Три дня в Дагезане

Судебная ошибка... Такие трагедии по-прежнему случаются; наверно, в полном соответствии с теорией вероятности. Как авиационные катастрофы, преждевременная смерть, необъяснимая вражда между близкими людьми, врываются и они в жизнь, подобно эпидемии в средневековые города, внезапно и беспощадно, и мы до сих пор не можем предотвратить их. Но нельзя смириться с этой проклятой неизбежностью, сколько б ни подкрепляла ее бездушная статистика. И, как всегда в подобных случаях, Мазин испытал острое чувство личной вины, собственной ответственности.
      - Алексея Фомича освободили, но он был разбит. Потрясла и ужасная гибель женщины, которую он любил. Сначала он уехал к себе на родину, жил там затворником, приходил в себя, потом появился в Москве, однако создать ничего стоящего не смог. Пришло другое время, другие требования. Начал пить... Михаил Михайлович старался поддержать его. Это я теперь поняла, а тогда...
      - Как они подружились?
      - Они знали друг друга давно. Но Валерий помнит, что появился Алексей Фомич неожиданно. Много лет Михаил не слыхал о нем. Потом Кушнарев прочитал в газете о выставке... Нет, кажется, это произошло иначе. Не помню точно. Да это неважно.
      "Неважно?" Для Марины. Но Мазину, который привык мыслить профессионально, кое-что в ее рассказе показалось странным.
      - Выходит, они возобновили знакомство лет десять или пятнадцать назад?
      - Не раньше. Иначе Валерий бы не запомнил.
      "Что же говорил Кушнарев? "Просто, когда он (Калугин) был еще неизвестен, мне понравились его рисунки, и я сказал об этом". И слова сыграли важную роль! Кушнарев поддержал Калугина в момент, когда тот нуждался в поддержке, очень нуждался, если память о такой поддержке сохранилась на всю жизнь, не стерлась в годы успеха. Но выбитый из жизни, измученный, забытый Кушнарев не мог сыграть такую роль в судьбе Калугина десять или пятнадцать лет назад, когда тот уже завоевал известность и твердо стоял на ногах. Значит, речь шла о более раннем периоде? Да, архитектор упомянул "давно прошедшее время". Какое же? Арестован он был до войны..."
      - Когда арестовали Кушнарева?
      - Он любит повторять: "Я жил на свете двадцать шесть лет". А родился он в девятьсот девятом.
      "Девять плюс двадцать шесть получается тридцать пять. Если Марина не путает, архитектор попал в тюрьму в тридцать пятом году и, находясь там, наверняка не мог сыграть никакой заметной роли в судьбе Калугина. А до тридцать пятого? До тридцать пятого Михаилу Калугину было... он был мальчишкой, школьником. Вот так арифметика! Кушнарев соврал? Зачем? Своего рода самовнушение? Самообман испытавшего крах надежд человека? Но как увязать эту легенду с сомнениями в искренности Калугина?
      Когда я предположил, что Калугин боялся, Кушнарев согласился, даже буркнул: "глубоко копнул". Или это была ирония? Если записи верны, у художника не было никаких оснований опасаться Кушнарева. Абсолютно никаких. Прекрасная биография, простая, чистая, - школа, армия, фронт, учеба, творческий путь - всё по восходящей. И семейная жизнь не вызывает сомнений: очевидная преданность первой жене, забота о ее сыне, потом этот брак, пусть с разницей в возрасте, но по-человечески понятный. Ни единого нарушения ни уголовного, ни морального кодекса. И хотя у него не было к этому никаких видимых оснований, Калугин чего-то боялся. Однако если я правильно понял, Калугину следовало относиться к Кушнареву дружески и уважительно. Мысль о том, что отношения их не просты, а чем-то осложнены, отравляла ему жизнь, беспокоила Кушнарева. Иначе он не высказал бы ее так опрометчиво при посторонних, да еще в такой день. Почему же Калугин не должен был бояться? Потому ли, что Кушнарев был ему предан, или потому, что сама причина опасений была незначительной, преувеличивалась? Впрочем, я опять ушел далеко..."
      - Простите, Марина Викторовна. Я утомил вас расспросами.
