Три дня в Дагезане

      Кушнарев нервно провел лезвием бритвы по широкому ремню, зацепленному пряжкой за гвоздь в стене.
      - Кто наказан? Кем?
      - Не ловите меня! Михаил наказал себя сам.
      - Сам? Он же убит.
      - Что из того! Наказать себя можно и чужими руками. Но я не желаю, не желаю об этом! Я боюсь слов, удобных, незаменимых формул, в ужасный смысл которых мы не вдумываемся и не способны их осмыслить, потому что если б осмыслили, то лишились рассудка. Например, эти крошечные газетные заметки о приговорах и слова, слова - "приговор приведен в исполнение". - Кушнарев глянул на Мазина, заметил, что тот хочет возразить, и замахал рукой с бритвой. - Только не говорите про выродка, который ходил по Москве с туристским топориком и убивал детей! Да, он заслужил! Но не себя ли мы убиваем, когда казним человека? Может быть, потому и убийцы существуют, что убивать-то вообще можно? Только бы причина была! Вина! Вы думали об этом?
      - Необходима ли смертная казнь? Боюсь, мы не решим этот вопрос. Я думаю о том, кто убил Калугина.
      В отсвете красного заката глаза старика блеснули диковато.
      - Послушайте, вы добиваетесь, чтобы я помог вам убить взамен Михаила другого человека, да?
      Мазин отодвинулся. "Неужели его так взвинтили мои слова о допущенной несправедливости?"
      - Я разъяснял, чего я добиваюсь. Я не хочу, чтобы этот другой человек прикончил сегодня ночью еще одного, третьего человека.
      - Вас? Да? Вас? Чем вы ему помешали? Он боится? Значит, он тоже спасает себя! Разве вы не понимаете, что он защищается? Если б вы не угрожали его жизни, он не стал бы стрелять в вас!
      - Алексей Фомич! - сказал Мазин устало. - Я вызываю в вас идиосинкразию. Простите. Вашу справедливость я готов признать в идеале, но живем-то мы в мире реальном, и смотреть на него свысока, добру и злу внимая равнодушно, извините, не могу.
      - А что оно дает, беспокойство ваше? Улучшает человечество на микрон? Ничтожный микрон?
      - Пусть на полмикрона, на четверть. Ведь и до Луны-то расстояние по сравнению с Галактикой ничтожно, но стремимся же! А крупица справедливости ничтожной быть не может! Сами знаете! И не верю я в вашу философию. Может, обижу я вас, но скажу: в отношении своем к убийце Калугина вы не из теории исходите!
      - Как понять прикажете? - вскочил архитектор.
      - Поясню. Только бритву спрячьте. Не люблю режущих предметов. Вам хотелось бы, чтоб убийца понес кару, но существует причина, которая пугает вас, заставляет опасаться разоблачения убийцы или обстоятельств преступления. Помилуйте нетактичного прагматика, но люди в своих поступках не столько от теории идут, сколько теорию под поступки подгоняют.
      - Я не лицемер.
      - Верю. Бритву-то спрячьте, прошу! Думаете вы, как поступить лучше, правильнее, но устойчивости в решениях не находите, вот и выдумываете, мечетесь, себя убедить хотите - не меня!
      Кушнарев опустился на койку и сложил бритву.
      - Неотвязный вы человек! Что еще вымыслили?
      - Вымыслил? Две вещи могут вас страшить. Или истина повредит вам самому, или она повредит... Ну, да вы понимаете кому.
      - Как ему может стать хуже?
      - А уж это вам виднее.
      Кушнарев выдвинул ящичек из стола и начал укладывать бритвенный прибор. Потом сказал ровно, невыразительно:
      - Клянусь вам честью, молодой человек, совестью своей, а я не подлец... Неизвестно мне, почему убили Михаила Калугина.
