Он приехал в день поминовения

      Раз десять он готов был взяться за телефонную трубку. Колетта, наверное, ждет у себя в спальне...
      Жиль терял терпение: Ренке все не возвращался. Несколько раз ему почудилось, что на лестнице звучат чьи-то незнакомые шаги.
      Наконец в дверях появился инспектор. Он был бледен.
      - Дурные вести, месье Жиль.
      - Что случилось?
      - Она не велела вам говорить...
      - Ее арестовали?
      - Вернее сказать, комиссар лично явился за нею, чтобы опять отвезти к следователю. Она улыбнулась и спросила, захватить ли ей чемоданчик с вещами.
      - А он?
      Ренке утвердительно кивнул.
      - Сестра плачет на кухне. Мне пришлось дать ей стаканчик рома, чтобы привести в себя.
      - Где моя жена?
      - По-моему, ушла за покупками.
      - А как насчет Боба?
      - Сестра точно не знает. Говорит, что ей сейчас не до этого. Но насколько ей помнится, ваш кузен на некоторое время уезжал и, когда умер дядя, его не было в Ла-Рошели.
      Жиль, словно нехотя, протянул руку к телефону, набрал номер. Но когда раздались длинные гудки, чуть не положил трубку. Ренке, не знавший, кому звонит Жиль, смотрел на него, почтительно затаив дыхание.
      - Алло! Месье Плантеля, пожалуйста... Его просит Жиль Мовуазен.
      Нервы Жиля были настолько напряжены, что он боялся разрыдаться в эбонитовую трубку.
      - Алло! Месье Плантель? Это Жиль Мовуазен...
      Разговаривая, он не сводил глаз со стопки дел. Их в ней штук пятьдесят. Просмотреть Жиль успел лишь верхние.
      - Алло! - потерял терпение Плантель.- Слушаю вас. Говорите же!
      И Жиль сдавленным голосом ответил:
      - Я хотел только сообщить, что открыл сейф... Да... Это все, месье Плантель... Что?
      На другом конце провода судовладелец в состоянии, близком к истерике, требовал немедленной встречи. Жиль печально возразил:
      - Нет, месье Плантель, не сегодня... Нет... Уверяю вас, это невозможно.
      Жиль положил трубку и с минуту стоял не двигаясь.
      - Что вы намерены предпринять? Жиль не понял. Он слышал звуки, но они не складывались в слова.
      - Что вы намерены предпринять, месье Жиль? Если вашу тетю возьмут под стражу...
      - Не знаю. Пойдемте.
      У него не хватило духу продолжить сегодня просмотр дел. Они с Ренке вышли на улицу. В воротах бывшей церкви Жиль заметил своего тестя, наблюдавшего за движением грузовиков.
      Они направились к причалам. В эти дни мимо порта шел косяк краснобородки, и вдоль гавани расположились с полсотни удильщиков, за спиной которых сгрудились зеваки.
      У "Лотарингского бара" Жиль в нерешительности остановился. Потом толкнул дверь, пригласил спутника зайти и направился с ним к стойке, не глядя на столик Бабена.
      - Два коньяка! - распорядился Жиль.
      Только теперь он отдал себе отчет, что Бабена нет на месте, и удивился, увидев, как тот с неизменной сигарой в зубах выходит из телефонной будки.
      Бледность Жиля, внутреннее напряжение, которое сказывалось в каждом его жесте, поразили Бабена. Он нахмурился, подошел поближе. В глазах у него не было обычной иронии. Они как бы стали человечнее. Да и говорил Бабен уже не как старик с ребенком или, по его выражению в тот памятный вечер, как волк с овцой.
      - Что вы намерены предпринять?
      Тот же вопрос, что задал Ренке, тот же вопрос, который в этот день задавало себе столько людей, чья судьба неожиданно оказалась в руках Жиля. Бабену, несомненно, звонил Плантель. Сейчас судовладелец мог заниматься лишь одним - повсюду поднимать тревогу.
      В конторе мэтра Эрвино на улице Гаргулло, у сенатора Пену-Рато на Плас д'Арм и еще во многих местах один за другим раздавались звонки.
