Готовность номер один

Сивков Григорий Флегонтович
Готовность номер один

      Сивков Григорий Флегонтович
      Готовность номер один
      Литературная запись М.И. Родионова.
      Аннотация издательства: Автор книги - дважды Герой Советского Союза Григорий Флегонтович Сивков, в прошлом фронтовой летчик, ныне кандидат технических наук. Книга представляет собой воспоминания автора о своей жизни. Центральные места занимают главы, посвященные войне, боевому пути 210-го штурмового Севастопольского авиаполка, прошедшего от Кавказа до Вены. Тепло и сердечно рассказывает Сивков о своих друзьях-летчиках, штурманах, мотористах, девушках-оружейницах; о героических летчицах соседнего женского авиационного полка; о своих любимых командирах и политработниках. В послевоенные годы автор учится и работает в Военно-воздушной инженерной академии им. Жуковского. Мы знакомимся с конструкторами и учеными - С.В. Ильюшиным, В.С. Пышновым, В.Ф. Болховитновым, с летчиками-испытателями - В. Ильюшиным, Г. Баевским, И. Емельяновым, С. Микояном и другими, а также с интересными научными проблемами.
      Биографическая справка: СИВКОВ Григорий Флегонтович, родился 10.02.1921 года в деревне Мартыново ныне Кунгурского района Пермской области. Русский. Член КПСС с 1943 года. Окончил авиационный техникум. В Советской Армии с 1939. Окончил военно-авиационную школу в 1940 году. На фронтах Великой Отечественной войны с декабря 1941. Командир эскадрильи 210-го штурмового авиационного полка (230-я штурмовая авиадивизия, 4-я воздушная армия, Северо-Кавказский фронт) старший лейтенант Сивков к сентябрю 1943 года совершил 132 боевых вылета на штурмовку вражеских объектов, нанеся противнику большой урон в живой силе и технике. Звание Героя Советского Союза присвоено 4.02.1944 года. Штурман того же полка (136-я штурмовая авиадивизия, 10-й штурмовой авиакорпус, 17-я воздушная армия, 3-й Украинский фронт) капитан Сивков к марту 1945 года совершил 181 боевой вылет. Награжден второй золотой медалью "Золотая Звезда" 18.8.1945 года. После войны - летчик-испытатель. В 1952 году окончил Военно-воздушную инженерную академию. С 1972 года начальник кафедры Военно-воздушной инженерной академии. Генерал-майор (1975). Награжден орденами Ленина, Октябрьской Революции, 3 орденами Красного Знамени, Александра Невского, 2 орденами Отечественной войны 1 степени, орденом Красной Звезды, медалями, иностранными орденами. Бронзовый бюст установлен на родине. ("Герои Советского Союза", краткий биографический словарь, том 2, стр. 452. Воениздат. 1988.)
      Содержание
      В родном имении
      Школа колхозной молодежи
      Авиатехникум
      Николай Семериков
      В школе крылатых
      Пермская авиационная школа
      Боевая тревога
      210-й ближне-бомбардировочный
      Комиссар эскадрильи
      Первый боевой вылет
      "Прославился" на всю дивизию
      После боя сердце просит...
      С "фанеры" на "чугунку"
      Первый тур
      За самолетами в Куйбышев
      Командир, не знающий поражений
      "Бить по танкам!"
      Новая тактика
      Оборона Орджоникидзе
      "Дед" вступил в бой
      Саша Кубай
      Конец второго тура
      Двухместный Ил - наша мечта
      Снова Куйбышев
      "Голубая линия"
      Бывший колхозный тракторист
      Штурман полка капитан Токарь
      Смерть отца полка
      "Охотники"
      Подвиг Николая Калинина
      "Сжечь переправу под Темрюком"
      Последний вылет на Тамань
      Таманский вечер
      Бои за Керчь
      "Сердцу не прикажешь..."
      Разговор о храбрости
      Майор Кондратков возвращается в полк
      Вася Фролов
      "Отставить гору Митридат"
      Замполит проводит занятие
      Женский полк
      На Севастополь!
