Под небом Испании

Мир изменился. Стал он печальней и строже. Тишина простерлась над землей. И неожиданно Рубен услышал голоса и смех из обваленной траншеи.

Кто-то громко стонал, а веселый голос приговаривал:

– Э, старик, да ведь тебя бомба пожалела, спасла, словно мать младенца! Перепеленала землей и… выручила. Ты, голубчик, господину Круппу благодарствие напиши…

Было чему удивляться: убитых в роте оказалось лишь трое, а раненых – семеро. Все пулеметы уцелели, боеприпасов было пока достаточно, связисты быстро нашли и стачали обрыв провода.

– Как там у тебя? – спросил комбат.

– Согласно приказу…

Комбат почему-то усмехнулся.

Рубен лежал у пулемета и смотрел на дальний лес, на синюю тучу в росплесках света и думал о том, что нечто подобное когда-то было: такой же предгрозовой вечер, настороженный шорох волны, ощущение близкой опасности и сознание неизбежности ее, смутное томление сердца. Где это было? На Эбро? Нет. И не в Мадриде. Он вспомнил: это было в концентрационном лагере Аржелось, на самом берегу Средиземного моря, во Франции, когда он готовился к побегу и ему помогла… гроза. А сейчас в прицеле Рубен увидел серо-зеленые шинели фашистов.

Они лезли без устали.

«Далековато», – подумал Рубен и громко крикнул:

– Спокойно, ребята! Без команды не стрелять!

Пыль, поднятая мотоциклами, не давала возможности определить силы противника, а неизвестность – самая неприятная вещь. Рубен осмотрел линию своей обороны: позиции отрыты добротно, люди и материальная часть укрыты и замаскированы хорошо, два правых пулемета дают возможность вести сосредоточенный фланговый огонь.

Порыв ветра отогнал пыль, и Рубен успел заметить четыре мотоцикла и три автомашины с гитлеровцами. Это были передовые разведывательные подразделения.

Километрах в трех-четырех за ними шла более сильная колонна противника. Враг направлялся на мост через Березину.

«Не торопись, подпусти ближе, – шептал сам себе Рубен, – ближе, ближе… еще ближе…»

Уже отчетливо виден первый мотоцикл. Водитель в большой квадратной каске с рожками сосредоточенно глядел вперед. Широко расставленные и согнутые в локтях руки уверенно держат руль. Этот заморыш чувствует себя завоевателем мира. Еще более самоуверенный и наглый вид у второго немца, сидящего в коляске. Без каски, с закатанными по локоть рукавами френча, оп, развалясь на сиденье, лениво смотрит по сторонам, попыхивая сигаретой. Его рыжая шевелюра ярко горит на солнце. Вот его подбросило на ухабе, он что-то сказал водителю, и они засмеялись.

В мысли Рубена назойливо вплелись слова из фашистской песни, слышанные им еще в Испании: «Мы идем, четко отбивая шаг, пол-Европы у нас под ногами…»

«Еще ближе… еще… сейчас мы покажем вам «Европу под ногами».

В сторону вражеской колонны взвилась красная ракета.

– Огонь! – крикнул Рубен. В эту команду он вложил всю свою ненависть к захватчикам.

Огонь пулеметов и винтовок слился. Слева ударила пушка. И первое, что увидел Рубен, – это перевернутый мотоцикл с бешено вращающимися колесами. Гитлеровцы разбегались, ища укрытия, падали и многие уже не поднимались. Горела одна из автомашин.

Вражеские солдаты были ошеломлены. Более тридцати трупов валялось у дороги, а уцелевшие «завоеватели», беспорядочно отстреливаясь, побежали назад. Но не тут-то было! От пулеметного огня далеко не уйдешь. Меткие очереди настигали беглецов. «Дранг нах Остен» для этого подразделения не состоялся.

Но Рубен знал, что это только начало. Уже видно было, как с ходу разворачиваются в боевые порядки подходящие подразделения. На наших позициях с воем захлопали мины.

