличные люди обычно дальтоники относительно политических окрасов. Цвета и оттенки различают завистливые.
      Дочь не появилась за обедом.
      Прока допил наконец-то бренди.
      - Завтра здесь в двадцать два, - предложил он. Но остался сидеть, достал сигарету.
      - Договорились, - ответил я, расплатился у стойки с Вэлли и пошел отсыпаться. Завтра предстоял длинный день.
      Глава четвертая
      Ранимое сердце крокодилов
      На чугунной дверце печки висели грубые шерстяные носки. Рядом в ротанговом кресле-качалке восседал сантехник. Растоптанные ботинки без шнурков, бесформенные и заскорузлые, стояли под его босыми ногами, напоминая коровьи лепешки.
      Розоватые поленья в печи покрывались фиолетовыми пятнами, будто по ним расползались чернила. И горели качественно - бесцветным бездымным огнем...
      ...Удивительно. Березовые дрова в Лохусалу, на стылом балтийском берегу, занимались таким же невидимым пламенем, как и бамбуковые хижины в тропиках. По жердям и плетенке расползались такие же фиолетовые полосы, легкие стенки коробились, секунду-две стояли седыми, уже став пеплом, и исчезали, сдутые ветерком. Вьетнамчики разбегались заранее, попрятав в зарослях буйволов. На них, если натыкались, разведчики-кхмеры вьючили трофеи - визжащих черных поросят, воняющих рыбой уток, гроздья бананов. Иногда - обомлевшую женщину впрок.
      Рум называл это "армией Аттилы"...
      В каморке при котельной блюли чистоту - занавеска на круглом окошке, вязаные коврики, аккуратный топчан, покрытый байкой.
      - Забываю, как вас зовут, уж извините, - сказал я сантехнику по-русски.
      - Линьк Рэй меня зовут. Леня Тюркин в прошлом. Рэй - фамилия жены. Она эстонская... А вас, если позволите поинтересоваться?
      - Василий... Заказ готов?
      - Готов. Пришлось повозиться.
      Он избегал называть меня Васей. Наверное, я казался ему стариком, а спросить отчество он стеснялся или уже отвык от этого в Эстонии.
      - Леонид, - сказал я, - нужно повозиться еще. Поставить твое произведение на мой "Форд". Сейчас шесть тридцать. К восьми тридцати сладите?
      - Зовите меня Линьк... Моей смены ещё два часа. Дежурим по двое суток через трое... Так что успею. Вам повезло.
      - Всем повезло, - сказал я, протягивая ему сотенную.
      Он явно обрадовался наличным. Бутылки, полученные накануне, оказались нетронутыми. Стояли в углу у топчана. Линьк Рэй, он же Леня Тюркин, стал европейцем и при исполнении не употреблял.
      Выйдя из пансионата, я отвел "Форд" от стоянки ближе к берегу. Легкий наст, первый в наступающую зиму, хрустко проминался под куперовскими шинами, оставлявшими след, как после танковой гусеницы. Линьк появился минут через десять и, не расспрашивая, принялся за дело, разбираясь и без подсказок, что к чему крепится. Понаблюдав немного за его работой, я отправился вдоль моря, обламывая каблуками огрызки припая.
      Я не исключал, что Прока после собеседования в буфете слетал, минуя подсказчика, прямиком к главному боссу. Мне даже хотелось этого. Тогда привезенные молдаванином сведения будут самыми "горячими". Ожидаемое появление крупного киллера, состояние повышенной готовности у полиции, приказ береговой охране усилить наблюдение и другие подобные мероприятия определенно тормозили нормальный ход дел у контрабандистов. В интересах самих же прибалтов-рыбоедов, если пользоваться словарем петербургской братвы, - сдать мясника как можно быстрее. Стае залетный бешеный волк мешает...
      Со стороны поселка привычно потянуло коптящейся рыбой и грибной прелью. В направлении Палдисского шоссе прошел автобус. На тронутую ржавчиной крышу осыпались ошметки сырого снега с елей.
      Сколько происходило всякого под этими елями! На Алексеевских курсах разбирали операции группы полковника Погуляева-Демьянова весной 1918 года между Ревелем и Петербургом. Офицеры добывали средства на пристойное существование в эмиграции. Порочная цель подвела к порочным методам. Перемешались с уголовными и выродились в банду.
