Бог любит смех

      "Крестом отмечено место, куда они отправили Христа после Рождества", ворчал он. Не нравились ему также цены. Он утверждал, что чем добрее и деликатнее становится народ, тем выше лезут цены. Ему не нравилось, что Рождественские гимны гремят из граммофонов. "Им надо изменить слова на: "Приходите все бандиты, - сказал он. - Я так же религиозен, как и любой другой, но мне не нравится, когда меня на улице шарахают по башке "Маленьким городком Вифлеемом", да еще за двойную плату". Что нужно миру, сказал дед, так это пятьдесят недель настоящего Рождественского настроения и две недели всего остального. "Взгляни на сентиментальную улыбку на лице мэра Флетчера, - сказал он. - Второго января его сердце будет так же холодно, как глаза окружного прокурора". "Почему так? - спросил я его. - Почему люди бывают добрыми так недолго? Почему они не могут быть хорошими весь год?" Рождественский гимн таял вдали, пока Бьюти бежала по мягкому нетронутому снегу Мэйпл-Стрит. Дед обнял меня. "Уж таковы люди, сынок, - объяснил он. - Когда их души обращены к материальным предметам этого мира - они темны. В их лицах нет света. Но когда они обращаются к Богу и забывают земное, они становятся светлыми и озаряются изнутри. На Рождество они ближе к Богу и его посланцу Христу, чем в любое другое время года, поэтому в мире появляется новое настроение, и на время жизнь становится прекрасней". Я поглядел на деда с восторгом. "Тебе бы быть священником или министром". Дед приложил палец к моим губам. Он засмеялся. "Осторожнее, - предупредил он. - Мы говорим только о Боге. И ничего о церкви".
      Г Л А В А 7. КАТАНИЕ НА КОНЬКАХ В КУХНЕ
      Мы задержались у деда на пять лишних дней из-за снежной бури. Она не прекращалась целую неделю. Дед сказал, что она сильнее бурана 88 года. В разгар метели мать вдруг сообщила нам, что забыла завернуть воду, когда мы уезжали из дома. Отец странно засмеялся. Было что-то в тоне его голоса такое, что заставило меня и трех моих сестер прекратить обсуждение, какой потешный был Санта Клаус, заявившийся в квартиру на костылях, совсем как дедушка. "Я спрашивал тебя на вокзале, выключила ли ты воду, - мягко сказал отец. - Ты сказала, что выключила". "Я так и думала тогда, - ответила мать бесстрастно. Теперь я так не думаю". Мы приехали домой, когда стемнело. Ветер все еще гнал снег вдоль улиц. Нам надо было еще пройти от вокзала девять кварталов, и отец был довольно хмур. Я прятал руки за воротник пальто и, шагая по тротуару, залетел в сугроб. "Фрэнк, - позвала мать. - Уильям попал в сугроб". Отец даже не обернулся. Он бросил через плечо: "Надеюсь, весной тело найдется". В итоге, когда отпирали входную дверь, мы были уже здорово уставшими. Пол нашей кухни на ступеньку ниже жилой комнаты. По крайней мере, всегда так было. Однако теперь их уровни сравнялись. Мысль матери была верна: она не завернула воду. Трубы лопнули, кухню затопило, и вода намертво замерзла вплоть до дверей. Когда мы входили, никто из нас не знал, что наша кухня превратилась в городской каток. Было очень темно. Мать кувыркнулась первой. Ее занесло под кухонный стол. Едва успев включить свет, поскользнулся отец. Он пробежал несколько шагов на месте, прежде чем полетел головой в кухонную плиту - он врезался в железную ножку. Все три моих сестры вопили не своими голосами. Мэри и Фрэнсис отбыли в том же направлении, что и матушка, и присоединившись к ней под столом, откуда и выглядывали, как три эскимоса из иглу. Элла ухватилась за кухонные занавески, завертелась на середине кухни и рухнула вместе с ними. Я входил последним. Я нес коробку с персиковым вареньем в стеклянных банках, который намдала бабушка. "Где все?" спросил я, сходя вниз, на кухню. Только никакого "низа" не оказалось. Где все, я обнаружил немедленно. Ящик с банками взлетел в воздух первым, но опустились мы вместе. Когда мы приземлились, у нас было много персикового варенья, но без стеклянных банок. Я прокатился мимо матери, мимо