Со стороны противника раздался басистый клекот крупнокалиберного пулемета. А вот и новые цепи атакующих. Они приближались, не стреляя.

– Огонь! – снова подал команду Рубен, и снова заговорили «максимы».

Рубен приподнялся. Совсем рядом роем метнулись искры, и он успел подумать: пулемет. Случайной такая очередь быть не могла.

Впрочем, особого вреда очередь не принесла. На Рубене рвануло гимнастерку, обожгло плечо. Он выбросил вперед руку; боли не было, значит, царапина, главное, чтобы не задело кость…

Сержант Аставский рядом ругнулся и сказал обиженно:

– Ухо продырявили, шельмы! Ну, я за ухо… повытрясу мозги!

И тут же увидели надвигающиеся танки: один, два… десять… тридцать…

Первый танк показался Рубену огромным, наверное, потому, что солнце уже зашло за горизонт. Это было последнее, что он видел на Березине…

– Раненый не приходил в сознание?

Пожилая сестра приподнялась, пошатнулась и села: было тесно, и вагон резко покачивало на стыках.

– Он бредил, – сказала сестра. – Все время вспоминал какую-то девушку.

Доктор улыбнулся:

– Не ново… В соседнем купе солдат вспоминает Вареньку, в другом – Наташу. Наполнение пульса улучшилось. Значит, любимая видится ему к добру. Нужно еще раз перелить кровь.

Рубен пришел в себя.

– Девушка, – повторил он. – Какая девушка. Это был мой друг. Почему он молчит? Он ушел?

Рубен почувствовал, как медсестра в белом халате медленно стала расплываться, и вскоре ее очертания исчезли. Вместо нее он увидел голубое-голубое небо и родительский домик, старенький, обветшалый.

Было раннее утро, когда он вышел за калитку. Соседи сначала громко разговаривали в переулке, а потом умолкли. Рубен понял, они умолкли потому, что он вышел и они заметили его.

– Смотрите, вот вышел Рубен Руис, – сказала бабушка Хосефина, та самая, что постоянно вязала на крылечке чулок и курила.

– Он еще совсем малыш и не знает, что такое – тюрьма.

– Пусть бы он не знал ее до века, – сказал сосед-плотник.

Бабушка Хосефина поднесла к глазам уголок фартука.

– Жаль, он узнает ее очень скоро, когда понесет о матерью передачу.

Плотник подошел к мальчику, поднял на руки. У него была всклокоченная рыжая борода, и, когда она коснулась его щеки, Рубену захотелось смеяться.

– Ты пойдешь к отцу, малыш?

– Пойду.

– А знаешь, где он находится?

– Знаю. Это серый дом. Там у ворот солдаты.

– За что же он арестован, Рубен?

Что мог ответить мальчик? Трое неизвестных ворвались ночью, приказали отцу одеться и куда-то увели, а теперь все называют это новым словом – арест.

Впрочем, ему было совсем неплохо: взрослые жалели его, соседские мальчишки не задирались. Они говорили друг другу, будто по секрету: «У этого мальчика арестован отец» – и Рубен понял, они были готовы подраться за него с другими ребятами.

Теперь, когда отец ушел и не вернулся, мама не оставляла его и сестренку Амаю дома одних. Амая была совсем маленькая, даже разговаривать не умела – только пищала, и мать боялась, что они будут бояться или натворят какой-нибудь беды.

Как приятно вечером уходить с мамой в город, видеть, как зажигаются над площадью фонари, встречать незнакомых, приветливых людей, которые знали маму и она знала их, и каждого запросто называла товарищем.

Они собирались в большом деревянном доме старого шахтера. Темный дом этот, сложенный из камня, был холоден, гулок и пуст: на его дверях, широких, как ворота, висел ржавый замок. Пониже замка поблескивала свинцовая капля: ее называли пломбой и говорили, что дом опечатан полицией.

Но, кроме большой двери, в доме была еще одна, маленькая, со двора. Стоило маме пожелать, она могла открыть эту дверь; у нее хранились ключи.

