Он приехал в день поминовения

      Наблюдая, как она разыгрывает из себя даму, Жиль терзался угрызениями совести. Он злился на себя за то, что так сдержан и неласков с женой, ставил себе в вину даже свои тайные тревоги.
      - Я не велела включать свет и запирать ставни. Мне нравится, когда на улице дождь, а дома так уютно. А тебе?
      Она подбежала к кушетке и забилась в уголок. Жиль подсел к ней. Это был их час-три с лишним месяца они каждый день встречались в парке в это время.
      - Представляешь, Жиль, как там было бы весело в такую погодку! Ты хоть доволен?
      - Да, доволен.
      Он сидел, прижавшись к ней, чувствуя щекой ее горячую плоть. Алиса надушилась, но он все не решался ей признаться, что не любит духов.
      Марта, в белом фартуке, принесла шоколад и придвинула к ним столик на колесах.
      - Погоди. Я только зажгу лампу на рояле. Абажур у нее розовый, и тут станет еще уютней.
      Алиса вскочила с проворством молодого животного, при каждом движении обнажая свое юное нетерпеливое тело.
      - Много тебе шоколаду? Пирожное с кремом или без?
      И когда она вновь очутилась в объятиях Жиля, когда ее волосы защекотали ему щеку, он отвел глаза и стал рассматривать гостиную.
      Мебель в ней была старинная, блестящая; ковер и обои - блеклых тонов. Он вспоминал такие же гостиные, которые ему подчас удавалось видеть с улицы зимой, в час, когда в городах еще не запирают ставни. Он украдкой заглядывал туда и возвращался к себе в гостиницу или за кулисы мюзик-холла, где вечно гуляют сквозняки.
      - Тебе не хочется говорить?-шепнула Алиса.
      - Мне хорошо...
      Она не ошиблась. Жиль думал. Он всегда думал. Еще в детстве - мальчик он был худой и бледный, хотя никогда не болел, - про него говорили: "Он слишком много думает".
      Это была не его вина. С кем он стал бы играть? Когда его родители случайно задерживались в каком-нибудь городе и Жиля на несколько месяцев отдавали в школу, он чаще всего не понимал языка одноклассников. Одевался не так, как они. Вел себя по-другому. Словом, оставался иностранцем.
      Затем семья перекочевывала, и все начиналось снова. Жиль общался только со взрослыми. И эти взрослые были не такими, как остальные, у которых дом, семья, упорядоченная жизнь.
      Разговоры у них шли о контрактах, об импресарио. Особенно о последних, об этих людях, которые водят за нос, обманывают, грабят артистов и с которыми тем не менее надо быть любезным...
      - О чем ты думаешь?
      - О тебе.
      Это была почти правда. Об Алисе он тоже думал. Он всегда был беден, вокруг него все говорили о деньгах; поэтому он поверил, что бедная девушка должна быть в известном смысле человеком одной с ним породы.
      Он, например, предполагал, что в домике на улице Журдана ему будет не менее уютно, чем у себя. Но вчера он побывал там и почувствовал себя таким же чужим, как у тетушки Элуа.
      Только что Алиса произнесла странные слова: "Это забавно... Он у меня пай-муженек".
      Жиль силился подавить в себе обиду. Во всем виноват только он. Алиса такая от природы. И он сам ее выбрал.
      - Когда это ты купил себе скрипку? У тебя ее не было, когда ты слез с норвежского парохода, верно? А сейчас я заглянула в шкаф - лежит.
      Да, это была не отцовская скрипка - ту, вместе с остальными пожитками, Жилю пришлось продать в Тронхейме, чтобы расплатиться за похороны. Эту же он купил две недели назад и попробовал ее всего один раз, наверху, у себя в спальне.
      - Сыграй мне что-нибудь, Жиль. Он согласился, и Алиса из полутьмы с новым восхищением воззрилась на него.
      - На рояле ты тоже играешь?
      - Да, на рояле и на кларнете. И даже на саксофоне.
      Жиль сходил за инструментами, которыми недавно позволил себе обзавестись, и принялся играть цирковой репертуар - излюбленные мотивы музыкальных клоунов и пьесы, сопровождающие выступления жонглеров. Еще ребенком, когда в программе получались "окна", он не раз выходил на сцену в матросском костюмчике с большим белым вышитым воротником.
