Скарамуш - Маркиз де Карабас

— Уехать? Но куда? — спросил Кантэн, сразу пожалев о своей откровенности.

— Наверное, вернуться в Гран Шэн, — неуверенно проговорила она.

— Вы же знаете, что это невозможно. Здесь вы в полной безопасности, под протекцией госпожи де Белланже. Неужели вы откажетесь от ее покровительства лишь потому, что она такова, какова она есть? Это неразумно. Оставайтесь здесь, пока не минует тревожное время.

— Зная все, что знаю я? Презирая ее, и по заслугам? Проявляя постыдную неразборчивость?

— Использовать зло в благих целях вовсе не постыдно. Воспользуйтесь преимуществами того, что вы не в силах исправить или изменить. Я должен знать, что вы в безопасности. Не множьте моих тревог неуверенностью и страхом за вас.

— Вы никогда не просили меня поступить более отвратительно, Кантэн, — голос Жермены дрожал.

— И надеюсь, не попрошу, когда кончится этот кошмар.

К углу вестибюля, в котором стояли молодые люди, величественной поступью шествовала госпожа де Шеньер. Лорнет, в который она рассматривала их, увеличивал ее бесцветные глаза; безгубый рот был плотно сжат.

— Ах, господин де Морле! — было ли то приветствие, обращение или приказ удалиться, оставалось только догадываться. — Жермена, я везде вас искала. Кажется, я сойду с ума. После всего, что я перенесла, после всех ужасов этого страшного дня, меня лишили моей комнаты и попросили разделить чулан в мансарде с госпожой дю Грего и госпожой дю Парк. Это убьет меня. В мои-то годы!

— Вашу комнату отдали раненым, — терпеливо объяснила Жермена. — Их так много. Несчастные. Они очень страдают.

— Конечно, конечно. А я? Разве я не страдаю? Разве я не заслуживаю уважения?

— Наш мир, сударыня, ни к кому не проявляет уважения, — сказал Кантэн и откланялся.

Не отводя от глаз лорнета, госпожа де Шеньер смотрела ему вслед.

— Как вы полагаете, Жермена, он намеренно дерзит мне? Я в нем всегда это подозревала. Мне никогда не нравились друзья, которых вы выбираете. Мне в ваши годы друзей выбирали! Увы! Эта Революция уничтожила все понятия о благопристойности. Чем все это кончится? Предупреждаю вас, я этого больше не вынесу. Я говорю вполне откровенно. Боже мой, и зачем только мы уехали из Англии? Уж лучше ее туман, грязь и неудобства, чем жизнь, которую мы ведем здесь. Франция не место для людей благородных. Констан должен устроить, чтобы мы вернулись в Лондон. Я слышала, что военные завтра покидают замок. После их ухода мы будем совершенно беззащитны и полностью во власти этой черни. Это невыносимо, — и госпожа де Шеньер разрыдалась.

— До прихода шуанов республиканцы нас не беспокоили. Почему же они станут беспокоить нас после их ухода? — Жермена говорила с легкой горечью в голосе, которая осталась незамеченной ее тетушкой.

— Как можем мы оставаться в доме, превращенном в лазарет?

— Мы можем ухаживать за теми, кто остается, сударыня, и молиться за тех, кто идет сражаться за нас.

А молитвы эти были очень нужны усталым, измученным людям, наутро выступавшим в поход после скорбных ночных трудов и битвы минувшего дня. Едва ли их побуждало к выступлению что-либо, кроме голодных желудков и сознания того, что после недавнего пиршества в Кэтлегоне не осталось ни крошки еды. Их обманчивое послушание объяснялось прежде всего желанием отыскать хоть какую-нибудь пищу.

На склоне дня они словно полчища саранчи обрушились на Жослэн. Жители города встретили их с полным безразличием. За время междоусобной войны они несколько раз переживали вторжение то одной, то другой армии и давно поняли: чем меньше сопротивление, тем меньше бедствий.