сестер и отца и ткнулся в противоположную стену. Никто серьезно не пострадал, но все были оскорблены. Мать разрыдалась. В тот день перед отъездом она на коленях выскоблила пол. "Мои полы! - плакала она, - мои замечательные полы!" "Ради Бога", откликнулся из-под плиты отец. "Закрой свой водопровод, а то ты опять затопишь все вокруг". Мы подобрали осколки и принялись подметать полы, превратившиеся в сплошной прекрасный бутерброд с персиками. Отец вышел в дровяной сарай взять топор, чтобы отбивать лед. Он оставил открытой заднюю дверь. Бедная матушка, которая возвращалась из гостиной слишком быстро, заскользила по льду прямо в открытую дверь. Она звала на помощь, но никто не успевал помочь ей. На лице ее была решительная улыбка, а пальцы подергивались, словно бы в нервном прощальном жесте, когда она скользила по льду прямо и неуклонно из дома в ночь. "Мы должны были хотя бы попрощаться с ней", - сказал я Элле. Элла добралась до двери первой. Мы услышали, как мать заплакала, приземлившись. Элла счастливо воскликнула: "Мама превратилась в прекрасного снежного ангела!" Я первым встал на коньки и проделал несколько кругов по кухонному катку. Мэри присоединилась ко мне, и, взяв на роль ищейки нашего пса Спорта, мы поиграли в хижину дяди Тома и Лизу, бегущую по льду. Отец прекратил это, погрозив нам топором. Мать хотела, чтобы он сначала отколол лед вокруг плиты - она могла бы начать готовить ужин. А он хотел вырубить свои лучшие туфли, которые оставил под кухонным столом. Когда я поднялся по лестнице в спальню, то обнаружил, что новый линолеум не был постелен. Он был еще скатан и стоял у стены в комнате. У меня была большая картонная труба, в которой его принесли - я хранил ее в своей комнате и использовал для экспериментов по вызыванию духов. Я приспособил ее, чтобы пугать Эллу. Однажды я снял вентилятор, соединявший наши комнаты. Я поместил длинную трубу под свою кровать и протолкнул ее через отверстие прямиком под кровать Эллы. Потом, когда она читала свои молитвы, я заговорил с ней жутким, потусторонним голосом. Она никак не могла понять, откуда голос исходит. И в эту ночь я заполз под кровать и дождался, пока Элла зайдет в свою комнату. Когда она опустилась на колени, чтобы помолиться, я тихо заговорил через длинную трубу высоким монотонным голосом: "Элла Сирс! Элла Сирс! Слышишь меня?" Она слышала. Она замерла на середине молитвы. Наступила долгая тишина. Элла начала молитву снова - тихо и неуверенно. "Элла Сирс!" Она замолчала. "Ты слышишь меня?" Ее голос был робким писком. "Да-а-а". "Я слежу за тобой! Мои глаза смотрят сквозь потолок. С небес. Ты хорошая девочка?" Она отвечала так, словно собиралась заплакать. "Я, я не знаю". "Если нет - я приду, чтобы забрать тебя". Для Эллы это было чересчур. Если бы кто-то появился, она бы не хотела с ним встретиться. Она вскочила, выбежала из комнаты и бросилась вниз по лестнице. Отец с матерью еще спорили о том, где откалывать лед, когда в кухню ворвалась Элла с воплем: "Бог кричит из-за стены! Бог кричит из-за стены!" Она подбежала к матери, и обе заскользили к стене. "Сделай что-нибудь!" закричала мать отцу. Они наткнулись на него и потащили за собой. Они скользили к стене, и отец выставил ладони, чтобы их остановить. Мать повисла на отце, Элла повисла на матери, и все трое мчались так быстро, как только возможно - не делая при этом никаких движений. Звук был такой, будто они сбивали масло. Мэри, Фрэнсис и я, все побежали к вентилятору и выглянули на кухню. Мы увидели, что случилась авария, и начали громко хихикать. Отец протаранил одну из ножек кухонного стола, мать - другую. Ножки стола обломились, и столешница упала и ударила их обоих по головам. Хихиканье прекратилось. В тишине отец произнес: "Первый, кто засмеется, неделю не сможет сесть". Угадайте, кто это был. Через несколько дней, бездельничая, я провел еще один эксперимент со своей трубой, вызывающей духов. Я находился под арестом в комнате за что-то, чего уже не помню, а