      В резерве Главного Командования
      Операция под Яссами и Кишиневом
      За пределами Родины
      В шесть часов вечера после войны...
      Храм авиационной науки
      В семье одержимых
      Адъюнктура
      На кафедре
      Друзья-однополчане
      Примечания
      Моим боевым друзьям,
      отдавшим жизнь за Советскую Родину,
      посвящается эта книга
      В родном имении
      На дворе по-уральски трескучий мороз.
      После ужина взрослые, как и всегда в долгие зимние вечера, заняты каждый своим делом. Тятя - так мы, дети, уважительно и с любовью называли в семье отца - катает валенки и рассказывает всякие поучительные случаи из своей жизни. Мать прядет. Сестры - Елизавета, Клавдия и Лидия - тоже сидят за прялками. Мы с братом Евгением помогаем тяте. Младший брат Виталик, кулачками потирая осоловевшие глаза, притаился у печи.
      Скудно светит подвешенная на крюк у потолка семилинейная керосиновая лампа с экономно пригашенным фитилем.
      На чисто вымытом полу расстелен холст. На нем высятся пышные кучки черно-серой овечьей шерсти летней стрижки, щедро посыпанные овсяной мукой.
      В жарко натопленной избе густо пахнет сухой шерстью, битой на самодельной шерстобойке. Где-то над печью домовито трещит сверчок.
      Тятя взбивает кучки шерсти, перекладывает их на стол и катает "закаткой" войлок для валенок или, как говорят в наших местах, "катанок". Вот он развернул войлок, поглядел на свет и опять двигает закаткой, продолжает прерванный рассказ. Мы соседские ребятишки, которые пришли на посиделки, притихли, ловим каждое его слово. Говорит тятя неторопливо, с остановками и раздумчиво, словно заново переживая событие, о котором ведет речь. Он только что закончил рассказ о том, как конфисковывали излишки хлеба у кулаков. Задумался, потом без всякого перехода вдруг сказал:
      - Что творится на белом свете, а? Немец-то точно ошалел.
      Мы пока еще ничего не понимаем, но с интересом слушаем. Тятя продолжает:
      - Вишь ты, чужие земли ему понадобились... Так, чего доброго, и до нас черед может дойти...
      Тятя какое-то время молча шуршит "закаткой" по столу.
      - Да а, дела... - говорит он, окидывая взглядом моих сверстников. - Вишь, как разошелся фашист! Остановить надо. Вам это предстоит... Боле некому...
      - Дядя Флегонт, а кто такой фашист? - спрашивает соседская девчонка и стыдливо прячется за спину брата Евгения. Тот цыкает на нее, толкая локтем в бок:
      - Помолчи, чего пристала? В школе что ли спросить не можешь?
      - Фашист - это человек такой, - говорит тятя, будто не замечая колкости Евгения. - Вишь, на земле своей ему тесно стало, так он чужие оттяпывает. Как вор, берет там, где плохо лежит...
      Мы с любопытством слушаем. А тятя продолжает:
      - Зарвался фашист. Остановить надо...Да, кроме нас, навряд ли кто сумеет... Соседство у него больно хлипкое...
      За окном раздается раскатистый, гулкий, похожий на пушечный выстрел, удар. От неожиданности вздрагиваем и вопросительно глядим на тятю.
      - Лед на пруду треснул, - поясняет он, откладывая в сторону "закатку". Время, однако. Пора спать. Утром вставать рано...
      Соседские ребята шумно расходятся. Их говор минуту-другую доносится с улицы и потом затихает. Мы с Евгением смотрим, как сестры стелят себе постель на полатях, затем залезаем на печь. Отодвигаем подальше от края сонного Виталика, чтоб нечаянно не свалился на пол. Евгений вскоре тоже посапывает.
      Тятя выходит во двор посмотреть овец, подбросить им на ночь корма. Мать, пригасив фитиль лампы, складывает в угол войлок, после какое-то время тихонько гремит ухватом у печи, готовится к раннему завтраку.