Изголодавшиеся шуаны с жадностью набросились на еду и питье и быстро захмелев, отказались сделать хоть один шаг до завтрашнего утра. Так погибла последняя надежда тех, кто еще помнил о цели похода.

Утром шестнадцатого июля, от которого так сильно зависела судьба реставрации монархии, те, кто должен был находиться в тылу армии генерала Гоша, очнулись от пьяного забытья в сорока милях от места, где им надлежало быть.

Стоя у окна в доме, где он остановился вместе с Кадудалем, и глядя на занимающийся рассвет, Кантэн в воображении своем слышал ружейные залпы, открывающие уверенную атаку Пюизе на Сент-Барбе, видел угасание этой уверенности, гнев, все возрастающее сомнение, отчаяние графа, обнаружившего отсутствие дивизии Тэнтеньяка, и, наконец, ощущение полного краха всей операции. А что если Пюизе устоял, Сомбрей подоспел вовремя и объединенная армия роялистов теснит Гоша, открывая тем самым путь в дружественную Бретань. Но то была слишком отчаянная надежда, слишком слабое утешение.

Лишь на исходе утра адъютант Белланже передал Кадудалю приказ трубить сбор, и только после полудня они покинули Жослен и возобновили поход на Редон, бесплодность которого теперь уже почти ни у кого не вызывала сомнений.

Двигались медленно. Шуаны, словно чувствуя неуверенность своих предводителей, были угрюмы и подавлены и задавались вопросом, с какой целью их заставляют вышагивать то туда, то сюда. И только усилия трех предводителей — Кадудаля, Сен-Режана и Гиймо предотвратили мятеж, который, вероятнее всего, начался бы с расправы над полком «Верные трону». Шуаны мстили за себя, насмехаясь над своими высокомерными товарищами по оружию. Эмигранты не обладали выносливостью крестьян и закалкой, приобретенной ими за годы партизанской войны, и уже через несколько миль выбились из сил, что значительно замедляло продвижение всей армии. Шуаны издевались над ними, называя бабами, которым следует сидеть за прялкой и предоставить мужчинам заниматься военным ремеслом.

Кантэн и другие офицеры верхом разъезжали между медленно плетущимися рядами, стараясь предотвратить открытую стычку, которая усугубила бы и без того тягостное настроение участников похода.

В Малетруа, где они остановились для пополнения фуража, Ла Марш прямо объявил Белланже, что полк «Верные трону» отказывается продолжать путь до завтрашнего дня.

— Но что же нам делать? До Редона еще восемь миль. Что делать? — спросил Белланже, глядя на окружавших его офицеров.

— Это уже не имеет значения, — мрачно проговорил Кантэн.

— Как? Что значит, не имеет значения?

— Вы не можете сделать ничего хуже того, что уже сделали.

— Подобный тон недопустим. Вы не соблюдаете субординации. Предупреждаю, что я не потерплю этого.

— И это уже не имеет значения.

— Прекрасно, сударь. Прекрасно. Ну что, посмотрим. А тем временем, капитан де Ла Марш, если вы согласны с тем, что полк «Верные трону» слишком утомлен, то можете расквартировать его здесь. Вы последуете за нами в Редон, как только сочтете это возможным. А вы, Кадудаль, оставьте с ними полдюжины надежных людей, которые могли бы служить им проводниками.

Кадудаль угрюмо кивнул в знак согласия, что же касается Белланже, то он счел ниже своего достоинства возвращаться к вопросу о несоблюдении Кантэном правил субординации.

Остальные возобновили марш и вместе с несколькими офицерами из полка «Верные трону», отказавшимися отстать от основных сил, на закате летнего дня прибыли в неопрятную деревушку, где с жадностью изголодавшихся людей поглотили все запасы хлеба, мяса, вина и сидра в домах местных жителей. Деревня находилась милях в двенадцати от Редона, и командиры рассчитывали получить там какие-нибудь сведения о господине де Шаретте и его вандейцах. Местные жители рассказали, что два дня назад через деревню прошла какая-то армия, но вскоре выяснилось, что это были шуаны под командованием Констана де Шеньера. Только тогда вера Белланже в существование вандейцев была, наконец, поколеблена.