      Мазин встал. Но он видел, что ей хочется еще что-то сказать возможно, спросить. Он посмотрел выжидательно.
      Марина решилась:
      - Игорь Николаевич, я не совсем поняла вас, когда вы говорили о Валерии. Вы говорили неопределенно, но связывали наши имена.
      - Вас это обеспокоило?
      - Да. Я уверена, уверена, что Валерий... Даже говорить страшно. Он не мог. Он не такой. И у нас ничего-ничего не было. Хотя он сумасброд, несерьезный.
      - Что значит сумасброд?
      - Ну, глупил иногда. Мог стать поперек тропы верхом и сказать ерунду: "Требую выкуп. Не поцелуешь - не пущу".
      - Эти... глупости не находили отклика?
      - Что вы! Никогда. Он просто шутил, я думаю.
      - А Михаил Михайлович знал о таких шутках?
      - Нет. Ему было бы неприятно.
      "Да, такие шутки радости не приносят. Она это понимала. Однако Калугин мог знать. Знал же Демьяныч".
      - Спасибо, что поделились, Марина Викторовна. Не беспокойтесь, придавать этому значения я не собираюсь.
      "Это всего лишь одна из рабочих гипотез", - добавил он про себя.
      Позднее Мазин удивлялся своеобразному двойному течению времени в эти три дня. События развивались стремительно. Смерть Калугина, вторичное покушение на него, выстрел на озере - все это заняло меньше суток и, казалось, требовало лихорадочного ответного ритма, энергичной деятельности. Между тем сам Мазин воспринимал происходящее как бы растянутым на гораздо более широком промежутке времени; он не мог избавиться от ощущения, что находится в Дагезане давным-давно, а не приехал сюда вчера, погостить у Сосновского. Ощущение это смущало, вызывало сомнение в правильности собственных действий.
      "Я похож на самодовольного неторопливого чиновника, которого даже пуля под мышкой не может расшевелить, нарушить консервативную привычку поспешать медленно. А ситуация иная. Нужны немедленные решения. Мне показалась наивной прямолинейная уловка Бориса объявить Калугина живым, а убийца на нее клюнул и попался бы намертво, если б я не промедлил. И продолжаю медлить, предпринимаю продолжительные исторические экскурсы, а требуется прежде всего определить, от кого исходит опасность, и принять меры, чтобы никто больше не пострадал".
      С этой мыслью Мазин вошел в гостиную, где усвоивший азы дисциплины Коля Филипенко терпеливо дожидался его за столом.
      - Как вахта?
      - Валерий приходил.
      - Наконец-то! Блуждающий форвард. К себе пошел?
      - Нет. Сначала у Алексея Фомича был, потом вас спрашивал. Я сказал. Он походил по комнате, походил, наверх поднялся, туда. - Мальчик показал пальцем на мансарду. - Спустился быстро, опять про вас спросил. Узнал, что вы не выходили, выпил стакан вина и ушел.
      - Не знаешь куда?
      - Не... Вы же сказали, сидеть.
      "Интересно, зачем я понадобился Валерию?"
      - Ладно. Гуляй пока.
      Игорь Николаевич подтолкнул Колю к дверям и вышел вслед за ним. Пушистые хлопья спускались с неба, украшали неторопливо ближние елки. Мазин невольно поискал игрушки на ветках - так по-новогоднему выглядел этот еще раз сменивший декорации Дагезан. Из взлетевшего над дорогой снежного роя появился всадник. В своей неуместной соломенной шляпе с отсыревшими, опустившимися полями Демьяныч походил на Санчо Пансу, покинувшего сумасбродного хозяина.
      - Мое почтение, Игорь Николаевич! - Пасечник наклонился в седле. Новенького-то что?
      Говорить о ранении не хотелось.
      - Все по-старому. Ничего не известно.
      - Ничего, значит? И то слава богу. - Пасечник тронул осла каблуками. - Может, на чаек зайдете? Я согрею.
      - Спасибо. Захаживайте и вы.
      - Правильно, доктор, - услышал Мазин сзади.
      Он еще провожал взглядом пасечника, трусившего на ишаке по присыпанной снегом дороге. Голос принадлежал Валерию. Невозможно было спутать его ироническую и вызывающую интонацию.
