Любовь колдовская...

Наконец, атаки прекратились. Наступило затишье. Связь с дивизией отсутствовала, и вообще было непонятно, где теперь проходит линия фронта. У Стрельцова возникло подозрение, что они уже находятся в тылу врага, тем более что канонада гремела где-то уже позади. Он отправил нескольких бойцов разузнать обстановку, а остальные в это время занялись перевязкой ран и похоронами павших товарищей.

Разведчики принесли неутешительные вести. Видимо, немцам удалось прорваться через позиции соседей, сметая на своем пути все живое…

Ситуация была очень плохой. Бойцы находились в тылу немецких войск. Этим объяснялось и то, что немцы перестали лезть на их позиции. Они попросту обошли их и устремились дальше. Времени на раздумья не было, и Стрельцов, которому подобная ситуация была хорошо знакома по сорок первому году, принял решение пробиваться к своим…

Они шли уже вторые сутки по степи, избегая дорог, двигаясь в стороне от них. Там ревели танки, непрерывным потольком к линии фронта двигались свежие части немецких войск. Их было слишком мало, чтобы принимать открытый бой, к тому же уцелевшим и легкораненым бойцам приходилось нести на своих плечах импровизированные носилки с тяжелоранеными. При любом подозрительном шуме они ложились на землю, и высокая трава надежно укрывала их от чужих взглядов…

Стрельцов оглядел своих солдат. Покрытые пылью, давно не бритые, уставшие лица, выгоревшие на солнце и задубевшие от пота гимнастерки… Из пограничников, принявших вместе с ним первый бой на границе, остался один лишь старшина Раков, шагавший рядом со своим командиром. Остальные либо погибли, либо потерялись после ранений и отправки в тыл. Здесь были люди, собранные с разных подразделений полка. Сразу за Раковым шагал сержант Кравцов, под гимнастеркой у которого хранилось полковое знамя, обернутое вокруг тела. Командир полка, когда его увозили в тыл (полковник был ранен в обе ноги осколками снаряда в одном из боев), сказал:

— Берегите знамя, капитан. Это самое дорогое, что у вас есть. Если не сумеете сохранить, полк расформируют…

Какой там полк! У Стрельцова осталось полтора десятка бойцов, почти все из них имели ранения. Конечно, можно было предположить, что оставшиеся в живых люди станут потом костяком полка, который пополнят свежими силами и опять отправят на фронт. Но, скорее всего, учитывая малочисленность личного состава, их могли просто влить в состав другого подразделения. Последнее было наиболее предпочтительным для них. Никому не хотелось отправляться в тыл и ждать, пока их полк пополнят новыми бойцами и командирами. Это заняло бы слишком много времени, а люди хотели воевать, драться с ненавистными захватчиками, топчущими их землю. Им было, за что ненавидеть тех, кто уже больше года пытался завоевать их Родину. Впрочем, до своих надо было еще добраться …

За Кравцовым тащил на своих дюжих плечах ручной пулемет рядовой Михеев. Чуть отставали от него сержант Востряков и его напарник, рядовой Мельников, худенький паренек, ушедший на войну практически со школьной скамьи. Они тащили противотанковое ружье, из которого в последнем бою подбили четыре танка. И еще один подбили гранатами…

Эти бойцы были из его роты, которой Стрельцов командовал до того, как вынужден был принять командование полком на себя. За ними следовали остальные — изнуренные, грязные, сереющие бинтами, пропитанными кровью…

Из всех бойцов своей роты Стрельцов особо выделял Вострякова. Его заинтересованность этим человеком возникла после одного случая, который поначалу неприятно поразил его. Однажды, во время короткой передышки между боями, он предложил Вострякову вступить в партию. Тот как-то странно посмотрел на него и сказал:

— Пустое, товарищ капитан. Не могу я в партию-то!

— Почему? — удивился Стрельцов.

— Считаю, мне ишо рановато об этом думать.