      - Так я и знал, - вздохнул Мазин. - Так и знал! Все ваши сомнения отсюда. Ведь как бы ни теоретизировали, а изверга, зверя защищать бы не стали. Того, что с топориком по квартирам ходил. Его б спасать не стали! А тут вас червь гложет, не уверены вы, неизвестно вам: а не было ли на самом Калугине вины? Вы не за самосуд, разумеется, но вы настрадались, знаете много, видели, даже бессилие правосудия вам знакомо, и потому, именно потому не хотите вмешиваться. Терзают вас сомнения, и к легкому решению стремитесь, переложить его на судьбу хотите. А попросту - устраниться, руки умыть. Не от равнодушия, не из эгоизма, пусть от страха ошибиться, зла не причинить напрасного, но ведь что в лоб, что по лбу.
      Мазин замолчал, потом добавил негромко:
      - Поступайте, как знаете. Философствуйте в одиночку.
      В приоткрытую форточку тянуло морозом и проникал приглушенный рокот успокаивающейся реки, бежавшей почти рядом, под окном. Чувствовалось, что наверху, где вода собиралась в мутный и быстрый поток, стихия уже побеждена. Скоро Филипенко переправится, вызовет милицию, делу будет дан законный ход, а он, Мазин, превратится в рядового свидетеля, даст показания, и отпуск его возобновится.
      "И все-таки кто же этот Калугин, что заставляет тебя заниматься его судьбой? Профессиональная инерция? Чувство самолюбия? Стремление к собственной безопасности? Нет! Тут не выделишь единственную причину. Ты поступаешь так, как обязан поступить, а долг в конечном счете категория не менее сложная, чем любые другие моральные побуждения, он также соткан из множества переплетенных ниточек, и их не разберешь, не разорвешь, не разорвав всю ткань".
      - Алексей Фомич, если вы сказали все...
      - Нет. Но я в затруднении. Сознаюсь, может проясниться неблагоприятное для Михаила. Никто ошибок в жизни не избежал, однако за некоторые платить приходится так дорого, что упрекать больше нельзя, бессовестно копаться в белье.
      Мазин видел, что, как только Кушнарев приближался к черте, за которой начиналось то главное, что он знал о Калугине, что могло пролить свет на обстоятельства его гибели, щелкал выключатель, и архитектор лишь беспомощно разводил руками во мраке.
      Прорваться к нему, как понимал Игорь Николаевич, можно было единственным путем - догадаться, сообразить самому, что тяготит архитектора. Мазин заметил, что старик не способен хитрить и быстро капитулирует, когда становится известной хотя бы часть того, что ему хочется удержать в секрете. Кушнарев ни за что не соглашается сказать первое слово, но он болтлив и готов назвать Б и В, хотя А и не произнесено. Осмыслить и использовать эту вторичную информацию - вот в чем задача!
      "Он говорил об услуге, о поддержке, о помощи, оказанной Калугину. Но Кушнарев сидел в тюрьме, когда эта помощь могла оказаться необходимой. Неувязка? Противоречие... Соврал? Зачем? И как можно соврать? Вот оно! Соврать невозможно. Во всяком случае, самому Калугину. А тот признавал, подтверждал, что помощь была. Пусть лишь слова. Именно слова. Да как я этого раньше не сообразил!"
      Открытие было настолько простым, что Мазин с трудом сдержался. Сдержался по двум причинам. Бросить эту сильную карту стоило только в единственный, подходящий момент. Потому что карта была все-таки не самой старшей, не козырным тузом. И еще потому, что Кушнарев перепугался, приблизившись к опасной грани, и сделал неожиданную попытку отчаянным маневром отвлечь Мазина, пожертвовать частью, чтобы сберечь основное.
      - А любители в скважину замочную заглядывать есть. И подсмотрели даже.
      Трудно дались ему эти слова, эта жертва, в полезности которой Кушнарев наглядно сомневался.
      - Кто?
      - Нужно ли?
      - Необходимо.
      - Олег.
      - Не ожидал, - сказал Мазин искренне. - Олег здесь единственный случайный человек. Я считал, что он интересуется самолетом.
      - Одно не исключает другого.
      - Вы хотите сказать, что прошлое, ошибка Калугина и самолет связаны?
      Кушнарев уверенно покачал головой.