Как интересно было в этом доме: стукнешь – кто-то сразу же стукнет в ответ; скажешь слово – и кто-то повторит его еще громче.

Но женщины и мужчины, которые приходили сюда с мамой, старались не шуметь, не стучать и разговаривали вполголоса. Ему очень бы хотелось знать, о чем они говорят до поздней ночи, и он вертелся у стола, проскальзывал меж чьих-то ног, слушал непонятные слова: капитал… штрейкбрехеры… стачка…

Дома каждую свободную минуту мама читала книги. Она приносила их откуда-то в корзине, осторожно выкладывала на подоконник, с интересом заглядывала в серые страницы, становилась серьезной, хмурилась или улыбалась. Можно было подумать, что среди этих книг у нее были друзья и враги, знакомые, которых приятно встретить, и «незваные гости», как называла она тех, троих, что увели отца… Но и незваных гостей среди книг она терпела: видно, с ними ей тоже нужно было беседовать.

Иногда Рубен замечал, что мама говорит с ним, а думает о чем-то другом, высматривает кого-то за окошком. Готовит обед – и заглядывает в книгу. Гладит белье, а книга тут же на столе.

Поздно она ложится спать, ночью опять что-то читает. Занавешена лампа, ходики тикают на стене, мама на кухне склонилась над книгой, и страницы тихо шелестят в ее руке.

Он начинал понимать: мама рассказывала шахтерам о том, что прочитала в книгах. Но тут появилась другая загадка: разве в книгах было написано о местной шахте «Эль Ойо», о шахтах Каварона, о Саморростро, и записаны имена людей, что сидели в темном народном доме за широким деревянным столом, прижавшись плечом друг к другу.

Обычно он усаживался перед столом на перекладине и слушал.

Почему же шахтеры так насторожились и притихли? А, вон оно что! Заговорила мама. Она долго молчала, слушала других, а теперь встала. Он тоже притих. Ему было хорошо слышно.

– Вы все уже знаете, что случилось, – сказала она, и ее голос, нежный и сильный, такой один во всем мире, голос мамы дрогнул, – вчера я была в тюрьме. К мужу меня не пустили. Но товарищи рассказали через решетку, что ночью мужа вызывали на допрос. Там его сильно били. Когда его притащили в камеру, он был без сознания и весь в крови. Потом он пришел в себя и рассказал, что жандармы били его о стенку головой, а у него носом и горлом шла кровь, и они ни о чем не спрашивали, только кричали: «Это тебе за стачку… за стачку!»

Как же случилось, что мама забыла о нем, о сыне. Она говорила это шахтерам, а ему забыла рассказать. Теперь Рубен вспомнил, что накануне ночью в комнате кто-то плакал. Он спросил у мамы: кто это? И она сказала – ветер…

И он представил себе отца. Он увидел отца таким, каким он был каждый день дома, когда возвращался с работы. Лицо, руки, кожаная фуражка, брезентовая куртка – все покрыто угольной пылью. Он смотрел на сына внимательно, с едва приметной улыбкой, которая замирала в уголках губ.

– Они били тебя, папа? – Он наклонил голову и промолчал.

– Почему ты не взял меня в тюрьму? Они бы не тронули тебя. – Отец усмехнулся и поманил Рубена пальцем.

Он не заметил, как выбрался из-под стола. Зачем же вызвал его отец. А, понятно, он не хотел, чтобы увидела мама. Он всегда говорил сыну мягко и строго: «Мы с тобой мужчины, Рубен». Сколько раз он напоминал ему об этом! «Ты ушибся, Рубен? Мужчины не плачут». «Тебя ударил мальчик? Мужчины не дают сдачи». Да, он не хочет, чтобы мама увидела это, а сын мог видеть, потому что Рубен – мужчина, он не заплачет, не закричит.

И мальчик не заплакал. Кровь стекала по отцовским подстриженным усам, по уголкам губ, и Рубен смотрел, как она брызгала на брезентовую куртку, и не мог оторвать глаз…

Вскоре арестовали маму, и они остались одни в доме.