Элла читала в своей комнате. Я сосчитал все трещины на потолке, представил себя птицей и погонялся за мухой по всей комнате, а потом уставился на ястреба. Он парил более плавно, чем пух с одуванчика, когда дунешь на него; и я вспомнил, как мечтал про себя: "Парень, если бы ты мог парить, как он, ты не валял бы дурака из-за каких-то старых цыплят. Я бы ястребом полетел прочь из города, и прямиком - в дедушкин амбар". Я услышал, как Элла хихикает над своей книгой в соседней комнате. Почему она может быть так счастлива, спросил я себя и задумался, как бы исправить эту несправедливость. Я залез под кровать, просунул голову в длинную трубу и обратился к ней. "Элла Сирс!" - горестно завыл я. Ее хихиканье прекратилось. "Пришел твой конец, - предупредил я ее. - Это Святой Павел явился за тобой". Элла не отвечала, поэтому я добавил замечательную деталь: "Элла Гертруда Хелен Сирс! Твое время истекло! Приготовься к путешествию!" Тогда Элла Сирс ответила мне низким мужским голосом. "Эллы Сирс здесь нет. Здесь ее отец, Святой Петр". Отец! Теперь я уже действительно хотел превратиться в ястреба. Я быстро завопил в трубу: "Я никогда не явлюсь к тебе больше, Элла Сирс! Я возвращаюсь на небеса - прощай!" "О, нет, подожди! прокричал отец. - Явись-ка сюда бегом, пока я не пришел туда и не привел тебя за крылья". Я вздохнул, выполз из трубы и медленно пошел являться на скамью подсудимых перед Святым Петром.
      Г Л А В А 8. ДЯДЯ ДАФФИ И ЕГО УДИВИТЕЛЬНЫЙ ВИСКЕРС
      Я узнал многое о Боге и людях в то лето, когда дядя Даффи возвратился домой с войны. Дядя Даффи служил за морем, в Канадском полку, и отец обо всем нас предупредил перед его приездом. "Вы должны быть очень терпеливы с моим младшим братом, - сказал он матери. - Он отравлен газами и контужен во Франции". Я думаю, мы могли бы быть терпеливы с дядей Даффи, сумей мы хотя бы познакомиться с ним, но почти все свое время он проводил в пабе МакМартри. Он брал свою шляпу, галантно кланялся матери и говорил: "Пойду-ка я в город, полечусь немного от контузии". Отец старался изо всех сил помочь дяде Даффи. Частенько он отправлялся за ним к МакМартри и торчал с ним там до тех пор, пока Даффи не обретал способность идти домой, хотя бывало, что никто из них не оказывался на это способен. Дядя Даффи был очень нервный. Он запрыгнул отцу на руки в тот вечер, когда я впервые выпалил из своего капсюльного пистолета. А один раз, когда Мэри неожиданно надула бумажный пакет и взорвала его, дядя Даффи выбежал из дома в одних носках с криком: "Они идут!" Он спрятался за домом на кукурузном поле. У дяди Даффи был друг Вискерс, который пугал матушку больше всего. Вискерс испытывал непонятную неприязнь к дяде Даффи и гонялся за ним по всему дому. Дядя Даффи прорывался через парадный вход, глаза его были похожи на две половинки дыни. Он прятался за матерью, отцом и за угольной печкой. Он показывал пальцем на дверь и шептал паническим голосом: "Вискерс идет за мной. Я должен спрятаться от Вискерса! У него штык!" Одним прыжком дядя Даффи прыгал в шкаф для одежды, захлопывал дверцу, сбивая со стены портрет бабушки Вагнер. Вискерс не был реальным человеком. Никто из нас его не видел, кроме дяди Даффи, хотя Элла и утверждала, что однажды ночью она тоже видела. Она сказала, что Вискерс сидел на яблоне напротив окна ее спальни и строил ей рожи. Но Элла постоянно что-нибудь видела, с тех пор, как я рассказал ей свой сон о сияющем человеке. Однажды Элла рассказала, что видела призрак Артура Конан Дойля, прогуливающийся по крыше железнодорожного вокзала Нортерн-Пасифик. В тот же вечер отец вымыл ей рот с мылом. Отец говорил, что дядя Даффи ходит к МакМартри, чтобы избавиться от Вискерса. Мать заметила, что Вискерс преследует Даффи как раз тогда, когда он возвращается от МакМартри. Я любил Вискерса. Он делал мир необыкновенным. Все мы привыкли к нему. Мы говорили о нем так, будто он был членом семьи. Однажды, когда дама на собрании Общества Алтаря спросила мать, что