      Умел он и кое-что другое. Конечно, не то, чему обычно учат детей. Например, он знал почти все отцовские фокусы, и тут уж его длинные бледные руки служили ему как нельзя лучше.
      - Смотри, я беру ложку. Она у меня в руке, так? Ты уверена? Ошибаешься. В руке у меня ничего нет, а ложка у тебя за спиной на кушетке.
      Жиль смеялся. Щеки у него слегка разгорелись, как у детей, захваченных игрой и забывших обо всем на свете. Алиса никогда не видела его таким.
      - Еще что-нибудь!
      - Тогда мне нужна колода карт.
      - Они в столовой, в буфете.
      Пока Алиса ходила за картами, Жиль заиграл на кларнете задорный мотив, знакомый всем клоунам мира. Он чувствовал себя счастливым, и хотя в глазах у него стояли слезы, это были не слезы печали.
      - Ну! Еще!
      - Выбери карту. Мне не показывай. Вложи снова в колоду, стасуй. А теперь даю голову на отсечение, что выбранная тобой карта у тебя в туфле.
      От восторга Алиса расцеловала мужа, набила себе рот пирожным и потребовала:
      - Еще! Теперь поиграй мне на рояле.
      Время от времени шквальный ветер сотрясал ставни. Неистовый прибой вздымал в гавани воду и выплескивал ее на набережные. Суда, зачаленные друг за друга, сталкивались бортами. Сгорбленные пешеходы с трудом удерживали в руках зонтики.
      Целых два часа Жиль не думал ни о дяде Мовуазене, ни о тете Колетте. Он думал о родителях, о номерах, в которых ему довелось жить, и внезапно смутное воспоминание, пробудившееся в тот момент, когда он отпирал входную дверь, обрело ясность.
      Маленький голландский городок, где улицы вымощены кирпичом и зачаленные одна за другую лодки качаются чуть ли не на уровне домов. Уже стемнело. Он держит мать за руку. Они заходят в колбасную, и точно так же, как в других лавках ему давали конфету, колбасница угощает его кусочком сала.
      - Сыграй мне еще раз эту пьеску для кларнета, ну, ту самую...
      Едва Жиль заиграл, в дверь робко постучали. Мелодия резко оборвалась. Дверь открылась, и вошла Колетта, прямо с улицы. Ее траурный костюм промок и прилип к телу, туфли и чулки были забрызганы грязью.
      - Извините, - смутилась она. - Я, кажется, помешала...
      - Да нет же!
      - Сейчас половина восьмого, и я подумала...
      - Боже мой! А я до сих пор не одета. Вы не рассердитесь на меня, мадам?.. Я даже не знаю, готов ли обед.
      Уклад жизни в доме еще не устоялся. Покамест было только решено, что тетка будет спускаться к столу в полдень и вечером: Жиль чувствовал себя неловко при мысли, что Колетте придется есть одной наверху, а мадам Ренке приходить во второй половине дня и помогать прислуге.
      - Раздевайтесь, тетя.
      Колетга удивленно разглядывала музыкальные инструменты, карты, разбросанные по столу, шляпу-цилиндр, понадобившуюся Жилю для фокусов. На столике еще стояли пустые чашки и тарелки с пирожными. Подушки на кушетке были примяты.
      - Вы в самом деле хотите, чтобы я осталась? Она глянула на Жиля, словно желая поговорить с ним и стесняясь сделать это при Алисе.
      - Сбегаю посмотрю, подан ли обед, - объявила Алиса и ринулась на кухню.
      Тогда Жиль негромко осведомился:
      - Вы уходили на целый день?
      Это был не просто вопрос. В голосе Жиля слышался упрек за то, что тетка, не сказав ему ни слова, с раннего утра ушла из дому и допоздна где-то пропадала.
      - Я ездила в Ниёль, - объяснила Колетта, снимая пальто и шляпу.
      - Можно за стол, - возвестила вернувшаяся Алиса. Прислуга только что доложила ей: "Кушать подано".