— Что если вы были правы, господин де Морле? — спросил он в смятении.

— Тогда вас никто не простит, — уверенно сказал Кантэн.

— Но информация была абсолютно точной.

Кантэн не был склонен проявлять милосердие.

— Как и приказ, на основании которого сегодня утром мы должны были находиться в Плоэрмеле.

— Святые угодники! Сколько можно твердить одно и то же?

— Насколько я понял, вы спрашиваете мое мнение.

— Но это не мнение. Это упрек. Дерзость, — словно ища поддержки, Белланже взглянул на Ла Уссэ, который сидел вместе с ними в убогой комнате лучшего дома в местечке.

Ответ Ла Уссэ не оправдал ожиданий Белланже.

— Становится совершенно очевидным, что нас самым подлым образом ввели в заблуждение, — сказал он, горестно покачав крупной головой. — Конечно, было бы куда разумнее следовать полученным нами приказам. Тогда, что бы ни случилось, нас никто не мог бы обвинять.

Для Белланже это было слишком. Оправившись от изумления, он взорвался.

— И это все, что вы имеете мне сказать? Силы Небесные! После того как вы и Ла Марш убедили меня решиться на этот шаг!

— Прошу прощения, виконт. Мы не убеждали вас. Мы уступили вашему желанию.

— И вы полагаете, что это уловка вас извинит?

— Я не прибегаю к уловкам, — в негодовании возразил Ла Уссэ, — и не нуждаюсь в извинениях. Не я здесь командую.

— Понятно. Понятно, — Белланже в ярости мерил шагами комнату. — Значит, меня следует бросить на растерзание, не так ли? Вся ответственность на мне, так?

— Если не ошибаюсь, сударь, именно об этом вы и говорили в Кэтлегоне.

Кадудаль тяжело поднялся на ноги.

— Все это меня не касается. Я ненавижу ссоры, кроме своих собственных. К тому же. меня тошнит от звука ваших голосов. Я оставляю вас, господа, наедине с вашими склоками, — и он вышел.

— Мне тоже здесь нечего делать, — сказал Кантэн. — Я целиком с ним согласен.

И он тоже вышел.

В пылу спора с Ла Уссэ Белланже не обратил внимания на их уход.

Однако Белланже осознал, пока только половину уготованных ему бед. Они обрушились на него на следующее утро во время завтрака. Он, Ла Уссэ и Кантэн сидели за скудной трапезой. Все трое молчали; в то утром они испытывали друг к другу особую неприязнь.

Дверь широко распахнулась, и на пороге появился Констан де Шеньер. Он был разъярен, и всем своим видом являл воплощение злобы.

— Глупцы, почему вы здесь? — спросил он вместо приветствия.

Изумленный Белланже вскочил из-за стола.

— Констан! — воскликнул он. — А где вандейцы?

— Вандейцы? — Констан неприятно рассмеялся и вошел в комнату, оставив дверь распахнутой. — Думаю, к югу от Луары. За сотню миль отсюда.

— Вы подразумеваете, что они покинули Редон?

— Я подразумеваю, что их там и не было. Черт возьми, господин де Морле, вы оказались правы, — это признание он произнес с горечью, скривив губы. — Нас гнусно предали. Предали с целью разделить наши силы и дать возможность Груши расправиться с нами поодиночке.

Усмотрев в ответе Констана настроение, которое, по его мнению, необходимо было обуздать, Белланже облачился в мантию непроницаемого высокомерия.

— К счастью, ваше несвоевременное геройство не привлекло к вам большего числа людей; в противном случае мы были бы не в состоянии оказать Груши тот теплый прием, который он от нас получил.

На мгновение Констан лишился дара речи и только пожирал Белланже горящими глазами. Затем его словно прорвало, и первые же слова выдали панику, объяснявшую его гнев.

