Хроника меченых - Зверь

Корнет Борейко сильно нервничал. Его абсолютно не волновало, за каким чертом казначейству понадобилось перевозить два миллиона рублей ассигнациями в Амурский банк, но он никак не мог взять в толк, почему охрану этих проклятых миллионов поручили именно ему. В конце концов, это дело полиции. В крайнем случае, могли бы вызвать казаков. Но при чем здесь, скажите на милость, драгуны? Успокаивало его только то, что путь карете предстояло проделать недолгий, всего несколько кварталов, да и людей в это солнечное утро на улицах столицы было с избытком. Борейко с неудовольствием покосился на довольно тяжелый железный ящик, стоящий посреди кареты, и едва сдержался, чтобы не пнуть его ногой. Сидевший напротив чиновник казначейства улыбнулся.

– Успокойтесь, корнет. Я уже шесть лет еженедельно отвожу деньги в банк – и жив, как видите. Смею вас уверить, два миллиона для нас небольшая сумма.

Сумма, может, и небольшая для привыкшей слюнявить купюры конторской крысы, но Борейко таких денег видеть еще не доводилось. Поручик выглянул в окно, где медленно трусили на сытых конях шестеро его драгун. Пока все вроде было в порядке. Двое впереди, двое по бокам и двое сзади. Прохожие, бредущие по тротуару, тоже не вызывали подозрений. Борейко откинулся назад и на всякий случай расстегнул кобуру. Штафирка в котелке чуть заметно улыбнулся. Поручик собрался было выругаться, но как раз в эту минуту с улицы донесся протяжный вопль:

– Горим!

– Кто горит? – подпрыгнул Борейко. – Какого черта!

– Дым впереди, ваше благородие, – склонился к окну драгун, ехавший справа.

В воздухе действительно запахло гарью. Борейко покосился на чиновника, но тот лишь пожал плечами. И на всякий случай извлек из внутреннего кармана небольшой револьвер. Карета остановилась столь неожиданно, что Борейко, качнувшийся вперед, больно ударился ногой об угол железного ящика.

– Что там еще? – спросил драгуна поручик.

– Бочка с водой, ваше благородие, – оскалил зубы конопатый всадник. – На пожар едут.

Борейко грязно выругался и пулей вылетел из кареты. Бочка с водой, которую влекли за собой две клячи, действительно застряла поперек дороги, зацепившись колесом за фонарный столб. Кучер кареты, с трудом сдерживая лошадей, поливал отборным матом четверых топорников в светлых робах и дурацких медных касках.

– А я что сделаю?! – орал на кучера пожарный. – Видишь – застряло!

– Застряло! Баграми оттяните колесо, мать вашу! – подсказал медным лбам один из драгун.

Топорники пустили в ход багры, но, увы, освободить телегу им так и не удалось.

– Помогите им! – крикнул своим драгунам Борейко.

Это была его ошибка, но осознал он ее только тогда, когда из-за бочки с водой в сторону кареты одна за другой полетели две гранаты. А следом зазвучали револьверные выстрелы. Борейко, оглушенный взрывами, оторопело наблюдал, как падают на мостовую его драгуны, и все пытался извлечь из кобуры наган, намертво там застрявший.

Вацлав Радзинский, сидевший в пролетке неподалеку от места происшествия, видел, как умело боевики Студента расправились с солдатами. Потом из кареты выскочил человек в штатском с револьвером в руке, но выстрелить ему не дали липовые пожарные.