      - Чем я вызвал ваше одобрение? - спросил он, медленно оборачиваясь.
      - Осторожностью. Побоялись, что он вам яду в чай подсыплет? А? Краснодарский чай, экстра, с ядом. Звучит?
      - Интересно... Зачем?
      - Черт его знает!
      - Не знаете? А почему подумали?
      - Чтобы существовать: мыслю - значит существую. Вот и хочется просуществовать подольше. Естьу нас еще дома дела.
      Мазин пристально посмотрел на художника.
      - Что вас натолкнуло именно на это мрачное предположение?
      Валерий ответил раздраженно, но не по существу:
      - А что вы уставились на меня? То вам обернуться лень, то рассматриваете, как в телескоп.
      - Вы красивый парень, Валерий. Фигура у вас хорошая, физкультурная. И лицо выразительное: подбородок мужественный, нос приятный.
      - Премного благодарен!
      - Не спешите, я не кончил. Удивительно постоянно созерцать на вашем мужественном лице какое-то капризное, я бы сказал, по-бабски обиженное выражение. И эта ваша страсть к стишкам...
      - Кончайте, доктор. Тоже мне психоаналитик! Люблю я стишки. Хотите послушать? "Первая пуля ранила коня". - Валерий сделал паузу. - А вторая выбила стекло в известной вам хибаре.
      Мазин почти точно описал внешность молодого художника, открытое лицо которого портила застывшая обиженная гримаса, да еще выглядело оно неряшливо - спутанные волосы, проросшая щетина, налет чего-то темного, нездорового, отчего лицо казалось невымытым.
      - Вы искали меня, чтобы сообщить об этом?
      - Нет. Чтобы спросить, кто будет вставлять стекло.
      - Милиция установит.
      - Пока милиция доберется, вам еще пару дырок просверлят.
      - За что?
      - Вам виднее.
      Как хотелось Мазину, чтобы ему и в самом деле было "виднее", но видел он пока меньше, чем Валерий, и потому приходилось продолжать этот напряженный, прощупывающий разговор с нервным, ощетинившимся художником. Но тот внезапно, подчиняясь какой-то внутренней, непонятной Мазину логике, убрал колючки.
      - Послушайте, док! Я вас так на американский манер называть буду, чтобы покороче. Что мы сцепились, как собака с кошкой? Двух дней не знакомы, а обязательно слово за слово. Где ваш друг, прокурор?
      - Он...
      - ...не прокурор. Знаю. Плевать! Вы ведь тоже не доктор?
      - А кто же?
      - Меня это не касается. Хотите проходить за доктора, пожалуйста! Только не беритесь лечить младенцев. Мамаши вам этого не простят. И не придирайтесь ко мне на каждом шагу. Пойдемте лучше к прокурору и обсудим кое-что. Для вашей пользы.
      И Валерий смахнул с носа таявшие снежинки.
      Сосновский задумчиво мерил комнату шагами. Он посмотрел на вошедших, как бы соображая, что это за люди.
      - Те же и Калугин-младший, - отрекомендовался Валерий.
      - Никого больше не подстрелили?
      - Кажется, никого, но Валерий не исключает возможности отравления. Он не доверяет Демьянычу.
      - Вот как! - отозвался Борис Михайлович деловито. Заметно было, что его уже ничем не удивишь. - Факты есть? Основания? Почему заподозрил старика?
      Валерий сморщился.
      - Я видел его с карабином Филипенко минут через пять после выстрела на тропе за хижиной.
      Это произвело впечатление.
      - Расскажи!
      - Встретились случайно. Мне не хотелось идти домой. Спросите, почему? Долго объяснять. Но было нужно. Бросить Марину одну - свинство, хотя и ее видеть не хотелось. Но это не относится. Короче, решил идти дорогой, что подлиннее. Вдруг - выстрел, отчетливый, винтовочный. Думаю - Матвей...
      - Вы знали, что у Филипенко есть карабин? - уточнил Мазин.
      - А кто не знал? Не сбивайте меня. Думаю - Матвей, но вспомнил, что егерь-то в район собрался. Кто ж палит? Матвей - мужик сердитый, не дай бог его оружие в руки взять. Посмотрели б вы, как у него глаза кровью наливаются! Ну, я пошел на выстрел. Идти пришлось недолго.