      - Это вы?.. Говорит Плантель. Сейф открыт.
      Целая группа горожан, по видимости наиболее степенных и наиболее устроенных, с часу на час должна была очутиться во власти длинного тощего парня в черном.
      Странное дело! Вид у Бабена был такой, словно за себя он всерьез не боялся. Быть может, он скомпрометирован меньше, чем остальные? Жиль не полюбопытствовал заглянуть в его дело.
      Бабен посмотрел на две рюмки коньяку, потом на молодого человека. Он все понял. Окликнул хозяина:
      - Повторите-ка... - Потом недрогнувшей рукой медленно чиркнул спичкой и раскурил сигару. Только не торопитесь, - выдохнул он вместе с облачком синего дыма. - Поймите, вы рискуете наделать много зла, очень много, и притом людям, которые...
      Он оборвал на полуслове, но Жиль готов был поклясться, что Бабен намекает на тетушку Элуа.
      Против своего обыкновения, Жиль одну за другой осушил обе рюмки. В ту минуту, когда он уже собрался уходить, Бабен с несвойственным ему смирением, почти умоляюще, спросил:
      - Что за слово?
      Плантелю Жиль бы не доверился.
      - Мари...
      И когда собеседник, тщетно роясь в памяти, нахмурил густые брови, пояснил:
      - Так звали его мать. Бабен понурился.
      - Я должен был догадаться. - И когда дверь уже закрывалась, бросил вдогонку: - Только не торопитесь, месье Жиль.
      А Жиль, остановившись на краю тротуара, вглядывался издали в дом тетушки Элуа, где всегда так пахнет чем-то крепким и жарким.
      - По-моему, - нерешительно промолвил Ренке, - сюда мне лучше с вами не заходить.
      Сойдя с залитого солнцем тротуара, Жиль углубился в полумрак Дворца правосудия. Ренке, не дождавшись ответа, посмотрел на своего нового хозяина и понял, что Мовуазен начисто о нем забыл. Тогда он кинул недобрый взгляд на пропахшую пылью лестницу и, как сторожевой пес, занял позицию на другой стороне улицы.
      Жиль быстро добрался до обитой двери на втором этаже и, так как вокруг никого не оказалось, распахнул ее. Дверь заскрипела, затем наступило впечатляющее молчание, и с полдюжины мужчин в черных мантиях повернули головы к вошедшему.
      Эта необычная картина навсегда осталась для Жиля олицетворением людского правосудия. Он не отличал присутствия по гражданским делам от уголовного суда. В длинном зале с серыми стенами, где, как в школе, выстроились ряды скамеек, сидели судьи или, на худой конец, судейские чиновники, а перед ними, фамильярно облокотившись на нечто вроде стойки в баре, стояли несколько посторонних. В распахнутое окно - опять-таки словно в школе - врывалось дыхание весны и дальний шум.
      Заслышав скрип, все эти люди как бы окаменели в тех позах, в каких они были до прихода Мовуазена: распахнутая дверь и юноша в черном, глядевший на них с порога, казалось, привели их в состояние глубокого шока.
      На самом деле ничего подобного не было в помине, и все-таки Жилю показалось, что он помешал тайному совещанию, вроде того, какое порой устраивают школьные учителя, когда остаются одни в опустелом классе и со смехом обсуждают наказания, которым подвергли своих питомцев.
      Кстати, в момент, когда за Жилем закрывалась дверь, он расслышал, как один из людей в мантиях спокойно произнес:
      - Это Мовуазен-племянник.
      Жиль довольно долго бродил по пустым помещениям и пропахшим плесенью коридорам, а когда ему удалось наконец осведомиться, как пройти в кабинет следователя, чиновник, не отрывая глаз от шоколадного батончика, с которого снимал обертку, переспросил:
      - Какого?
      - Того, что ведет дело Мовуазена.
      - Налево, потом опять налево. В самый конец. Там спрашивать уже не потребовалось. В приемной, где вдоль стен тянулись скамейки без спинок, стояли двое мужчин-комиссар полиции и один из инспекторов. Они покуривали и болтали, а когда Мовуазен вошел, смолкли так же, как судьи в присутствии по гражданским делам.