Радзинский оглянулся на унтер-офицера Костенко, стоявшего в десяти шагах у дверей булочной. Костенко был в штатском, руки он держал в карманах пиджака. Именно ему предстояло перестрелять четверых боевиков, когда они перенесут ящик с деньгами в пролетку, где сидела дама в шикарном платье и шляпке под вуалью. Роль дамы пришлось играть самому Радзинскому, а за кучера у него был Мишка Ревякин, конокрад и сукин сын, по которому давно рыдала Сибирь. Вацлав расстегнул изящную сумочку и нащупал рукоять револьвера. Если Костенко не справится, надо будет стрелять самому. Впрочем, унтера в любом случае придется устранять. Водовозные клячи неожиданно сорвались с места и понеслись вдоль по улицы, чудом не зацепив пролетку. Радзинский выругался и оглянулся. Кони, раненные осколками гранат, продолжали биться на мостовой среди трупов несчастных драгун. Но боевиков возле кареты уже не было. Зато в соседней переулок, распугав немногочисленных зевак, сворачивал тарантас, невесть откуда взявшийся на месте преступления.

Вацлав хоть и не сразу, но сообразил, что вместе с тарантасом умчались в неведомую даль и ассигнации на сумму в два миллиона рублей. Грязно выругавшись, он выстрелил в лоб унтеру Костенко и крикнул в спину ошалевшему Ревякину:

– Гони!

Скрылись они с места происшествия без проблем, но никакой радости по этому поводу Радзинский не испытывал. Его просто трясло от бешенства. В себя он пришел уже на конспиративной квартире, где смог наконец сбросить с себя женские тряпки и переодеться в жандармский мундир. Ревякин с хитрой улыбочкой на тонких губах наблюдал за чудесными превращениями бравого ротмистра. Вацлав с трудом пересилил желание всадить ему в лоб горошину из железного стручка. Теперь, когда деньги столь неожиданно уплыли из его рук, Мишка нужен был ему живым.

– Нагрели нас, выходит, ваше высокоблагородие? – насмешливо спросил Ревякин.

– Выходит, нагрели, Миша, – скрипнул зубами Радзинский. – Но я этого сукина сына из-под земли достану. И ты мне в этом поможешь.

– Кабы он собачьим сыном был, ваше благородие, я бы с дорогой душой, – вздохнул Ревякин. – Но про Студента про меж наших ходят слухи, что оборотень он.

– Это я и без тебя знаю, – угрюмо усмехнулся Вацлав.

– Так я ведь в прямом смысле, ваше благородие. Мать его со Зверем нагуляла.

– С каким Зверем, Миша? – удивленно уставился на конокрада Радзинский. – Ты в своем уме?

– За что купил, ваше благородие, за то и продаю, – обиделся Ревякин. – Мне о нем Епиха рассказал.

– Какой еще Епиха?

– Епифан Белов. Есть в Питере такой карманник, ваше благородие. Они с матерью Студента из одной деревни.

Радзинский с изумлением выслушал пересказ байки неведомого ему карманника Епихи. Боже мой, какое чудовищное невежество. А ведь сожгли бы, пожалуй, несчастную девку, не появись в деревне земский врач. Вот только появился он там, судя по всему, на беду Вацлава Радзинского. Которому теперь приходится кусать локти и с недоумением спрашивать себя, как этому юнцу удалось провести человека, о проницательности которого в Охранном отделении ходили легенды.

На секунду Вацлав даже усомнился в даре, которым наградил его Господь. Но нет, ход мыслей Мишки Ревякина он представлял себе сейчас вполне отчетливо. И с некоторой оторопью осознал, что конокрад не врет. Он действительно боится Студента, считая его существом иной породы. Невежество невежеством, но для подобных опасений должны быть веские основания. Ибо Мишка человек далеко не робкого десятка, оборвавший уже не одну человеческую жизнь. Видимо, Студент действительно обладает незаурядными способностями, если ему удалось обвести вокруг пальца Вацлава Радзинского, до сих пор легко угадывавшего чужие устремления и даже мысли.

Дар Вацлава обнаружился еще в детстве, но он не стал делиться своим открытием даже с родителями, уже тогда сообразив, что это знание, неведомым образом возникающее в сознании, дает ему власть над ближними и дальними. К тридцати годам он научился в совершенстве владеть своим даром, помогавшим ему и в частной жизни, и в карьере, а вот сегодня он попал впросак самым нелепым и дурацким образом.

– А я думал, ваше благородие, что вы меня кокнете, как того унтера.