      А я лежу на печи под впечатлением от тятиных рассказов. Поет сверчок. Мне почему-то вспоминается лето. Ранним утром., когда вся семья в сборе, тятя распределяет дела.
      - Пойдете на работу, - говорит он старшим сестрам Клавдии и Лидии. Матери поможете, да и сами трудодни заработаете. А вы перед уходом натаскаете воды, - обращается он к старшим братьям Александру и Ивану. - Ну, а ты поливкой нашего огорода займешься, - отряжает он меня, - и за младшими, Женькой и Виталиком, присмотришь...
      Мы слушаемся тятю беспрекословно, хотя он никогда не повышает голоса и его слова не звучат, как приказ. Мы его очень любим и уважаем за сердечность и доброту. Здоровье у него не ахти какое, часто прихварывает. Тяжело раненый вернулся он с первой мировой войны. Отделился от многосемейного, небогатого деда. Досталась ему при дележке только одна телка. Избу с грехом пополам новую построили. Лошади своей не было. Хозяйством обзавелись потом в колхозе, куда вступили наши родители.
      Нас в семье восемь детей: три сестры и пять братьев. Жили мы тогда в своем "имении". Это изба с русской печью, полатями, столом и широкими лавками по стенам, а за избой огород. Стояло "имение" в живописном месте на берегу реки, неподалеку от мельницы.
      Жили мы трудно. Рано начали работать по дому, и все рано приобщились к крестьянскому труду.
      Самым тяжелым и нудным, пожалуй, было таскать воду для полива огорода. С двумя ведрами на коромысле поднимаешься из-под мельницы по отлогому берегу реки. Передохнуть бы, да самолюбие не позволяет. Впереди идет брат Иван, он постарше.
      - Давай, давай! - подзадоривает он.
      А когда на огороде выльем ковшом воду на грядки, Иван скажет:
      - Ну, вот теперь отдохнем малость, - и мы наперегонки бежим уже к речке.
      Старшие дети умели делать все, а н них глядя привыкали и младшие, хотя их работать и не заставляли. Бывало, поливаешь в огороде огурцы, а рядом младший брат Виталик не отстает ни на шаг и, улучив минуту, говорит:
      - Дай я! - а сам смотрит просительно и цепко держит дужку ведра.
      - Постой, отпусти! Смотри как это делается.
      - Я умею...
      - Смотри, смотри!
      Покажешь ему как поливать. Точь-в-точь повторишь тоже самое, что тебе когда ты был маленьким, показал брат Иван. А он в свою очередь научился от брата Александра...
      Работе мы отдавали время, да находили и потехе час. Знакома нам была охота с ружьем в уральском лесу и детские забавы и шалости. Играли мы со сверстниками в казаки-разбойники. Взбирались на трехметровые "водяные" колеса мельницы, когда та останавливалась на ремонт. Летом до озноба плескались в реке, а зимой катались с горок на самодельных лыжах и досках-ледянках.
      Как ни трудно было нашим родителям, все мы, однако, учились в школе.
      Старшие братья и сестры окончили начальную школу, доучивались уже потом, когда стали работать.
      Так же, как и первые навыки в труде, узнал я от братьев азбуку, научился читать и писать задолго до школы.
      В деревне, где жила наша семья, была начальная школа. В одной классной комнате размешалось по два класса. По одну сторону сидели, например, ученики третьего класса, по другую - четвертого.
      Однажды сижу на стороне третьеклассников, задание учителя выполнил и слушаю, как он объясняет урок четвероклассникам. Прозвенел звонок. Третьеклассников отпустили домой. Я остался в классе подождать сестер.
      После перемены Константин Георгиевич - так звали моего первого учителя предложил четвероклассникам задачу на проценты и стал вызывать к доске. Одного вызвал - не знает, другого - тоже... Тогда он обратился к ребятам:
      - Кто знает?
      Ребята молчали. Я поднял руку.