Когда мама возвратилась из тюрьмы после первого ареста, в доме все стало, как прежде, как всегда бывает, если после долгой разлуки возвращается мать.

Прошла неделя, не прошла – промелькнула, они сидели за ужином, гостей в тот вечер не было. Весело тараторила Амая о своих маленьких делах, а мать слушала се, улыбаясь глазами. Она посмотрела на сына, и взгляд ее стал серьезным:

– Я хочу попросить тебя, Рубен… Вот что, поедем со мной в Мадрид.

Ложка сама вырвалась у него из руки. «Мама хочет попросить! Я ослышался, наверное».

– Конечно, поедем… и Амая.

– Нет, – грустно вздохнула мать, – в столице у нас нет квартиры. Я говорила с бабушкой, она возьмет Амаю на время к себе.

Сестренка хотела заплакать, но Рубен спросил: «Как, ты не хочешь, чтобы я увидел столицу и все рассказал тебе?»

Она притихла.

– Когда же мы поедем, летом?

Мать ответила просто, как говорят: завтра пойдем на рынок.

– Завтра, – сказала она.

Было отчего заплясать и волчком завертеться! Когда на следующий день Рубен попал в Мадрид, он прежде всего заметил группу мальчишек с газетами в руках и пошел к ним.

Через минуту они окружили его шумной стайкой, бойкие, задиристые, сорвиголовы, и стали рассматривать как диковинку.

Кто-то надвинул ему на лоб шапку, а рыжий вихрастый забияка осторожно протянул руку и ущипнул.

Рубен развернулся и влепил ему затрещину. Парнишка отлетел на кучу мусора и сел, пораженный таким оборотом дела.

– Ну, деревня, сейчас будет бой!…

– Не деревня, а шахта, – сказал Рубен, – Давай один на один, остальные в сторону.

Рыжий встал, веснушчатое лицо его дрожало от злости, сплюнув сквозь зубы, спросил:

– Шахта. Что за шахта? Ладно, прежде чем я выбью из тебя спесь, разберемся. Откуда такой прилетел, – выкладывай.

– Приехал с матерью. Из Бискайи. Она коммунистка. Вот и все.

Ребята переглянулись, кто-то засмеялся: «Ну и влетело тебе, Рыжик!» Но Рыжик нисколько не обиделся, его ярость будто рукой сняло: он потрогал скулу, посмотрел на пальцы и грозно закричал на ребят:

– Ну, что уставились. Может, хотели, чтобы мы сразу целоваться начали. Эх, лопухи. – Он положил ему на плечо руку, слегка повернул, остался доволен.

– Шахтеров уважаю. Будешь работать с нами.

– Что делать?

– «Мундо Обреро» распространять. Заметь, я не говорю: продавать газеты. Торговцы, те продают, а мы распространяем.

– Конечно, буду, – обрадовался Рубен. – И ты извини меня, – вижу, ты хороший парень.

Когда Рубен рассказал матери о происшествии, она ничего не сказала: только тоненькая жилочка билась у ее виска.

Потом она встала, положила Рубену на колено руку и поцеловала в лоб.

… Рубен очнулся, когда поезд остановился на каком-то полустанке. Он вспомнил последний бой у Березины.

Шесть часов подряд гремел неравный бой, и шесть часов отважные пулеметчики Рубена Руиса Ибаррури удерживали мост, не давая противнику переправиться через Березину. За это время подразделения полка отошли на указанный рубеж, подготовились встретить фашистов.

Здесь, у моста, Рубен был тяжело ранен. Один из танков, подошедших на помощь, подобрал его и вывез.

За этот подвиг в сентябре 1941 года Михаил Иванович Калинин вручил молодому лейтенанту Рубену Руису Ибаррури орден Красного Знамени.

Он, испанец, свою первую награду получил на русской земле, обороняя мост через реку Березину. Я, русский, первым таким же орденом был награжден в Испании, отстояв от неприятеля мост на реке Мансанарес!