— Раны Господни! Меня могут разжаловать или расстрелять, как грозился Тэнтеньяк, если бы я потерпел поражение! Все гораздо хуже. Мои люди дезертировали из отвращения к предательству, жертвами которого мы стали, они рассеялись: вернулись к своим полям или к самому черту. Из трех тысяч, что покинули со мной Кэтлегон, у меня не осталось и трех сотен, да и те бездомные бандиты, которым все равно куда идти, лишь бы иметь возможность вволю пограбить. Вот в каком положении я оказался. Но раз уж я уцелел, то посмотрим, поддержите ли вы меня, как я поддержал вас, предлагая отправиться на помощь тем, чья жизнь якобы была во власти Груши.

— Я поддерживал вас? — Белланже вспыхнул. — Сударь, мне и без вас есть за что отвечать.

— И у вас хватает наглости отрицать, что вы поддержали меня? Перед этими господами, которые вас слышали? Какая низость!

— Сударь!

— Не кричите на меня, Белланже, — посеревшее лицо Констана исказила судорога. Шумно дыша, он заметался по комнате. — Кто же вы такой, черт возьми? Просто шут? Трескучий, как барабан и такой же пустой, если не считать воздуха? Или соучастник в предательстве своей блудливой жены?

Кантэн затаил дыхание. Оказывается, в Редоне Констан обнаружил не только отсутствие Шаретта.

— Боже мой, Шеньер, вы не в себе, — ужаснулся Ла Уссэ. — Какие слова!

— Пусть этот безмозглый рогоносец ответит на них.

— О, я вам отвечу, — даже в этот страшный миг Белланже умудрился сохранить кое-что от театральной манеры держаться. Его лицо побелело, как мрамор, но голова была гордо откинута, а темные бархатные глаза под нахмуренными бровями не дрогнули. — Вы, конечно, понимаете, господа, что на столь грязное оскорбление словами не отвечают. Господин Ла Уссэ, не откажите в любезности оказать мне дружескую услугу.

Кантэн внезапно поднялся со стула и выступил на шаг вперед.

— Господа, с вашей стороны крайне недостойно затевать подобные ссоры.

Констан обернулся к говорившему и излил на него всю накопившуюся в нем ярость.

— Ха! А теперь еще и господин де Карабас вспомнил о кодексе чести. Вполне естественно, что вы приняли сторону этого недоумка. Одного поля ягоды. Оба самозванцы. Странно, что он не к вам обратился за дружеской услугой.

Сочувственный взгляд Кантэна еще больше распалил ярость безумца.

— Для такого слабого фехтовальщика, сударь, вы слишком сильно выражаетесь.

— Я достаточно сильный фехтовальщик, чтобы встретиться с человеком, который не способен ответить ничем кроме шпаги.

— Пусть он выговорится вволю, — сказал Белланже. — Пусть выговорится. Расплата на заставит себя ждать.

— Ба! Позерство не скроет ни вашей низости, ни ваших рогов... Вы даже этого не отрицаете.

— Боже мой! Что отрицать, сударь?

— Что ваша жена — любовница этого Гоша, конюха, ставшего генералом, устроила нам западню, чтобы расстроить планы, ради которых мы покинули Киброн. Если вы станете отрицать это, у меня хватит великодушия поверить, по крайней мере, тому, что вы не ее соучастник, а такая же жертва, как и все мы.

— Сударь, есть вещи, отрицать которые нам не позволяет достоинство.

— Достоинство рогоносца! Боже, спаси и сохрани нас!

— Идемте, — сказал Белланже. — Идемте.

Но Кантэн снова вмешался.

— Одну минуту. Прежде чем вы это сделаете, господин де Белланже, вам следует узнать суть ссоры, в которой вы участвуете. Вы оба жертвы предательства этой женщины, и из вас обоих именно вы, господин де Белланже, преданы дважды. Так может ли подобное предательство быть причиной вашей ссоры?

Все уставились на Кантэна с разной степенью изумления.

— Похоже, — проговорил, наконец, Белланже, — мне придется заняться вами обоими.

