Понурый Балтия-джаз

      Пальцы согрелись на горячем пенале, были гибки. Я оттянул мокрый воротничок сорочки и пропихнул пенал за пазуху. Дрожь можно было сдерживать. Я примерился с прицелом.
      Двигались трое. Тяжело, явно не натренированные, закормленные, в распахнутых куртках. Шли, хлюпая обувью, задирая колени. В сторону брошенных пальто и шапки. В сумерках не удавалось определить оружие.
      Четвертый, на редкость небольшого росточка, приволакивая ногу, едва тащился, сильно поотстав. Ему и повезет, подумал я, пропуская троицу по проселку дальше, чтобы оказаться у них в тылу.
      Им бы следовало перебегать, что ли, от дерева к дереву. Вообще быть поосторожней. Я подумал об этом, когда они, получая строго по одной пуле, начиная с замыкающего, как бы споткнувшись, ложились поочередно лицом вперед, словно сбиваемые ударом палки по затылку сзади и чуть сбоку.
      Коротышка, скорее всего, решил, что они залегли под моим огнем. Он присел и всматривался, поддевая налезавшую на глаза шляпу, вероятно, стволом пистолета. Или он носил большие черные перчатки?
      С обувью и одеждой в Эстонии мне явно не везло. Я стремительно стыл в липучей отяжелевшей одежде, ноги цепенели в месиве, которое я начерпал ботинками в кювете и лесу.
      Я отступил в березняк поглубже. Над лесом со стороны шоссе поднимался гриб черного дыма. Уж не загорелись ли машины? Криков не слышалось. Стояла тишина.
      Коротышка, приседая и выжидая, подбирался к лежавшей троице.
      Я снова провалился в кювет, выбираясь на шоссе.
      Бой занял минут десять. Господи, помолился я, прости мне мои грехи и сделай так, чтобы никто здесь не проезжал четверть часика!
      Горели впрессованные друг в друга джип "Чероки" и "Форд". Из пробоины в лобовом стекле джипа, словно очищенная морковка, торчала голова водителя с ободранной кожей. На пассажирском месте его напарник сплющил почерневшее лицо о стальную стойку. Вылетевшая вперед челюсть разорвала губы с приклеившимся окурком. Удар, видимо, оказался чудовищным. "Форд" протащило метров пятьдесят. Машину практически согнуло пополам.
      Итого, теперь пять, подумал я. Шестой живой, возможно, раненый гуляет по проселку.
      "Судзуки" стоял немного дальше, на обочине.
      Рыская на случай возможной стрельбы, я подбежал к пикапу. Рванул дверь кабины. Ключи зажигания в замке. Я вытащил их. Выдернул шнур питания рации. Перевалился в кузов. На исцарапанном, в ржавых полосах, полу валялись два тулупа. Кто-то из бойцов, сидевших в кузове, вероятно, кутался в них. Во всяком случай, один показался не слишком стылым. Я бросил его на металлический пол, лег на сальную овчину, а вторым, вонявшим бензином, укрылся с головой.
      Прошло, наверное, минут десять. Согреваться приходилось, напрягая и расслабляя мускулы. Только бы не переохладиться!
      Прерывистое дыхание коротышки выдавало человека в возрасте. Когда он открыл дверь кабины пикапа со стороны обочины, я мягко перегнулся из кузова и приставил "ЗИГ-Зауэр" к забрызганной кровью шляпе. Она налезла ему на глаза. Оттопыренные уши подпирала черная с проседью борода. Пистолета или другого оружия в руках у коротышки не было. Потерял?
      - Обнимаем вот эту дугу на кузове, - сказал я по-русски вкрадчиво и вежливо, едва сдерживая дробь, которую готов был выбивать зубами, - и более не двигаемся. Замерли, так...
      Я захлестнул наручники на его запястьях. Спрыгнул из кузова. Обшарил пленного, проверяя на оружие, посмотрел на обувку. Размер мог и подойти. Потом я сообразил, что с наручниками, наверное, поторопился. Снять полупальто с пленного, не размыкая их, невозможно.
      Он повернул голову.