      - С осторожностью или напрямик?
      - Выслеживать не собирался.
      - И что же?
      - Наткнулся на старика. Усаживается на осла, в руке карабин.
      - Что он сказал? - нетерпеливо спросил Сосновский.
      - Ничего он мне не сказал, потому что я ничего не спрашивал.
      В словах Валерия промелькнула неуверенность, сомнение в том, что его правильно поймут.
      - Тебя не удивило, что стреляет Демьяныч, да еще из чужого карабина? - Сосновский повернулся к Мазину. - Старик проповедует: "не убий" живую тварь, а тут с карабином!
      - Слишком удивило. Пока соображал, он на ишака взгромоздился и отчалил.
      - Не заметив вас?
      - Я, док, стоял за деревом.
      - Куда он дел карабин?
      - Увез.
      - Открыто?
      - Разве его спрячешь? Не иголка. В карман не поместится.
      - Резонно. А дальше?
      - Пошел домой, тут и узнал, что стреляли-то в вас. Снова удивился.
      - Кто вам сказал?
      Валерий усмехнулся непонятно:
      - Кушнарев сообщил.
      - Интересно, с какой целью?
      - Не ведаю. Глубокомысленно плел, с подходами и намеками.
      - На что намекал?
      - Сволочь!
      - А если без эмоций?
      - Пожалуйста! Меня подозревает.
      - Не горячитесь, Валерий! В такой запутанной ситуации можно заподозрить кого угодно. Кушнарев - вас. Вы - пасечника.
      - Я видел его с карабином. Больше я ничего не сказал. А кого подозреваю, дело мое.
      - Напрасно ты не подошел к нему. Возможно, он объяснил бы свое поведение, - вставил Борис Михайлович.
      - Хотел бы послушать.
      - Возможен и такой вариант, - предположил Мазин. - Стрелял не Демьяныч, а... ну Икс, скажем. Выстрелил и бросил винтовку на тропе. Пасечник проезжал и увидел ее.
      - Свежо предание, но верится с трудом...
      - Значит, вы допускаете, что Демьяныч мог стрелять. Не утверждаете, но допускаете. Почему? Известно, что пасечник не берет в руки оружия, что он стар и, вероятно, не такой уж отчаянный человек - наконец, у него нет видимых оснований желать моей смерти. Это говорит в пользу Демьяныча, не так ли? И все-таки вы допускаете противоположное. Повторяю: почему? Есть ли у вас какие-то еще, неизвестные нам с Борисом Михайловичем основания? Или вас запугала путаница с ножом и подозрения Кушнарева, вы нервничаете и ищете алиби?
      Валерий покусал верхнюю губу.
      - А вы не из простаков, доктор. Может быть, это вы прокурор? Что-то вы в нашей беседе на допрос сбиваетесь. Не нравится мне это. Я сам к вам пришел.
      - Важно понять, зачем вы пришли и с чем, с какой целью.
      - С чем, я выложил. А вот зачем, ответить трудно. Предположим, вы мне симпатичны, и я не хочу, чтобы вас подстрелили.
      - Спасибо. Уверен, что в вашей иронии есть доля серьезного. Но не все вы сказали. Что-то еще у вас на душе осталось.
      - Душа, док, - загадка. Особенно славянская. Оставим ее. И пасечника тоже. Нет у меня улик против него. Но он мне не нравится. Финиш.
      - Откуда финиш, Валерий? Четверть дистанции.
      - Я сошел с дорожки.
      - А нам что делать?
      - Бегайте. Можете забежать к старику и поинтересоваться его похождениями.
      - Вы и утром его подозревали? Во время нашего разговора в хижине? спросил Мазин.
      Художник вспылил:
      - Я вам отвечал! Помните, что я отвечал? Никаких предположений! Я к вам не с догадками пришел, а с фактом. Не устраивает он вас - разрешите откланяться.
      Он круто повернулся на каблуках, оставив на полу комок грязи, прилипшей к подошве, и вышел из домика.