      - Абсолютно нет. Здесь другое, неясное. Вы полагали, что Олег появился в здешних краях сам по себе и остановился в доме Калугина случайно. Это не так. Они знали друг друга.
      Архитектор смотрел на Мазина не с торжеством человека, сообщившего неизвестный собеседнику факт-сюрприз, а с грустью.
      - Что из того?
      - Само по себе не предосудительно, разумеется. Непонятно, почему и Миша и Олег скрывали свое знакомство. Я прекрасно помню, как Олег появился в доме Михаил его представил: "Вот юноша, в наши дебри забрался, журналист. Познакомились только что. Прошу любить и жаловать".
      - Почему же вы думаете, что Калугин его знал?
      - О! Это просто и несомненно.
      Кушнарев полез в карманчик вязаного шерстяного жилета и извлек свернутый дважды телеграфный бланк с наклеенными полосками отпечатанных на бумажной ленте букв.
      "Дагезан. Калугину.
      Вашего разрешения выезжаю условие помню Олег", - прочитал Мазин.
      - В куртке Михаила Михайловича находилась. Марина Викторовна попросила меня вынуть все из карманов...
      На сгибах помятого бланка виднелись табачные крошки.
      "Что это? Ключ или еще один мираж? Калугин и Олег не распространялись о своем знакомстве, но в крошечном поселке телеграмма могла стать известной многим. Калугин ее даже не выбросил".
      - О каком условии помнит Олег?
      - Понятия не имею.
      - И больше вам ничего не запомнилось, не показалось странным в их общении, отношениях?
      - Нет. Дня за три до трагедии я, правда, услыхал мимоходом брошенные фразы, которым значения не придал, потому что ничего привлекающего внимание в них не нашел. Уж после телеграммы вспомнил. Мы с Демьянычем о пчелах беседовали в гостиной, а Миша с Олегом вошли, и Миша спросил: "По-прежнему безрезультатно?" Тот отвечал: "За осыпью - крутой склон. Поищу в другом месте". Тогда Михаил говорит: "Нет, нет. Там ищи!" Тут он меня увидал и отошел.
      - Не хотел, чтобы слышали разговор? Прервался?
      - Кто знает... Мерещится.
      - Выходит, Калугин советовал Олегу искать самолет там, где он и обнаружился?
      Что из того? Олег давно слышал о самолете, искал его. Где-то, при вполне объяснимых обстоятельствах, он познакомился с Калугиным, рассказал о своем поиске, и тот пригласил парня в Дагезан. И разговор логичен. Олег не сумел пробиться к озеру, которое хотел осмотреть, а Калугин советует не отступать, не оставлять "белых пятен". Разумно. Но какие условия могли обсуждаться между ними? Условия, без которых Олег не мог приехать в Дагезан? Он принял условия и приехал, приехал, почему-то никому не сказав о знакомстве с хозяином. Не в этом ли заключалось условие? А куда гнет Кушнарев? Зачем он рассказал об Олеге? Почему думает, что тот "подсмотрел в скважину"?"
      Вопросов набегало слишком много, и Мазин почти с облегчением оборотился на отвлекающий скрип отворившейся двери. Там, словно подслушав его мысли, появился Олег. Видно было, что день он провел под открытым небом, штормовка намокла и топорщилась, схваченная морозцем, к джинсам прицепились репьи и комья глины.
      - У вас гость, Алексей Фомич? Добрый вечер, доктор. Все еще подозреваете меня или откопали, кто воспользовался ножом?
      Спросил он почти небрежно, но подчеркнутая небрежность говорила больше о выдержке, чем о легкомыслии.
      - Вы собирались выяснить это сами.
      - Ошибаетесь. Это вы рекомендовали мне встряхнуть мозги до прибытия милиции. Но у меня не нашлось времени.
      В комнате потемнело, выделялся только квадрат окна, да и то не ярко. Мазин не видел лиц собеседников. Он вспомнил, что электричество так и не подключили, и рассчитывать приходится в лучшем случае на керосиновую лампу, а то и на огарок свечи. А хотелось видеть Олега, его лицо, на котором просматривались одни очки да полукруг короткой бородки.