      Я уже брал этого человека в плен.
      - Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой, и печальные ветры степные панихиды поют над тобой, - полусказал, полупропел я ему.
      - Вы?! - шепотом сказал он. Я почувствовал, как он обессилел.
      И спустя столько лет он бледнел так же - на скулах поверх бороденки проступили белые пятна, перекинувшиеся на мочки ушей и виски.
      Он обвис на наручниках.
      Вожделенное пальто бородатого было спасением.
      Раздевая и разувая его, я одурело повторял хулиганский стишок:
      - У советского нагана барабан не провернуть, разреши, товарищ Сталин, рукояткой навернуть...
      Вполне возможно, я начинал свихиваться.
      Едва удалось натянуть на мокрые посиневшие ступни его носки.
      Белье на коротышке оказалось егерским. Переодеваясь, я забыл о всякой осторожности. Если бы кто проехал по шоссе, то потом описал бы в полиции удивительное зрелище: некто, затоптав свои мокрые брюки, вытряхнув телеса из исходящих паром пиджака, сорочки и исподнего, оставшись голым, крутил и переворачивал бесчувственного человека, стаскивал и натягивал на себя его белье и одежду...
      Ботинки сели точно и удобно.
      Наверное, в эти минуты во мне было что-то от гиены.
      Когда я, наслаждаясь сухой одежкой и обувью, упаковывал голого коротышку в тулуп, потом втаскивал в кабину пикапа "Судзуки", заводил мотор и включал отопление, мне уже казалось, что я видел его и ещё раз - не тридцать лет назад, а недавно, за несколько дней до нынешнего боя. Но где?
      Удивительно жарким и влажным даже для тропиков летом 1967 года на вьентьянской военной базе Ваттай, откуда поэтапно эвакуировалась в Северную Африку из Лаоса последние легионеры, появились американцы. И с ними новое обмундирование. Оливковые панталоны нам заменили штанами из легчайшей ткани со множеством карманов, как и у новоприбывших. В набедренном справа имелось отделение для презервативов. За штанами последовали мороженое в термосах, бутсы с устройством для вентиляции ступни и пластмассовые каски, которые выдавались патрульным вместо стальных. Привезли стиральные машины, и мы меняли белье дважды в сутки.
      Лейтенант морских пехотинцев Фредди Бронфман, долговязый парень с большим носом, получивший кличку "Де Голль", претендовал на звание переводчика с русского. Дед его происходил из Одессы. Фредди одолевал меня с книжкой под названием "Как закалялась сталь". Хотя он знал прямой перевод девяти из десяти слов текста, содержание понимал плохо. Читал он эту муть по двум причинам. Во-первых, для практики, поскольку ему приходилось переводить советские уставы или инструкции, захваченные у вьетнамчиков. Во-вторых, потому, что перевод книжки, как утверждал Фредди, стал бестселлером в Японии. Самурайствующие считали красное произведение воплощением чего-то близкого по духу. Фредди же в своем университете сдвинулся на евразийстве. На русских в Азии.
      Отношения с Бронфманом вылились в то, во что они и выливаются обычно с американцами, когда эти ребята в тебе нуждаются. В совместное предприятие. Фредди предложил подзаработать.
      Советские ракетные установки С-75, сказал он, передвигаются от Ханоя и Хайфона, главных северо-вьетнамских городов, на юг, к зоне, разделяющей коммунистов и демократов. От Ваттая до зоны пара-другая часов полета. Не хотел бы я прогуляться в тамошние места на вертолете и посмотреть игрушки, которыми сковырнули с неба столько американских самолетов? Может, если повезет, сфотографируем на земле и уникальный МИГ.
      Фредди правильно понял смысл моего затянувшегося молчания и сказал, что боевой контакт с советскими категорически запрещен. А если постругаем вьетнамчиков, на то и война. Сто процентов выживания.
      Гонорар - полугодовое жалование. С моим командованием он договорится.