      - Нервный юноша, - проговорил Игорь Николаевич, раздумывая. - Старика он подозревает. И не подошел к нему в лесу, потому что выслеживал, хоть и не нравится ему это слово. А зачем было следить, если он не знал, что стреляли по человеку в хижине? Не знал? Мог и не знать. Такие ребята легко заводятся. Но материал он нам подбросил. Куда только его употребить? И как систематизировать? Может быть, в самом деле спросить у Демьяныча? Он приглашал меня на чашку чаю.
      - Постой. А что плел Валерий об отравлении?
      - Это от избытка воображения. Сначала предостерег, потом говорит: зайди! Непоследовательно. Однако зайти придется. Не понимаю, зачем было старику тащить с собой карабин?..
      Пасечник увидел Мазина в окно и гостеприимно распахнул дверь.
      - Решились, Игорь Николаевич?
      - Соблазнился чаем.
      - Чаек готов. Он у меня всегда готов. Присаживайтесь.
      - Как сапоги, Демьяныч?
      - Великоваты сапожки оказались. Портянку подворачивать приходится. Не будет ли неловко, если я их егерю уступлю? Нога у него побольше...
      Старик возился неторопливо, и ничего в его поведении не подтверждало подозрений Валерия, разве что желание угодить, да и в том не заметно было угодничества, скорее чувствовалось хорошее доброжелательство.
      - Выходит, не продвинулось расследование, Игорь Николаевич?
      - Расследование? Это вы, Демьяныч, неточно сказали. Расследовать милиция будет, а мы с Борисом Михайловичем помочь хотели по возможности, да похвастаться пока нечем.
      - Может, оно и к лучшему, Игорь Николаевич. Дело замысловатое, запутаться легко. А коль результата нет - значит, на худой конец, и путаницы нет, ошибки нету.
      Мазин улыбнулся.
      - Кто ничего не делает, тот, по крайней мере, не ошибается?
      - Попроще беру. Себя виню, наговорил вам лишнего.
      - Лишнего?
      - Именно. Про Валерия. Выдумка моя, несерьезно.
      - Почему так строго, Демьяныч?
      - Если уж бесхитростно сказать, от обиды вышло, Игорь Николаевич. Плохой советчик обида.
      - Чем он вас обидел?
      Пасечник подул на горячий чай.
      - Да ничем вроде и не обижал. Скорее видимость одна. Человек так устроен: составит мнение и поверил, горе одно!
      "Они почти одинаково признаются во взаимной антипатии!"
      - Как сказал Цицерон: горе порождается не природой, но нашими мнениями?
      - Очень верно, Игорь Николаевич. Запомнить такие слова хочется. Мнение - важный предмет. И у меня своя гордость есть. Хоть я не заслуженный художник и ничем не знаменитый, а человек простой, трудящийся, но люблю, чтобы меня люди уважали. Тщеславие такое. Здесь я с людьми поладил, никто не жалуется, а вот Валерий, чувствую, против меня настроен. Зла не делает, но в шутках, насмешках проявляется. То сектантом обзовет, то единоличником. А какой же я единоличник, если за колхозной пасекой смотрю? Зачем такие политические упреки делать? Недобрый он, Игорь Николаевич. Отцу завидовал, а это нехорошо. И насчет супруги его вел себя недостойно. Врать я вам не врал. Что видел, то было. А говорить не следовало. Перепуталось все, а я вроде бы мщу, счеты свожу. Потому повторно вас прошу: сплетню мою до следствия не доводите.
      "Хитрит старик, - подумал Мазин. - Вроде бы сожалеет, а сам не любит Валерия крепко".
      - Напрасно беспокоитесь, Демьяныч.
      - Успокоили, Игорь Николаевич, успокоили. А то я заметил, изменились вы с утра.
      "Ему не откажешь в наблюдательности!"
      - В самом деле?
      - Сдержаннее стали, посуровели.
      "Старик настойчив, и за этим не одно любопытство. Однако о карабине ни слова. Впрочем, если он не знает, что в меня стреляли, зачем ему говорить об этом?"
      - С утра кое-что произошло, Демьяныч. В меня стреляли.
      Мазин сделал паузу, а пасечник осторожно поставил на стол блюдце с недопитым чаем и вытер бескровные губы.