      На скамейке, подле двери с матовыми стеклами, Жиль заметил чемоданчик Колетты. Он весь день пребывал в таком напряжении, что самые незначительные подробности приобретали для него исключительное значение, и обыкновенный чемоданчик, словно дожидавшийся своей хозяйки, потряс Жиля сильнее, чем любая патетическая сцена.
      Не обращая внимания на полицейских, он подошел к двери и постучался, прежде чем комиссар успел ему помешать. Из кабинета донеслось удивленное:
      - Войдите.
      Жиль приоткрыл дверь. Первой он заметил Колет-ту, сидевшую на стуле; потом - большой письменный стол и за ним мужчину с рыжими волосами ежиком. Следователь, видимо, предположил, что побеспокоить его мог лишь кто-нибудь из служащих суда или полиции. Увидев вошедшего, он ринулся к нему, словно для того, чтобы помешать святотатству, и вытолкал Жиля в приемную.
      - Я никого не принимаю. Вы же видите, я...
      И с такой силой захлопнул дверь, что стекло задребезжало и едва не разлетелось на куски. Комиссар с инспектором посмотрели друг на друга, улыбнулись и проводили глазами Жиля, который уселся на одну из скамеек, рядом с падавшим из окна световым пятном.
      Прошло несколько минут, потом четверть часа, потом полчаса, и, подобно тому как привыкаешь к темноте, Жиль привык к тишине и стал отчетливей различать нескончаемое бормотание в кабинете следователя.
      На отвратительно грязной серой стене к бог весть как попавшей туда божьей коровке подбирался паук, но так неторопливо, что заметить это мог лишь очень внимательный наблюдатель, и у Жиля, не спускавшего глаз со стены, взмокли от напряжения лоб и ладони.
      Далекий пароходный гудок, вероятно напомнивший ему, как он прибыл в Ла-Рошель на "Флинте", бросил его в дрожь, а теплое дуновение ветерка разом воскресило перед ним ниёльское кладбище и двух дроздов, гонявшихся в кустах друг за другом.
      Жиль ни о чем не думал. Он просто не мог больше думать, потому что сам как бы стал центром вселенной и разучился видеть вещи такими, каковы они в действительности. Разве он, например, заметил час тому назад, что идет по тротуару, проталкиваясь через толпу, которая становится все гуще по мере приближения к универмагу "Единые цены"; разве обратил внимание на цветочницу, девочку лет двенадцати - тринадцати, протянувшую ему мимозы?
      Он был сыном влюбленных с улицы Эскаль, сыном одного из Мовуазенов, того длинноволосого юноши, который со скрипичным футляром под мышкой ежедневно ходил из Ниёля в город пешком, сыном Элизы, скитавшейся с любимым человеком по городам Европы, по убогим меблирашкам и дешевым ресторанчикам. Но это еще не все Он - внук той из двух сестер, у которой такое кроткое, наводящее на мысль о Колетте лицо; он также внук каменщика, который на склоне жизни катал тачки к печи для обжига извести.
      Он был частицей всего этого, был связан со всем этим прочными нитями и все-таки оставался тем же чужаком, который слез с пропахшего рыбой парохода и в выдровой шапке, с чемоданчиком в руке бродил по набережным.
      Все остальные знали друг друга, жили в одном городе, говорили на одном языке, хранили общие воспоминания.
      Жерардина Элуа - сестра его матери. Она тоже выросла в звеневшем от музыки доме на улице Эскаль, где Жиль мельком увидел сквозь занавески лишь чье-то незнакомое лицо.
      Замуж она вышла не за бродячего музыканта, а за человека, чья семья на протяжении нескольких поколений торговала товарами для флота в доме на улице Дюперре.
      Она навсегда осталась в нем. Родила там детей.
      Все это произошло, когда Жиль был далеко отсюда и знал Ла-Рошель лишь по отрывочным воспоминаниям родителей. Действительность приняла в его мозгу искаженные формы: он представлял себе этот город чем-то вроде цветной лубочной картинки в теплых и спокойных тонах, считал его приютом мира и порядочности.