      - Ты? - удивился учитель. - А ну-ка, иди сюда...
      Я красный как рак, от смущения и неожиданной для самого себя дерзкой решительности, вышел к доске.
      Решать задачку Константин Георгиевич мне не дал, видимо, из-за недостатка времени, а спросил только ход решения и, выслушав, как всегда чуточку наклонив голову набок, сказал:
      - Молодец! Пересаживайся сюда... - он указал на парты, где сидели четвероклассники.
      Так вот, месяца не проучившись в третьем классе, попал я сразу в четвертый класс. Окончил его с похвальной грамотой.
      В летние каникулы помогал родителям дома по хозяйству. А когда наступила осень, отец сказал:
      - К ученью, говорят, ты способен. Дальше надо идти...
      - Я согласен, тятя...
      Отец - человек сугубо демократичный. Все делать привык без нажима и принуждения. Чаще всего он говорил нам: "Подумай. Решай сам". Побоев в семье никогда не знали. Наивысшей строгости наказанием было, когда раздосадованная и уставшая от забот мать не сдержит себя, да и замахнется (так, для острастки) на кого-нибудь полотенцем и... повесит его на прежнее место. А тятя был противником каких бы то ни было телесных наказаний. Сядет бывало, возле провинившегося, спокойно, рассудительно разложит по полочкам его ошибки. И так вразумит словом, что сразу и надолго становится стыдно...
      - Согласный-то и я, да вот мошна тонка... - рассудительно говорит он. - А Пермь-то она во-она где... Рукой не достанешь, пешком не дойдешь...
      Стою, молчу. Старший брат Александр пробовал было в Кунгуре учиться и работать, да не выдержал. Трудно очень. Школу пришлось оставить.
      - Ну вот что, чтобы время зазря не терять, пойдешь опять к Константину Георгиевичу. Поговорю я с ним...
      Так и пришлось мне прослушать программу четвертого класса второй раз. Правда был я на правах старшего ученика в классе. Константин Георгиевич поручал мне заниматься с ребятами из третьего класса. В шутку меня прозвали "вольноопределяющимся"...
      Школа колхозной молодежи
      Летом опять помогал родителям. Они к тому времени уже были в колхозе. А к осени в селе Кыласово открылась школа колхозной молодежи. Туда я и поступил.
      В то время проводилась политехнизация школ. Эта школа специализировалась по сельскому хозяйству. Наряду с общеобразовательными предметами мы изучали агротехнику, трактор и другие сельскохозяйственные машины. Потом формы политехнизации изменились, и школу назвали неполной средней.
      Размешались мы в общежитии - большой и светлой комнате, с железной печкой посередине. Еду приносил каждый с собой на неделю из дома. У меня в основном это были хлеб, картофель да соленые огурцы. У некоторых ребят, чьи семьи жили получше, было и сало и мясо.
      В общежитии самообслуживание. Сами мы носили воду из речки, пилили и кололи дрова. У каждого имелась своя посуда, своя соль - все хранилось в мешках или деревянных сундучках-чемоданах под кроватями.
      Жили мы дружно. Ссорились редко. Все вместе учили уроки, ходили гулять по сибирскому тракту в долгие зимние вечера. Именно здесь впервые мы, деревенские ребята, приобрели навыки коллективизма. Только вот поначалу питались врозь, мешали, очевидно, остатки крестьянской психологии...
      Но это продолжалось недолго. Бабушка, готовившая нам пищу, однажды сказала:
      - Надоела мне возня с вашими горшками. Давайте все в общий котел или ищите себе другую стряпуху.
      Деваться было некуда. Обобществили мы свои "запасы" и стали жить коммуной.
      Здесь, в Кыласово, я впервые в жизни увидел настоящие, заводского производства коньки. Научился кататься. А когда в одну из суббот пришел домой, принеся с собой коньки, деревенские ребята сгорали от зависти и любопытства. Мы очистили лед на пруду от снега и устроили поочередное катание на диковинных стальных полозьях, прикручивая их к валенкам тут же на снегу и ветру.