      - В вас? Не ожидал. Слава богу, промахнулись. Как же это произошло?
      - Я стоял у окна в домике на озере... - начал Мазин, а окончив, спросил: - Как вам моя история показалась?
      Ответ последовал фаталистический:
      - Да раз возникло, Игорь Николаевич, смертоубийство, так что поделаешь? Кто такое начал, того не остановишь, пока он цели своей не добьется или, наоборот, шею не сломает.
      - Цель-то в чем?
      Пасечник глянул, как показалось Мазину, снисходительно.
      - Не знаю, Игорь Николаевич. А вы?
      И он принялся наливать себе чай. Не в чашку, а прямо в блюдце, очень крепкий чай из заварного чайника. Густого ароматного настоя.
      - Есть у меня, Демьяныч, зацепка для поиска. Пуля. Нужно выяснить, у кого здесь карабин имеется.
      Пасечник поднес блюдце к губам и причмокнул, раскусывая во рту кусочек сахара.
      - Труда это не составит, Игорь Николаевич. Секреты здешние на виду. От своих не скроешь. Тесновато.
      - И вы знаете?
      - Знаю, да и без меня вам его фамилия известна.
      - Догадываюсь, - согласился Мазин.
      - Но не Матвей в вас стрелял. Потому что не такой он парень, чтобы карабин в лесу бросить.
      - Бросить?
      - Именно. Привелось мне той тропкой ехать утречком. Гляжу, стоит винтовка, к дереву прислоненная. Бесхозная.
      "Прислоненная к дереву! Любопытная аккуратность".
      - Что же вы с ней сделали?
      - Как что? Отвез Матвею.
      Мазину стало досадно. Подтвердилась простая и бесплодная версия. Похожая на мираж, проплывший заманчиво по горизонту. Филипенко не стрелял, Валерий не стрелял, Демьяныч тоже. Остаются Олег и Кушнарев. Впрочем, почему он списал первую тройку? Матвей мог пожертвовать карабином, чтобы отвести от себя тяжкое обвинение, Валерий мог подсунуть оружие на пути пасечника и наблюдать из кустов, как тот среагирует. Да и сам Демьяныч... Хотя его психологическое алиби выглядит наиболее убедительно.
      - Откуда ж мне было знать, что из этого ружья на вас покушались? Вот и доставил хозяину. Еще чайку позволите?
      Мазин подвинул пустой стакан.
      - Налейте. Вы здесь, значит, обитатель не постоянный?
      - Временный. Пчелок подкормиться вывез.
      - Калугина давно знали?
      - Что вы! - покачал головой пасечник, снисходя к простодушию собеседника. - Откуда мне такого человека знать? В Тригорске по случаю пришлось познакомиться. Медок у меня Михал Михалыч брал. Он там в санатории лечился. Понравился ему мед, беседовать стали. Он и посоветовал пчел сюда на лето вывозить. Место тут подходящее. И народ любопытный.
      - А вы любитель понаблюдать за людьми?
      - Есть грех, Игорь Николаевич.
      Пасечник часто и охотно называл Мазина по имени и отчеству, твердо и отчетливо выговаривая оба слова.
      - Поделитесь, Демьяныч.
      - Да о покойнике мы с вами уже рассказывали, и о Валерии с Мариной Викторовной. - Два последних имени прозвучали вместе, случайно или преднамеренно объединенные. - А других вы сами знаете: друг ваш Борис Михайлович, Филипенко - лихой человек.
      - Лихой?
      - Вот именно. Не уважаю я людей, которым живую тварь жизни лишить ничего не стоит. Да еще бахвалится. По-настоящему, зачем эта охота? Государство обеспечивает, в магазине продукты продаются, зачем же живодерствовать? Тем более заказник, природа Советской властью охраняется. А он, вишь, пушку какую завел и стреляет.
      - Однако карабин вы ему вернули.
      - Это, Игорь Николаевич, вопрос другой. Людей не переделаешь. Осудить я Матвея могу, а переделать не в силах. Если уж природа подогнала характер, с тем и помрешь. Горячий егерь, обидчивый, непростительный, а уж такой есть. Отбери у него карабин, другой заведет, а стрелять не перестанет.