это за Вискерс, о котором мы все говорим, мать ответила ей: "О, этой друг Даффи". Впервые я встретился с дядей Даффи в лето большого лесного пожара. Это было в день, когда отец Хоган и члены Общества Алтаря собрались в нашем доме, чтобы обсудить открытие новой школы. Элла, я и многие из наших друзей перешли туда из школы имени Бенджамина Франклина, и мы были совсем не уверены, что нам понравится эта. Мать готовилась подать на стол в гостиной чай и печенье, когда Элла, как сумасшедшая, пробежала по всему дому, вереща: "У меня было видение! У меня было видение!" Миссис МакКаллистер так разволновалась, что размешала чай собственными очками. "Видение! - вопила Элла. - Я говорила с ангелом! Гони их, сказал мне ангел. Всех. В море!" Элла радостно прокудахтала это и вылетела в парадную дверь. Отец Хоган подавился кусочком пирожного, и его лицо стало такого же цвета, как у дедушки в ту ночь, когда он проглотил цыплячью кость. Все были встревожены, кроме матери. Она знала, что Элла то "видит видения", то "разговаривает с ангелами". Ничего от этого не бывает. "Она переняла это от Уильяма", - объяснила матушка гостям. "Он очень интересуется Богом и прочими делами, верно, отец Хоган?" - У отца Хогана глаза вылезли из орбит при воспоминании о наших встречах. "Уильям сказал, что однажды он пойдет по свету, чтобы рассказать людям о Боге. Ну, а пока он рассказал одной Элле. Она все это преувеличивает. Еще торта, миссис Уилкокс?" Чего хотела миссис Уилкокс, так это уйти домой. Однако на этот раз Элла была совсем невинна. Она просто играла роль Жанны Д'Арк. Элла стала мешать нашей замечательной игре в "ковбоев и индейцев", болтая о книге про Орлеанскую деву, которую она читала. Никто из нас, мальчишек, не заинтересовался этой историей, пока она не дошла до той части, где Жанну д'Арк, привязанную к столбу, сжигают на костре. "Вот теперь ты дело рассказываешь", - сказал Сэм Льюис. Майк Раффодил согласился: "Самый смак!" Элла сказала, что будет прекрасной и смелой героиней Жанной д'Арк, если мы хотим участвовать в этой игре. Мы согласились и с криками побежали за ней. Я пробился сквозь собрание Обшества Алтаря, в горячке погони не обращая внимания на дам и отца Хогана. "За старой ведьмой!" - кричал я, когда галопом мчался через гостиную. Мать задержала меня. "Почему ты так обзываешь свою сестру?" - спросила она. "Она - ведьма. Мы предадим ее огню", - бодро сказал я матери. "Сожжем ее живьем. До скоро свидания. Привет, отец". Я проскакал вокруг холмов швейной машинки и направил своего великолепного гнедого жеребца с грохотом в долину дровяного сарая. Я поймал д'Арк, прячущуюся на кукурузном поле и поедающую бутерброд с джемом. Мы привязали ее к старой помпе на заднем дворе и набросали вокруг нее мятой бумаги и щепы для растопки. Сафид Филлипс, который отвечал за британские войска, пошел домой и украл спички, пока его мать выходила развешивать белье. Поскольку Жанна д'Арк была моей собственной сестрой, мне была предоставлена привилегия разжечь огонь. Чем я и воспользовался. Мы договорились освободить Жанну сразу, как только ей станет жарко, но именно в этот момент по переулку проехал старший брат Майка Раффодила на новом красном мотоцикле. Мы все помчались за ним, упрашивая прокатить, и бросили Жанну на произвол судьбы. Отец Хоган подбежал к помпе, когда Жанна д'Арк воплями начала звать маму. Отец Хоган накачал несколько ведер воды и затушил огонь. Две другие мои сестры, Мэри и Фрэнсис, немедленно были отправлены в экспедицию, с целью доставить меня живого или мертвого. Огонь Эллу не задел, но когда мать объяснила отцу, какую ужасную муку должна была испытывать Элла, и как она могла сгореть насмерть, отец отправил меня срезать прут. Я никак не мог найти подходящего размера - тогда отец вышел и помог мне. Он отверг мой выбор и срезал молодое деревце. "Я получил хороший урок", - сказал я ему по пути к дому. Отец проворчал: "Отлично! Теперь мне хотелось бы закрепить его". И в этот самый момент