      Его командование, тощий майор со множеством цветных авторучек в нагрудном кармане и единственной наградной нашивкой, по-русски говорил чисто. Но не как русский. Майор занимал в штабной казарме выгородку, где раньше обретались наши взводные, в том числе Рум. Но жил он не так, как они. Майору поставили холодильник и потрясающий воображение кондиционер, гнавший прохладу.
      Кажется, именно тогда я понял, что такое потихоньку стареть на фоне ускоряющегося технического прогресса. В Индокитай приходило новое поколение белых.
      - Ты из каких русских, сынок? - задушевно спросил майор, усыновляя де-факто капрала иностранного легиона, почти ровесника, в рамках своих служебных обязанностей.
      - Да обыкновенных, папаша, - ответил я, поддерживая атмосферу демократической патриархальности. - Харбинских.
      И повернувшись к Фредди, спросил по-французски:
      - Что нужно этому чучелу? Мы по делу пришли или болтать?
      Чучело понимало из второстепенных языков не только русский. И насупилось. И перешло к делу.
      Когда, ссыпавшись с вертолетов, мы бежали по бамбуковым стланям, выложенным в середине траншей, где полагалось стоять под маскировочными сетками ракетам класса "земля-воздух", а они там, оказывается, не стояли, я прочитал на ящике из струганных досок два русских слова. "Кислородная печь". В таких сжигают в срочном порядке бумаги.
      Наверное, советских уведомляли насчет возможности десанта.
      Бой вели, в основном, десантники-негры. Нашей с Фредди заботой был штабной барак - дощатое строение с пальмовыми листьями, набросанными поверх бамбуковой крыши. Фредди ломился по правой стороне барака, я - по левой.
      Бамбуковые перегородки между комнатушками мы крушили ударом ноги или телом, выставив плечо.
      Кто-то прятался на моей стороне. Я чувствовал.
      Бывают такие типы. Только присмотревшись, разберешь, что это не вьетнамчик, а европеец. Он оказался ещё и необыкновенно коротким. Вжимался между железным шкафом и стеной в последней клетушке. Его не полностью прикрывала распахнутая створка, из-за которой с полок валились бумаги. Типа выдали ноги в китайских кедах. Он, распластавшись, поставил их параллельно стене, но они все же торчали.
      Я ударил створку плечом. Тип, оглушенный ею, сел на глиняный пол. Широкий нос, раскисшее от жары круглое мучнистое лицо, черная подстриженная бородка. Темно-голубая спортивная фуфайка на молнии с белыми полосами на воротнике и рукавах была покрыта желтыми пятнами от пота.
      Упираясь руками в глиняный пол, советский штабной - кто же ещё это мог быть? - попытался встать.
      И неожиданно для себя я пропел ему слова романса, который харбинские балалаечники исполняли в подпитии:
      - Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой...
      Бородатый мертвенно бледнел, белые пятна пошли со скул на мочки ушей и потом на виски.
      Я сообразил, отчего он застрял. Железные щеколды на окне проржавели от влажности и не сработали. Одну он отковырнул штыком, вторую - не смог. А раму выбивать не решился, посчитал, что поздно, и затаился.
      Говорили, что у советников при ракетных установках вшиты в воротнички ампулы с ядом. Я торопливо вышиб раму прикладом своего "Мата" и вывалился из барака.
      Фредди вьючил на себя резиновый мешок, набитый какими-то бумагами. Со стороны вертолетов, перекрывая стрельбу, ревели сирены на отход. Выложенную битой плиткой дорожку между бараками, по которой мы бежали обратно, осыпало горящими головешками и раскаленными ошметками листьев пальмы-латании. Прикрывали нас опутанные пулеметными лентами негры в не подогнанных касках, которые съезжали им на выпученные глаза с огромными белками. Оскалившись, они жарили поверх наших согбенных спин из тяжелых "вулканов", привинченных к турелям в вертолетных лазах.
      В воздухе я обнаружил, что сжимаю в кулаке подобранный на подоконнике в бараке штык-кинжал от русского карабина. Фредди предложил за него двадцатку, но согласился отдать и полсотни долларов.