– Ну и дурак, – усмехнулся Радзинский. – Костенко был службист, его доносу поверили бы. А тебя никто слушать не будет, что бы ты ни плел по моему адресу.

– Да уж, – легко согласился Ревякин, вынимая руку из кармана. – Кто я – и кто вы, ваше благородие!

– Здесь пятьсот рублей, Миша. – Радзинский бросил на стол несколько мятых бумажек. – А у Студента на руках два миллиона ассигнациями. Ты получишь двадцать процентов, если сумеешь их найти. Никуда эти сволочи от нас не денутся.

– А сколько это будет – двадцать процентов?

– Четыреста тысяч рублей.

– Я же сопьюсь, ваше благородие, – присвистнул Ревякин. – Мне и ста тысяч хватит.

– Ценю твою скромность, Миша. И помни, за мной не пропадет.

Экс наделал много шума. Говорят, даже государь выразил по этому поводу крайнюю степень неудовольствия. Были задействованы все структуры, имеющие отношение к сыскному делу, но результат оказался нулевым. Даже Радзинский, который буквально землю носом рыл, удостоился устного выговора от начальства. Отставки не заставили себя ждать, но коснулись они только высшего эшелона, а в средних и нижних звеньях эту бурю, вызванную монаршим гневом, даже не заметили.

Вацлав Радзинский был, разумеется, вне подозрений. К сожалению, вне подозрений оказался и студент юридического факультета Петербургского университета Владимир Фомич Воронин, посещавший лекции знаменитых профессоров с завидной регулярностью. И этим дело не ограничилось. Студент как ни в чем не бывало явился в назначенный срок на конспиративную квартиру за жалованьем, причитающимся ему за верную службу царю и Отечеству.

У Радзинского даже глаза на лоб полезли, когда он увидел этого наглеца на пороге.

– Центральный комитет РСДРП(б) объявляет вам, Вацлав Янович, благодарность за проделанную работу и выражает надежду, что наше сотрудничество будет столь же успешным и впредь.

Радзинский положил ладонь на рукоять револьвера, но выстрелить не сумел. Рука словно налилась свинцом, а ноги отнялись. Этот человек бесспорно обладал даром гипноза, но Вацлав понял это слишком поздно, когда его оружие уже перекочевало в руки Студента.

– Зачем же так нервничать, Вацлав Янович, – укоризненно покачал головой Воронин. – Я ведь пришел с выгодным для вас предложением. Мы оплатим ваши долги, а вы снабдите нас информацией о провокаторах, засланных Охранкой в наши ряды.

– А если я откажусь?

– Тогда о вашем активном участии в эксе станет известно в Охранном отделении.

– У вас нет свидетелей, – попробовал увернуться от жестких объятий Студента Вацлав.

– А Мишка Ревякин? – напомнил Воронин. – Конечно, большой веры конокраду нет, но только не в данных обстоятельствах. Вы, Вацлав Янович, были одним из немногих, кто знал и время перемещения денежных средств, и маршрут движения кареты. Два миллиона – это большая сумма.

Радзинский проанализировал ситуацию, душевных сил на это хватило. Оправдаться будет крайне сложно, но если даже каким-то чудом он выйдет из-под следствия с незапятнанной репутацией, его добьют кредиторы. Впервые в жизни ротмистр столкнулся с человеком, превосходящим его если не умом, то силой духа. Но борьба еще не окончена, и, надо полагать, у него будет шанс посчитаться с господином Ворониным.

– Деньги при вас?

Студент выставил на стол саквояж и раскрыл его.

– Здесь триста пятьдесят тысяч рублей. Именно такую сумму вы задолжали кредиторам. Вы расточительный человек, Вацлав Янович. Надо жить скромнее. Мы не собираемся далее оплачивать ваши безумства. Имейте это в виду.

– Расписку писать?

– Разумеется. И составьте, пожалуйста, список ваших агентов. А также список тех агентов, о которых вы что-либо слышали.