Кантэн покачал головой.

— Существует несколько причин, по которым я мог бы убить вас, господин де Белланже. Но то, что ваша жена вам изменяет, не входит в их число. На этом основании я не скрещу с вами шпагу.

— На каком основании, сударь?

— Ни на каком. Мне нет нужды доказывать свою храбрость, и убив вас, я доказал бы ее столь же мало, сколь мало вы докажете чистоту своей жены в поединке с господином де Шеньером.

— Вы полагаете, мы шутили?

— Вспомните наш совет в Кэтлегоне. Я вам всячески намекал тогда, что нас предают. Когда я сказал, что в Редоне вы найдете тому подтверждение, и настаивал, что существование вандейцев — ложь, вы высмеяли меня. Думаю, теперь вы нашли подтверждение.

— Подтверждение чего? — вспылил Белланже. — Того, что мою жену обманули, если вам так угодно, но не того, что она обманула нас.

— Вы забыли о груме, который привез призыв о помощи. Когда я сказал вам о том, что мне известно, вы отказались разобраться.

— Еще бы ему не отказаться, — ухмыльнулся Констан. — Причина здесь проста.

Белланже заявил, что больше ничего не желает слушать, и Кантэн оставил попытки изменить ход событий, который принял слишком угрожающий характер.

На небольшом дворе перед домом они увидели шумную толпу. Множество народа окружило три сотни шуанов и солдат эмигрантских полков, вернувшихся с Констаном. На участников неудачного похода сыпались бесчисленные вопросы.

Взмокший от жары Кадудаль, вытирая пот с лица, встретил их на пороге дома.

— Прекрасный финал, господа, — с издевкой проговорил он. — После всего случившегося удержать моих людей — все равно, что удержать воду в ладонях. Дьявол меня забери! Для всех нас было бы лучше, если бы вы остались в Англии.

Кантэн отвел его в сторону и в нескольких словах рассказал, что произошло.

— Отлично, — ответил шуан. — Пусть перережут друг другу глотки. Жаль, что это не случилось раньше.

Констан нашел сторонника в лице господина де Лантиви, и несколько человек, — в том числе и Кадудаль, который, как он сказал Кантэну, не хотел пропустить забавного зрелища — украдкой вышли из деревни. Для поединка выбрали тихий участок луга, орошаемого мелким ручейком. Здесь, под раскаленным летним небом, напоминающим отполированный стальной купол, двое мужчин, чье безрассудство обрекло экспедицию на неудачу, оставшись в рубашках и брюках, встали друг против друга со шпагами в руках.

Поединок был коротким, и его исход поразил Кантэна. Оба противника были одного роста, обладали одинаковой силой и дистанцией удара. Но природная неуклюжесть стесняла движения Констана, и Белланже намного превосходил его в искусстве фехтования. Однако, либо гнев, возможно, смешанный с мучительными сомнениями, затуманил рассудок виконта, либо трусость, маскируемая напыщенным видом, заставила его сделать неверное движение, и неумелый противник через несколько мгновений насквозь пронзил его шпагой.

Так, в самом цвете лет этот безрассудный, глупый человек погиб, защищая честь изменившей ему женщины, самое имя которой вскоре стало символом распутства.

Глава VIII

КАТАСТРОФА

— Дурак, зачем он связался с вами? — так отозвался о поединке Кадудаль, обратясь к господину де Шеньеру.

На губах Констана появилась жестокая улыбка. Победа над человеком с репутацией отличного фехтовальщика несколько вскружила ему голову.

— Я не оставил ему другого выбора, — похвастался он.

— И впрямь не оставили. Но он был слишком глуп, чтобы понять это. Шевалье Тэнтеньяк обещал отдать вас под военный трибунал за несоблюдение субординации, как преемнику шевалье господину де Белланже следовало приказать арестовать вас и расстрелять. На его месте я так бы и поступил. Куда уж мне до такого блестящего дворянина, сверхчувствительного к вопросам чести, хоть голова у меня будет покрепче. И вот теперь господа из «Верных трону» избрали вас преемником вашей жертвы. Черт возьми, это достойный венец всей комедии.