      Сейчас они впервые ели втроем, поскольку к завтраку Колетта не вышла. Столовая была просторней и обставлена богаче, чем на третьем этаже. На стенах висели изображения предков-графа де Вьевра конечно: Октав Мовуазен откупил у него особняк целиком, включая фамильные портреты.
      - Мадам...
      - Вы обещали называть меня "тетя".
      - Тетя...
      Алиса изо всех сил старалась держаться приветливо, и Жиль был ей благодарен за это.
      - Кладите себе. Ну, пожалуйста! Мне так хочется, чтобы вы взяли первая... У вас такой вид, словно вы в эту непогоду бродили по полям.
      - Я ездила в Ниёль-сюр-Мер, - повторила Колетта.
      Она заколебалась, словно спрашивая у Жиля, говорить ли дальше.
      - Сегодня я всю ночь думала о сейфе, - выдавила наконец она.
      И Жиль объяснил жене:
      - Речь идет о несгораемом шкафе в бывшей дядиной спальне. Ключ у меня, но шифр нам неизвестен.
      - А что в шкафу?
      - Толком никто не знает. Видимо, важные документы. Будь они у нас, мы, пожалуй, смогли бы заставить кое-кого изменить свою позицию.
      - А!
      Алису это не интересовало. Жиль сделал тетке знак продолжать.
      - Я вспомнила, что Мовуазен почти каждую неделю брал машину и уезжал за город. Ездил с ним только Жан, его шофер, - он сейчас работает на грузовике... Я встала пораньше и спустилась в гараж, чтобы расспросить Жана. Но выбилась из сил, прежде чем вытянула из него хоть слово. Октав Мовуазен выезжал редко, машина у него была старая, семейная, да и ту он сам уже не водил, приходилось прибегать к услугам Жана. В конце концов я разузнала, что Мовуазен ездил в Ниёль к своей двоюродной сестре, которая живет в доме, где он родился...
      Жиль с изумлением и восторгом смотрел на эту хрупкую женщину, проявляющую столько энергии ради спасения возлюбленного.
      Значит, почти не сомневаясь, что примут ее плохо, она все-таки отправилась в Ниёль и...
      - Что же вы не предупредили? Я отвез бы вас на машине.
      Жилю не следовало это говорить: Алиса тут же метнула на него недовольный взгляд.
      - В такой день вас было грешно беспокоить. Я доехала автобусом. Фамилия кузины Анрике, а не Мовуазен. Онд жена почтальона.
      Алиса позвонила прислуге - пусть подает второе - и досадливо уставилась на скатерть. Для Жиля, напротив, краткий антракт этого вечера кончился: его вновь захватила драма, участником которой он стал с самого приезда в Ла-Рошель.
      Ему тоже не раз хотелось побывать в Ниёле, где родился его отец. Еще накануне, по дороге в Энанд и обратно, они проехали через эту деревню.
      - Она хорошая женщина, - продолжала Колетта. - Сразу меня узнала. Тем не менее пригласила в дом, угостила стаканчиком "пино". Похоже, Мовуазен обещал кое-что оставить ее детям. Их у нее шестеро.
      Алиса с трудом скрывала нетерпение. Вся эта история с Мовуазенами ей наскучила. Но Жиль, поглощенный своими мыслями, ничего не замечал.
      Он провел немало вечеров в спальне дяди, на его месте за бюро с цилиндрической крышкой. Он просиживал там долгие часы, силясь понять, разобраться.
      Он нигде не нашел портрета Октава Мовуазена - покойник терпеть не мог сниматься. Лишь у тетки Элуа он наткнулся на фотографию обоих братьев Октава и Жерара, сделанную в те времена, когда старшему было лет десять. Снимок выцвел, черты расплылись. Отец Жиля был выше ростом, но уже тогда чувствовалось, что волевое начало представлено Октавом: голова массивная, фигура коренастая.
      Какой же была подлинная жизнь этого человека? Существование родителей Жиля сводилось к погоне за грошом, за хлебом насущным, к вечным заботам, как починить обувь, на что одеться.
      А дядя один в особняке на набережной Урсулинок...