вернулся домой дядя Даффи из Франции, в которой после войны располагалось его часть. Разумеется, я навсегда сохранил к нему нежность в своем сердце. Мать уже почти смирилась с тем, что приходится жить с Вискерсом и дядей Даффи, когда в Миннесоте случился большой лесной пожар. Он был самым страшным за всю историю. Много людей погибло в огне. Несколько городов к северу и востоку от нас полностью выгорели. И днем и ночью у нас першило в глотке и было больно дышать. Кругом стояла серо-голубая мгла, а по ночам небо к северо-востоку было мрачного багрового цвета. Возбуждение сквозило во всех беседах. Соседи, годами не разговаривавшие друг с другом, стали вдруг закадычными приятелями, так сплотил их огонь. Они бросали оценивающие взгляды в сторону Дулута. "Плохо дело". "Очень". Каждый день мы видели, как уезжают машины, груженные пожарным оборудованием и набитые людьми. И другие машины, которые возвращались с измотанными, грязными, мрачными бойцами. Я был заточен в своей спальне в тот вечер, когда меня поймал начальник полиции - я покидал поселок, направляясь на фронт, волоча за собой тележку. Я погрузил на нее лопату, две лучших материных наволочки, чтобы сбивать огонь, и мешок яблок. Теперь я лежал на полу своей комнаты, приклеившись к вентилятору и наблюдал, как мать, отец, мистер и миссис МакКаллистер играют в карты. Мать зажгла церковную свечу. Когдамистер МакКаллистер наклонился и прикурил от нее сигарету, миссис МакКаллистер дала ему хорошенько по шее. Мать заметила, что он слишком бесчувственный. "Если вы имеете в виду, что я напуган до смерти, то вы правы, - сказал мистер МакКаллистер. - Похоже на то, что мы можем играть в карты на собственные дома. Их у нас скоро все равно не будет, если не переменится ветер". Чуть позже, когда мать объявила "три без ветра", мистер МакКаллистер сказал, что пора идти домой. Утром стало полегче. Сменился ветер. Около трех часов я почувствовал, как холодный свежий воздух ворвался в окно спальни. Все складывалось так удачно, что отец и другие мужчины решили отправиться на Фергюс-Фоллс, чтобы сыграть свой воскресный бейсбольный матч. Но вечером ветер опять переменился на северо-восточный и задул еще сильнее. Небо со стороны Дулута мерцало как северное сияние, только вместо ледяной голубизны оно горело жарким оранжевым светом и выглядело зловеще. Все мужчины отправились на борьбу с огнем. Женщины собирались на верандах сплоченными группами, обмениваясь такими секретами, какие только общее несчастье могло из них вытянуть. Все дети в округе лазили по перилам веранд, шастали туда-сюда через заборы и игнорировали бесконечные материнские инструкции не уходить никуда "чтобы быть у матери на глазах". Сафид Филипс и я попытались вообразить, как огонь прокрадется в город и спалит все школы, а потом уйдет, не причинив больше никакого вреда. Потом мы оставили это и начали искать место для игры в "утенка на скале". Миссис Филипс окликнула Сафида: "Джеймс, пожалуйста, не кричи так громко. Мама не слышит сама себя. И перестань толкать свою сестру". "Хорошо, тогда скажи, чтобы она тоже перестала меня толкать, или, когда мы поплывем на середину Змеиного Озера спасать свои шкуры, она может оставаться и умирать на берегу как собака". Его сестра начала плакать. Его мать закричала: "Сафид Филлипс!" Сафид сказал: "Раз, два, три, четыре, пять - я иду искать, кто не спрятался - я не виноват". Это произошло в ту минуту, когда состоялось историческое появление дяди Даффи на Мэйпл-Стрит. Он прогуливался по улице, но можно было подумать, что он стоит на верхушке стога сена, который галопом мчат лошади. Соседки подталкивали друг друга в предвкушении. Дядя Даффи пел военную песню, как говорила мать, "никаким" баритоном. Мне кажется, он и песню выбрал такую, чтобы все тут же на него разозлились. Во всю глотку он орал:
      И пусть в доме родимом горят огоньки
      Пока ваши томятся сердца от тоски,
      И пусть черные тучи улетят далеко,
      И парни вернутся домой.