      - Жаль. Человек-то убит. Впрочем, вас больше интересует сбитый самолет.
      - Представьте.
      - А если смерть Калугина связана с находкой самолета?
      Олег еще больше отодвинулся от окна. Ему потребовалось время, чтобы взвесить и оценить мысль Мазина.
      - Парадоксы ищете? То с ножом, теперь с самолетом?
      - Тут факты разного порядка. Связь между ножом и вами очевидна, хотя им мог воспользоваться и другой человек, связь же между находкой самолета и убийством в самом деле производит впечатление парадокса, но только на первый взгляд.
      - Что вы знаете?
      - Знаю, что вы приехали сюда не случайно.
      - Вам не дает покоя батумский ресторан?
      - Вспомнили меня?
      - Это вы меня вспомнили. Но раз уж у вас такая хорошая память, вы должны помнить и другое: я говорил открыто, гибель этого самолета меня давно интересует.
      - Почему?
      Он мог бы возмутиться, надерзить, но ответил обстоятельно:
      - Я работаю в авиационной газете, приходилось встречаться с ветеранами, они вспоминали этот случай. Самолет пропал без вести в сорок первом году. Произошла авария. Он выполнял важное задание, и погибшие заслужили, чтобы родные узнали, где они погибли. Достаточно?
      - Почему никто не искал самолет до вас?
      Олег снял очки и протер стекла носовым платком. С каждым вопросом он становился суше и спокойнее. Трудно было понять, насколько правдивы его ответы, но он не увиливал от них.
      - Искали. Безрезультатно. Видимо, мешала лавина.
      - А вам повезло?
      - Не мне, а Филипенко. Машину нашел Матвей.
      - Нашел там, где искали вы.
      - Нашел там, где она находилась.
      - И все-таки вам повезло. Даже неоднократно. Калугин оказался жителем поселка, рядом с которым разбился самолет, предложил вам гостеприимство...
      В спокойствии Олега пробилась первая трещина.
      - Ну и что?
      - Ничего особенного. Удачно, что вам не пришлось жить в палатке. Сыро, холодно. Радикулит подхватить можно.
      - У меня отличное здоровье.
      - А тренаж неважный. Озеро не одолели.
      - И это известно?
      - Тесно живем, - повторил Мазин слова Демьяныча. - Однако удачи не кончились. К озеру поднялся Филипенко. Не по совету ли Калугина?
      Олег достал из кармана штормовки спички и сигареты. Первая спичка сломалась. Вторая тоже не зажглась. Наверное, коробка отсырела. Мазин вынул зажигалку и протянул журналисту.
      Ответ после паузы прозвучал с вызовом:
      - Возможно. Калугин любил советовать.
      - А у вас не сложилось впечатление, что советы его на редкость безошибочны?
      - Если и сложилось, какое отношение имеет это к смерти Михаила Михайловича?
      "Резонно. Нельзя же думать, что парень сошел с ума и убил Калугина, чтобы не делить с ним славу первооткрывателя? Да и что за открытие? Случайно разбившийся самолет, летевший в тыл... Однако сложилось!"
      - Когда погиб самолет, Олег?
      - Двенадцатого октября.
      "Знает даже день. Нет, не могла обыкновенная, непримечательная история так заинтересовать их обоих. Калугина тоже. Но чем? И что произошло в тот день? Калугин ехал из госпиталя в Ашхабад. Ехал поездом. Из окна вагона за сто километров не увидишь. Но услышать, узнать что-то в пути можно. Только обязательно значительное, чтобы запомнить на два с лишним десятка лет!"
      - Калугин знал эту дату?
      - Я сказал ему.
      - Давно?
      - Порядочно.
      - Странно. Вы же тут неделю всего живете. Или вам случалось встречаться с Калугиным раньше?
      - Нет.
      "Вот и попался", - подвел итог Мазин без особого торжества, потому что победа далась легко.
      - Алексей Фомич, зажгите лампу, пожалуйста.
      Кушнарев сидел, опустив голову на руки, и Мазину пришлось повторить свою просьбу, прежде чем он встрепенулся и заспешил, не попадая стеклом в выгнутый ободок.