– Но мне нужно время, чтобы заглянуть в бумаги.

– Бросьте, Вацлав Янович, у вас абсолютная память, и имена своих агентов вы помните наизусть. И не дай вам бог ошибиться, господин Радзинский.

Вацлав не стал рисковать и в течение короткого времени сдал всю свою агентурную сеть. Зато взамен получил другую, созданную Владимиром Ворониным. Ценность сведений, получаемых от этих агентов, была равна нулю. Зато им регулярно выплачивались поощрения из средств, выделяемых правительством Охранному отделению на борьбу с революционным подпольем. Суммы нельзя было назвать умопомрачительными, но тем не менее они были значительными и вполне могли скрасить жизнь ротмистра, нежданно-негаданно угодившего в капкан. К сожалению, эти деньги приходилось отдавать Студенту, который переправлял их на тайные счета своей партии.

Впоследствии Вацлав четырежды пытался устранить Студента, но, увы, тот непостижимым образом разгадывал хитроумные комбинации ротмистра, раз за разом отправляя на тот свет наемных убийц.

– Все, ваше благородие, – взмолился после четвертого провала Мишка Ревякин. – Больше никто со Студентом связываться не будет. Шутка сказать, сколько ребят он загубил. Рваный, Кыш, Слюнявый, Ястреб, Абраша… Последний вообще был виртуоз. Его Скрипачом еще называли. Иные так на струнах не играют, как он на чужих ребрах. Вчера Лютый свернул ему шею. Играючи. А у Абраши шея была как у быка, он пятаки гнул пальцами. Кочергу узлом завязывал. А этот придушил его как паршивого куренка.

– Какой еще Лютый? – нахмурился Вацлав.

– Так о Студенте речь, чтоб ему пусто было. А в его боевке сплошь мореевские ребята. Оборотни, ваше благородие.

Глава 17

ГИМНАЗИСТ

До 1915 года Вацлав Радзинский чувствовал на своей шее железные пальцы Студента. До тех самых пор, пока партия не отправила отчаянного боевика на фронт разлагать солдатские массы большевистской пропагандой. А в конце шестнадцатого года ротмистру и вовсе крупно подфартило. Среди гимназистов, задержанных за антивоенную агитацию, оказался Василий Воронин, родной брат Студента. В эту минуту Вацлав почувствовал предвкушение реванша. При его огромном опыте и бесценном даре сломать семнадцатилетнего мальчишку труда не составило. Впрочем, Радзинский действовал крайне осторожно, ибо вскоре убедился, что отношения младшего брата к старшему далеко не однозначное. И возможно, поэтому Василий примкнул не к большевикам, а к эсерам.

– Скверно, юноша, – вздохнул Радзинский, глядя на младшего Воронина полными сочувствия глазами. – Время военное. Положение империи катастрофическое, а вина ваша очевидна. Расстреляют и вас, и ваших неразумных друзей.

– Я не боюсь, – вскинул Василий голову, заросшую светлыми волосами.

Нет, он боялся. Что, впрочем, и не удивительно. Но подростковый романтизм помогал ему справляться со страхом. Да и время наступало смутное. Радзинский предчувствовал приближение катастрофы. Василий, юноша далеко не глупый, вероятно, тоже. Почему бы в таком случае двум разумным людям не договориться.

– А вы что, сочувствуете революции? – вскинул Василий на ротмистра удивленные глаза.

– Нет, юноша, не сочувствую. По той простой причине, что не жду от нее ничего хорошего ни для себя, ни для Отечества. Но жертвовать для спасения империи жизнями зеленых мальчишек не хочу. Не спасет эта жертва ни царя-батюшку, ни его присных.

– Тогда отпустите нас.

– Так я бы отпустил, Василий Фомич, но это, увы, не в моей власти, – вздохнул Радзинский. – Кстати, вы в курсе, что ваш брат Владимир сотрудничал с Охранным отделением?

– Вы провокатор! – Василий побледнел и попытался вскочить на ноги.