      "Кроме тебя и меня, земля выкармливает также ящериц, жаб и гадюк", говорил папа. В пансионе на шанхайской Бабблингвелл-роуд и потом, во многих других местах, это подтверждалось. Не в том смысле, что подонки делали мне пакости. К ним притягивало. Они обретались, спасались или преследовали свои жертвы поблизости, заманчиво существовали рядом. Жабы, ящерицы и гадюки процветали.
      Искушения причудливы. Странное это ощущение - знать, что через такое-то время такого-то будут убивать.
      Проехавшись в предыдущие дни несколько раз по Таллинну и затем привязав наблюдения - это называлось домашней работой - к карте города, купленной в газетном киоске, я наметил, как и где сподручнее сделать то, что заказал Шлайн, если придется действовать именно в этом городе.
      Но Ефим Шлайн исчез. План некому докладывать.
      ...Линьк Рэй дал короткий гудок.
      Я вернулся к машине напрямик, через сосновую рощу, оставляя в снегу провалы, на дне которых проступала красноватая жижа.
      - Опробуете? - спросил Линьк.
      - Пошалим, - сказал я.
      Мы развернулись на автобусном кругу и постояли немного, присматриваясь к дымам над трубами, деревьям и кустарнику - в какую сторону ветер? Набрав скорость, я потянул конец стальной проволоки, открывающей клапан бутыли, и посчитал секунды, пока масло добиралось до выхлопной трубы. Горячий газ превратил капли касторки в клубы тумана через четыре секунды. Завеса распушилась, по моей прикидке, метров на сто.
      Я высадил Линька Рэя у входа в пансионат.
      - Откуда тебе известно, что за штуковину ставил? - спросил я его.
      Он пожал плечами, переступая огромными ботинками, и улыбнулся.
      Резко, сразу со второй, я принял старт. Путешествие предстояло долгое. В военном деле то, что я собирался предпринять, называется рекогносцировкой. Я намеревался поработать над планом покушения на генерала Бахметьева ещё в одной местности.
      Товар должен производиться при всех обстоятельствах, даже в случае непредвиденного исчезновения заказчика.
      В Пярну, справа от пляжа, зыбь с такой злостью и частотой швыряла куски льдин о булыжный мол, что их крошево, перемешанное с каплями воды, беспрерывно висело в воздухе, покалывая щеки и губы. Ветер рвал и задирал полы пальто, пронизывал насквозь, задувал за шиворот. Шарф я оставил в пансионате. Перчатки забыл в "Форде" и согревал ладони, втягивая их в рукава. Плохо закрепленные необтесанные плоские булыги шатались и скользили под окоченевшими ногами.
      Мне хотелось отойти по молу подальше от берега и обозреть панораму возможного поля битвы. И предаться сладким воспоминаниям. Пять лет назад, ночью, на торце мола, нас с Мариной спугнул прожектор катера береговой стражи.
      Городок Синди, где, наверное, до сих пор обретается её первый эстонский муж, находился в двадцати минутах езды.
      Встроенное в длинное здание пляжных служб маленькое кафе с четырьмя столиками - "кохвик" - оказалось открытым. Три молодца, коротавшие время за картами у стойки, мрачновато посмотрели в мою сторону. Не вставая с высокого табурета, один перекинул на мой столик затянутое в пластик выцветшее меню. Я не стал читать и попросил двойной коньяк. Молодцу пришлось положить карты, отлепиться от компании, дотянуться до бутылки, которую, видимо, редко тревожили, взять рюмку и наполнить её.
      - Мне нужно позвонить в Таллинн. У вас есть телефон? - спросил я.
      - Есть, но это служебный. Если нужно, может быть, вы воспользуетесь переговорным пунктом в городе? А с другой стороны здания есть таксофоны.
      Клиенты без мобильника казались ему деревенщиной. И, видимо, акцент выдавал лицо моей национальности.
      - Холодно, пронизывает. Я бы посидел, согрелся... Может быть, ваш начальник разрешит воспользоваться аппаратом? Я заплачу, конечно.