      - Покажите бумагу, которую вы нашли, Алексей Фомич.
      - Не нужно, Игорь Николаевич, не стоит.
      - Лучше разрешить недоумение сразу, чем держать камень за пазухой. Это ваша телеграмма?
      Олег поднес бланк к лампе, посмотрел, поправил очки.
      - Как она к вам попала?
      - Объясните, что здесь написано. И почему вы не сказали, что давно знакомы с Калугиным.
      Игорь Николаевич выдвинул фитиль. Стало светлее. Олег положил бумагу на стол. Он не делал никаких попыток оспорить право Мазина задавать вопросы, но держался по-прежнему ровно, не роняя себя.
      - Не понимаю, почему он ее не выбросил. Это была его затея. Калугин не хотел, чтобы в поселке знали о нашем знакомстве.
      - Как вы познакомились?
      - Он приезжал в наш город, писал летчиков. Мы разговорились, оказалось, что у него здесь дача. Я рассказал, что меня интересует самолет. Последняя телеграмма с борта была из близкой точки. Он предложил остановиться на даче.
      - А условие?
      - Я не придал ему значения. Калугин просил, если я найду самолет, не упоминать его фамилию в газете. Я счел это за обычную скромность.
      - Откуда он знал, что самолет лежит у озера?
      - Он никогда не говорил, что знает, но упорно советовал искать в верховьях Красной речки.
      - Упорно?
      - Упорно. Когда я не одолел, как вы выразились, подъем, он послал Матвея. Обидно. Подняться было можно. Я ходил туда сегодня с Галиной.
      - Когда вы вышли?
      - Рано. - Олег откашлялся. - Может быть, достаточно, доктор? Я стремился, как мог, удовлетворить ваше любопытство.
      - Спасибо.
      - Всего доброго.
      "Самоуверенный парень. Не битый. Современный. У Демьяныча верный глаз".
      - Игорь Николаевич! - услыхал Мазин. Впервые архитектор назвал его по имени и отчеству, и в этом обращении Мазин уловил доверие и еще другое раскаяние. - Все я напутал, насловоблудил, сам не пойму зачем. Ведь зарекался не болтать... А наплел про скважину, бред всевозможный. К счастью, прояснилось, рассеялось.
      - Что прояснилось, Алексей Фомич?
      - Да галлюцинации мои. Что Олег странно вел себя, и вроде Миша скрывал, зависел от него. Вот уж ахинея!
      - Не уверен. На мой взгляд, ничего этот парень не прояснил, наоборот, замутил. Что знал Калугин о самолете? И почему журналист к нему прикипел? В такую погоду жизнью рисковал. Зачем? Самолет нашли. Никуда он не денется. Зачем к черту на рога в такой спешке взбираться?
      - Характер, Игорь Николаевич. Спортивный, упрямый.
      - Ладно, Алексей Фомич. Понимаю вас. Поймите и вы меня. - Мазин решил бросить свою карту. - Факты мне требуются и ваша помощь. Расскажите, как Калугин попал в тюрьму. Я не ошибся? Ведь вы встретились с ним не на свободе?
      Кушнарев сник. Ему стало больно.
      - Как это я... как мог проговориться...
      - Вы не проговорились. Я сопоставил ваши слова о помощи Калугину с датами его жизни. Не вините себя. Он совершил серьезное преступление?
      - Серьезное? Он напился водки. - Кушнарев вдруг заторопился, спеша поскорее избавиться от всего, что таил, что давило на него. - Он выпил. Первый раз в жизни выпил. И друзья, нет, не друзья, подонки, враги злейшие, решили сломать замок на киоске или ларьке, а его попросили постоять, посмотреть, предупредить, свистнуть. Вы знаете, как это делается. Он свистнул или не успел... Все попали в милицию. Признали предварительный сговор группы лиц... Беда заключалась в том, что мальчик органически не мог переносить неволи... Художник! Хотя он не был еще художником, а ребенком, мальчишкой, шестнадцать лет! Он не мог покориться этой страшной нелепости. И совершил еще две непростительные глупости. Сначала он... Поймите только правильно!