– Сидите, юноша, сидите, – взмахом руки остановил его Радзинский. – Экий вы, право. У меня ведь бумаги есть. Вы почерк брата, надеюсь, хорошо знаете? Вот его согласие на сотрудничество, написанное собственноручно. Вот расписки о получении жалованья. Я ведь почему вами заинтересовался? Меня с вашим братом связывают годы совместной работы. Памятуя об этом, я и вас хочу спасти от смерти. А заодно и ваших глупых приятелей. Вы о них-то подумали, Василий Фомич? У них ведь отцы-матери есть. Для них смерть сыновей будет страшным ударом.

– Подлец, – процедил сквозь зубы гимназист. Радзинский на оскорбление не прореагировал, поскольку вовремя понял, что предназначено оно не ему.

– Это вы напрасно, Василий, – осуждающе покачал головой Радзинский. – Ваш брат – убежденный монархист. Вы ведь за свою идею боретесь, не стесняясь в средствах. Так почему же Владимир Фомич или я должны придерживаться джентльменского кодекса чести? Да и деньги ему были нужны не в последнюю очередь для вас. Лучше скажите спасибо брату, юноша. Ведь все эти годы он вас кормил, одевал, обувал. Еще и платил за ваше обучение. Вот она, человеческая благодарность.

– Чего вы от меня хотите, господин ротмистр?

– Ничего. Вы подписываете бумагу о сотрудничестве, и я вас отпускаю.

– Нет, – твердо сказал Василий.

– Глупо, юноша. Ведете себя как девственница перед брачной ночью. Смею вас уверить, в наших архивах хранятся автографы многих людей, коих вы считаете несгибаемыми революционерами. Могу показать.

– Не надо, – глухо отозвался Воронин.

– А зря, – осудил его Радзинский. – Это позволило бы вам более трезво взглянуть на краснобаев, которые подталкивают незрелых юнцов к бунту, несмотря на полное свое безверие и застарелый цинизм. Я отпустил бы вас без всякой подписи, просто из расположения к вашему брату, но я должен представить оправдательный документ начальству. Даю слово офицера, что уничтожу эту бумагу, как только надобность в ней отпадет.

– Почему я должен вам верить?

– Вы что же, думаете, будто я стану вас шантажировать? Начну выпытывать пароли и явки ваших вождей и активистов? Бедный юноша! Все это мне уже давно известно. Загляните в эту папочку. Я вам разрешаю. Вот пожалуйста, Войнаровский Владислав Сигизмундович, он же Сидоров Фрол Яковлевич, он же Козлов Ефим Петрович, он же… А впрочем, достаточно. Читайте сами. Вы юноша грамотный.

Гимназист довольно долго изучал предложенные ему бумаги, Радзинский успел выкурить за это время две папиросы и открыл форточку, чтобы проветрить помещение. В решении Василия он не сомневался. Гимназист пережил крушение иллюзий. И, надо отдать ему должное, пережил с достоинством. Крепкий, судя по всему, юноша. Такой действительно может быть полезен.

– Скажите, Василий Фомич, вы никаких странностей за своим братом не замечали?

Гимназист вскинул на ротмистра испуганные глаза и тут же их опустил.

– Это вы о чем?

– Да так, – неопределенно махнул рукой Радзинский, – ходили разные слухи. Ну спасибо вам, молодой человек, за понимание. Вы сняли огромный камень с моей души. Я бы себе никогда не простил, если бы с братом моего старого друга случилась крупная неприятность.