Тяжелое ранение, полученное под Борисовом, требовало длительного лечения, и Рубен очень страдал от вынужденного бездействия.

«Всего больше меня удручает то, что мне пришлось покинуть фронт, – пишет он матери из госпиталя 8 июля 1941 года, – ибо у меня безумное желание уничтожить этих разбойников.

Еще раз говорю тебе, мама, что считаю для себя счастьем и гордостью иметь возможность сражаться в рядах великой и непобедимой Красной Армии против жандарма человечества. Я уверен, что здесь он сломает себе зубы…»

В такие минуты мать всегда была для него Лучшим советчиком. Рубен многое передумал. Мир, жизнь виделись ему теперь по-иному. Мать с нетерпением ждала от сына очередного письма. И оно приходило.

«… Я рад, – писал он в другом письме матери, – что из нашей дивизии тебе сообщили мой новый адрес. Вот уже несколько дней все собираюсь написать тебе письмо, но сначала решил увериться в своем здоровье, а теперь, когда убедился, что здоров и снова смогу воевать, – пишу тебе в полном душевном спокойствии.

Так сложились обстоятельства, мама, что из Москвы я уехал на Запад, на славную реку Березину, но это письмо ты получишь с Востока, из древнего уральского города Уфы, где столько зелени и солнца!

Меня окружают хорошие люди, внимательные и добрые, а в палате со мной находится мой фронтовой товарищ, учитель-белорус, человек глубокий, простой и откровенный.

Вижу, что много времени было потрачено напрасно. Ты всегда старалась заинтересовать меня книгами, а меня тянуло к ребятам, на шахты, в горы. Впрочем, ты сама знаешь, что книги, кроме библии, в наших шахтерских семьях были редки и ученостью у нас не хвалились. Теперь совсем другое дело: только отвоююсь, начну учиться. Есть у меня тайная, хорошая мечта: стану механиком. Знаю, что это не легко, но у меня достаточно упорства, изучу, десятки машин, гору учебников перечитаю, а своего добьюсь.

Ты представляешь, какое это увлекательное дело – управлять очень сложной машиной, даже серией машин, вслушиваться в биение их железного пульса, знать, что происходит в каждом узле и узелке, и, главное, помнить, все время сознавать, какую громадную работу вместе с нею, с машиной, ты исполняешь за сотни, за тысячи людей.

Я немного отвлекся, мама, но не рассеянность тому виной, – с кем мне поделиться, как не с тобой, заветными мечтами. Будь это в мои детские годы в Саморростро, ты могла бы только посочувствовать мне. А здесь, на новой нашей Родине, мечта и реальность – рядом. И никто не удивится. Больше того – помогут. Академиком… Может, посмеются, а все же скажут искренне: шагай, добивайся, дерзай. Вдумайся хорошенько в это».

Рубен не мог больше оставаться в тылу. С еще не зажившей раной он уезжает из Уфы в Москву за назначением.

И снова фронт, жестокие бои, изнурительные походы по нелегким дорогам.

Шел 1942 год. Немецко-фашистские войска, имея превосходство в технике и вооружении, стремительно рвались к Волге. 13-й гвардейской ордена Ленина стрелковой дивизии, которой я командовал в то время, вместе с другими соединениями 62-й армии приказали остановить врага. Предстояли жестокие бои. За несколько дней до переправы через Волгу я, адъютант и начальник артиллерии полковник Барбин выехали в район Сталинграда для изучения местности по западному берегу реки.

Пробираться по фронтовым дорогам трудно. Беспрерывно, колонна за колонной, двигались машины с продовольствием, боеприпасами, автоцистерны с горючим. Шли танки, артиллерия, пехота. Обгоняя колонны, наша машина на одном из разъездов недалеко от станции Котлубань на большой скорости сползла в кювет. Мы выскочили и стали помогать шоферу. Но как ни старались, результаты были плачевными. Я вышел на дорогу, остановил одно из подразделений и попросил сержанта помочь.