      Дядя Даффи уцепился за перила у самых ступенек и поднялся, перехватывая их руками. Мать от стыда сбежала. Миссис Раффодил наклонилась к миссис МакКаллистер и прошептала: "Если огонь подберется поближе, его дыхание взорвется у самых его губ". "Добрый вечер, леди", - сказал дядя Даффи, грациозно срывая шляпу с головы таким элегантным жестом, что она вырвалась из его руки и улетела с веранды. Миссис Раффодил дала миссис МакКаллистер локтем под ребро: не пропусти, мол. Даффи она спросила: "Как поживает ваш дорогой друг Вискерс?" Дядя Даффи собрал все свое достоинство. Он приблизил к миссис Раффодил свое лицо - прямо под ее большую соломенную шляпу. "Миссис Раффодил, - сказал он. - Не угодно ли Вам держать свой любопытный длинный нос подальше от моих друзей?" Той ночью уже в половине второго мы все были разбужены громким стуком в заднюю дверь. Я вскочил на кровати. "Миссис Сирс! Миссис Сирс!" Это был голос мистера МакКаллистера. Я слышал, как мать неуверенно ответила: "Да?" "Вставайте. Огонь не удержать. Он прорвется в город до рассвета. Все должны уходить. Немедленно!" Я был в ботинках и брюках прежде чем мистер МакКаллистер спустился с крыльца. Мать была в панике. Она начала бегать по кругу. Я позвал сестер и постучался в дверь дяди Даффи. Его не было. Мать уже вышла из своей комнаты, но все еще была в ночной рубашке. Она продолжала бегать кругами, крича: "Быстрее! Быстрее!" Одного взгляда из окна спальни было достаточно, чтобы убедиться - огонь подобрался к самому городу. На небе уже не было красных отблесков. Оно было цвета стручкового перца, и уже заметно было движение отдаленных языков пламени. Воздух был удушающим, а дым появился даже в комнатах. Все терли слезящиеся глаза. " Что мы сделали, чем мы заслужили это?" - плакала мать. "Может быть, мы нехорошие, - радостно сказала Элла, - и теперь наказаны". Спустившись в кладовую, чтобы запастись продуктами для путешествия, она крикнула матери: "И не оглядывайся на город, а то обратишься в соляной столб". План эвакуации горда был составлен заранее. Все получили инструкции приготовить самое ценное имущество и держать на тротуаре перед домом. Все, что только возможно, предполагалось спасти на грузовиках и подводах. Я понял, что в эту ночь, в таком критическом положении, мне придется удирать, бросив все, кроме, пожалуй, собственной кожи. Мать уже несколько дней пыталась решить, что она будет спасать из мебели, если бегство станет неизбежным. Она остановилась на единственной вещи - диване, который она брала от Монтгомери. Она всех заставила действовать.С Мэри они взялись за один конец дивана, Фрэнсис и я - за другой. Когда мы подняли его над пологом, то увидели дядю Даффи, лежащего на спине за диваном - глаза его, похожие на два яйца, были полны ужаса. "Вы, дураки! - закричал он. - Поставьте на место. Вы что не видите, что я прячусь от Вискерса?" Мать не выдержала. Она села на диван и расплакалась. Я хотел выругать дядю Даффи, но увидел, что он натянул конец пледа себе на голову. У матери началась истерика. "Я не могу больше, - стонала она. - Не могу". Сильный удар в дверь доконал ее окончательно. "Это огонь, зарыдала она, - он пришел, чтобы убить нас всех!" Это был мистер МакКаллистер. Его лицо было похоже на решетку нашей угольной плиты поутру - грязно-серое и со следами огня. Его глаза походили на два красных агата, наполовину погруженных в пепел. "Не волнуйся, Этель, - сказал он. - Ветер опять переменился, и пошел дождь". "Славу Богу!" Мать повторяла это снова и снова.