Пряча в карман бумажку, подписанную Василием Ворониным, ротмистр Радзинский и не подозревал, как скоро она ему понадобится. Революция, которую ждали все, грянула как гром среди ясного неба. Началось-то все с сущей ерунды, с бунта кухарок, вызванного задержкой подвоза хлеба в столицу. А закончилось отречением государя-императора. Точнее, не закончилось, а вступило в свою самую разрушительную фазу. Вацлав Янович и не предполагал тогда, что эта фаза закончится для него в 1920 году, когда ему придется уносить ноги из страны, служению которой он отдал без малого пятнадцать лет. Радзинского нисколько не удивило, что первым делом революционные массы спалили архивы Охранного отделения. Этими массами руководили люди, лично заинтересованные в том, чтобы собранные там сведения не испортили бы их репутацию признанных борцов с режимом. К сожалению, Вацлав знал многих из этих борцов лично. А потому за его жизнь в бунтарском феврале семнадцатого года никто не дал бы и медной копейки. Именно в этот критический для себя момент он вспомнил о Василии Воронине. Гимназист, несмотря на молодость, сделал при новой власти блестящую карьеру и даже занял какую-то должность в Совете солдатских, крестьянских и рабочих депутатов. Радзинский, оглушенный стремительными переменами, к Советам относился скептически и мечтал только об одном: поскорее выбраться из кумачового Петрограда в какое-нибудь тихое место, забытое и Богом, и революционерами.

Судя по всему, отец Гимназиста был преуспевающим врачом – он оставил своему отпрыску весьма приличную квартиру в одном из обывательских районов Санкт-Петербурга, где селились в основном отставные военные, достигшие немалых чинов, и университетские профессора. Революционным духом здесь и не пахло.

Василий был дома и на незваного гостя глянул без всякого дружелюбия. В руке Гимназиста был револьвер, но, разумеется, стрелять в ротмистра он пока не собирался. Это была просто предосторожность, далеко не лишняя, кстати. Ибо социально близкие революционерам элементы, вроде Мишки Ревякина, развили в городе бурную деятельность, грабя награбленное и распределяя их по своим тайным схронам. Вацлав Янович, хорошо знавший революционеров всех мастей, был стопроцентно уверен, что конкурентов они долго терпеть не будут и в два счета перестреляют всех бандюг, дабы не путались под ногами и не мешали сознательным людям перестраивать мир и перераспределять собственность. Своими сомнениями по поводу новой власти Радзинский поделился с Ревякиным и настоятельно посоветовал ему надолго в городе не задерживаться. Но Мишка, опьяненный воздухом свободы, только оскалился в ответ.

– Принес. – Радзинский прямо у порога сунул Руку в карман куцей шубейки и извлек оттуда мятый листок. – Решил, что так будет лучше.

Василий пробежал расписку глазами и небрежным жестом швырнул ее в камин. Вацлаву Яновичу показалось, что Гимназист вздохнул с облегчением.

– Вы позволите присесть, Василий Фомич, – вежливо спросил Радзинский, оглядывая небольшую комнату, куда привел его хозяин. Судя по всему, это был кабинет отца Гимназиста. Здесь стояли массивные шкафы с толстенными фолиантами и большой письменный стол.

– Садитесь, – небрежно кивнул Василий на кресло-качалку, стоящую у камина.

Однако прежде чем присесть к огню, озябший Вацлав поставил на стол саквояж, доверху набитый бумагами.

– Здесь компромат на ваших товарищей по партии. Конечно, далеко не весь. Вы можете либо сжечь эти бумаги, либо использовать в своих интересах.

Гимназист, ни слова не говоря, вытряхнул содержимое саквояжа в камин. Радзинский равнодушно наблюдал, как огонь пожирает годы его неустанных трудов на благо Отечества.

– Благородно, – вздохнул Вацлав Янович. – Наверное, вы правы, Василий Фомич, с прошлым надо расставаться без сожалений. У меня к вам одна-единственная просьба – помогите выбраться из города. Хочу пересидеть окаянные дни где-нибудь в тихом месте, пока улягутся страсти и жизнь войдет в привычную колею.

– Я думал, вы уедете за границу, – пробурчал Гимназист.

– В Европе война, молодой человек, а чтобы добраться до Америки, нужны немалые средства, которых у вашего покорного слуги нет. К тому же я рассчитываю, что мой опыт профессионала еще пригодится новой России.