Возникшая сразу после этого разговора неприязнь сменилась заинтересованностью. Стрельцову захотелось разобраться в этом человеке, понять, что им двигало, когда он отказывался вступить в партию. Немолодой уже мужчина был неразговорчивым, все больше отмалчивался, но воевал хорошо. На его счету было множество подбитых танков и даже один самолет. На груди блестела медаль «За отвагу». Он тоже воевал чуть ли не с первого дня войны, но до сих пор оставался для Стрельцова загадкой. Что скрывалось в этой покрытой преждевременной сединой голове, какие мысли бродили в ней? Иссеченное морщинами лицо было всегда бесстрастно, и капитан не мог припомнить ни одного раза, когда бы Востряков улыбался. А в глазах светилась затаенная скорбь…

Он знал об этом сержанте немного. Родом тот был откуда-то из этих мест, но давно уже не был дома. Что он делал, чем занимался до войны, Востряков тоже не больно-то распространялся. Стрельцов знал только, что тот работал некоторое время автомехаником на одном из предприятий Ростова…

Капитан чувствовал, что за всем этим кроется какая-то тайна. Попытки вызвать бойца на откровенность неизменно оканчивались неудачей. Востряков уходил от ответов на вопросы, которые задавал ему Стрельцов, или просто отмалчивался. И капитан махнул на него рукой. В конце концов, какая ему была разница, что было у Вострякова до войны? Главное, что он дрался с фашистами, не щадя своей жизни, ненавидел их всею душой…

Иван остановился и свободной рукой поправил сбившуюся каску. Пересохшие, потрескавшиеся от жажды губы и горящее горло настойчиво требовали воды, которой у него не было. Во время последнего боя все, у кого еще оставались хоть какие-то запасы, были вынуждены слить ее в кожуха «максимов», чтобы те продолжали поливать врага свинцовым дождем, не давая подойти тем к позициям полка. Остальное было отдано тяжелораненым бойцам…

Он облизнул губы и зашагал дальше. Идти по такой жарище было тяжело, но все двигались уже чисто автоматически, понимая, что чем дольше они будут оставаться на месте, тем дальше может отодвинуться от них линия фронта.

Иван шел по родным местам, уже во второй раз. Первый раз он попал сюда в сорок первом, когда танковые армии Клейста рвались к Ростову-на-Дону. Второй раз приходилось отступать по местам, с которыми была связана его молодость, все то хорошее, что было в его жизни. Но ни тогда, ни сейчас он не попадал в родной хутор. Да, честно говоря, и не хотелось ему…

Он тогда очнулся в больнице и не сразу понял, где находится. Постепенно Иван вспомнил все, что случилось, и боль утраты захлестнула его. Дарья, милая его сердцу девушка, была мертва, сожжена собственными соседями! Только теперь он до конца осознал, как любил ее! Все, что произошло с ним с того самого утра, когда Алена Кирзачева напоила его молоком, казалось ему нелепой ошибкой. Он не понимал, что произошло с ним тогда, почему он вдруг воспылал такой страстью к Алене. Он знал только, что все это было временным. И именно эта его ошибка, возможно, послужила толчком к тем драматическим событиям, которые произошли на хуторе…

На следующий день к нему пришел следователь. Это был немолодой уже, мудрый человек, видимо, сочувствовавший Ивану. Он попросил подробно рассказать ему, что произошло в ту страшную ночь…

Выслушав Ивана с большим вниманием, следователь задумался, а потом сказал:

— Знаешь, Иван, когда ты рассказываешь, все выглядит вроде бы правдоподобно, но… Понимаешь, не могла Дарья Гришина быть в это время на хуторе!

— Почему? Ить я сам же ее видал!..

Следователь грустно улыбнулся ему.

— Дарья Гришина в ту ночь сидела в окружном ГПУ и никак не могла оказаться так быстро на хуторе.

— Так, значит, она живая! — обрадовался Иван. — Где она, что с ней?

— Она сбежала, — спокойно ответил следователь.

— Как сбежала?

— Вероятно, при помощи охранника. Его уже допрашивают, но он ничего вразумительного не может сказать. Но, в любом случае, даже если бы она убежала той ночью, она не смогла бы так быстро добраться до хутора. Так что, Иван, получается, что ты зря убил секретаря комсомольской ячейки…

Иван сомневался в том, что утверждал следователь.

— А чего говорят те, кто был там в ту ночь?

— А ничего не говорят. Молчат… На всякий случай мы разобрали пепелище…

— И?..

— И ничего не нашли.

— А бумагу Власов передал? — вдруг вспомнил Иван.