      Какое чувство двигало им, когда он женился на Колетте? Что у них сложились за отношения? Были ли они когда-нибудь по-настоящему близки?
      Жиль отвел глаза. Возникнет ли эта близость у них с Алисой?
      Тетка продолжала:
      - Я вам не надоела, Алиса?
      - Что вы, тетя!
      - Мовуазен действительно каждую неделю наезжал к кузине Анриетте, и она не раз спрашивала себя - зачем. Она живет в довольно обветшалом доме на берегу моря. Все ее односельчане хорошо знали эту машину: она останавливалась на обочине, Жан оставался за рулем и читал газету. Мовуазен входил в дом и, кажется, даже не давал себе труда поцеловать детей. Он их просто не замечал. Только когда они слишком шумели, он хмурился, и мать выставляла их на улицу. Он не ' привозил им ни конфет, ни шоколада, ни игрушек - даже под Рождество...
      Жиль наяву переживал сцену. Он забыл о еде, и Алиса впервые изобразила на лице улыбку покорной жены.
      - В дверях он осведомлялся: "Все в порядке, Анриетта?"-и садился у камина в плетеное кресло с зачиненными веревочкой прорехами... По-моему, это кресло его отца - недаром он не позволял купить новое... Потом раскуривал трубку или сигару. Котелок с головы не снимал. Если кузина порывалась оставить работу, он бросал: "Занимайся своим делом..." Эти визиты вошли у него в привычку. Случалось, он приезжал и находил дом запертым. Тем не менее, вернувшись, мадам Анрике заставала кузена на обычном месте: он знал, что окно, выходящее в сад, плохо закрывается. Он почти всегда молчал. Лишь изредка задавал самые простые вопросы, вроде: "Сколько сняла в этом году фасоли?" Или интересовался кроликами... Я спрашивала себя, Жиль, неужели он никогда не заговаривал о своих делах. Ведь так редко встречаешь человека, который ни с кем не общается!
      Не о том же ли думал и Жиль, когда сиживал в дядиной спальне? Ему тоже казалось, что в этой нечеловеческой глыбе неизбежно должна обнаружиться трещина.
      Даже страсть к деньгам или к власти, которую они дают, не объясняла, на взгляд Жиля, такого беспощадного одиночества, такого отказа от всякой разрядки, от всякой раскованности.
      И вот, благодаря интуиции Колетты, они теперь знают, какую разрядку позволял себе Мовуазен. Он уезжал в деревню, в лачугу, где родился и провел детство, садился там в отцовское кресло и молча, не двигаясь, час-другой жил жизнью бедной семьи.
      Как-то раз, однако, он заметил, хотя Анриетта не очень-то поняла - к чему: "Жаль, что твои дети не Мовуазены..."
      В противном случае он, несомненно, завещал бы состояние им, а не племяннику, которого никогда не видел...
      - А что нового здесь, Жиль?
      - Ничего существенного.
      - Эксгумация будет?
      - По-моему, да.
      Они кончили обедать. Тетка поднялась.
      - Прошу прощения, что помешала. Поверьте, Жиль, мне лучше есть одной наверху, как раньше. Я настолько привыкла к одиночеству...
      Жиль упрямо покачал головой.
      - Вы так веселились, когда я пришла!.. Ну, мне пора наверх. Доброй ночи, Алиса! Доброй ночи, Жиль! Он ждал момента, когда ее, как всегда, чересчур горячая рука опять окажется в его руке. Потом, когда Колетта ушла, наступило молчание. Алиса вздохнула. Жиль все еще стоял посреди столовой, и, взглянув на него, она, видимо, инстинктивно почувствовала, что сердцем он с теткой - провожает ее по лестнице, поднимается с ней наверх, что все эти истории с Мовуазенами вновь захватили его.
      - Поиграешь мне еще?
      Жиль воспользовался случаем, сел за рояль, пробежал длинными пальцами по клавишам, и гостиную огласили меланхоличные и страстные пассажи Шопена.
      Проснулся он рано, но на этот раз не осмелился встать прежде жены и долго лежал, глядя на бледный свет в прорезях ставень, сотрясаемых ветром. Потом он услышал звонок. Марта отперла входную дверь, но посетитель поднялся прямо наверх и тут же снова ушел.