      Было у нас и другое зимнее развлечение. Через прорубь в пруду днем вбивался кол. За ночь он вмерзал в лед. На кол насаживалось колесо от телеги, к нему прилаживалась большая жердь. Конец жерди обхватывал кто-нибудь из ребят а все остальные гамузом раскручивали колесо. Достигалась огромная скорость. И тогда, оторвавшись от жерди, смельчак летел на коньках "по касательной к окружности", как полагается по законам физики, на многие сотни метров, если ему удавалось удержаться на ногах. Бывало и падали, и набивали синяки. Но все равно такое занятие доставляло нам большое удовольствие. Это было, пожалуй, моим первым примитивным испытанием воли и выдержки.
      В школе был великолепный учительский коллектив. Он состоял из людей интеллигентных, отлично знавших свой предмет, влюбленных в свою профессию и одержимых делом народного образования. Несмотря на их строгость и наши шалости, мы с уважением и благоговением относились к своим учителям.
      Георгий Николаевич Селивановский преподавал нам биологию и географию. Уроки он вел увлеченно, рассказывал с жаром, подкрепляя свою речь выразительными жестами. Вместе с нами бродил целыми днями по полям и горным отрогам, рассказывая о животных, птицах, травах и деревьях, учил нас понимать и ценить родную природу.
      Любовь к физике и математике привила нам Екатерина Федоровна Селивановская. Она училась на Высших женских курсах, была широко и всесторонне образована. Вместе с мужем приехала из города на работу в деревенскую школу. Спокойная и требовательная, но очень душевная женщина, с глазами излучающими много тепла, когда ученик правильно решал задачу или давал исчерпывающий ответ на вопрос. Она была довольна, видя, как мы тянемся к знаниям.
      Русский язык и литературу преподавала нам Анна Тимофеевна (фамилии ее, к сожалению, не помню: выветрилась за долгие годы из памяти), чрезвычайно эмоциональная, любящая и знающая искусство и русскую словесность.
      Учителя много и самоотверженно возились с нами, стремились передать свои знания, воспитывали любовь к Родине, наделяли лучшими человеческими качествами, учили правильно осмысливать происходившие классовые события в стране и за рубежом, понимать жизнь и активно участвовать в ее переустройстве.
      Вечерами с учащимися часто занималась Анна Тимофеевна. Выучив домашнее задание, собирались мы в школе. Разжигали печку, покучнее усаживались на скамьи, поближе к огню.
      Свои беседы Анна Тимофеевна начинала с кратких обзоров международных событий, сообщений из центральных газет, которые тогда поступали в школу считанными единицами и мы, конечно, их не читали, - за исключением "Пионерской правды", где, помимо всего прочего, печатались особенно интересовавшие нас научно-фантастические, приключенческие повести и рассказы.
      В один из таких вечеров рассказала она нам о бесправном положении трудящихся Германии, бесчинствах фашистов, пришедших к власти в этой стране, об арестах коммунистов, заточении их в тюрьмы и о бесчисленных невиданных по своей жестокости еврейских погромах.
      Мы, естественно, тогда совсем не разбирались в политике, многого толком не понимали, но рассказ коммунистки-учительницы оставил неизгладимый след, пробудил первый интерес к политической жизни, породил первые ростки ненависти к несправедливому и уродливому миру капитализма. Для меня ее беседы были своего рода первоначальными шагами на пути классовой оценки жизненных событий.
      А после краткой, а иногда и затянувшиеся беседы Анна Тимофеевна читала нам вслух стихи и прозу Пушкина и Лермонтова (очевидно своих любимых писателей). Мы в это время забывали обо всем на свете и превращались все в слух, сидели смирно, боясь пропустить хотя бы единое слово и наслаждаясь выразительным, будто у чтеца-декламатора, голосом своей учительницы. На всю жизнь запала мне в память начальная строка одной из повестей лермонтовского "Героя нашего времени": "Тамань - самый скверный городишко из всех приморских городов России"... Мог ли я предполагать, что через несколько лет стану летчиком и судьба забросит меня в эти края, что именно на этом участке земли будут идти кровопролитные бои, что в одном из них мой самолет подобьют немцы, что моим товарищам по фронту придется с боями освобождать Таманский полуостров от немецко-фашистских захватчиков.