      Иногда голоса за стеклянной дверью начинали звучать на иной лад: слово брала Колетта. И тогда Жиль украдкой обтирал платком руки, благо полицейские, которым хотелось поболтать на свободе, стояли к нему спиной, облокотившись на открытое окно.
      Он проник в тайну сейфа. И не мог отделаться от мысли, что дядя хотел именно этого. Не напоминает ли таинственное слово, которое надо было угадать, тех драконов, что когда-то, в сказочные времена, стерегли пещеры с кладами?
      Суровый массивный Мовуазен, ни с кем не общавшийся и презиравший себе подобных, каждую неделю отправлялся в Ниёль, усаживался посреди неприбранной комнаты и смотрел на профиль женщины, чьи черты постепенно стирало время.
      Вот что нужно было раскрыть! Важно понять подлинного Мовуазена, а не того неумолимого богача, который каждый день медленно шагал одной и той же дорогой, нигде не задерживаясь, никогда не меняя своего расписания и властно направляя ход событий.
      Чего же все-таки добивался дядя?
      Неужели того, чтобы молодой человек, почти мальчик, неожиданно стал властен в жизни и смерти других?
      Иногда, не в силах больше выносить затянувшееся ожидание, Жиль вскакивал, словно подброшенный пружиной. Однако расхаживать по приемной не решался и, когда удивленные полицейские поворачивались к нему, опять садился на свое место, упираясь ладонями в колени.
      Он знает. Он один знает...
      Октав Мовуазен - брат его отца, Жерардина Элуа - сестра его матери.
      А вот он однажды вечером в полутемном коридоре сжал в объятиях свою тетку Колетту и долго пил жизнь с ее губ.
      Это ее, маленькую, беззащитную, держат сейчас за стеклянной дверью. Это из-за нее зазвонил звонок, и комиссар устремился в кабинет.
      Что с ней сделают?.. Комиссар вышел в приемную, выразительно глянул на инспектора и скрылся в другом коридоре.
      Еще через минуту он возвратился в сопровождении доктора Соваже; плохо выбритый, исхудалый, словно съежившийся в своем мятом костюме, врач выглядел еще более жалким, чем раньше.
      Сейчас любовникам с набережной Урсулинок устроят очную ставку.
      А Жиль знает... И Жиль - наследник своего дяди, человека, которого обманули этот мужчина и эта женщина!
      Комиссар вновь вышел в приемную, вытащил из кармана часы, бросил инспектору:
      - Я, пожалуй, позвоню жене.
      Не означает ли это, что ждать придется долго, что очная ставка растянется, быть может, на несколько часов?
      Чемоданчик по-прежнему красноречиво стоял на скамейке. Что положила туда Колетта? Она не расплакалась. Не попрощалась с Жилем. Она ушла без шума, почти тайком, как порой умирают люди, не желающие причинять горе близким.
      А ведь Жерардина Элуа тоже его тетка! Жиль знал теперь ее историю от всеведущего Ренке, разумеется.
      Она собиралась замуж за служащего "Лионского кредита", но тот скончался от туберкулеза через несколько месяцев после помолвки. Позднее она вышла замуж за Дезире Элуа, человека старше ее на пятнадцать лет.
      - Он был оригинал,- рассказывал Ренке. В его устах это означало "полупомешанный".
      - У него была одна страсть - старинные часы. Ему присылали их отовсюду - антиквары знали его манию. Он убивал на разборку и ремонт дни, вечера, ночи. Тем временем приказчики обворовывали его, и торговый дом Элуа, некогда одна из самых процветающих ла-рошельских фирм, мало-помалу пришел в такой упадок, что после смерти Дезире положение оказалось отчаянным...
      Жиль был совершенно незнаком с этим периодом в жизни тетки. В то время Жерардина пребывала на втором этаже, над магазином, занимаясь исключительно тремя своими детьми. Летом она уезжала с ними на берег океана, в Фура, где у нее была дача.