– А вот это вряд ли, – криво усмехнулся Василий. – Впрочем, в городе вам действительно делать нечего. Бумаги я вам выправлю, Вацлав Янович. И даже выдам вам мандат на заготовку древесины. А уж как вы им воспользуетесь, это ваше дело. А отсидеться вы можете у брата моей матери, Северьяна Белова. Место там тихое, у черта на куличках.

– Черта, как я понимаю, вы помянули не случайно, Василий Фомич?

– С чего вы взяли?

– Слышал от земляка вашего дяди, некоего Епихи Белова, о загадочном существе, обитающем в тех краях.

– А вы знакомы с Епифаном? – удивился Василий. – Но он же вор.

– Мне по роду службы приходилось встречаться с разными людьми, и земляк вашей матушки, господин Воронин, не самый худший из них.

– Он фантазер, – вдруг улыбнулся Гимназист. – Полгода назад Епифан принес старинный кубок и стал уверять меня, что нашел его в каком-то лабиринте близ Горюч-камня. И что в этом лабиринте злата и серебра полные короба. Просил у меня сто рублей за этот кубок. Уверял, что хочет начать честную жизнь и собирается вернуться к брату в деревню, дабы хозяйствовать совместно. Врал, конечно. А кубок, скорее всего, краденый.

– Так вы слышали о Звере?

– Слышал, – поморщился Василий. – Дядька Северьян рассказал. Он приезжал на похороны моей матери. Епифан первый раз с ним к нам приходил. И все косился на Владимира. Он и в этот раз про него спрашивал.

– А где, кстати, сейчас ваш брат?

– Последнее письмо я от него получил из Киева. Обещал приехать скоро.

– Хотел бы я с ним повидаться, – задумчиво проговорил Радзинский. – Так я смогу остановиться у вашего дяди?

– Я черкну ему пару строк, – кивнул Василий. – Думаю, он не откажет вам в гостеприимстве.

– Вы не волнуйтесь, господин Воронин, обузой вашим родственникам я не стану. Кое-какие средства у меня имеются. Хватит, чтобы заплатить и за приют, и за парное молоко.

Через день в кармане у Радзинского лежали бумаги на имя Шевцова Захара Ивановича, старшего приказчика купца Шилохвостова, отправленного хозяином по коммерческой надобности в богатые древесиной края. За дни скитаний по охваченному безумием Петрограду Вацлав настолько зарос бородой, что Мишка Ревякин, обнаруженный им в одном из трактиров на Выборгской стороне, не сразу признал в нем бравого ротмистра.

– Удивил, ваше благородие, – покачал головой Ревякин, щедрой рукой подливая старому знакомому водки в граненый стакан. – А я думал, что тебя пустили в расход.

– Какой еще расход? – не понял Вацлав.

– Убили то есть, – оскалился конокрад.

– Типун тебе на язык, Миша. Жив, как видишь. И зовут меня теперь Захаром Ивановичем.

– Учтем, ваше благородие, – кивнул Ревякин. – А мы с Епихой тоже решили отсидеться в укромном месте. Наследили мы тут в одном доме. Власть она, конечно, новая, но не всегда к нашему брату расположенная. В Световидовку решили махнуть.

– Меня с собой прихватите?

– А отчего бы не прихватить, Захар Иванович. Втроем оно веселее.

Епифан Белов оказался прытким малым приблизительно одних с Радзинским лет. Темные, почти черные глаза его насмешливо поблескивали из-под падающего на лоб смоляного чуба. Его внешность настолько разительно не соответствовала фамилии, что в узких кругах он был более известен под кличкой Грач. За долгие годы, проведенные в городе, Грач избавился от деревенских привычек, зато приобрел массу новых, дурного свойства. Он беспрестанно сплевывал через губу, весьма раздражая этим Вацлава Яновича. Да и держался Грач с вызывающей лихостью урки, только что выпущенного из Владимирского централа. Тем не менее Радзинский сумел с ним поладить и даже добился его расположения лестным вниманием к байкам, которые любил рассказывать Епиха. За время пути Вацлав сумел выпытать все его тайны.