      "Вечера у камина" как мы называли между собой эти сборы в школе, были, пожалуй, в зимнее время самым примечательным событием нашей жизни. А вообще-то жизнь небольшого уральского села ничем не отличалась от жизни других деревень России. Жители поздно ложились спать и рано вставали. Электрического света не было. Вечера коротали в работе, при лампах. Размеренную, обыденную жизнь временами оживляли заезжая кинопередвижка да шум моторов изредка проносившихся по тракту автомашин.
      Был, правда, случай, внезапно нарушивший спокойствие. Из Перми прикатили на аэросанях двое мужчин в кожаных шлемах и комбинезонах. В сопровождении вездесущих мальчишек они вдруг остановились посреди заснеженной улицы. Механик несколько раз пробовал завести мотор, но тщетно. Собралась толпа. Пришли чуть ли не все сельчане. Наконец мотор застрекотал и аэросани с треском и шумом умчались в морозную дымку. Мы с восхищением смотрели им вслед.
      Самолет я увидел впервые, когда ездил в гости к брату Александру в Пермь. Был погожий августовский день, праздник авиации. С ровной площадки взлетел самолет У-2, таща за собой планер. Самолет вскоре сел, а планер еще долго парил в воздухе.
      Плотное кольцо людей окружило самолет. Я протиснулся поближе, потрогал крыло руками. Думал, что самолет металлический, и разочаровался: это было дерево, обтянутое полотном и выкрашенное серым лаком.
      Первое знакомство с самолетом почему-то в моей ребячьей памяти не оставило заметного следа. Поразили меня лишь летчики, стоявшие возле самолета. Были они огромного роста, в кожаных регланах, и оттого казались сказочными, словно пришельцы из других миров.
      В отличие от моих сверстников первое знакомство с самолетом не пробудило во мне желание стать летчиком, хотя дух и захватывало от любопытства. Я просто не осмеливался об этом даже мечтать. Считал, что на самолетах летают какие-то необычные, особенные люди, и это для меня совершенно недоступно.
      Учеба в школе подходила к концу. Ребята определялись: кто возвращался домой, а кто думал идти дальше учиться.
      На выпускном вечере Анна Тимофеевна мне сказала:
      - Учиться бы тебе... Способности у тебя есть. Кое-кто из твоих товарищей едет в техникум. Шел бы с ними...
      - Я не против. Надо, однако, спросить у тяти...
      Авиатехникум
      Тятя одобрительно отнесся к моему желанию поступить в техникум.
      - Учиться это дело, - сказал он. - Поможем, чем сможем. Однако больше на себя надейся: работник я сам знаешь какой...
      Подоспело время. Собрала мне мать котомку с бельем и харчами. Отец выделил на первый случай три рубля денег. И поехал я со своими товарищами искать счастья в Пермь.
      Техникум не выбирали. Кто-то из ребят постарше назвал авиационный. Туда и пошли всей, как говорится, капеллой.
      Разместили нас в деревянном одноэтажном доме с длинным коридором. Стали мы готовиться к экзаменам. Допоздна засиживались за книжками. Благо, что здесь имелось электрическое освещение и не надо было экономить керосин, как в Кыласово. Сообща разбирали сложные разделы математики и решали возможные варианты задач.
      Экзамены сдал на "хорошо". Ну, думаю, теперь все в порядке. Да не тут-то было. Читаю список принятых в техникум, меня почему-то там нет... Обращаюсь за справкой в канцелярию.
      - Тебе шестнадцать исполнилось?
      - Нет еще...
      - Вот поэтому и не приняли тебя.