      - Я и есть начальник, - сказал он.
      - Значит, можно?
      - Не следует в вашем возрасте и в такую погоду совершать моцион непременно по молу, - проворчал он, - тогда не замерзнете... Можно, конечно.
      Снял трубку, вытянул антенну и принес мне.
      Я кивнул и отхлебнул из рюмки.
      - Алло, - ответил Скелет Велле из музыкальной лавки. Я представил, как он с досадой оторвался от своего бульона. Музыки не слышалось.
      - Это Шемякин говорит. Для меня ничего?
      - Добрый день, господин Шемякин. Для вас ничего.
      - Передайте Ефиму, что необходимо обсудить одну закупку. Непременно до завтра. Пусть либо приедет, либо позвонит. Я вернусь домой после девяти вечера.
      - После девяти вечера. Сегодня. Передам, - сказал Скелет. - Но это проблематично.
      - Пора, ребята, - велел парень, назвавшийся начальником кохвика.
      Все трое вышли, щелкая суставами бамбуковой шторы в дверном проеме за стойкой бара.
      - Что значит - проблематично?
      - Господин Шлайн просил в случае соответствующего вопроса с вашей стороны поставить вас в известность о его отсутствии в течение двух дней. Возможно, трех. Именно.
      Я набрал номер Марины.
      - Кто это? - спросил Рауль.
      Я вдавил кнопку отбоя. Словно сопляк, нарвавшийся на мужа.
      Сделал большой глоток коньяка.
      Бог с ними, подумал я, с этими ящиками. Сообщу ей позже. Не горит, наверное. Ящики, насчет которых Марина просила оглядеться в районе пярнусского пляжа, находились за окном. Выстроившись цепочкой, парни передавали их из рук в руки от подсобки кохвика и аккуратно укладывали в "Рено"-пикап с крытым кузовом. Знакомый рисунок черепахи, выведенный одним беспрерывным движением, четко выделялся на торцах картонок, плавно вдвигавшихся в распахнутые дверцы кузова. Собственно, вид этих бережно сложенных картонок и завел меня в кохвик.
      Телефонная переносная трубка с антенной вряд ли была оборудована цифровой памятью. На всякий случай я все же натыкал на наборной панели три или четыре комбинации пришедших в голову цифр - на случай, если начальник кохвика вздумает выяснять, куда я звонил.
      Я не завтракал и не обедал, только выпил кофе на полдороги в Пярну у бензоколонки. И коньяк делал свое дело. Ефим Шлайн уже представлялся мне гроссмейстером проходимцев.
      Случается, что большая затея, чем детальнее прорабатываешь план действий и глубже вникаешь в возможные последствия, кажется все менее реальной. И покушение на генерала - в Таллинне ли, в Пярну - представилось мне теперь выдумкой. Контора Шлайна не намеревалась оперативно вмешиваться в поездку генерала Бахметьева. Шлайн вытягивал дело на уровень операции по собственной инициативе. Москве вполне бы хватило информации, полученной мною в Лейпциге... Сердцевину столь непроницаемо защищенной конторы если и удается расковыривать, то только изнутри. Анонимка и всплыла изнутри. Первым её "увидел" Шлайн и немедленно подложил на большой стол. Присовокупив свои соображения. Инициатива наказуема. Шлайн жаждал наказания. Начальство поручило ему вести дело. И цирк, где мне отвели роль клоуна, которому достанутся пинки под зад, как говорится, зажег огни.
      Ефим придумал дело. Ради карьеры. Ничем не рискуя, только подставляя какого-то Шемякина. Бедный жалкий Шемякин!
      Ефим понимал, что начальство наплюет на жаждущего провинциальной власти генерала (пусть себе жаждет) и его контакты то ли с эстонцами, то ли с немцами (у всех завелись коммерческие связи), а заодно и на сто с лишним бочек ядовитого красителя (мало ли чего по России разбросано). И потому поджарил информацию - присовокупил к ней покушение на Бахметьева, убрав которого террористы заполучат триста с лишним тонн отравляющих веществ (почему бы заразу в бочках не назвать и так?). После сентябрьских терактов в Нью-Йорке и Вашингтоне, вооружившись таким домыслом, двери в высоких кабинетах можно будет открывать ногой...