      Глава двенадцатая
      Общая родина
      Отсчитав тридцать шагов, я переходил на бег - ещё тридцать шагов. Потом шел. Снова бежал. Тело, остывшее, почти чужое - будто и не я, согревалось, хотя подмораживало к ночи не на шутку. Как на марш-броске, я талдычил в такт движениям: "Пришел марток, одевай сто порток. Пришел марток..." В ритме скорости, с которой двигался. Чем тупее, тем живучее. Расхожее выражение Рума.
      Пощипывало уши. Деревья потеряли очертания. Лес по обеим сторонам Пярнуского шоссе превратился в темную массу. Я шел и бежал, шел и бежал.
      "Раймон Вэйл" выдержали испытание грязной жижей и показывали половину восьмого вечера. С тщанием завернутые в пластиковый пакет документы остались в сохранности. Промокшие деньги и после купания - деньги. И в стиральной машине выживают, проверено. А вот старый, слоновой кожи бумажник, лежавший в заднем брючном кармане, покоробился и принял форму моей ягодицы.
      Я размахивал руками в трофейных кожаных перчатках на меху, захваченных у бородатого. Итальянского производства полуботинки с овчинным подбоем и на толстой подошве оказались легкими и ходкими.
      Машин почти не было, только раза два я примечал приближающиеся фары, и тогда приходилось скрючиваться в кювете - к счастью, без купания. Полицейские или скорая помощь не проезжали. Я двигался в сторону Пярну. А пейзаж после битвы изучали, наверное, Таллиннские детективы.
      Что они вообразят, обнаружив в пикапе голого, завернутого в тулуп человека, да ещё в наручниках, перехлестнутых через баранку рулевого колеса? И что он им скажет по поводу сгоревших машин и кучи трупов?
      Конечно, мне повезло, что свидетелей сражения не оказалось.
      Вне сомнения, сигнал тревоги ушел и в "Каякас".
      Я вспомнил, что не ел целый день.
      По моим представлениям, где-то впереди шоссе седлал поселок под названием Керну или что-то в этом роде. Однако целесообразнее не светиться в местном кохвике, где досужие мужички за вечерним пивом обшарят рыбьими глазами до последней пуговицы и непременно донесут куда следует. Постою в темноте близ автобусной остановки, дождусь машины и исчезну. Я мечтал о теплой постели в Синди у Йоозеппа Лагны как о доме родном.
      Тридцать шагов бегом, тридцать шагов нормальным ходом. Тридцать шагов... тридцать шагов... "Пришел марток, одевай сто порток..." Еще один день протянуть, а завтра - всему конец. Вернусь в Москву через Берлин и Кельн. В берлинском универмаге "Ка-Де-Ве", где торгуют товарами из Азии, куплю своим женщинам знакомую им летнюю обувку. В народной забегаловке на кельнской Питерштрассе кельнер в длинном фартуке принесет на столик под открытым весенним небом литровую кружку пива и тарелку сосисок...
      Однако, как странно устроена человеческая память! Спустя тридцать лет и секунды не прошло, как я узнал бородатенького.
      Идентификацию на Алексеевских курсах преподавал американский русский, отпахавший в ФБР четверть века, бывший специальный агент Николас Боткин. Огромный, под два метра ростом, толстый и подвижный, свое появление в "хедере", как он определил курсы, Боткин обозначил тем, что наклеил в классной комнате собственноручно изготовленный стикер: "Неизбежно и в силу профессии все сотрудники спецслужб - подонки. Джеффри Хаузхолд".
      Когда мы поинтересовались, кто такой Хаузхолд, Николас ответил:
      - Ваше невежество вызывает симпатию. Это писатель, мать его так и разэдак... Мерзавец под стать тем, о которых он высказался. Не все из вас, дети мои, даже выжив, пройдут главный экзамен на секретность - тест старческой болтливости в отставке...