Именно так и случилось. Несколько офицеров из полка «Верные трону», свидетелей поединка, предложили Ла Уссэ принять на себя командование. Однако Ла Уссэ, напуганный бедственным положением, в котором они оказались, наотрез отказался от такой ответственности. После чего за отсутствием Ла Марша их выбор пал на Шеньера, возможно только потому, что они полагали, будто он, как раньше Тэнтеньяк, пользуется влиянием среди шуанов.

Констан с готовностью согласился и назначил членами штаба Ла Уссэ, Лантиви, которого сделал своим заместителем, и Сен-Режана, заменившего Кадудаля, поскольку тот отказался служить при новом начальстве. Ла Марша решили ввести в штаб после соединения с основными силами полка «Верные трону», оставшимися в Малетруа.

Кантэна, который при создавшемся положении оставался единственным представителем Пюизе, из числа членов штаба исключили. Он не стал возражать.

— В вашей семье еще много таких болванов, как ваш любезный кузен? — спросил его Кадудаль. — Принять командование после того, что он сделал для провала всего предприятия, значит бросать вызов судьбе. Не хотел бы я быть в его шкуре, когда он встретится с графом Жозефом. А тем временем, пойду я с ними или нет, зависит от того, куда он направится. Настроение у моих ребят не самое лучшее. Больше они не позволят впутать себя в дурацкую авантюру.

Однако новый командующий решил вернуться с армией на Киброн.

— Никак не ожидал от него такого решения, — заметил Кадудаль, — и прежде всего потому, что в нем есть смысл.

На следующее утро они выступили в обратный путь и в Малетруа соединились с оставшимися там эмигрантами. В воскресенье вечером армия вступила в Жослэн. Город еще не оправился от ее первого прохода, жители оказали военным самый холодный прием и не без злорадства поделились с ними неутешительными слухами.

До них дошли вести о крупном сражении, которое два дня назад произошло на Киброне и в котором Королевская католическая армия была наголову разбита. В понедельник утром перед самым выходом армии из города пришло подтверждение горестного известия. Но они все еще отказывались верить. Атака роялистов провалилась из-за того, что армия Тэнтеньяка одновременно с ними не нанесла удар в тыл противника. Но они продолжали цепляться за надежду, что размеры поражения преувеличены слухами. Не верилось, что Королевская армия может потерпеть столь сокрушительное поражение.

Тем не менее, некоторые шуаны этому поверили и отказались идти дальше. Их обманули, предали, к ним относились с презрением те, рядом с кем и за кого они пришли сражаться. Их ждал созревший урожай, и они вернулись к своим полям.

В результате, когда вечером того же дня Констан ехал по аллеи Кэтлегона, где был назначен новый привал, за ним следовало не более двух тысяч человек — все, что осталось от десятитысячной армии, с которой неделю назад Тэнтеньяк выступил в поход.

К ярости Констана виконтессы в замке не оказалось, и когда он сердито спросил, куда она отправилась, ответом ему послужила только горькая шутка Кантэна: — Ищите ее в лагере Гоша.

Разочарованного невозможностью удовлетворить чувство мести, Констана, казалось, мало заботило то обстоятельство, что его матушка и кузина уехали вместе со всеми.

В Кэтлегоне не было дам, которые встретили бы их, пировали бы с ними. Замок покинули все, кроме тяжелораненых, которым нельзя было передвигаться, да нескольких крестьян, из сострадания оставшихся за ними ухаживать.

Прибывшие застыли там около десятка офицеров из полка «Людовики Франции», беженцев с Киброна; капитан де Гернисак, дальний родственник дю Грего, привел из в замок искать убежища.

Они поведали страшную историю.