      Липовая анонимка сулила Ефиму, что начальство возобновит интерес к его карьере. Мне - смертельный риск.
      - Вам ещё что-нибудь угодно? - спросил вернувшийся начальник кохвика. - Мы закрываемся. У меня контролеры.
      Контролеры, двигая высокими табуретами, расселись и разбрасывали на стойке карты.
      - Еще двойной коньяк, пять минут на потребление и счет, пожалуйста.
      - О'кей, - сказал парень.
      "Рено" оставался на месте. Над торцом мола вздымались брызги прибоя, словно там всплыл кит, выпускавший фонтаны воды.
      - Здесь подплывают киты? - спросил я начальника кохвика, рассчитываясь. Мне хотелось, чтобы меня запомнили получше, мне хотелось засветиться назло Ефиму и его коллегам во всем мире, мне хотелось провалить все дело.
      - Какие киты? Что вы! В такой сезон если и заплывают, то в основном морские свиньи.
      Он оторвал взгляд от денег. Ему не понравилось, как я молчу.
      - Я пошутил, извините, - сказал начальник кохвика.
      - Да, мы оба шутили, конечно, - откликнулся и я.
      "Форд" одиноко, если не считать пары автобусов, торчал на стоянке против санаторских ворот, примыкавших к пляжу. Ветер гнал льдистую поземку, погода словно перепрыгнула через декабрь и январь непосредственно в февраль. Ресторанные окна были заставлены фанерными щитами с рекламой сааремааской кильки. Я уселся за руль превозмогать голод и сонливость.
      Ждать пришлось около часа. Почти смерклось, когда "Рено", кренясь на мягких подвесках, развернулся на магистральном шоссе, круто набрал скорость, так же круто сбросил её и резко взял к старому городу. Машину чуть занесло на гололеде. Водитель играючи выправил её.
      Я оставил "Форд" возле почты. Единственная парковка в заречье, про которую я помнил в Пярну. Подталкиваемый порывами крепкого ветра в спину, окончательно промерзнув, досадуя, что могу простудиться, осоловев от коньяка, я добрался длинной и пустынной улицей, начинавшейся от церковной колокольни, до торгового центра. В узкие старинные улочки, если не подводила память, транспорт раньше не пускали. Тем не менее "Рено" уже стоял у торгового центра, да ещё на тротуаре, на самом виду в желтом свете фонарей. Начальник кохвика и пара его "контролеров" ловко наваливали на грузовую тележку картонные ящики. Захлопнув дверцы пикапа, они потянули тележку в узенький переулок, зажатый между центром и пивной.
      Из окна пивной, промытого до иллюзии полнейшего отсутствия стекла, освещенный переулок просматривался насквозь. Переулок оказался тупичком, он упирался в старинный, вросший в землю амбар. Я доедал свинину по-венски, когда троица выкатывала из его железной двери пустую тележку.
      И это дело сделано.
      Насытившись, я немного отошел от озноба и расслабился. Черт с ним, с Ефимом. Городок и в не курортный сезон казался уютным, тихим, и я охотно переночевал бы здесь. Напился бы, одиночество не тяготило меня, а утром - в Таллинн, следующая остановка - Лохусалу и далее прямо домой без последнего прости и захода в музыкальные лавки. Век бы мне не слышать румбы "Сюку-сюку" и гершвинской унылой радости.
      Снег вдруг опять зарядил, да сильный, и я подумал, что, когда окажусь на Таллиннском шоссе, ехать придется навстречу метели.
      Варшава передавала танго. Стокгольм - нечто спортивное. Прорезался Калининград, женский бодрый голосок поносил янтарную отрасль, потом упрекал Москву в связи с какой-то свободной экономической зоной. Москва почти не прослушивалась. Я вернулся к Варшаве.
      Мело и в самом деле навстречу. Завьюжило круто. Дальний свет фар высвечивал по обочинам пустого шоссе можжевельник, зеленый с одной стороны и залепленный снегом с другой. Часы показывали восьмой час, и я не гнал. Я мысленно пытался оказаться в шкуре Ефима - меня все более беспокоило собственное положение.