      Боткин подразделял мировое население на три возрастные группы - от утробного эмбриона до пятнадцати лет, от пятнадцати до двадцати и после двадцати до эксгумации, как он говорил. Согласно его теории, люди быстрее всего старели в возрасте от эмбриона до пятнадцати лет. Изменения во внешности за это время происходят поразительные, то есть визуально идентифицировать личность, которая вам была известна, скажем, семилетней, спустя такие же семь лет, то есть в пору юношеского созревания, становится серьезной проблемой. Этим же характеризовалась и вторая возрастная группа. В третьей группе, с точки зрения идентификации, старение приостанавливается. Что бы там ни происходило с внешностью, после двадцати - двадцати трех личность можно считать омертвелой. Детали дрябнут, что ли, только и всего. Человек как физическая ипостась переходит в состояние собственной мумии.
      Наглядными пособиями Боткину служили цветные фотографии покойников, высушенных монгольскими ламами и покрытых позолотой двести или триста лет назад. Трудно было представить, где Николас раздобыл их. Мог и украсть скажем, в парижском Музее человека...
      На занятиях в его мастер-классе свободный пластиковый стул не стеснялись выискивать и другие профессора.
      На выпускном экзамене Боткин предложил мне описать мои действия, если в пятьдесят лет я неожиданно столкнусь с личностью, которая близко знала человека, за которого я себя выдаю, когда им было по двадцать. Затягивая время на обдумывание, я попросил уточнить: это будет мужчина или женщина? Боткин выпалил:
      - Хорошая вводная! Допустим, оба были голубыми и вместе подбирали друг другу белье в бутике... Но вам это ещё неизвестно!
      Смешное совпадение: позаимствованное белье бородатого коротышки теперь согревало меня. Легкое чувство отвращения, испытанное когда-то на экзамене, носило умозрительный, что ли, оттенок. Возможно, с точки зрения Боткина, провокационно вызванное ощущение гадливости тоже было "вводной" в психологический фон разбиравшейся ситуации. Но сейчас я старался не думать о том, что исподнее на мне с чужого тела...
      Принимая во внимание его прошлое, бородач служил ракетчиком или связистом. Тогда он был в ранге младшего офицера. Кем стал теперь? Каков его ранг ныне?
      В кармане трофейного полупальто я обнаружил потертый бумажник с водительскими правами, выданными в Калининграде. Виноградов Вячеслав Вячеславович, 56 лет. На фотографии на погонах были звезды подполковника. Петлицы, кажется, артиллерийские. В отдельном конверте лежали слегка слипшиеся купюры финских марок и эстонских крон, а также российские сотенные. Поверх конверта - знакомый уже символ: черепаха, нарисованная как бы одним непрерывным росчерком. Нечто вроде подписи?
      Скорее всего, Вячеслав Вячеславович и возглавлял группу. По возрасту в боевики не годился, да и оружия на нем я не нашел. На преследовании двигался замыкающим, как положено командиру.
      Документы я оставил в бумажнике, а бумажник бросил рядом на полу кабины пикапа. Бросил и конверт с черепахой. Деньги же прихватил, переложив в нагрудный карман отобранного пиджака, который был широк в плечах и талии, но неимоверно короток. Брюки тоже едва доставали до щиколоток.
      Я снова подумал, что все-таки видел этого человека и после Вьетнама. Видел. Только не обратил внимания. Видел боковым зрением. Недавно. Но где же, где?
      Завершающая пробежка по Пярнускому шоссе составила сто с лишним шагов на ватных от усталости ногах. Я едва втащился по высоким ступеням в комфортное нутро "Икаруса" на Кернуской остановке. Кондукторша долго всматривалась в мое лицо и поэтому я взял билет только до Марьямаа. Городок побольше, многолюднее, легче раствориться, там пересяду на следующий автобус и тогда уже - в Пярну.
      Увидев свое отражение в окне, за которым простиралась темнота, я понял причину внимания кондукторши. Через лоб тянулась ссадина в два пальца шириной, у переносицы она прерывалась и продолжалась через щеку...
      В Марьямаа холод чувствовался сильнее. Может быть, я пригрелся в автобусе. Было девять тридцать вечера. Громаду квадратного собора с уродливой башней без крыши подсвечивали редкие фонари. Их отчаянно раскачивал ветер.