      И вот ей пришлось спуститься в конторку, напрячь все силы, научиться торговаться с моряками и коммерсантами. Она стала носить черные шелковые платья, придававшие ей столь неприступный вид. Она боролась с судьбой, занимала деньги направо и налево, добивалась все новых отсрочек и наконец обратилась к Октаву Мовуазену.
      Мать, отчаянно сражающаяся за свой выводок, - вот кто она прежде всего. И какое для нее имеет значение, что Боб вырос хулиганом, что из старшей дочери Луизы получилась сущая квашня, а ее сестра, романтическая сумасбродка, бросилась на шею женатому человеку?
      В круге повседневных забот Октава Мовуазена Же-рардина означала только краткую остановку в пять часов пополудни, несколько сот тысяч франков, нуждавшихся в его присмотре, чашку чаю и тартинку с апельсиновым повидлом...
      Медленные шаги на лестнице. Через каждые три-четыре ступеньки человек останавливался и шумно отдувался. Когда он вошел в приемную, Жиль узнал сенатора Пену-Рато, для которого лестницы давно стали форменной пыткой. Как обычно, в руках он держал зонтик. Полицейские, словно по команде, отскочили от окна и поклонились, сенатор удивленно посмотрел на Мовуазена, потоптался на месте, но, так и не заговорив с Жилем, без стука вошел в кабинет следователя.
      Жиль не шелохнулся, хотя тревога его стала до боли щемящей. Зачем явился Пену-Рато? Сенатор пробыл у следователя минут десять. Они, несомненно, о чем-то вполголоса говорили друг с другом - недаром их силуэты вырисовались на матовом стекле, как китайские тени.
      Провожая сенатора, следователь с нескрываемым любопытством метнул взгляд на Мовуазена. Бывший министр зашелся в кашле, сплюнул мокроту в платок, с интересом поднес его к глазам и медленными старческими шагами удалился.
      Еще полчаса, три четверти часа. Наконец звонок зазвенел снова, и комиссар ринулся в кабинет, улыбаясь при мысли о теперь уже близком обеде.
      Жилю захотелось спрятаться, но он не двинулся с места и остался на своей скамье в надежде, что его не заметят
      Колетта со скомканным платочком в правой руке вышла первой и усталым жестом приподняла чемоданчик, который, не без притязаний на галантность, был тут же выхвачен у нее из рук комиссаром.
      - Позвольте...
      Затем глаза ее расширились - Колетта увидела Жиля. Она чуть заметно отшатнулась, словно собираясь вернуться обратно.
      - Сюда, мадам...
      Колетта молча прошла мимо Жиля, и он пожалел, что не взглянул на нее, не сказал ей ни одного ободряющего слова.
      Доктор Соваже направился вслед за инспектором к главной лестнице.
      - Входите, месье.
      Эти слова произнес следователь с густой рыжей шевелюрой, появившись на пороге кабинета. В кабинете, кроме него, находился письмоводитель) не замеченный Жилем в первый раз. Он перебирал документы, лежавшие на маленьком столике.
      Следователь сел.
      - Что вам угодно, месье Мовуазен?.. Но прежде всего позвольте заметить, что ваш визит крайне неуместен, противоречит всем правилам, и мне не следовало бы вас принимать.
      Довольный своей фразой, он посмотрел на молодого человека снизу вверх, но сесть не предложил, и так как Жиль не находил нужных слов, следователь, вытащив из жилетного кармана золотые часы, нетерпеливо добавил:
      - Слушаю вас.
      - Я хотел бы узнать, месье, арестована ли моя тетка, а если нет, то намерены ли ее арестовать.
      Глазки у следователя были недобрые, колючие, вся его особа дышала таким самодовольством, что Мовуазен с трудом сохранял самообладание.
      - Очень сожалею, но я не вправе ответить.
      - Значит, моя тетка на свободе?
      - Если вам угодно знать, будет ли она обедать с вами нынче вечером, то думаю, что нет. В остальном же...
      Следователь сделал неопределенный жест и перевел глаза на свою руку, украшенную перстнем с печаткой, созерцание которого явно доставляло ему удовольствие. Сейчас он встанет, выпроводит посетителя за дверь..
      - Я знаю, месье, что моя тетка не виновна в отравлении мужа.