– Есть, товарищ генерал! На руках вашу красавицу вынесем. – И он отдал приказание. Рослые ребята, оставив пулемет, быстро вытащили машину.

– Эге-ге… Где это, браток, вашу «эмку» дуршлагом сделали? – отряхивая глину, спросил один из солдат шофера.

– Восемьдесят пять пробоин, как есть, – ответил наш водитель. – Это визитные карточки фрицев.

– Омбре, кэ киерес ту? (исп. – Человек, что ты хочешь?) – вдруг услыхал я за спиной и обернулся: какой-то лейтенант о чем-то по-испански говорил с сержантом.

Увидев меня, он четко бросил руку к козырьку фуражки и… его черные как смоль брови поползли вверх.

– Омбре, товарищ генерал, это вы?

– Рубен?

Мы крепко обнялись, расцеловались. Бойцы пулеметной роты окружили нас и с большим удивлением смотрели на меня и своего командира. Многие думали, что генерал просто благодарит командира за то, что его продырявленную «эмку» вытащили на дорогу.

Я поздравил Рубена с высокой правительственной наградой, звал к себе в 13-ю гвардейскую.

– Благодарю, – ответил Рубен.? – Я привык к своим бойцам, а там дело командования.

Это был уже не тот юный Рубен, которого я знал раньше. Заметно повзрослевший, возмужавший. Лицо его было осунувшимся и бледным.

– Много прошагали? – спросил я его.

– Да уже скоро сутки, как идем. Осталось немного – пятнадцать, двадцать километров.

– Как твоя рана?

– Рана-то заживает, – улыбнулся он веселой и такой знакомой улыбкой. – Однако, товарищ генерал, не заживет боль от утраты боевых друзей. Много хороших парней схоронили. Вот и в роте, которой мне поручено командовать, самому старшему двадцать. Но они идут в бой с полной решимостью, со знанием дела, а если потребует обстановка – и жизни не пожалеют.

И он заговорил о зверствах, чинимых фашистами.

– Хочется скорее в бой, руки чешутся. Так бы и схватился с этими разбойниками.

– Желание у вас хорошее, но не торопитесь. Война теперь не та, что была в Испании. Гитлер сосредоточил сейчас против нас экономику, технику и вооружение всей Европы. Хочет в мире установить «новый европейский порядок».

– «Новый порядок», – он хмыкнул. – Расстрел женщин, стариков, детей – это «новый порядок»? Сожженные города, деревни – это «новый порядок»? Нет! Это варварство, обдуманное, заранее спланированное и потому более страшное, чем вандализм азиатских дикарей Батыя и Чингисхана. И мы должны навсегда с ними покончить. – Он обвел взглядом своих солдат. – И мы навсегда покончим. Силища у нас неимоверная.

Я поблагодарил Рубена за помощь, пожал руку и сел в машину. Мы расстались на долгое время. В Сталинграде я еще раз услышал о нем.

Как-то в разгаре боев в штаб заглянул поэт Евгений Долматовский и весело бросил:

– Есть новость, Александр Ильич. У вас где-то поблизости земляк воюет.

Мой собеседник немного потомил меня, а потом выпалил: Рубен Ибаррури!

– Знаю, – ответил я. – Он еще покажет себя.

Четвертая встреча с Рубеном Ибаррури состоялась весной 1965 года. Я пришел к нему в мирные дни, после митинга, посвященного разгрому немецко-фашистских войск под Сталинградом. На мраморной плите величавого памятника была закреплена фотография. Ниже подпись: «Герой Советского Союза Рубен Руис Ибаррури, погиб смертью храбрых под станцией Котлубань».

– Здравствуй, Рубен! Вот мы и свиделись. Посмотри кругом: земля наша теперь свободна. То, о чем ты мечтал, сбылось, – коричневая чума уничтожена. Вечная память тебе, друг!

Вместе с маршалами, генералами, офицерами и солдатами мне выпала честь возложить венок у подножия памятника погибшим защитникам Сталинграда. Это и тебе, Рубен, наш венок.