      Два констебля с поднятыми воротниками курток прошли вдали, придержали шаг и уставились в мою сторону. Идти к остановке им пришлось бы против ледяного ветра. Наверное, поэтому они и двинулись дальше, подталкиваемые в спину шквалистыми порывами.
      Автобус прибыл через час с лишним. Я уселся в кресло расцарапанной щекой к окну. Заплатил за проезд заспанной кондукторше и смежил наконец-то веки.
      А сон не пришел.
      Если бы Ефим Шлайн просто дал санкцию на ликвидацию Чико Тургенева, как упростилось бы задание! Однако, разумно ли выводить Чико из игры до появления в Таллинне генерала Бахметьева? Тургенев, вне сомнения, держит под рукой дублера. Нейтрализовать Чико заранее было бы идиотизмом. Кто бы не вытаскивал Тургенева и его горных орлов из-под ареста, случившегося возле Домской церкви, объективно он действовал в пользу предотвращения покушения. Потому что сохранял просчитанный вариант, пусть даже и не желая этого, просто выручая своих.
      Первую половину работы, разведывательную, я сделал удовлетворительно. План противника известен, мне повезло увидеть генеральную репетицию готовящейся операции. Оставалось осуществить оперативные контрмеры.
      Бой на Пярнуском шоссе немедленно вызовет припадок бдительности у местной спецслужбы. Тревога, наверное, подана по всем линиям маршрутов генерала Бахметьева на сегодня, завтра и до той поры, когда ему заблагорассудится убраться в Россию.
      Как будто все ясно. Именно как будто.
      От Пярнуского автовокзала, пряча в воротник лицо от густой мокрой метели, несущейся со стороны залива, я прошел в здание почтамта.
      - Марика, - сказал я хромоножке, снявшей трубку в лавке Велле. - Это я, Бэзил Шемякин. Есть новости?
      - Да ещё какие, господин Шемякин! - воскликнула она. - Ефим просил завтра в девять утра прибыть на совещание в представительстве "Балтпродинвеста"...
      Я отметил для себя две вещи. Начальник и московский эмиссар высокого ранга стал для неё просто Ефимом. И ещё волнение, звучавшее в обычно флегматичном голосе.
      - Что-нибудь случилось с господином Шлайном? - забросил я пробный камешек.
      - Ничего особенного, мне кажется, - сказала она. - По крайней мере, внешне. Но Ефим выглядел взволнованным, когда пришел сюда и попросил передать вам приглашение в представительство.
      - Это было?
      - Около часа, часа пятнадцати назад, - сказала Марика. - Так что передать Ефиму?
      - Скажите, что я звонил. Спасибо. До свидания.
      Я свернул разговор, чтобы не услышать вопрос, откуда я звоню.
      В любом случае, приглашение в представительство, то есть вывод меня из нелегального положения, могло означать одно: отмену операции.
      И тут я увидел у крыльца почтамта, в исчерченном снегопадом световом кульке под фонарем, знакомый "Фольксваген Пассат". Капот машины исходил паром от таявшего снега. Из задней двери, придерживаемой Дечибалом Прокой, выбирался, жмурясь от секущей метели, Гаргантюа Пантагрюэлевич в длиннополой дубленке. Трое его бойцов в кожаных куртках и без шапок поднимались по ступенькам мне навстречу.
      День затягивался.
      Амбалы уважительно поздоровались на русском и сопроводили по лестнице к Ге-Пе, распростершему лопатообразные ручищи. Оказалось, это было приглашение к мужественному объятию.
      Контрабандист торопился продемонстрировать дружбу, стало быть, я побеждающая сторона?
      - Сработали классно. Заграница, ничего не скажешь, - сказал мне в ухо Ге-Пе, источая коньячный дух. - Сядем в машину?
      Бойцы дождались нашего погружения на заднее сиденье "Пассата" и захлопали дверями черного "БМВ", выдвинувшегося из метели. Прока, кивнувший мне с оттенком явного почтения, остался стоять снаружи у двери. Не велено слушать.
      - Хотите эту машину? - спросил Ге-Пе.
      - Хочу вашего бренди, - сказал я. - И ещё кое-чего...
      - Будет все. Что же именно?