      В закусочной Алексеевских курсов на стене, среди многих прочих, висело изречение: "Под грубой кожей крокодила спрятано нежное и чувствительное сердце". Брэм, "Жизнь животных", том 41, стр. 1457".
      Это относилось и к преподавателям, и к слушателям.
      Приятных среди них на самом деле не водилось, по крайней мере, внешне они производили отталкивающее впечатление. Может быть, на матерых профессионалах сама по себе нарастает барабанная шкура? Чем старее рак-отшельник, тем жестче его ракушка?
      В сущности, все без исключения герои плаща и кинжала - подонки.
      Крокодилы... Наверное, все-таки слишком крепко сказано. Конечно, существование без правил и вне закона не сделают человека приятным. Попытайтесь-ка поймать взгляд шпиона, даже бывшего... Но они - не лгуны. Просто их правда не принадлежит им.
      Спецконторский народ в вечной изоляции. По собственной вине - в силу добровольно выбранного занятия. Панцирь нарастает с изнанки кожного покрова. За счет собственных душ.
      Понять, говорят, значит простить. Пусть Ефим Шлайн считает себя прощеным. Но я скажу ему кое-что через пару часов. Если увижу.
      В Таллинне снег сменился дождем.
      Из таксофона на въезде в город я снова позвонил в музыкальную лавку Велле. Теперь ответила Марика.
      - Говорит Шемякин, - сказал я. - Ужасная погода, верно?
      - Да, - сказала хромоножка сухо, будто боялась - вдруг я напрошусь смотреть телевизор?
      - Господин Велле дома?
      - Нет, он ушел в баню. Сегодня пятница.
      - Для меня есть новости?
      - Нет. До свидания.
      И разъединилась. Ее рабочая неделя завершилась несколько часов назад, деловые разговоры откладывались до понедельника...
      К вечеру в городе по случаю начинающегося уик-энда оказалось столько машин, что я едва приткнулся на частной стоянке возле какого-то скверика. Подняв воротник мгновенно отсыревшего пальто, я метров триста тащился пешком к слабо освещенному подъезду старинного особняка, остальная часть которого за решетчатой оградой высвечивалась галогенными лампами до потери окраса.
      Вестибюль представительства фирмы "Балтпродинвест" перегораживала электронная линия Маннергейма. Лакированная арка-детектор. Заставленная мониторами внешнего наблюдения стойка из дерева и брони прикрывала дежурного до подбородка. Он недружелюбно наблюдал, как с моего пальто и шляпы, которую я снял и держал в руке, капало на роскошный паркет.
      Зеленоватые цифры электронных настенных часов показывали девять пятнадцать вечера. На сером лице парня, питавшегося, наверное, всухомятку, проступало нескрываемое озлобление. С девяти до полуночи в таких заведениях - время непредвиденных проблем. И первая возникала. В моем лице.
      Рявкнул зуммер. По линии открытой связи кто-то сказал:
      - Андрей, смотри!
      - Вижу, - ответил Андрей.
      Увидел и я, как за окном вестибюля в ярком свете галогенов по ступеням бокового подъезда мелкими шажками ссыпался бородатый коротышка без пальто и с разбегу впрыгнул в джип "Чероки" рядом с водителем. Ворота раздвинулись, и, едва машина проскочила на улицу, их тут же закрыли с пульта.
      - Вы? - спросил Андрей, упираясь взглядом в мой подбородок.
      - Моя фамилия Шемякин, - сказал я. - Мне назначил встречу советник по связям с общественностью господин Шлайн.
      Андрей оказался плешивым. Склонившись за стойкой, он шелестел страницами регистрационного журнала. На каждой из них вверху имелся жирный красный штамп "АОЗТ "Экзохимпэкс", лист номер..." Я отлично помнил, что значилось на надраенной латунной плашке снаружи здания. Жирно блестевшая под холодным дождем надпись черным по золотому оповещала: "Балтпродинвест Генеральное представительство".
      Есть такая французская пословица: требуй правды только от врагов.
      В этом месте обретался Ефим. Не стоило задумываться о разночтениях. Я пришел навестить вроде как своих.
      - Советника в настоящее время в представительстве нет, - сказал Андрей.
      - Тогда кого-нибудь другого из отдела по связям с общественностью.