– Солонку, значит, продал?

– Может, это не солонка была, но двести рублей мне за нее дали.

– Что же так мало дали? – удивился Радзинский. – Это же грабеж среди бела дня.

– А я что говорю, ваше благородие, – сплюнул на пыльную дорогу Епиха. – Думают, если вор, так и солонка краденая. И кубок тоже.

– А ты их в лавке купил, – хихикнул Мишка. – На свои кровные.

– Так ведь у Зверя же украл, рискуя жизнью и здоровьем, – обиделся Епиха.

Если верить Грачу, то кража было совершена более двадцати лет назад, когда Епиха был сопливым пацаном, только-только приобщавшимся к воровскому ремеслу. Сначала он шустрил по соседским амбарам, но был быстро разоблачен, схвачен за руку и беспощадно выпорот по решению деревенского схода на глазах односельчан. Далеко не глупый Епиха сразу сообразил, что деревня Световидовка не то место, где он сможет реализовать свои таланты. Но для поездки в город нужны были большие деньги. Такие, каких в его крестьянской семье никто сроду и в руках не держал. Наверное, поэтому Грач и согласился проводить заезжего чудака к Горюч-камню.

– А ты знал дорогу? – удивился Радзинский.

– Так я ведь мальчонкой всю округу излазил. Хоть и бил меня батя за это смертным боем, а все же охота пуще неволи. Да и Машкин сын детей не трогает, это все у нас знают. А этот чудак себя архелогом называл.

– Археологом, – машинально поправил Грача Вацлав.

– Так я и говорю, – кивнул Епиха, – то ли чухонец он, то ли немец. Белобрысенький такой. Триста рублей мне отвалил. Сотню я заныкал, а две бате отдал. Веришь-нет, у него глаза на лоб полезли. Сроду он таких денег в руках не держал. Так и сказал мне, иди, Епифан, благославляю. Может, это отцовское благословение меня и спасло. До Горюч-камня я его быстро довел, путь-то хоженый. А далее уже он меня вел. Бумажка у него была.

– Что за бумажка? – насторожился Вацлав.

– А черт ее знает. Когда он спал, я ему карманы обшарил. Ничего я в той бумажке не понял. Я и нашу-то грамоту в ту пору не разбирал, а уж чужую тем более. Какие-то извилины там были и загогулины. Чухонец называл их лабиринтом. Вот по этому лабиринту он меня и повел.

– А что он искал-то? – спросил заинтересованный Ревякин.

– Клад, знамо дело. Вроде как еще со времен царя Гороха там зарыт. Про клад этот у нас в деревне все знали. И знали, что стережет его Машкин сын пуще глаза. Но чухонец в Зверя не верил. Говорил, что если это чудище болотное и существовало когда, то давно уже сдохло. И еще сказал этот археолог, что один тевтон уже проходил лабиринтом и захватил здесь целую пригоршню маны.

– Что еще за мана? – насторожился Радзинский.

– Не знаю, – развел руками Епиха и едва при этом не свалился с телеги на проселочную дорогу. – Был тот тевтон колдуном и оборотнем, за что его и казнили. На магистра он руку поднял.

– Какого еще магистра?

– Откуда же мне знать. За что купил, за то и продаю.

Если верить Епихе, то привел его чухонец извилистым ходом в огромную пещеру, стены которой сплошь были усыпаны яхонтами и самоцветами. Посреди той пещеры был еще один камень, светившейся голубоватым светом. А вокруг лежали черепа да кости. Целые горы черепов и костей человеческих. Но чухонец словно ничего не видел, как не видел и коробов с золотой посудой, стоящих вдоль стен. Он, как завороженный, смотрел на голубой камень, а после протянул к нему руку – и тут же упал с криком.

Епиха, уж на что был напуган, а все же склонился над чужим человеком. И тут же услышал, как чей-то голос произнес над самым его ухом:

– Не трогай его, он мой.

А чухонец уже почернел весь. И кожа с него стала сползать лохмотьями, обнажая череп и кости.