      Может быть, он ждал вопроса, как ему удалось обнаружить и перехватить меня. При других обстоятельствах и в другом физическом и, как говорится, моральном состоянии я бы подыграл его самолюбию. Может быть, вслух порадовался бы, что он собирает информацию расторопнее полиции. Но в данную минуту и хорошие, и плохие люди на этой земле находились вне моего практического интереса. Я ничего не хотел, кроме как сбросить чужую одежду и белье, принять душ, хватить стакан коньяка и заснуть между простыней и пододеяльником на диване в одном безопасном доме на тихой улочке в Синди.
      - Чтобы меня оставили в покое, - сказал я.
      - Не в наших интересах, господин Шемякин, не в наших да и не в ваших тоже!
      - Почему?
      - Вы не против, если мы сдвинемся с места? - спросил Ге-Пе. - Мы тут светимся. Под фонарем, как видите... Ха-ха! Давайте поговорим неподалеку, рядышком... Я понимаю, вы устали. Но, повторяю, это в ваших интересах.
      Ге-Пе постучал кольцом-печаткой по стеклу. Прока занял место за рулем и, не спрашивая, куда рулить, рванул с места на второй скорости, пробуксовав сгоряча в снежном месиве. Ездил он, конечно, неважно. Моряк.
      Площадь между почтамтом и набережной, которую по правилам следует объезжать, Прока пересек напрямик. За темным бордюром, в который уперся свет фар, снег падал не в реку, а в бесконечность. Здесь кончалась земля. Проблески мерцающих окон на другом, невидимом берегу казались звездами.
      Ге-Пе протянул серебряную фляжку, крышка которой болталась на ременной петельке. Фляжка была теплой. Видимо, он долго держал её в руке. Да и судя по перетопленному салону, в пути они были давно. Наверное, донесение о побоище под Керну поступило на лохусальскую виллу Ге-Пе от его человека в дорожной полиции. Возможно даже, что Ге-Пе получил его раньше, чем непосредственное начальство этого человека.
      Проезжая мимо, Толстый наверняка видел искореженное железо и, вероятно, ещё не убранные трупы.
      Не исключал я и той возможности, что Ге-Пе прибыл не от себя, а от кого-то еще. По горячим следам.
      Почему в Марьямаа констебли патрулировали парой? В маленьком городке хватило бы и одного. Рассматривали меня... Паранойя. От перенапряжения и замотанности, подумал я и сделал глоток. Завернул крышку фляжки.
      - Оставьте себе, - сказал Ге-Пе, отстраняя мою руку с посудиной. Перед сном воспользуетесь.
      - Итак? - спросил я.
      - Давайте работать вместе, - сказал он обыденно.
      - Хозяин операции не я.
      - Я о будущем. После завершения операции. Никаких... этих... как его... гонораров. Я предлагаю не работу, я предлагаю положение.
      - Если откажусь, то - что?
      Толстый Рэй, словно корова в хлеву, тяжело, шумно и длинно вздохнул. Я почувствовал, как раздулся и опал его жирный бок под дубленкой. Он развернулся рыхлым телом.
      - Я вижу, что у вас, как всегда, отношение к любому сотрудничеству негативное. Что ж, господин пессимист и Фома неверующий, давайте рассуждать вместе... Подставив под аварию со смертельным исходом двух и замочив ни за что ни про что ещё трех несчастных, вы неминуемо окажетесь под судом. В этой стране. Возможно, вы скажете, что тюрьма вам нипочем. Но следствие привяжет к вам москвичей. А москвичи этого не простят. Не простят вам. Посчитают предательством. Первый вариант... Теперь второй вариант. Вы не упредите Чико, и генерал Бахметьев попадет на собственную публичную казнь. Москвичи это тем более не простят... И ещё третий вариант. Вы убиваете Тургенева. Но генерал тоже убит. Его достает дублер, который, вне сомнения, уже здесь или прибудет ночью... Москвичам остается убрать вас. Концы должны оказаться в воде. Так ведь? При всех вариантах, таким образом, у вас нет будущего. А таланты, которые вы проявили и раньше, и три часа назад, и демонстрируете теперь передо мной, дорогого стоят.