      Вышел из канцелярии, ничего перед собой не видя, и заплакал от горькой обиды. Навстречу мне идут два человека: один высокий и тонкий, другой маленький и толстый, как колобок.
      Позже я узнал, что это были два закадычных друга - преподаватель физики Бабин, второй заведующий учебной частью техникума Озерков.
      - Чего ревешь, словно у Земли украли Солнце? - спрашивает завуч.
      Я молчу, душат слезы, потом говорю:
      - Не приняли...
      - Ай-я-яй! - участливо восклицает высокий мужчина. - Так хорошо отвечал мне по физике, а не приняли... Ты куда смотришь, Кирюха? - обратился он к своему спутнику. - Не порядок это. Или я больше не веду курс физики?
      "Колобок" сказал, обращаясь ко мне:
      - Приходи завтра с утра, что-нибудь придумаем...
      Наутро, в конце заседания педагогического совета, решалась моя судьба, а я, волнуясь, ждал в коридоре своей участи. Наконец дверь распахнулась, и улыбающийся Озерков сказал:
      - Ну, брат, повезло тебе: приняли на химическое отделение. Там можно быть и помоложе. Физическая нагрузка поменьше. Но стипендии пока не будет: всю уже распределили.
      Обрадованный и взволнованный, я даже не сообразил поблагодарить завуча и побежал в группу к своим ребятам.
      Учеба мне давалась легко. Успевал я по всем предметам. Только вот жить было не на что. Поселился я временно у старшего брата Александра на готовый харч. Однако у него жена, ребенок. Заработок небольшой. А тут еще лишний рот... Месяц, второй живу. Чувствую, трудно ему становиться кормить меня. А аппетит, как назло, как у молодого волка!
      - Давай-ка, проси стипендию, - посоветовал мне Александр, - не скромничай, не хуже других учишься.
      Подал я заявление. Прошу или дать стипендию или отчислить из техникума. Немогу больше без стипендии учиться.
      - Какие у него оценки? - спросили у Озеркова на комиссии по стипендиям.
      - Почти все отличные...
      - И вот, наконец, я получаю стипендию, целых 60 рублей! Перебираюсь в общежитие. Началась моя самостоятельная жизнь.
      Шестьдесят рублей - это и много и мало. Много, потому что впервые в моем распоряжении такие деньги. Мало, потому что выходит по два рубля на день. Их вполне хватает на питание, но только на наш "стандартный" студенческий рацион: килограмм серого хлеба - 1 рубль 10 копеек, да двести грамм сахару - девяносто копеек. А на "приварок" - горячая вода из титана в неограниченном количестве. Жить можно. И мы не унываем. Однако вкусный запах котлет так и манит нас в подвал, где размещалась студенческая столовая. Но эта роскошь была не для всех из нас доступна...
      - Сколько же можно сидеть а воде с хлебом?! - возмутился однажды Коля Семериков. - Что мы без рук, подработать не можем?
      Посоветовались с более опытными в этой части товарищами со старших курсов. Оказалось, что здесь не было особой проблемы.
      - Баржа пришла с дровами!
      Тотчас организуется бригада. Пять человек на пристани грузят дрова, другие пять разгружают их во дворе техникума.
      За одно воскресенье каждый из нас заработал по 14 рублей. Вот это да! И на борщ, и на котлеты хватит. Еще и в кино раз-другой сходить можно...
      И опять новая идея у Коли Семерикова:
      - Что это мы все горбом зарабатываем? Или у нас головы нет на плечах? Кто со мной проводку перетягивать?
      И мы после занятий ремонтируем или ставим новую проводку в частных домах на окраине города.
      Иногда за неимением другой работы подряжались сбрасывать с крыш снег.
      Не чурались мы и другого приработка: исполняли немые роли в Пермском драматическом театре. В "Анне Карениной" имитировали за кулисами шум паровоза. А в одной из пьес (сейчас уже не помню какой) мне пришлось выходить на сцену лакеем с подносом. И за это платили 3 рубля 50 копеек - деньги по тем временам вполне приличные.