— Какую бумагу? — удивился следователь.

— Какую я нашел у Фролова. В ней он признавался в покушении на меня, в убийстве Бородина…

— Нет, — ответил следователь, — никто никакой бумаги нам не привозил. Я, конечно, поинтересуюсь, но что-то я не помню ничего подобного.

— Значит, Степан Прокопьич…

— Расстрелян по постановлению суда.

Иван не стал ничего больше спрашивать. Значит, Власов все-таки не стал передавать предсмертную записку Фролова. Невиновного человека расстреляли, а на семье Гришиных так и осталось клеймо семьи врага Советской власти…

Следователь помолчал немного, собираясь, видимо, с мыслями, потом продолжил:

— Так что, Иван, дело твое плохо. Соседи показали, что накануне ты с Яшкой очень сильно поругался и даже ударил его. Есть подозрение, что на почве ревности к своей невесте Алене Кирзачевой… Я прочитал твое личное дело, и вот что я тебе скажу… Я не верю в злой умысел, в то, что ты специально убил Яшку, как это хотят повернуть некоторые товарищи. У тебя славное боевое прошлое, ты всегда был на хорошем счету, помог задержать опасного преступника, рискуя собственной жизнью. Я опишу это убийство, как содеянное в состоянии сильного психического перенапряжения на почве ревности. И тебе придется с этим согласиться. В противном случае, ты можешь загреметь по политической статье, а это, брат, сам понимаешь…

Три месяца Иван провалялся в больнице. Врачи говорили, что если бы не его богатырское здоровье, лежать бы ему сейчас во сырой земле. Он выжил, но память о кулацких вилах осталась на спине на всю жизнь.

Следователь выполнил свое обещание. Ивана осудили на десять лет за уголовное преступление. За время, прошедшее с момента заключения до того дня, когда он вышел на свободу, чего только не довелось ему испытать! И Беломорканал он строил, и лес валил, замерзал и голодал. И только одно помогло ему выжить в этом аду лагерей…

Почти год прошел с тех роковых событий, и вот однажды Ивану принесли письмо. Конверт был без обратного адреса, на штемпеле стояло название какого-то северокавказского городка. Но, едва взглянув на подчерк отправителя, Иван почувствовал сильное волнение. Эти тщательно выписанные буквы… Такой подчерк был только у одного человека, которого он знал…

Он разорвал конверт и достал небольшой листок бумаги. По мере того, как он читал письмо, глаза его меняли выражение с озабоченного на радостное. Под конец Иван уже не мог скрыть своей радости…

«Ванечка, милый мой, здравствуй!

Я жива и здорова, знаю, что и ты тоже. Вот прошел уже год с той поры, как мы с тобой видались в последний раз, а все кажется, будто вчера это было. Что ж ты не послухал меня, Ванечка, тогда? Ить я тебе нашептывала, чтоб ты не ввязывался в это дело. Я сделала, что могла, чтоб уберечь тебя, но, видать, доля наша такая…

Я знаю, каково тебе там, но, Ванечка, милый, держись, все будет хорошо, я уверена в этом. Мне тож несладко, с того дня, как я уехала с хутора в город к отцу, у меня ничего не поменялось. Но ты не волнуйся, им меня не достать…

Ванечка, хоть мы и далече друг от друга, но в мыслях я завсегда с вами, с тобой и с нашей дочкой. Я никогда тебе не говорила, но ить я носила под сердцем твоего ребенка. Прости, что не открылась тебе тогда. Может быть, это уберегло бы тебя от тех глупостей, какие ты натворил…

Случилось так, что мне пришлось оставить нашу дочку в милиции в Ростове. А что мне было делать, Ванечка? Сам ведаешь, в каком я положении оказалась. Я не могла подвергать жизнь нашей дочери такой опасности. Там ей будет лучше, чем со мной, но, Ванечка, как тяжело было это сделать! Ить я — мать!..

А она так похожа на тебя, Ванечка! И такая же родинка, как у тебя, на плече… Ты не представляешь, Ванечка, как я по вам скучаю!..