      Наконец полусонная Алиса протянула руку, убедилась, что муж рядом, и улыбнулась.
      - Ты здесь! - благодарно шепнула она. И разом стряхнула с себя сон.
      - Зажги свет, Жиль. Кажется, непогода не унимается. Что, если нам позавтракать в постели? Я всегда об этом мечтала, да отец не разрешал. Приходилось ждать, пока не заболеешь... Позвони, пожалуйста, Марте.
      У Жиля не хватило духу отказать. Однако ему стало неловко при мысли, что посторонняя девушка увидит его с женой в постели.
      - Что будем сегодня делать? Знаешь, что я надумала, засыпая? Возьмем машину и объездим все магазины. Я уже составила список, что нужно купить.
      Жиль слышал, как ходит наверху мадам Ренке.
      - Кто приходил?
      - Почтальон, месье. Принес заказное письмо для мадам Мовуазен.- И, сообразив, что может получиться путаница, Марта простодушно добавила: Для той, что наверху.
      Лишь через полчаса, когда Алиса уселась за туалет, Жиль сумел подняться к Колетте. Тетка была уже одета. Она протянула ему полученное утром официальное письмо.
      Следователь извещал ее, что вынесено постановление об эксгумации Октава Мовуазена, которая состоится завтра в десять утра, и что она имеет право присутствовать на кладбище лично или прислать туда своего поверенного.
      VI
      В воскресенье днем дождь все еще шел - газеты писали, что погода наладится не раньше новолуния, и Жиль с Алисой отправились в кино. Впереди, через несколько рядов от них, сидели "девочки", как Алиса именовала своих подружек, а расположившиеся за ними молодые люди фамильярно облокачивались на спинки их кресел.
      Среди этих молодых людей находился и Жорж, то и дело посматривавший на новобрачных. Волосы у него были прилизанные, брови черные, кожа матовая, взгляд, как у всякого фата, тупой и вызывающий. Алиса украдкой вложила свою руку в руку мужа - не для того ли, чтобы искупить нескончаемые поцелуи в рыболовной гавани?
      Колетта ушла на улицу Эвеко, к матери. Жиль видел мать своей тетки только раз, когда она брала молоко у торговки. Эта невероятно расплывшаяся женщина с опухшими от водянки ногами, в юбке из толстой ткани, не ходила, а выступала; лицо у нее было одутловатое, бледное, волосы того же белесого оттенка, глаза ясные, как у ребенка; на отвислых губах застыла блаженная улыбка.
      - Ты все еще на меня дуешься?
      - За что?
      - За Жоржа... Пойми же, мы встречались только потому, что мне хотелось отбить его у Линетты.
      Девушки, сидевшие впереди, вели себя шумно. Раздавались смешки. Даже в полутьме можно было различить, как они наклоняются друг к другу и перешептываются. Их забавлял любой пустяк. Они то и дело поворачивались в сторону молодоженов, и теперь Жиль с изумлением видел, чем была его жена еще несколько дней тому назад.
      - Ты меня любишь? - шепнула Алиса, ощутив долгое и нежное пожатие его руки.
      - Люблю...
      Потом публика, толкаясь, высыпала на улицу, и они зашли в "Кафе де ла Пе", где с трудом отыскали свободные места, - наступал час предобеденного аперитива. Алиса была очень оживлена. Она впервые показывалась с мужем в таком многолюдном месте и чувствовала, что на них смотрят, отпускают на их счет замечания.
      - А я выпью портвейну. По воскресеньям после кино мы с девочками всегда заказывали портвейн.
      Женщины большей частью были в меховых манто. Принаряженные мужчины держались увереннее, чем в будни. Однако здесь не было никого из знакомых Жиля, ни одного влиятельного в городе лица.
      Эти в кафе не появлялись. Они жили в собственных особняках. Может быть, они вообще не ходят в кино?
      Здесь собрались мелкие торговцы, бухгалтеры, приказчики, коммивояжеры, страховые агенты; несколько служащих "Грузоперевозок Мовуазена" смущенно привстали, здороваясь с хозяином.