      - ...попытался бежать?
      - Да! Откуда вам...
      - Нетрудно сообразить. Его поймали и увеличили срок.
      - Именно. Тогда Миша попытался покончить с собой.
      - Вы спасли его?
      - Помог. Спасла война. Он попросился на фронт... И прожил еще больше четверти века.
      "Это шаг вперед. Но как сосчитать шаги? Сколько их?"
      - Я встретился с ним в Москве, на выставке. Тогда я боялся встреч со знакомыми. Они напоминали мне о прошлом, а прошлого больше не было. Жизнь разделилась на до и после... Мостика я не искал. Я боялся отверстий в стене. Там виднелись юношеские сны, сказки, а я проснулся, я не досмотрел сладких снов и не хотел их больше видеть... Простите. Мы говорим о Мише, а не обо мне. Я забыл, увлекся. Однажды я зашел на художественную выставку. Все-таки я был не чужд изобразительному искусству. Фамилия художника мне ничего не говорила...
      - Фамилия вам ничего не сказала?
      - Миша сменил ее. Ему тоже не хотелось встречать старых знакомых. Но я узнал один пейзаж - тусклый день на севере, почти незаметные краски. Он не бросался в глаза, посетители не задерживались, но я видел эту тундру в другой рамке... Мне захотелось посмотреть на автора.
      Понимаете, не в том дело, что я его за рукав стеганки схватил, когда он в смерть хотел кинуться. Не за то он мне обрадовался. Это странно, так в жизни только бывает. Мне в свое время, еще до ареста, в школе случилось побывать, где Миша учился, увидеть его рисунки. Они запомнились. И потом "там" я сказал ему, что думал, и о рисунках, и главное - как человек жить должен, дорожить собой, если его коснулось настоящее, искра таланта. Короче - сказал то, что тысячу раз повторял себе и во что сам не смог поверить, потому что дара-то подлинного не было и многого другого не хватило, не коснулось. А его коснулось! И он поверил - и выжил. Как художник выжил, понимаете? За это он и ценил меня. А за рукав и охранник схватить мог: "Стой, мол, парень! Не положено тебе жизнью своей распоряжаться!" И мне от этого легче жить стало. Ведь не зря просуществовал, не без пользы все-таки...
      Мазин видел, что старика остановить трудно, да и жестоко прерывать, но необходимо было осмыслить новые факты, найти связь между ними.
      - Алексей Фомич, по-вашему, Калугин скрывал прошлое исключительно по соображениям моральным, личным, не практическим?
      - Практическим?
      - Он поступал учиться, проходил различные официальные рубежи, заполнял анкеты, писал автобиографию... Утаивал ли он и там...
      Кушнарев сидел у самой стены. Круг неяркого света, ограниченного абажуром, не достигал его.
      - Именно! Добрались, докопались! Ну почему вы не способны мыслить за пределами уголовного кодекса? Почему не верите, что человек сам себя и осудить и оправдать может?
      - Так поступил Калугин?
      - Не спрашивал! Не интересовался, потому что видел, справедливо он поступил. Нет больше мальчишки, что дрожит на углу, пока дружки замок сворачивают. Того судить нужно было за то, что не думал, голову на плечах имея, не ведал, что творит. Дурак был, не человек, не личность. А Михаил Калугин формальностям не подсуден. Долги выплатил, имя заслужил чистое. Человек, художник. Совесть ему судья. И мелочные подробности роли тут не играют.
      - Играют, - возразил Мазин. - Получается, что Калугин фамилию сменил незаконно и прошлое скрывал сознательно, а не просто не любил о нем распространяться.
      - Кровью, пролитой на фронте, он заслужил... талантом своим...
      - Алексей Фомич, не понимаете вы меня! Формальностям друг ваш действительно уже не подсуден. И не о том я хлопочу, чтобы память его очернить. Поступки его меня с другой стороны интересуют. Как они самому ему навредили! И не подписал ли он себе смертный приговор сам, когда впервые чужой фамилией подписался?
      Кушнарев приблизился к лампе.