Прошлым летом у меня состоялась интересная встреча. По телефону позвонила незнакомая женщина.

– Мария Тузикова, – представилась она. – Я работала санитаркой в госпитале под Сталинградом. У меня на руках умер Рубен Руис Ибаррури.

Через несколько дней она сидела у меня дома и рассказывала о последних часах Рубена.

Его привезли в маленький госпиталь, который располагался в Ахтубе. Рубен был без сознания. Его положили в отдельную комнату. По опыту она знала, что ранение его смертельно. Лейтенант метался. Черные волосы слиплись. Пересохшими губами он все время повторял: «Мама… мама… жизнь, пить хочу».

Это были его последние слова. Не приходя в сознание, он скончался. Прилетевший из Саратова профессор уже не застал его в живых.

А год спустя от Долорес Ибаррури я получил книгу «Единственный путь», которая воскресила в памяти многие героические эпизоды борьбы в Испании, помогла встретиться вновь со старыми боевыми друзьями, заставила задуматься о будущем свободолюбивого народа Испании.

И я написал Пасионарии: «Ваши воспоминания раскроют многим глаза на истинные события войны в Испании, помогут молодому поколению понять причины поражения, вдохновят на новую борьбу с фашизмом. Убежден, что время освобождения Испании не за горами».

XVI

Последний день в Мадриде. Барселона. Беседа с Григоровичем-Штерном. Прощание с Испанией. В Париже. Отъезд на Родину

Несколько месяцев назад я впервые увидел Мадрид. Это был веселый, яркий город. Теперь он предстал передо мною изуродованный, разбитый франкистской артиллерией и авиацией. Многие музеи разрушены. Прекрасные здания Академии наук угрюмо смотрят опаленными глазницами оконных проемов, стекла выбиты, стены обвалились. На окраине города красавец университет превращен в руины. Изуродованы центральные площади Мадрида – Пуэрта-дель-Соль (Ворота Солнца), Пласа Майор и Пласа-де-Эспанья. Везде вместо садов, цветущих деревьев и красивых парков установлены баррикады, зияют глубокие воронки.

Таким остался в моей памяти Мадрид…

Вечером пассажирский поезд увозил нас в Валенсию.

Сюда мы прибыли 4 августа. Крупный центр испанской культуры, где временно располагалось правительство Ларго Кабальеро, один из прекраснейших городов Испании, созданный словно для радостной мирной жизни, резко отличался от Мадрида. Дыхание войны не обожгло его цитрусовые и оливковые рощи, роскошные скверы и парки.

Я остановился в одной из частей 5-го корпуса. В штабе по отправке на Родину мне выдали документы и сказали, что со мной до Парижа поедет товарищ из Торгпредства – Павел Малков. Отъезд назначили на 6 августа. Таким образом, в моем распоряжении было почти двое суток.

В Валенсии мне захотелось встретиться с товарищем Григоровичем-Штерном. Мира, его переводчица и секретарь, не заставила меня долго ждать в приемной.

Штерн справился о здоровье, расспросил подробно о делах на Центральном фронте и особенно о боях под Брунете.

Выслушав мой рассказ о частях и подразделениях, которыми командовал Энрике Листер, он задумчиво произнес:

– Беда, что у нас мало таких командиров, как Листер, Модесто, Галан. Мало и соединений таких, как дивизии и бригады, которыми командуют эти командиры.

Когда я вышел от Штерна, Мира, улыбаясь, спросила:

– Что Григорович тебе сказал?

– Просил, чтобы ваша милость побеспокоилась обо мне, – ответил я. – Надо купить хороший костюм, рубашку, шляпу, ботинки, чтобы в подобающем виде явиться в Париж.

Мира улыбнулась:

– Хорошо, Павлито, подожди минутку я сейчас отпрошусь у Григоровича, и мы вместе с тобой все это сделаем.

Через минуту-две она вышла.

– Отпустил. Сейчас поедем в магазин.