      - И по людям может?
      - Охота все ж и человекоубийство - вещи разные.
      - Несомненно. А что про Олега скажете?
      - С неделю всего как в поселке объявился. Замкнутый парень. Гордец. С чего бы это, Игорь Николаевич, молодежь такая пошла? Вроде мы, старые люди, обидели их чем. Предками называют, за первобытных людей считают, вроде обезьян, от которых они, человеки, произошли. А вся цена этим человекам - что машинками разными обзавелись: один мотоцикл гоняет, другой Магнитофон крутит. Да так к этому барахлу прикипают, что ни мать, ни отец на дороге не становись. А уж чужого враз стопчут.
      - И Олег вам таким показался?
      - Не скажу. В себе парень. Что-то ищет, рыщет...
      - Он искал самолет, который обнаружил Филипенко.
      Демьяныч почесал худой, покрытый короткими, выцветшими волосками затылок.
      - Зачем ему самолет?
      - Он журналист, хочет написать о погибших летчиках.
      - Вот оно что... Ну, вроде я вам обо всех рассказал.
      - Про Кушнарева не говорили.
      - Что про него скажешь? Ближайший друг считался...
      "Считался... казался... вроде бы..." А на самом деле? Кто есть кто в действительности?
      Об этом думал Мазин, возвращаясь от пасечника. Снегопад почти прекратился. Белый покров скрадывал наступающие сумерки, но светло было только внизу, над головой, и по ближайшим склонам по-прежнему висели тяжелые, неповоротливые тучи.
      Сосновский хозяйничал. В печи теснилось энергичное пламя. Стало тепло и уютно. Пахло жареным мясом.
      - Перцовочки, старик, отведаешь? Перцовка собственного изготовления. Хороша, бесовка! Чем порадовал Демьяныч?
      - Ларчик просто открывался. Он нашел карабин и отвез егерю.
      - Ты поверил?
      - Сам не знаю. Налей-ка горькой!
      - Забавно, Игорь, получается. Знаменитый сыщик в тупике! Ты мне Печорина напоминаешь. Из "Тамани". Помнишь, как его контрабандисты околпачили?
      - И прикончить хотели.
      - Вот это не смешно. Значит, ничего из старика не вытянул?
      - Определенного нет. Пожалуй, несколько изменилось мое отношение к нему.
      - В какую сторону?
      - Если говорить упрощенно, оно ухудшилось. Старик не такой доброжелательный, каким хочет казаться.
      - Выпустил коготки? На кого?
      - Он никого не подозревает, даже вступался, когда речь заходила, и все-таки не удержался, о каждом сказал такое, что может при случае наслоиться на тот или иной факт, создать неприятное впечатление.
      - Это подозрительно.
      - Вряд ли. У него не было необходимости покушаться на Калугина вторично, убивать тоже вроде незачем. История с карабином правдоподобна.
      - Кого же подозревать?
      - Пока я всех считаю невиновными.
      - Обидно, что мы ничего не выяснили до приезда милиции. Даже то, что убил Калугина тот же тип, что стрелял в тебя, по существу, не доказано.
      - Меня другое тревожит. Боюсь очередного кровопролития и не знаю, как его предотвратить. Как Архимеду, не хватает рычага. Если б знать, почему хотели убить меня?
      - Ты опасен.
      - Чем? Кручусь по поселку? Этого ж мало для убийства. Убивать меня имеет смысл в одном случае: если я напал на след, если получил преимущество в поединке, если противник попал в безвыходное Положение. Только в этой ситуации любой риск оправдан. Но я не вижу в своей позиции никаких, даже элементарных, преимуществ.
      - Значит, видит он.
      - Находится в приятном заблуждении?
      - Не очень-то приятном. А что касается заблуждения... Не проглядели ли мы чего? Не выплеснули в ажитации с водой и ребенка? Что-то не заметили, не оценили! А он думает, что оценили.
      Мазин заходил по комнате.
      - Утверждать, конечно, невозможно, но это мысль. Нужно заново пересмотреть каждый шаг, каждую мелочь.
      - Тигр! Осел! Стол не опрокинь!
      - Тесно у тебя, Борька!