      - Вот вы как повернули!
      - Ощупью продвигаюсь, ориентиры в тумане. А тут еще самолет... Не могу его от смерти Калугина отделить. И соединить не могу. В самой смерти логики не вижу. Предположим, нашелся подлец, задумал нажиться на прошлом Калугина. Но тогда художник шантажиста убить должен, а не наоборот! Получается, не Михаил Михайлович боялся, а сам он кому-то мешал. Вот главная неувязка! И вам приходила эта мысль в голову, пока вы решали тяжкий вопрос, сказать мне, что знаете о Калугине, или нет. В том и тяжесть - жертва ли Калугин? Убит злодейски или была тому причина? Колебались вы, даже в неискренности к себе его заподозрили...
      - Во мне колебаний больше нет.
      - Но были! И шли они от поступка, который теперь оправдали, а меня убеждаете (а не себя ли?), что имел Калугин право присвоить чужие документы! Чьи? Все документы кому-то принадлежат. Где же их владелец? Калугин-два? Вернее, Калугин-первый?
      - Понятия не имею. И плохого думать не желаю.
      - Мне тоже не хочется. Больше ничего вам не запомнилось?
      - Есть еще зацепка, но ничтожнейшая. Собирался Михаил в тот день беседовать с Валерием.
      - О чем?
      - Если б знать! Заглянул я к нему, а он мне: "Погоди, Алексей, с сыном потолковать нужно". - "Уму-разуму поучить?" - "Да нет, - отвечает, хуже". Но пояснять не стал. А выспрашивать, сами понимаете, как я мог?
      "Разговор этот был нарушен Сосновским. Но и сам Сосновский пришел говорить. Не поговорил. А потом стало поздно".
      - Зацепка не ничтожная, Алексей Фомич, а характерная. С двумя людьми собирался говорить Калугин. С очень близким и вовсе не близким, но сведущим в законах. Он собирался посоветоваться с Борисом Михайловичем. И с сыном. Знаменательное сочетание. Предположим, Калугин решился довериться обоим. Такое можно объяснить только так: ему грозило большее, чем разоблачение прошлого. Он знал об угрозе! Но что успел Калугин сказать Валерию?
      "Он мог назвать имя предполагаемого убийцы, человека, который заинтересован в тайне Калугина больше, чем он сам. Но если верна эта версия, таким человеком должен быть кто-то немолодой, современник тех, давних лет. Таких двое - Кушнарев и Демьяныч. Однако Кушнареву я верю, Демьяныч же с Калугиным раньше знаком не был, да и зачем ему было покушаться на человека, который, как он знал, заведомо мертв? Но если Валерию что-то известно, как объяснить его поведение? Почему молчит? Ждет милицию? Или ничего не знает? А что, если замешан вовсе не пожилой человек? Мало ли тут возможных связей, взаимодействий, последствий?"
      - Пойдемте к Валерию, Алексей Фомич!
      И тут Кушнарев негромко рассмеялся.
      - Иначе я вас представлял, Игорь Николаевич. Логическим, рациональным, не поддающимся увлечениям.
      - Разочаровались? Ах, вспомнил: вы за высшую истину - через сто лет. Спешку не одобряете.
      - Не обижайтесь: молоды вы еще. Но умны. Пойдите к Валерию, попытайтесь. Верю я в вашу справедливость. Амне идти к нему не хочется. Зачем я там? Уличать, если откажется? Вы и без меня с ним справитесь. Даже лучше без меня, потому что беда эта всех ожесточила, подозрительными сделала. Валерий тоже озлился. Я это чувствую. Сказать я уж все до предела сказал. Не нужен больше. И больно мне будет, если что худшее откроется. Михаил, Игорь Николаевич, дорог мне. На ногах я ему помог удержаться и заслугу свою в этом вижу. Так не отбирайте ее у меня.
      - Хорошо, Алексей Фомич. Схожу сам.