      Андрей снял телефонную трубку.
      - К вам, - сказал он в нее. И мне: - Сейчас придут.
      Пришла, качаясь на старомодных шпильках, женщина с крошечным лицом лилипутки, напоминающая перочинный ножик. Казалось, она вот-вот сложится пополам и тогда-то примет истинные пропорции.
      - Вы к кому?
      Наверное, Шлайн, обычно опускавший приветствия, следовал моде, принятой у служащих его конторы.
      - К Ефиму Шлайну. Меня зовут Бэзил Шемякин.
      - Кто такой Шлайн?
      - Советник по связям с общественностью. Из Москвы. Он здесь на несколько дней.
      - Я не знаю Шлайна.
      - Вы кто?
      - Я пресс-секретарь отдела. Марта Воинова. Повторяю, мне ничего не известно о Шлайне. Возможно, он ещё не приехал. Вы эстонец?
      - Я Бэзил Шемякин. Мне нужен Ефим Шлайн.
      Андрей привстал со стула за стойкой. Вытянув шею, он смотрел в окно, за которым в ворота, раздвинутые им с пульта, въезжал черный "Ауди".
      - Дубровин приехал, - сообщил он Марте Воиновой.
      - Слава богу, - сказала она.
      - Раньше у Славы была фамилия ка-пэ-эс-эс, - ухмыльнулся Андрей.
      - Ну, хорошо, - сказал я. - Поступим проще. Передайте Ефиму Шлайну, которого вы не знаете и которого нет, что я возвращаюсь в Москву. Передайте еще, что Шемякин считает пребывание в Таллинне для себя ненужным. Скажите, что он с удовольствием увидится с ним в Москве, когда у него, то есть Шемякина, конечно, выберется минутка... Шлайн также может приехать ко мне в гости. Скажите, что я приглашаю. Можно с компанией. Спасибо.
      Я надел шляпу и направился к двери.
      И в этот момент сообразил, что в Москву, скажем так - домой, дорога отрезана. Въехал я по французскому паспорту с транзитной визой, проставленной эстонским КПП на рижском шоссе. Российский паспорт, с которым я летал в Лейпциг, оставался без отметки о выезде и, соответственно, это значило, что для германских и российских властей я не покидал Германии. Как в армянском анекдоте, когда Карапет начал красить полы от двери и закрасил себя в угол. Следовательно, в данную минуту, если я и начинал дорогу домой, то вела она в сторону Германии.
      Но меня остановили.
      - Прошу подождать, - сказала Марта Воинова. - Вернитесь, пожалуйста. Не горячитесь. Давайте разбираться вместе.
      - Давайте, - покорно сказал я.
      - Тут все говорят по-русски? - веселым баритоном спросил человек в плаще и не вязавшимся с ним меховым "пирожком" на голове. Предположительно это был Дубровин.
      - Вот, - сказала ему Марта Воинова. - Господин Шемякин желает видеть Ефима Шлайна. Господин Шемякин говорит по-русски.
      Лицо лилипутки пошло сухими морщинами от глаз к вискам и от крыльев носа к подбородку. Это она улыбалась. Следовало полагать, что госпожа Воинова пошутила. Видимо, насчет моего русского языка.
      Воинова злоупотребляла пудрой и румянами. Или не знала, что накладывать сначала, а что - потом. Мелкие катушки - как бы из розоватого теста - на щеках готовились осыпаться. Она обожала Дубровина. Как и Андрей, который, поднявшись, принял за бронированной конторкой позу, напоминающую выполнение команды "смирно".
      - Вы можете предъявить какие-нибудь документы? - спросил Дубровин. И пока я доставал бумажник, он, забыв обо мне, похохатывая, рассказал: - Один русак в лавке покупает то да се, плетет невнятное по-эстонски, продавщица ему говорит, мол, ладно, я по-русски понимаю, а он в ответ: дорогая, спасибо, мы пятьдесят лет терпели ваш русский, потерпите теперь наш эстонский...
      Морщин на висках у Марты прибавилось. Андрей почтительно захихикал с полминуты спустя, когда Дубровин уже искал - разумеется, тщетно - эстонскую визу в моем российском паспорте.