      Г Л А В А 9. ЗНАМЕНИТЫЙ ПОЖАР И ОПОЗОРЕННЫЙ ОТЕЦ
      Отцовский автобус прибыл из Фергюс-Фоллс на пять минут позже, и все игроки в бейсбол столпились у нашего дома. Отец быстро взбежал по ступенькам. Он был очень встревожен. "Эй, Джим, - крикнул он мистеру МакКаллистеру. - Все в порядке?" Мистер МакКаллистер не ответил. Во-первых, он и вообще не очень-то интересовался игрой в мяч, а во время лесного пожара - тем более. Он взглянул на моего отца холодно, как королева Виктория на мышь. Мать все сидела на диване и рыдала. Элла плакала вместе с ней, только тоном повыше, и обе они, обхватив друг друга руками, раскачивались взад-вперед. "Хватит страдать, бодро сказал отец. - Все в порядке. Я вернулся. Со мной ничего не случилось". Рыдания матери перешли в вой. Она поднялась навстречу отцу, размахнулась и дала ему ужасную пощечину. Вслед за этим она снова разразилась слезами. Она назвала отца бесчувственным животным, старым грязным бейсболистом, жалкой ирландской пьяной мордой, и закончила тем, что чуть не задушила его в объятиях. Отец очень огорчился, узнав, что мы уже висели на волоске. Он помог дяде Даффи избавиться от Вискерса, уведя его наверх в постель. В эту ночь Вискерс получил от матушки ультиматум. Или Вискерс убирается из дома навсегда, или же уйдет она. На следующий день приехал дедушка - посмотреть, все ли у нас в порядке. Я рассказал ему все о пожаре, когда мы ехали к Айрон-Хаб, чтобы посмотреть насколько близко он подходил. Я рассказал ему и о дяде Даффи с Вискерсом. Он совсем не смеялся. "Ты не должен смеяться над своим дядей Даффи", - сказал он мне. "Ты должен любить его. Он не может найти себе места. Это не тот дядя, который уходил на войну, и это не тот город, который он покидал. Каждый здесь занят своими обычными делами. Твой дядя Даффи не может этого уразуметь. Он полагал, что уходит на войну, чтобы совершить нечто необыкновенное, но обнаружил, однако, что никого это особенно не волнует. Они очень быстро все забыли. Он пытается найти способ не думать об этом, и он страдает". "Почему Бог заставляет людей страдать? И убивать друг друга? Если он все знает, дед, почему он не остановит все это?" "Это не Бог, сынок. Это люди. Пастырей мира больше интересует шерсть, а не ягнята. Бог знает, что должно случиться, но не он делает так, чтобы это случилось. Беззаботность, небрежность, равнодушие - пренебрежение Его законами, вот что приносит беды и страдания". "Почему Бог не сделает всех людей хорошими - тогда у нас не будет войн вообще". Дед вздохнул. "Я подозреваю, что Бог вообще ничего не заставляет нас делать. Каждый человек рождается с душой и возможностью выбирать, что хорошо, а что дурно. Конечно, ничего тут заранее не определено. Свободный выбор - это вроде того, как твоя бабушка вяжет свитер. Бог дает тебе спицы и пряжу, и больше ничего. А ты выбираешь модель, способ и цвет. У тебя есть выбор - сделать это хорошо или плохо, как пожелаешь". Я все еще не понимал. "Ей-Богу, дед но почему хорошие люди испытывают боль или сгорают, или умирают - в огне или на войне? Мне это не нравится". Дед сидел в коляске, глядя на обгоревшие деревья и развалины. Он долго молчал. Потом он тронул лошадей, направляя их обратно в город. "Этот старый мир горит быстрее спички, сынок. Парень, по имени Шекспир, однажды сказал, что жизнь коротка, как счет до "одного". А другой парень, которого звали Эдисон, сказал, что люди готовятся к этому миру так, будто он никогда не кончится, а к миру иному так, будто он никогда не начнется. Чем меньше мы будем хлопотать, пытаясь разузнать, чего хочет Бог, вместо того, чтобы понять, чего хотим мы - тем меньше будет горя вокруг. И если каждый будет больше заботиться о своей внутренней сути, которая вечна, и меньше - о