Д’Эрвийи, наконец, понял, в какое опасное положение поставило всех его упрямство и согласился принять план Пюизе, но и тогда не перестал вмешиваться в его осуществление. Вечером пятнадцатого, когда подготовка к намеченной на следующее утром операции уже закончилась, на горизонте показались паруса кораблей Сомбрея. Было известно, что Сомбрей ведет с собой пять полков, и в столь сложный момент такое подкрепление было весьма существенно. Однако Д’Эрвийи, одержимый безумием тех, кого боги обрекли на погибель, не согласился ждать их прибытия. До утра люди не могли высадиться на берег, и именно на рассвете того дня должна была начаться атака на Плоэрмель. Пюизе, который видел в своевременном прибытии кораблей Сомбрея дар благих богов, упорно настаивал на отсрочке в 24 часа. Д’Эрвийи не менее упорно сопротивлялся на том основании, что корпус Тэнтеньяка вовремя атакует из Плоэрмеля. Пюизе возражал, что во-первых Тэнтеньяку приказано не начинать действий, пока он не услышит залпы пушек, во-вторых, если Тэнтеньяк почему-либо задержится, то полки Смобрея настолько увеличат их собственные силы, что отсутствие шевалье ничего не изменит. Тем не менее Д’Эрвийи, проявив верх безрассудства, не поддался доводам Пюизе и в последний раз употребив узурпированную им власть главнокомандующего, приказал начать наступление.

За последнее вмешательство в тактику ведения боя Д’Эрвийи поплатился своей глупой жизнью. Он пал, когда эмигрантский полк, по его приказу брошенный в наступление, был уничтожен шквалом огня батарей Гоша.

По злой иронии судьбы именно тогда, когда он отдавал свои последние распоряжения, обрекшие его на смерть, а Королевскую армию на разгром, в бухте бросил якорь корабль Сомбрея, привезший с собой последние инструкции британского правительства. В них говорилось, что Британия предоставляет помощь лишь при условии, что верховное командование будет находиться в руках графа де Пюизе. Д’Эрвийи четко указывали, что его власть строго ограничена, власть распространяется только на полки эмигрантов, и приказывали во всех операциях подчиняться распоряжениям господина де Пюизе.

Если бы эти приказы достигли Киброна на двадцать четыре часа раньше, положение, возможно, удалось бы спасти. Но когда они были получены, смерть уже избавила Д’Эрвийи от необходимости ответить за гибельную самоуверенность последний акт которой был одной из главных причин краха роялистского движения. Второй причиной было отсутствие Тэнтеньяка в тылу Гоша.

Разгромленные и отброшенные за Пентьевр роялисты были вынуждены продолжать отступление под сокрушительными ударами армии республиканцев.

Высадившиеся, чтобы поддержать только что разгромленную армию, Сомбрей и пять его полков, одним из которых командовал Арман де Шеньер, увидели, что полуостров Киброн превратился в огромный госпиталь. Они попали в западню, и им ничего не оставалось, как капитулировать перед Гошем. Созданная трудами Пиюзе Королевская католическая армия, на которую возлагались великие и вполне оправданные надежды, перестала существовать.

Страшные новости, рассказанные беженцами, еще более усилили отчаяние в рядах остатков корпуса Тэнтеньяка. Однако, скорее всего, изложены они были несколько иначе, так как Герниссак, подобно большинству эмигрантов, был приверженцем Д’Эрвийи и ярым противником Пюизе. Поэтому, когда Кадудаль голосом, срывающимся от горя, спросил о судьбе графа Жозефа, Гернисссак дал волю своей желчи.

— Пюизе? Этот трусливый негодяй одним из первых бросился спасать свою шкуру.

— Вы лжете.

Наступило зловещее молчание.

— Кто это сказал? — взревел Герниссак.

Кантэн выступил на шаг вперед.

— Я сказал. Я немного знаком с человеком, честь которого вы порочите.

В разговор грубо вмешался Констан. Тягостные события не улучшили ни его характера, ни манер.

— Это опять вы? Послушайте меня, вы, мошенник, и попытайтесь понять. Я здесь командую и не потерплю никаких ссор. Я заставлю уважать свою власть. У меня еще достаточно сил, чтобы посадить вас под арест, если вы попытаетесь вызвать беспорядки.