      - Мы действительно не знаем никакого Шлайна, - сказал он, захлопывая и возвращая паспорт. Отсутствие визы его удовлетворяло. Это означало, что меня, говоря философским языком, нет ни в природе, ни в обществе. Это его тоже вполне удовлетворяло. Общение со мной было все равно что не общение. Ни к чему не обязывало, во всяком случае. - У вас найдется несколько свободных минут?
      Я кивнул.
      - Тогда уделите их, пожалуйста, мне, - сказал он.
      Следуя за ним, я оказался на задворках основного здания. Чуть в отдалении темнел флигелек, подход к которому не освещался. Мы поднялись на второй этаж по мраморной лестнице с перилами, отделанными позолотой, и вошли в просторный кабинет. Тяжелый письменный стол, длинный стол для совещаний, стулья, диван и кресла, отделанные кожей, ковры, панели вдоль стен, прикрывающие батареи отопления, массивные стеклянные шкафы без книг все было явно из России. С точки зрения стиля топорный размах мастеров из края родных осин впечатлял. Окна оказались плотно зашторены.
      Повинуясь жесту Дубровина, я утонул в кожаном диване, выставив колени выше собственных ушей.
      - Примете? - спросил он, доставая бутылку коньяка и две рюмки из шкафа. Я кивнул. Он щедро плеснул в каждую. Поднял свою, тоже кивнул и длинным глотком, явно предвкушая, как коньяк вот-вот снимет усталость завершающегося дня, неторопливо выцедил до дна.
      Напиток казался первосортным.
      - Вы знаете Шлайна? - спросил он.
      Я пожал плечами.
      - Еще коньяку?
      - Можно.
      Мне показалось, что он испытывает какое-то странное любопытство ко мне. Ясно было, что Дубровин - из "конторы" и, возможно, высоко стоящий чин в иерархии её Таллиннского стационара. Приглашение в кабинет означало также, что Дубровин имел некое представление о наших отношениях с Ефимом. Но следующий вопрос застал меня врасплох.
      - Вы знавали Гущиных?
      Я допивал вторую рюмку медленно, как и Дубровин, подбирая ответ.
      - Каких именно - Владимира Ефимовича и Марию Ивановну или младших?
      Дубровин, мне показалось, даже вздохнул от удовольствия.
      - А были и младшие?
      - Юрий и Олег. Родились в России, до эмиграции в Ревель... то есть в Таллинн. Сюда они приехали несовершеннолетними и потому в архивах тех лет вы не могли их найти. Я знал их в Бангкоке. Оба в Новой Зеландии женились между прочим, на православных чухонках, отпрысках бегунов из этих же мест... Отцы чухонок были красноармейцами двадцать второго территориального корпуса, то есть эстонского, который почти полностью в июле сорок первого перешел к немцам под Псковом.
      - Вам известна история выезда Гущиных в Бангкок?
      - В общих чертах. Я видел копию письма, которое Владимир Ефимович послал из Ревеля наследному принцу Сиама, то бишь теперь Таиланда. Гущин служил в охране великого князя Михаила Александровича, брата последнего государя, с которым сиамский принц, кадет и потом лейб-гусар, женившийся на русской в Петербурге, был весьма дружен... Бедствовавший Гущин испросил позволения приехать в пределы Сиамского королевства, получил из Бангкока пособие на дорогу и, насколько мне известно, консультировал там постановку дворцовой охраны до Второй мировой войны.
      Дубровин, достав карандашик и клочок бумаги, попросил повторить имена жены и детей Гущина.
      - Знаете, это интересно!
      - Если мне не изменяет память, они жили в Ревеле в наемной квартире по Большой Юрьевской, дом шестьдесят семь под литерой А, - вколотил я в Дубровина завершающую, я надеялся, проверку весть.
      - Вот так память!
      - Копия всепокорнейшей просьбы с указанием адреса в рамочке под стеклом висела в холле гущинской виллы не один десяток лет. Можно что угодно забыть, кроме такого... Дети новозеландских Гущиных работают в Бангкоке. Один в отделении Индо-Суэцкого банка на Вайрлесс-роуд... Я преодолел все ваши сомнения относительно моей собственной подлинности, господин Дубровин?