      Следователь поднялся.
      - Еще раз повторяю, месье Мовуазен: я очень сожалею... Я готов даже забыть о вашем приходе и...
      Он распахнул дверь. Жиль поколебался еще секунду, потом, со слезами ярости на глазах, выбежал в приемную. Перепутал коридоры, долго бродил по закоулкам Дворца правосудия, снова прошел мимо обитой двери, в которую заглянул, придя сюда, и которая была теперь распахнута в пустой зал, где сгущались вечерние сумерки.
      На улице он немало удивился, когда наконец заметил, что рядом с ним, не решаясь ни о чем расспрашивать, шагает верный Ренке.
      Фонари уже зажглись, но ночь еще не спустилась, и по небу тянулись последние полосы света.
      - Больше вы мне сегодня не понадобитесь, месье Ренке.
      - Благодарю вас. Вам, конечно, известно, что она арестована? Я встретил одного из бывших сослуживцев...
      Жиль взглянул на него и не ответил. Потом прибавил шагу. Ничего не видя, ни о чем не думая, добрался до конца набережной и очутился у маленького кафе Жажа. Зашел туда. Говорить с ней ему было не о чем, но он нуждался хо!я бы в минутной разрядке.
      К несчастью, Жажа сидела за столом с двумя кумушками, одна из которых что-то вязала из белой шерсти.
      - Ну, мой мальчик, плохи дела? Что будешь пить?
      Жажа проплыла за стойку, налила рюмку. Потом повернулась к кумушкам.
      - Вы только поглядите, что с ним сделали!
      Жиль, начисто забывший об утреннем скандале, посмотрел в зеркало и немало изумился, увидев у себя на щеках два больших багровых пятна.
      - Как будто сразу не ясно, что парень не из тех, кто за себя постоит!.. Да ты садись, Жиль! Бог свидетель, в тот вечер, когда ты ввалился сюда в длиннющем пальто и смешной шапке, я и предположить не могла, что тебя ожидает. - И добавила, обращаясь к кумушкам: - Если б вы видели, какой он тогда был симпатичный!
      Сколько раз за минувшую зиму Жиль вот так заходил к Жажа посидеть! Почему же сегодня ему здесь не по себе? Три женщины не сводили с него глаз. Вязанье в руках у одной все явственней принимало вид детского носочка.
      - А теперь он женат, не говоря уж о неприятностях, которые свалились ему на голову .. Уже уходишь, цыпленочек? Не захватишь с собой рыбки?
      Жиль не смог ни ответить, ни хотя бы сказать на прощанье что-нибудь ласковое. В третий или четвертый раз за день у него до боли, как в детстве при ангине, перехватило горло.
      Засунув руки в карманы, он брел по набережным. Витрина тетушки Элуа была еще освещена, правда, скупее, чем в соседних магазинах: здесь ведь торгуют таким товаром, что зазывать покупателей нет необходимости.
      Жиль подошел поближе, опять отошел. Как и в день приезда, он бродил вокруг, не решаясь войти и посматривая на тетку, восседавшую в конторке, на приказчиков, занятых упаковкой.
      Потом один из них вышел на тротуар и опустил жалюзи, так что теперь свет падал уже только из двери; наконец и под нею осталась лишь узкая полоска его, которую невнимательный глаз просто не заметил бы.
      На террасе "Французского кафе" играла музыка, люди наслаждались погожим весенним вечером, одним из первых в этом году. По террасе сновал алжирец, оставляя на каждом столике пригоршню земляных орехов. Подальше, за Большой часовой башней, в сумерках виднелось несколько женских фигур - это поджидали клиентов девицы, готовые упорхнуть при появлении полицейского.
      Весь город был освещен. Огни загорелись повсюду - в окнах домов, на обеденных столах, за которые усаживались в этот час ла-рошельцы, в детских, где ребятишки складывали тетради или вполголоса зубрили уроки.
      Жиль поднял глаза. На втором этаже барышни Элуа, должно быть...
      Он никак не мог решиться. Опять отошел подальше. Услышал, как отворилась дверь, обернулся и увидел, что из магазина один за другим высыпают приказчики, а двое из них уже в'скочили на велосипеды.