      Учиться в техникуме было трудно, но интересно и увлекательно. Мы восхищались любопытнейшими экспериментами Бабина и приключенческими рассказами его коллеги Казанцева, виртуозно игравшего на скрипке. Нас покоряла блестящая логика Елизаветы Антоновны Александровой, преподавательницы математики, самой молодой и самой требовательной из всех преподавателей техникума. Как зачарованные сидели мы на занятиях по истории, которые вела Лидия Владиславовна Отарская. Ее уроки - поэзия. Слушать мы их готовы были целый день.
      После классных занятий еще нужно было очень много заниматься самостоятельно. Преподавательница математики задавала на дом решать десятки задач. Другие преподаватели тоже помногу задавали. Каждый наставник хотел видеть нас и физиком и математиком, и химиком, и историком. И мы, грешные, сидели за учебниками до полуночи и первое время никак не успевали осилить всего заданного... Трудно было, очень трудно, но мы коллективно преодолевали трудности, тянулись друг за другом, осиливали все же непривычную нагрузку и в большинстве своем успешно закончили первый год учебы.
      Наконец наступила пора лабораторных работ. Они были для меня одним из любимых занятий и отдыхом. Какое увлекательное дело открывать для себя неизвестные элементы в пробирках! Химик Афанасий Петрович Уральский, бывало, намешает винегрет различных элементов, а вместе с ними выдаст пробирку с дистиллированной водой. Попробуй разберись! Качественный анализ прелюбопытнейшая штука, а количественный - так уж совсем фантастика!
      С трепетом подходишь к плотно прикрытой дери таинственной весовой комнаты. Тихо входишь внутрь. На столах выстроились, словно на параде, блестящие под стеклом аналитические весы. Находиться здесь может не более трех человек, чтобы не нарушить температурный режим и точность взвешивания. Все ведут себя спокойно, передвигаются тихо, даже разговаривают впоголоса.
      Лабораторией заведовал "главный химик техникума" Тихонравов, ученик Дмитрия Ивановича Менделеева. В техникуме он был также знаменит, как его учитель Менделеев на Руси. Это был глубокий старик с шаркающей походкой, всегда спокойный и молчаливый, великолепно знавший предмет и очень требовательный к себе и учащимся.
      Лаборатория богато оборудована. Здесь имелось много разных приборов и редких реактивов. Лаборатория оснащалась на личные средства Тихонравова. Он собственноручно выдавал преподавателям дефицитные реактивы, ровно столько, сколько нужно было для лабораторной работы или демонстрации опыта.
      Свою долгую жизнь Тихонравов посвятил химии. Он был добрым человеком, но при опросе от него не было пощады. У него не было любимчиков. Ко всем он относился ровно и очень требовательно. Мы, конечно, здорово его побаивались и всегда с особым усердием готовились к урокам по химии.
      Наш химик большую часть своего времени находился в лаборатории. Помимо химии он до самозабвению любил музыку. Часто по воскресеньям он устраивал для нас своеобразные концерты классической музыки. В лаборатории имелся старинный граммофон с деревянными иголками, чтобы не допустить искажения звука и не испортить уникальные пластинки.
      Нередко нас приглашали слушать Чайковского, Баха, Бетховена. Были дни, когда мы знакомились с русскими романсами в исполнении замечательного певца Собинова.
      Сам хозяин лаборатории обычно садился в свое рабочее кресло, закрывал глаза и, не шелохнувшись, слушал музыку. Изредка он, словно очнувшись от забытья, негромко восклицал:
      - Это, скажу я вам, превосходно!
      - Что может быть лучше музыки!
      - Музыка очищает душу тонизирует жизнь!
      Мы с восхищением и благодарностью смотрели на своего учителя, слушали, как зачарованные, не всегда понятную нам музыку. Необычность обстановки, мелодичность звуков, словно из глубины веков, благоговейные восклицания Тихонравова, - все это приводило нас в восторг, и мы невольно для себя начинали смутно понимать таинственное, неповторимое в звучании сонат и симфоний...