      Он запомнил комнату Валерия, хотя и не был в ней, и без труда сориентировался в темном коридоре. Нащупав ручку, Мазин подергал ее сверху вниз. Из комнаты не ответили. Тогда он повернул ручку до предела. Дверь оказалась запертой. Валерий или не желал откликнуться, или отсутствовал. Кушнарев стоял на пороге, поглядывал в его сторону.
      - Не достучались?
      - Нет. Возможно, он в хижине.
      - Пойдете?
      - Придется.
      - Я с вами.
      Мазин удивленно посмотрел, как архитектор натягивает на голову берет.
      В комнате Игорю Николаевичу казалось, что на дворе еще светло, на самом деле ночь давно наступила. Самозваный снегопад кончился, ветер угнал последние, ненужные тучи, и луна, скрывавшаяся в горах, появилась над ущельем, огромная, тяжелая, круглая, провисшая, как переспевший апельсин, готовый сорваться с пригнувшейся к земле ветки. Она-то и освещала все вокруг.
      - Сколько ненужной красоты, - сказал Кушнарев, оглядываясь.
      Весь горизонт над черной, зубчатой стеной гор светился неодолимым лунным пламенем. Зато напротив скалы, которые отражали поток этого удивительного, живописного света, припорошенные застывшим на несколько ночных часов хрупким и неглубоким летним снегом, подсекали белизной совсем другое небо. Не пуская туда свет, они возвращали его, обрушивали целиком в долину. В этой стороне небо было ровнее и глубже. В высоте его, стесняясь своего ничтожества в присутствии такого гигантского, напоенного энергией светильника - луны, мерцали небольшие ледышки-звездочки. Невозможно было поверить, что это многоцветное импрессионистское чудо возникло на том же месте, где несколько часов назад не было ничего, кроме вымокшего насквозь серого тумана.
      По глубокому скрипучему снегу шагалось легко и быстро. Мазин первым заметил, что дверь хижины открыта. "Жарко ему, что ли? Перетопил, наверно". Но дыма над трубой не было.
      - Валерий! - позвал Игорь Николаевич.
      Никто не отозвался. Кушнарев смотрел в сторону. Мазин шагнул через порог.
      В комнате было пусто. Печь погасла, видимо, недавно. Ощутимо слышался запах дыма, хотя заслонка в трубе была выдвинута до предела. На койке, как и днем, царил хаос - подушка смята, одеяло перекошено. Зато разбитое пулей стекло успели заменить прибитой к раме фанеркой. Мазин перевел взгляд на стол и увидел бутылку с водкой. Рядом стояли два пластмассовых стаканчика, но никакой закуски. Пить не начинали. Тускло мерцала керосиновая лампа.
      - Очередная загадка! - развел он руками. - Где же Валерий?
      - Следовало бы зайти к Марине Викторовне.
      - Пожалуй. А почему он не потушил лампу?
      - Рассеянность, волнение, влияние алкоголя.
      - Предположим, хотя бутылка полная. Любопытно, с кем он собирался ее опустошить?
      Мазин передвинул по столу стаканчики.
      - Вы видели такую примитивную посуду у Калугиных?
      - Не приходилось.
      - Типичный ширпотреб. Мечта любителя раздавить бутылочку на троих. Может быть, Валерий пригласил гостя и побежал на угол за колбасой. Вас не шокирует мой юмор, Алексей Фомич? Мы слишком долго беседовали всерьез.
      - С вашего позволения я выйду на воздух. Здесь угарно.
      Собственно, Мазину в хижине оставаться тоже было незачем. Не ждать же гостя. Лучше поискать хозяина. У печки стояло ведро со щепками для растопки. Поверх щепок валялась еще одна бутылка, на этот раз пустая. Днем ее не было. Игорь Николаевич взял бутылку за горлышко и поднес к носу. Несмотря на насморк, ошибиться было трудно. Пили недавно. Но Мазин не успел оценить новую находку.
      - Игорь Николаевич! - послышался голос Кушнарева. - Здесь...
      - Иду, Алексей Фомич.
      После накаленных переговоров оба стремились быть подчеркнуто вежливыми.
      - Обратите внимание!
      Кушнарев вытянул руку в сторону реки. От хижины по узкому лугу до самого берега виднелись следы.