Знаю, как тяжко тебе, но, Ванечка, держись! Молю тебя, за-ради меня, за-ради дочки выживи! Ты должон это сделать, потому как настанет день, когда ты спасешь ее, я знаю это…

Прости ишо раз, что не смогла тебе помочь. Чую, не свидеться нам больше, Ванечка. Береги себя, а я завсегда буду любить только тебя.

Твоя Д.Г.»

Иван перечитывал тогда это письмо по несколько раз, не скрывая своей радости. Дарья была жива! Мало того, оказывается, у него была еще и дочка! Это известие сразу наполнило его жизнь смыслом, позволило выжить в этом аду лагерей…

Это письмо он бережно хранил до сих пор. Оно лежало в кармане его гимнастерки вместе с красноармейской книжкой. Иногда Иван доставал его, чтобы в очередной раз перечитать…

Когда он освободился, первой его задачей стало устроить свою жизнь. Обратно на хутор у него не было желания возвращаться. Да и некуда было, честно говоря. Родители умерли, старых товарищей не осталось… Под конец срока, в тридцать восьмом году, когда в лагеря уже вовсю поступали политические заключенные, довелось ему повстречать среди них Власова, который сменил его на посту секретаря партийной ячейки хутора. Он-то и рассказал, какие события произошли на хуторе после его ареста…

Тогда так никого и не привлекли за сожжение хозяйства Гришиных. Алену допросили и освободили. А через некоторое время она вышла замуж за Снегова, начальника районного ГПУ. Они и до сих пор живут вместе, воспитывают двоих детей, мальчика и девочку…

В начале тридцатого года началось повальное раскулачивание. Всех кулаков и середняков, сочувствующих им, выслали, имущество передали в колхоз, созданный на базе полуразвалившейся к тому времени артели. Председателем колхоза стал московский рабочий-двадцатипятитысячник, приехавший по зову партии поднимать сельское хозяйство. Бывшие сотоварищи Ивана рьяно взялись за дело. Настолько рьяно, что иной раз страдали люди, не имевшие к кулакам никакого отношения, но имевшие свое мнение на происходящие события.

Потом грянул тридцать седьмой год. Арестовали бывшего секретаря райкома Трофимова (его сняли в тридцатом году за перегибы в организации колхозного движения), обвинив его во вредительстве. Говорили, что это было делом рук Степанова, который в свою очередь вскоре последовал за своим бывшим начальником.

В тридцать восьмом как врага народа арестовали Мохова, обвинив его в антисоветской деятельности. Ему припомнили все: и выступление на бюро райкома, когда Ивана исключили из партии, и его слишком смелые рассуждения о политики партии в целом и товарища Сталина в частности.

Повальные чистки привели к тому, что на хуторе осталось очень мало людей. Колхоз разваливался на глазах, работать было некому. Люди замкнулись, старались не разговаривать друг с другом. И было от чего… По какому-то странному стечению обстоятельств большая часть арестов в районе пришлась именно на их хутор. Люди стали чаще вспоминать Дарью Гришину, говорили, что все несчастья из-за того, что в ту роковую ночь сожгли ее хату…

Освободившись, Иван решил осесть в Ростове-на-Дону. Там жила его тетка по матери, которая приютила его на первое время. С работой поначалу были проблемы, но Ивану удалось устроиться в один из гаражей автомехаником. Навык в этом деле он получил еще в лагере, когда у лагерного начальства сломалась машина. Тогда один из заключенных вызвался починить ее, а Иван взялся помогать ему. Машину они починили, но с тех пор до самого освобождения они чинили всю технику, имеющуюся у охраны…

Устроившись, Иван занялся поисками Дарьи и своей дочери. Первая как сквозь землю провалилась. А вот с дочкой…

Еще в лагере Ивану стали сниться странные сны. Он видел маленькую девочку, которая протягивала к нему ручки и звала: «Папа, папочка, где ты? Забери меня отсюда!» И он искал, искал ее до самой войны…

Начал Иван с того, что определил примерную дату рождения дочери. У них с Дарьей было не так много ночей, когда она могла забеременеть, поэтому это не было слишком сложным делом. Потом он обошел все отделения милиции и опросил работавших там сотрудников. По родинке на плече и примерной дате рождения ему удалось выяснить, что был всего лишь один ребенок, девочка, подходящий под эти приметы. На его счастье в этом отделении еще работал тот самый милиционер, который обнаружил подброшенного ребенка и занимался его оформлением. Девочку отправили в один из детских домов…