Целый день бродили по улицам, заглянули в магазины. Купили мне все необходимое. Теперь я был похож на джентльмена.

Вечером в гостинице меня ждал Марио, который приехал, чтобы проводить меня. Весь следующий день вместе с ним и Павлом Малковым мы ходили по городу. Были на берегу Средиземного моря, побывали на пляже. Несмотря на суровое военное время, он оказался многолюдным. Война здесь не чувствовалась. В ресторанах, кафе народу полно, как будто и войны нет.

Поезд на Барселону отправлялся в 7 часов утра следующего дня. У нас было отдельное купе, так как Малков ехал в Париж со служебным пакетом.

День стоял солнечный. Путь от Валенсии до Барселоны сравнительно невелик, немногим более четырехсот километров, а поезд шел довольно долго. К нашему счастью, нас ни разу не обстреляли. Правда, приходилось пережидать в туннелях, пока не улетят стервятники.

Уже затемно подъехали к Барселонскому вокзалу. Нас встретили и проводили в отель «Диагональ».

Я так крепко спал в эту ночь, что не слышал, как ночью город бомбила авиация противника.

Рано утром выпили по чашке кофе и отправились к консулу узнать, когда нас отправят в Париж.

Консул сообщил, что мы поедем до границы на машине утром 8 августа. Шофер будет ждать нас.

Барселону я не узнал. Она сейчас была совсем не та, что я видел одиннадцать месяцев тому назад, когда приехал в Испанию. На улицах люди в военной форме. Маршируют колонны солдат, направляющихся на фронт. То тут, то там виднеются разрушенные дома. Дыхание войны обожгло красавицу Барселону. И все же город жил. Стены зданий заклеены всевозможными объявлениями, газетами, листовками различных партий, афишами, призывающими побывать на концертах, посмотреть выставку или пойти в Дом культуры.

В магазинах богатый выбор вин, в изобилии фрукты, прилавки забиты апельсинами, мандаринами, яблоками, лимонами. И все это дешево. Я даже удивился: «Смотрите, цены на вина и фрукты нисколько не поднялись».

– Только на фрукты и вино. А другие продукты стали дороги, – ответил Малков.

И действительно, в магазинах совсем не видно сахара, масла, сала, мяса, хлеба, а если и было кое-что, то цена на них очень высока.

Купив на дорогу продукты, мы вернулись в «Диагональ». Зашли в номер и обнаружили на столе записку: «Товарищи Павло и Малков, машина будет в 7 часов утра, не проспите».

Машина пришла вовремя. Шофер уложил чемоданы, и мы тронулись к пограничному городку Порт-Боу.

Комендатура в пограничном городке Порт-Боу документы наши смотреть не стала. Комендант, молодой черноглазый капитан, пожелал счастливого пути и сказал на прощанье: «Салюд, камарада!» Распрощались с шофером, сели в вагон французского поезда. Состав тронулся.

Через несколько часов мы пересекли государственную границу Испании. Первая остановка – Тулуза. Закрыв купе, мы с Малковым вышли на перрон. Каких-то триста километров от испанского пограничного городка, но какая разница. Здесь не знают, что такое война. Там руины и развалины, а здесь, в Тулузе, все спокойно, город и вокзал утопают в зелени. Разъезжают на велосипедах мороженщицы, громко расхваливают свой товар.

В Тулузе в наш вагон сели несколько парней и девушек, студенты одного из институтов Парижа. Они возвращались с практики. Веселая, жизнерадостная молодежь почти всю дорогу пела песни. Когда они узнали, что мы русские и едем из Испании, то всей компанией перебрались в наше купе. Вопросы посыпались со всех сторон. Один из парней, хорошо говоривший по-русски, рассказал нам, что многие его товарищи уехали в Испанию и сейчас ведут борьбу в составе интернациональных бригад против генерала Франко. Франсуа, так звали студента, принялся ругать свое правительство за то, что оно подло ведет себя по отношению республиканской Испании. Он был уверен, что справедливость восторжествует.