      Теперь он действительно наследник Мовуазена, единственный его наследник, потому что именно он раскрыл дядину тайну. Мовуазен предусмотрел все, кроме одного - что в один прекрасный день его отравят.
      Как поступил бы он, если бы знал - кто!
      Он не предвидел также, что наступит вечер, когда в столь знакомом ему коридоре третьего этажа, захлестнутый волнением еще не изведанной силы, его племянник обнимет Колетту.
      Дверь вновь открылась. Вышла теткина машинистка. Осмотрелась. Быть может, она ждет поклонника?.. Но тут девушка заметила Жиля и на минуту вернулась. Он представил себе, как она говорит Жерардине: ".Этот опять здесь..."
      Машинистка удалилась восвояси. Свет под дверью, однако, не гас. Прошло еще минут десять, а он горел по-прежнему.
      Тогда Жиль пересек улицу. Но едва взялся за ручку, как ключ щелкнул, дверь приоткрылась, и Жиль оказался лицом к лицу с теткой, пристально смотревшей на него.
      Робко, как испуганный ребенок, он поздоровался:
      - Добрый вечер, тетя!
      Жерардина удивленно нахмурила брови: она услышала в его голосе неподдельное чувство. И не ошиблась! Жиль боялся поднять на нее глаза. Он любил ее. Стыдился, что пришел сюда.
      Она заперла дверь и направилась к конторке. Жиль различал в темноте ее крупную фигуру. Знал, что ей страшно, что она боится его, и сердился на себя, что подвергает такой пытке сестру своей матери.
      Он был бы рад объясниться напрямик, высказать ей все, что думает и чувствует.
      - Входите.
      На верхнем этаже под неумелыми руками гремел рояль, и звуки водопадом бились о стены дома.
      Жерардина Элуа на секунду подняла глаза к потолку, и ноздри ее вздрогнули. Затем она улыбнулась - не так, как улыбаются люди, довольные собой или желающие проявить учтивость, а судорожно, словно передернувшись в тике,- оперлась, чтобы унять дрожь в руках, о спинку стула, пододвинула его племяннику и бросила - Садитесь, Жиль. Вы хотите мне что-нибудь сообщить?
      Почему голос ее в эту минуту так напомнил ему голос матери? Жиль не смотрел на Жерардину, и от этого иллюзия казалась еще более полной.
      Он схватился за голову, прижался к стене, и его длинное худое тело затряслось от рыданий.
      VI
      Наверху по-прежнему играли на рояле, без конца повторяя пассаж, потому что пальцы пианистки- вероятно, Луизы - неизменно спотыкались на одном и том же аккорде. Но она не поддавалась соблазну обойти препятствие и просто повторяла всю пьесу сначала- ни медленней, ни быстрее.
      Хотя глаза у Жиля были закрыты, он отчетливо представлял себе обстановку, в особенности обширный, низкий, забитый товаром магазин, где уже не горел свет и лишь стеклянные стенки конторки разливали вокруг желтый отблеск того же оттенка, что нагромождения такелажа. Повсюду с потолка свешивалась корабельная оснастка - сигнальные фонари, тали, ведра, еще какие-то бесформенные предметы, отбрасывавшие таинственную тень; в витрине слышался шорох-либо кот, либо крыса...
      Жиль плакал, но, чувствуя, что тетка стоит у него за спиной, старался не всхлипывать, чтобы расслышать ее дыхание. Она должна сделать хоть какой-нибудь жест, проронить хоть слово. Не может же она до бесконечности стоять вот так, словно окаменев! Но проходили секунды, минуты, слезы мало-помалу иссякали, а Жерардина не шевелилась.
      Не стоит ли ему самому повернуться и заглянуть ей в глаза? Быть может, она беззвучно плачет? Или, замерев от волнения, стоит с искаженным и бледным лицом.
      Неожиданно она уселась за стол. Ножки стула негромко шаркнули по полу. Руки Жерардины легли на бумаги. Недобрый спокойный голос отчеканил:
      - Скоро вы перестанете паясничать?