      Часов около семи, прижавшись друг к другу, молодожены возвращались под дождем домой на набережную Урсулинок. Когда они поравнялись с "Лотарингским баром", кремовая занавеска дрогнула. А когда Жиль с женой сделали еще несколько шагов, дверь распахнулась и чей-то голос окликнул:
      - Месье Мовуазен!
      На пороге, с черной сигарой в зубах, стоял Рауль Бабен. Он поклонился Алисе, по-прежнему державшей мужа под руку.
      - Извините, мадам.
      Потом повернулся к Жилю и, не приглашая его зайти, добавил:
      - Я вот что хочу сказать. Может быть, сегодня вечером вам понадобится поговорить со мной. В таком случае вы до полуночи застанете меня у Армандины. Адрес помните? Городская площадь, тридцать семь.
      И, попрощавшись жестом, который показался Жилю ироническим, Бабен вернулся в бар, служивший ему штаб-квартирой.
      - Что он имел в виду?
      - Не знаю.
      Через несколько минут Жиль, озабоченный и слегка встревоженный, отпер своим ключом дверь особняка на набережной Урсулинок. Алиса тут же устремилась вверх по лестнице, отфыркиваясь и отряхивая снятую 'на ходу шляпу.
      На площадке второго этажа их ждала мадам Ренке.
      - Месье Жиль...
      Она помолчала, не решаясь продолжать при Алисе, которая проследовала мимо нее к себе в спальню, чтобы поскорей переодеться в сухое.
      - Мне нужно сказать вам два слова, пока не вернулась мадам Колетта. Только что я получила записку от брата. Он предпочитает больше сюда не ходить: это может навлечь на него неприятности - он ведь служит в полиции. Он хочет с вами встретиться: у него для вас важные новости. Спрашивает, не могли бы вы зайти сегодня к вашему тестю. Брат живет на улице Журдана, через два дома от Лепаров, и без труда сумеет незаметно увидеться с вами. В конце он пишет, что предупредил месье Лепара и тот вас ждет... Со своей стороны я считаю, что до встречи с ним вы не должны ничего говорить мадам Колетте - она и без того изнервничалась.
      В половине восьмого вернулась тетка, и все сели за стол. Жизнь в доме начинала входить в русло. Чтобы не докучать Алисе своими делами, Колетта попросила ее пересказать фильм, который та смотрела днем.
      Затем молодожены, словно давние супруги, оделись и вышли на улицу. Они пересекли город под хлещущим ветром и дождем, у которого был солоноватый привкус - с моря несло водяной пылью. Алиса не стала звонить, а просто постучала о почтовый ящик, как делала в детстве, и ее отец открыл дверь.
      Новобрачные разделись у бамбуковой вешалки, и Алиса тут же порхнула на кухню, застекленная дверь которой виднелась в глубине коридора, а Жиля провели в гостиную.
      Хотя Лепаров поздно предупредили о визите, они не преминули выставить на стол поднос с угощением - напитки, рюмочки с золотым ободком, сухие птифуры. Как всегда по воскресеньям, Эспри Лепар был в черном костюме и накрахмаленной манишке; но ни лысый череп, блестевший при свете лампы, ни густые брови, ни внушительные усы не мешали ему выглядеть тем, чем он был на самом деле - честным маленьким человеком без гроша за душой.
      - Месье Ренке просил меня постучать к нему, как только вы появитесь... Садитесь, пожалуйста. Надеюсь, нальете себе сами?
      На кухне раздался смех Алисы, затем отворилась входная дверь, которую Лепар не захлопнул за собой, и в гостиную, без пальто и шляпы, вошел инспектор полиции Поль Ренке.
      Мужчина он был крупный, но дряблый и тусклый. Он принадлежал к той же породе, что Эспри Лепар: к маленьким людям, чья единственная, приправленная горечью радость - сознание исполненного долга и своей безупречной честности.
      Эта тайная встреча смущала его. Ему было стыдно. Он искал оправданий своему поступку.
      - Понимаете, моя сестра жизнь за мадам Колетту отдать готова. Вот почему, невзирая на профессиональную тайну...
      Лепар деликатно встал и хотел было уйти на кухню к жене.