      - Ты прекрасно обрисовал мою участь, твое превосходительство. Она печальна. Ты хочешь, чтобы я переломил судьбу, попросившись в твою банду?
      - Соединение.
      Я сделал второй глоток из фляжки. Тепло грело душу. Тепло человеческой заботы и доброты.
      - Я подумаю, - сказал я. - Позже... Когда отработаю аванс, выданный за работу, на которой теперь занят.
      И неожиданно для самого себя - из-за бренди, подкупающе и размягчающе вкусного, рявкнул:
      - Я всегда работаю один. И знаешь почему? Чтобы ко мне не прилипала зараза. Ни партий, ни банд, ни этих твоих... соединений! Когда людей тянет объединятся, это признак эпидемии. В партии, кучки и стаи сбиваются больные. Помрачившиеся разумом и душой. Разве здоровый человек променяет свободу на рабство в ораве? А?
      - Ваше положение у меня...
      - Катись ты, твое превосходительство! Играй свою игру - и помогай и вашим, и нашим, и ещё всяким, какие найдутся! Крутись, как флюгер, под всеми ветрами! Ты ведь явился, потому что пронюхал, что пока моя берет, так? Или тебя послал ещё кто-то? Скажем, господин по фамилии Дубровин? Так?
      Мне показалось, что впереди Прока заскрипел сиденьем. Как бы подгоняя его под себя, он сдвинулся вместе с ним вперед, к ветровому стеклу, словно испугавшись услышать лишнее. Действительно, чего я сорвался?
      - Господин Шемякин, три с небольшим часа назад вы опрометчиво огрызнулись на людей, которые в этих краях делают все, что хотят... Буду откровенен. Поддерживать вас теперь опасно, смертельно опасно. А я поддерживаю. Иначе бы я, зная, как вот сейчас, где вы есть, должен был бы сдать вас этим людям... хоть и в мертвом виде. Но теперь, когда они впервые за много лет получили здесь по носу, мне вдруг захотелось использовать эту ситуацию в своих интересах. Которые могут стать и вашими... Отчего нет? На данном этапе скрытно, конечно. Люди, которые доставали вас на шоссе возле Керну, большая помеха для моего дела...
      Доставал, если уж говорить откровенно, этих людей я. Не они - меня.
      - И есть доказательства? А, может, это вы помеха для них? - спросил я.
      - Они могущественнее, чем вы думаете. Они как государство! Чико Тургенев работает для них. У вас, естественно, сложилось впечатление, что охота за вами предпринималась, чтобы прикрыть Чико. Это не так. Вы должны стать пленником ещё до того, как доберетесь до Чико. Этого обстоятельства не знает даже сам Чико.
      - Пленником, которого предполагалось превратить в свежий труп в день покушения на Бахметьева, то есть завтра? Это не новость... Эту тему, если ты не забыл, твое превосходительство, мы обсуждали уже. На твоей вилле с аквариумом и подводными лодками. Куда заявился и Чико. И откуда ты сплавил меня на волю, перепугавшись нажима моих.... моих друзей, скажем так. Ведь так? Так что, мой готовящийся захват с целью приготовления свежего к нужному моменту трупчика - новость прокисшая. Простокваша.
      - Действительно. Не новость, потому что такой новости и не будет.
      - Правильно. Я не собираюсь становится трупом. Хэ... Давай, твое превосходительство, кончать базар. Я устал.
      Ге-Пе испустил коровий вздох.
      Я протянул ему, возвращая, флягу. Он опять отклонил посудину.
      - Ну ладно! Повторяю, - сокрушенно сказал Толстый. - Повторяю... Вас предполагается сдать в плен и затем обменять. Не убивать. На некоего заключенного в московской Лефортовской тюрьме. Вас подставляют. Свои же... Генерал Бахметьев - само по себе. Бэзил Шемякин - само по себе. Убийство генерала вызовет политический скандал. А ваш захват даст возможность прикрыть обменом освобождение из Лефортова некой фигуры, которая и выдвинула идею убийства генерала...