      - Я ж не рассчитывал на взлет твоей неукротимой энергии. Думал, отдыхать человек едет. Будет рыбку довить, на коечке полеживать с журналом "Огонек", кроссворды решать.
      - Не подначивай! Я по воздуху пройдусь, подышу, подумаю на морозце.
      - Смотри не простудись. По-моему, ты уже сопишь.
      - Есть немного. Нужно платок взять, кстати. А то я калугинский затащил из мастерской.
      Игорь Николаевич показал выпачканный в краске платок.
      - Он не из мастерской. Ты взял его в избушке на озере, когда я перевязал твоим платком рану, - вспомнил Сосновский.
      - В самом деле? Не обратил внимания. Да, он валялся на койке, где лежал Валерий. Старею, Борис. Нервы сдают, память отказывает.
      - Не прибедняйся!
      Мазин вышел из домика. Снег больше не шел.
      Луна
      Было еще светло и очень тихо. Река примолкла, истощив нерасчетливо растраченные силы. Хотелось идти долго, отрешившись от беспокойных мыслей, но на пути вырос Валерий.
      - Видели пчеловода?
      Казалось, он поджидал Мазина.
      - Демьяныч подтвердил мое предположение.
      - Выкрутился?
      - Не суди ближнего... И возьмите свой платок.
      Художник посмотрел на платок.
      - Не такая уж ценность. Но если вы щепетильны... Из хижины утащили?
      - Случайно.
      - Не сомневаюсь. Куда направляетесь?
      - Алексея Фомича хочу повидать.
      Валерий приподнял одну бровь.
      - Дотошный вы...
      Архитектор брился у окна. В комнате пахло "Шипром".
      - Не помешаю?
      - Представьте, нет. Присаживайтесь. Я ждал вас...
      Он вытер полотенцем и осмотрел в зеркальце выбритую щеку. Выглядел Кушнарев не пьяным и не утомленным. Что-то изменилось в нем за прошедший час.
      - Хотел спросить, уважаемый...
      За окном громоздкая туча с трудом продиралась по ущелью, цепляясь за скалы. В одном месте они вспороли продолговатую брешь, и в ней засветились розовые закатные лучи. В комнате стало виднее. Здесь царил строгий и неприхотливый, почти солдатский порядок. Кровать была покрыта одноцветным шерстяным одеялом, закрывавшим и подушку, ни на столе, ни на стуле не валялось ничего постороннего, и только несколько высокогорных, незнакомых Мазину цветов в глиняном кувшинчике нарушали это упорядоченное однообразие.
      - ...Вы сыщик-любитель или профессионал?
      - Полномочий предъявлять не могу.
      - Бумажки меня не волнуют. Меня интересует, подготовлены ли вы к роли, которую на себя взяли. Или играете в детектива, пользуясь советами милейшего Бориса Михайловича?
      - Можете на меня положиться.
      - Доверие предполагает взаимность. Если же я включен в проскрипции, взаимопонимание исключено.
      - Для окончательных выводов у меня до сих пор нет данных. Поэтому жду любых неожиданностей.
      - От меня сенсаций не ждите. Хотя обязан признать, что не ошиблись вы. Я в самом деле был несправедлив к покойному Мише, подозревал в его отношении к себе нечто нехорошее. Но этот вопрос не практический. Это мое, личное.
      - Я знаю, Алексей Фомич, что вы особенно дорожите справедливостью. Мне стало известно...
      - Моя грустная история? Это не тайна. Это в прошлом. Не поправишь. Я говорил. Не хочу множить зла. У ваших коллег все сошлось. Против меня были факты, а факты, как тогда говорили, - вещь упрямая. В чем я могу упрекнуть своих судей? В том, что у них не хватало... это трудно сформулировать... не хватило сил приподняться над очевидностью? Они выполняли долг, как они его понимали, даже добра желали, справедливости. Ох уж эти добрые намерения! Ими вымощена не одна дорога в ад. Потому что каждый идет туда своим путем. Я не выдержал, упал духом. Но Миша понимал мою трагедию. Он любил меня. Не боялся, а любил. Может быть, жалел... Я не имел права чернить его в ваших глазах. Он погиб. Это наказание.