      - Останьтесь, папа, - остановил его Жиль. - От вас у нас нет секретов, не так ли, месье Ренке?
      Инспектор, склонный к некоторой торжественности, сделал жест, означавший: "Вам одному судить..."
      Сесть на маленький раззолоченный стульчик он не решался.
      - Капельку спиртного?
      И Лепар, как и полагается радушному хозяину, наполнил крошечные рюмки. На то, чтобы все освоились и атмосфера потеплела, ушло несколько минут.
      - Так вот, месье Мовуазен. Вам известно, что вскрытие вашего дяди было поручено доктору Виталю. А любой подтвердит вам, что Виталь приятель месье Плантеля и обедает у него каждую пятницу. Однако при вскрытии присутствовал и адвокат доктора Соваже. Упоминаю о нем потому, что это исключает известные гипотезы. Внутренности, как вы понимаете, были отправлены в Париж, в институт судебной медицины. Официальное заключение в ла-рошельскую прокуратуру еще не поступило. Зато к нам, в полицию, был звонок...
      Ренке держал в руке рюмочку с золотым ободком, не решаясь ни поднести ее к губам, ни поставить на стол.
      - Я был в кабинете у комиссара, когда ему позвонили, и тут же решил предупредить вас, месье Мовуазен. Экспертиза обнаружила во внутренностях мышьяк.
      Эспри Лепар потупился. Из кухни по-прежнему доносилась болтовня Алисы.
      - Вы хотите сказать, что мой дядя действительно отравлен? - спросил Жиль.
      - Так показывает экспертиза... А первыми нас предупредили потому, что теперь расследование неизбежно приобретет новый размах.
      На мгновение перед глазами Жиля встала легкая фигурка Колетты. На мгновение он засомневался, и кровь отхлынула у него от лица.
      - Ничего не понимаю! Немыслимо, чтобы...
      - Я тоже так считаю... Уже завтра мадам Колетту, без сомнения, вызовут на допрос. Полиции дано задание восстановить картину жизни Октава Мовуазена в последние дни перед смертью. К сожалению, это трудно, может быть, вовсе невозможно-с тех пор прошло больше полугода. Во всяком случае, предположение, будто доктор Соваже собственноручно отравил вашего дядю, начисто отпадает: ходу на набережную Урсулинок ему больше не было, и с Мовуазеном он не встречался.
      И Поль Ренке продолжал:
      - Вы позволите мне поделиться с вами своими соображениями, месье Жиль? Я человек маленький - всего лишь инспектор полиции - и не больно ученый. Но Ла-Рошель я знаю. Я бываю в местах, куда вы не ходите, - в маленьких кафе, в барах, на рынках - всюду, где люди ведут разговоры и не слишком меня опасаются. До сегодняшнего вечера я полагал, что вас хотят вывернуть наизнанку.
      - Вывернуть наизнанку? - переспросил Жиль, силясь понять, что это значит.
      - Выражение из жаргона спортсменов. Когда с соперником не справиться, с ним начинают поступать так подло, ему делают столько мелких гадостей, что он теряет хладнокровие, выходит из себя и в конце концов падает духом. Вам, конечно, известно, что в Ла-Рошели есть лица, заинтересованные в том, чтобы удалить вас отсюда.
      Лепар поднял голову и растерянно уставился на собеседников: всю жизнь он был скромным служащим и вот теперь, к замешательству своему, оказался впутан в дела сильных мира сего.
      Инспектор решился наконец отхлебнуть из рюмочки.
      - Понимаете, месье Мовуазен, ваш дядя сумел занять важное, пожалуй слишком важное, место в здешней деловой жизни. Не знаю, вправе ли я...
      - Прошу вас...
      - Его ненавидели все - и люди большие, и люди маленькие. Ни одна душа в городе не вспомнит о нем добрым словом. Конечно, люди маленькие ничего не могли. Тем не менее к нам шли анонимные письма, где утверждалось, что ваш дядя - вор и место ему в тюрьме.
      Дорого бы дал Лепар, чтобы оказаться сейчас на кухне вместе с семьей! Он не понимал смелости инспектора, не понимал, почему мелкая сошка вроде него позволяет себе так говорить.