— Сомневаюсь, что у вас их хватит, — вставил Кадудаль. — Есть еще и мои ребята. Они разделают мнение господина маркиза и в случае нужды защитят его. Честь графа Жозефа не запятнает ни один сводник, хоть он и мнит себя солдатом. Мне наплевать на ваш хмурый вид, приятель. Вам меня не запугать. Я — Жорж Кадудаль. Если господин де Пюизе сегодня не хозяин Бретани, если армия, которую только он был способен создать, не одержала победы, то лишь благодаря таким маньякам, как вы, Шеньер, как Д’Эрвийи, как Белланже и прочие самодовольные щеголи, — он злобно взглянул на Герниссака. — Чтобы я больше не слышал гнусной клеветы, которую вы себе позволили.

— Клеветы! — Герниссак смертельно побледнел. Вспыльчивый уроженец Гаскони, гибкий, сильный и смуглый, как испанец, он дрожал от гнева. — Я, приятель, говорю о том, что мне известно, что я видел. И вот они видели, — широким жестом он указал на остальных беженцев. — Позвольте мне рассказать о вашем драгоценном графе Жозефе. Когда со всех сторон грозила опасность и на Киброне началась бойня, этот отъявленный трус бросил нас. Взял лодку и бежал на один из английских кораблей. Из-за его отсутствия условия капитуляции пришлось вырабатывать Сомбрею, Арману де Шеньеру и другим. Вы оправдываете подобное дезертирство?

— Оправдываю? Да я не верю в него.

Тогда обвинение поддержал другой офицер, человек средних лет по имени Дюмануар.

— Мы рассказываем вам о том, что видели собственными глазами. Оправдать его дезертирство, разумеется, нельзя. Но понять можно. Англия платит этому предателю; Англия больше всего желает гибели Франции. Теперь мы все это знаем. Ради чего еще Питт стал бы поддерживать бывшего республиканца и отказываться слушать предложения людей более достойных?

— Более достойных людей не было, — ответил Кантэн. — Приходившие к Питту ничего не могли предложить ему. Они просто скулили и попрошайничали.

— Так могут говорить только друзья Пюизе. Но когда все выяснится, то станет понятно, что вероломный Питт нанял его, чтобы окончательно погубить нас.

— Вы хотите сказать, что пока все не выяснится, вы предпочитаете верить этой чудовищной лжи. Подобное отношение делает честь вашему уму.

— Ба! — воскликнул Кадудаль. — Пусть они барахтаются в своем тошнотворном вареве. — Он тяжелым шагом вышел из зала, и Кантэн, полностью разделявший его отвращение, последовал за ним.

— Что теперь делать, Жорж? — спросил Кантэн.

Тогда Кадудаль не знал ответа. Но вскоре ответ продиктовали обстоятельства. В Кэтлегоне нечем было кормить армию и она начала быстро таять. Большинство шуанов разошлось по домам; другие, привыкшие к разбойной жизни, вернулись в свои лесные убежища. Среди последних были Кадудаль и три сотни его сподвижников — все, что осталось от многочисленного отряда морбианцев. Для Кадудаля не могло быть и речи о возвращении к мирной жизни. Если бы такой прославленный повстанец сложил оружие, для него это было бы равносильно самоубийству. Перед отбытием из Кэтлегона он объявил о своем намерении переправиться через Луару и соединиться с Шареттом и его вандейцами.

Кантэн, в чьи планы не входило отправляться в Вандею, остался с Сен-Режаном, который с сотней своих людей задержался в Кэтлегоне после того, как замок покинули шуаны. Необходимо было защищать и поддерживать размещенных в замке раненых. Он организовал вылазки за продовольствием, и только благодаря им остатки полка «Верные трону» получали хоть какую-то пищу. Кроме того, по настоянию Кантэна он послал несколько разведчиков за новостями, в основном, и прежде всего относительно мадемуазель де Шеньер и ее тетушки.