внешней, которая бренна, то окажется в лучшем положении, возродившись в ином мире". "Ты имеешь в виду, когда умрет?" Дед засмеялся. "Некоторые говорят "умрет". Но не я. И помни об этом, когда придет мой черед уходить. Положи меня в простой сосновый ящик и закопай мои останки в землю. Никаких особых украшений. Самое главное ушло. Оно исчезло, как аромат духов из разбитой склянки. И сразу заколоти крышку. Не хочу, чтобы кто-то пялился на меня, раз я не могу ответить тем же. И я, конечно, не буду околачиваться тут после того, как однажды разгружу эту старую тушу". Дед притянул меня к себе и славно оцарапал своим бакенбардом. "Ты понимаешь, о чем говорит твой старый дед?" "Нет, - сказал я ему, - но я убежден, что ты превосходный оратор. "Когда я вырасту, я постараюсь узнать все обо всем, а потом пойду по свету и расскажу людям, чтобы они больше никогда не причиняли боль друг другу". "Я верю, что ты сделаешь это". "Почему это, дед, с тобой так интересно говорить о Боге? Вот я - маленький мальчик, а ты - старик. И нам обоим нравится это, но, похоже, никому, кроме нас, это не нужно". "Может быть, как раз потому, что я стар, а ты молод. Ты близок к Богу с одного конца, а я близок к Нему с другого. Тех, что между нами, это не так волнует". Когда мы въехали во двор, он хлопнул меня по руке. "Будь добр к своему дяде Даффи", - сказал он. Я старался - так же, как и мать - но дядя Даффи делался все более непредсказуемым с тех пор, как наступили зимние холода. Он выкинул новое коленце. У него начались ночные кошмары. Ему казалось, что он опять во Франции и командует своими людьми. Он садился на кровати и выкрикивал во всю мощь своего голоса. В ту ночь, когда он впервые поднял шум, мать с отцом решили, что обращается он к ним, а не к своим подчиненным. "Ладно, слюнтяи! - орал он. - Пошли! Бегом марш!" Оба, и мать и отец, встали и начали одеваться, прежде, чем осознали, что происходит. Мы все вошли и увидели дядю Даффи, стоявшего на кровати и командовавшего полем битвы. Он выглядел больным и испуганным. "Что тебе не нравится, Даффи?" - спросил отец. "Не нравится? - рявкнул тот. - Следите за собой, лейтенант. Они поставили укрепление и поливают свинцом из этого пулеметного гнезда. Кто-то должен пойти и уничтожить его". Я затрудняюсь назвать точное количество пулеметных гнезд и снайперов, которых мой отец уничтожил за эту зиму. Однажды ночью дядя Даффи чуть не лишился жизни, пытаясь взять долговременную огневую точку. Это в тот раз, когда мистер МакКаллистер, чья спальня была напротив спальни дяди Даффи, высунулся в окно и крикнул ему, чтобы он заткнулся. Дядя Даффи занял позицию у окна и украдкой глянул на мистера МакКаллистера. "Ты, грязный шпион", - прошептал он. Потом он дал бортовой залп по мистеру МакКаллистеру с помощью своего нового ботинка. Дядя Даффи промахнулся. Мистер МакКаллистер остался невредим, но дядя Даффи расколол стекло в верхушке окна. Он разбил также и шестилетнюю дружбу между Сирсами и МакКаллистерами. Отец поймал дядю Даффи раньше, чем тот выпал из окна, и унес его обратно в постель. Укладывая его, он ударил дядю Даффи о столбик кровати, и дядя Даффи тотчас очухался. Он был очень недоволен отцом. "Во имя неба, ну что ты делаешь? ворчал он. - Неужели нельзя дать человеку ночью спокойно отдохнуть?" Однажды ночью мы услышали, как дядя Даффи поднялся и начал одеваться. Он маршировал взад-вперед по своей спальне некоторое время, строя свой полк. По-видимому, у некоторых солдат было не все в порядке, потому что он устроил им разнос. В конце концов он громко заорал, "Порядок, грязные свиньи! Марш!" Дядя Даффи повел своих людей лично - из спальни, через зал наверху, мимо дверей моей спальни. Я почти ясно увидел их, этих людей, которым он выкрикивал свои команды.