      - Когда, например, он повысил цены на перевозки, в городе только что не вспыхнул бунт, и полиция целых две недели охраняла дом на набережной Урсулинок. На дороге в Лозьер толпа опрокинула и даже пыталась поджечь один из его грузовиков. Но...
      - Но?
      - Жаль, что вы так мало знаете Ла-Рошель. Есть вопросы, которых я предпочел бы не касаться... Больше всего вашего дядю ненавидели, потому что боялись его, люди из синдиката. Слышали вы о таком?
      Жиль кивнул. Потом помолчал и спросил:
      - Вы полагаете, господа из синдиката и убрали его?
      - Прошу вас, месье Мовуазен, не приписывать мне того, чего я не говорил. Месье Плантель, безусловно, не способен на преступление. Бабен тоже. Пену-Рато - сенатор и лучший друг префекта. Мэтр Эрвино - сын... Понимаете, я не знаю, как поточнее выразиться... Если принять на веру то, нто болтают в разных маленьких кафе, выходит, что вы, простите за выражение, свалились этим господам как кирпич на голову. Вас изображают человеком, не желающим ни с чем считаться, и, как говорится, оригиналом. А у нас оригиналов не любят. Даже ваш брак... -Пытаясь загладить промах, Ренке повернулся к Лепару и пробормотал: - Прошу прощения, месье Лепар... Так вот, я хотел сказать, что вашего дядю ненавидели. А когда вы явились сюда, получили наследство и попытались жить своим умом, наперекор советам этих господ... Вы не сердитесь на меня за...
      - Продолжайте, пожалуйста...
      - Я почти кончил. На мой взгляд, история с эксгумацией и все эти слухи пущены в ход для того, чтобы отделаться от вас. Чтобы, как я выразился, вывернуть вас наизнанку. Вы со своими миллионами можете убираться куда угодно, а эти господа... Словом, вы меня понимаете... Вот почему я был так ошеломлен звонком из Парижа. Если ваш дядя в самом деле отравлен, тут уж придется искать виновного: Октав Мовуазен был не чета жене доктора Соваже - он не стал бы жечь себя на медленном огне!
      Теперь Жиль уразумел и причину внезапного появления Бабена в дверях "Лотарингского бара", и смысл его таинственных слов. Бабен уже в курсе дела. От кого он узнал? От комиссара? Или у него в Париже есть человек, информирующий сначала его, а уж потом ла-рошельские власти?
      - Подумайте, не следует ли подготовить мадам Колетту к тому, что ждет ее завтра... Видите ли, месье Жиль, моя сестра редко ошибается. Образования у нее не больше, чем у меня, но еще ребенком я понял - ее не обманешь. Так вот, моя сестра уверяет, что мадам Мовуазен не могла...
      Самым удрученным из всех троих выглядел Лепар: он был не просто подавлен - он остолбенел. Он столько лет с непоколебимым упорством трудился за стеклами своей конторки; уважал любого хозяина уже потому, что тот хозяин; отказывался верить своим глазам, когда видел мерзости; и вот как раз в тот момент, когда его дочь так удачно вышла замуж...
      Ренке не решался раскурить трубку с кривым роговым черенком, которую держал в руке.
      - Поверьте моему опыту, месье Мовуазен, это дело зайдет далеко, очень далеко. Может быть, дальше, чем думают... Когда мадам Соваже отравилась, - а я и еще кое-кто убеждены, что она сама приняла яд, - бедняжка не подозревала, какие последствия повлечет за собой ее поступок. Она хотела отомстить мужу, и только. Это была женщина ненормальная или почти ненормальная и, уж во всяком случае, глубоко несчастная. А они повернули это дело против вас. Сенатор Пе-ну-Рато, выступающий лишь на громких процессах, принял предложение сестры мадам Соваже представлять частное обвинение Возможно даже, инициатива исходила от него самого: родственники покойной - люди небогатые... И тут пошли разные слухи. Всплыли на поверхность вещи, о которых раньше помалкивали. Город почувствовал, что Мовуазены под ударом, и перестал их бояться. За последние дни мы получили десятки анонимных писем. В некоторых из них...