      Жиль решил, что ослышался. Слезы его мгновенно высохли. Он постоял еще секунду, держась за голову, потом медленно выпрямился, медленно повернулся и увидел, что Жерардина, такая же невозмутимая, как если бы она разговаривала с клиентом, смотрит на него жестким взглядом.
      - Все? - спросила она, когда Жиль всхлипнул в последний раз. - Теперь вы, может быть, объясните, что вам угодно?
      Она не теряла времени даром и, пока Жиль плакал, успела обрести обычное хладнокровие. Никогда еще он не видел ее такой жестокой, такой собранной, и сам теперь не понимал, как несколько минут назад голос ее мог показаться ему голосом его матери.
      Но он тоже успокоился. Чувствуя себя опустошенным и вялым, как бывало с ним после слез и в детстве, он опустился на стул, понурил голову и неуверенно пробормотал:
      - Нельзя допустить, чтобы ее засудили, тетя. Вы же знаете: она ни в чем не виновата.
      Жерардина Элуа обнажила в злобной усмешке крупные зубы.
      - Нужно спасать ее, не так ли? Она одна идет в счет, только она!
      - Дядю отравила не она, и вы это знаете. Жиль и сейчас еще дорого бы дал, чтобы тетка возразила ему, но она не потрудилась сделать даже это.
      - Вы уже отнесли векселя к следователю? Жиль мотнул головой.
      - Что вы ему сказали?
      - Ничего, тетя. Послушайте... Я не знаю, что нужно сделать...
      Не сиди она перед ним вот так, холодная, как булыжник, он заговорил бы по-иному. Еще минуту назад у него рвались с губ совсем другие слова. Он сказал бы ей: "Тетя, я знаю все и не могу вас осуждать. Я знаю, что вы были очень несчастны, что после смерти мужа вам пришлось бороться с такими трудностями, которые обычно не выпадают на долю женщины. Я знаю, что если вы кажетесь сильной, очень сильной и мужчины произносят ваше имя с почтительностью в голосе, то это лишь потому, что так нужно: вы же отчаянно сражаетесь за своих детей и торговый дом Элуа, который считаете их достоянием. Октав Мовуазен, притворившись, что пришел вам на помощь, отнял у вас то немногое, что оставалось. Когда ежедневно, в пять часов пополудни, он усаживался в этой конторке, он проделывал это как хозяин, требующий отчета и отдающий приказы. Он держал в руках судьбу ваших детей и вашу. А он был чужд человеческих слабостей, особенно жалости. Вы чувствовали, что Боб тоже опасен, что рано или поздно он наделает глупостей. Действительно, он нелепейшим образом сам выдал себя с головой Мовуазену. Тот потребовал, чтобы он уехал и завербовался в колониальные войска. Боб в Африке, предоставленный самому себе и своим порокам!.. Так ведь оно было, правда, тетя? Вы сплутовали, спрятали Боба где-то во Франции, верно? Но Мовуазен разгадал вашу уловку. Тогда вы и решили, что ему лучше умереть... Я сын вашей сестры, а не судья. Я говорю не от имени правосудия, и мне безразлично, будет убийца наказан или нет. Но вы знаете, тетя, что вместо вас обвиняют женщину, которая ничего не сделала. Вы знаете, что..."
      Он не произнес этих слов, и в слишком жарко натопленной конторке опять воцарилась тишина, дав звукам рояля затопить магазин. Жерардина опять несколько раз нетерпеливо посмотрела на потолок. Ей безумно хотелось, чтобы эта доводящая до отчаянья музыка наконец смолкла, но для этого нужно было дойти до лестничной клетки и крикнуть. К тому же разве здесь играют на рояле не в последний раз!
      - Я полагаю, что для начала вы упрячете вашего кузена в тюрьму?
      Что ей ответить? Нет. Этого можно легко избежать. Надо только спасти Колетту. Все, конечно, решат, что он ее любовник, но тетку все равно надо спасти. Жилю было стыдно. Он твердил про себя-и не лукавил,- что поступил бы точно так же, даже если бы они не обменялись поцелуем тогда в коридоре.