Воодушевленный таким началом, Иван поехал в этот детский дом, но там его ждало разочарование. Девочки там не оказалось. Она прожила в этом детском доме несколько лет, потом ее отправили в другой. Но и по следующему адресу она надолго не задержалась…

В конце концов, следы девочки затерялись. Иван не понимал, с чем были связаны эти частые переводы из одного детского дома в другой. Персонал не мог дать вразумительного ответа, люди юлили, не говоря всей правды. И лишь в одном детском доме нянечка шепотом рассказала ему, что с приездом Насти у них начали происходить страшные и зловещие вещи. Стоило кому-то обидеть девочку, и с этим человеком обязательно случалась какая-нибудь беда. Вот ее и отправили от греха подальше в другой детский дом. Единственное, что теперь знал Иван, это то, что девочку назвали Настей и дали фамилию Ростовой…

А потом началась война. Иван одним из первых подал заявление с просьбой отправить его добровольцем на фронт, и в июле сорок первого года уже оказался в своем первом окружении…

Под вечер им попалась одиноко стоявшая будка полеводческого стана, в которой раньше ночевали колхозники во время работы на полях. К ней вела пыльная, разбитая дорога, за которой до самого горизонта простирались неубранные хлеба. Видимо, наступление немецких войск застало местных жителей врасплох, раз они не успели даже уничтожить урожай, который ни в коем случае не должен был достаться врагу…

Капитан Стрельцов сделал знак, и его маленькая колонна остановилась.

— Востряков, Раков, пойдете со мной. Остальным ждать моего сигнала.

Иван опустил на землю противотанковое ружье, взял наизготовку автомат и осторожно двинулся вслед за командиром. Они подошли к будке. На двери не было замка, значит, в будке мог кто-то находиться в данный момент.

Иван встал с одной стороны двери, Раков — с другой. Они прислушались. Изнутри доносилась какая-то подозрительная возня и бормотание. Стрельцов быстро распахнул дверь, и они сразу же заглянули внутрь, готовые в любой момент пустить в ход оружие…

Поначалу глаза, после солнца непривычные к темноте, ничего не могли разглядеть. Потом постепенно вырисовались около десятка детских силуэтов. Но еще раньше, чем солдаты сумели разглядеть их, они услышали радостный крик:

— Это наши! Наши!

В следующий момент детвора с криками облепила их. Растерявшиеся от такой неожиданности солдаты не знали, что им делать. А дети уже карабкались им на плечи, хватали за руки, за ноги, плакали и смеялись…

Иван разглядел, что их было десять человек, начиная лет с четырнадцати и заканчивая карапузами, которым было не более трех лет от роду. Но была с ними и молодая, симпатичная женщина, лет двадцати двух-двадцати трех, одетая в простенькое легкое платьице, настолько потрепанное и запыленное, что теперь нельзя было сказать, как оно выглядело изначально. Не лучше выглядела и детская одежда. Было хорошо заметно, что дети испытывали в последнее время большую нужду…

— Капитан Стрельцов! — представился бывший начальник заставы, держа в обеих руках по ребенку, которые доверчиво прижались к нему и, видимо, совсем не хотели слазить. — Что вы тут делаете?

— Прячемся от немцев, — ответила девушка, стоявшая скромно в сторонке. — Мы — детдомовские, я — их учительница. Наш эшелон разбомбили, здесь все, кого мне удалось собрать.

— А как вы очутились здесь?

— Мы шли пешком, сбились с пути. Немцы далеко, товарищ капитан?

— Сами не знаем… Кстати, как вас зовут?

— Катя, — ответила девушка.

— Так вот, Катя, — ответил Стрельцов, — по всей видимости, мы находимся в тылу у немцев.

Девушка восприняла это сообщение спокойно. По крайней мере, на ее лице ничего не отразилось…

— Я догадывалась об этом. Сначала канонада перегнала нас, а теперь ее и вовсе не слышно.

— Вот такие пироги, Катерина, — Стрельцов обернулся к Ивану. — Востряков, зови наших, будем устраиваться на ночевку.

Иван осторожно освободился от детей, облепивших его, и направился к выходу. И вдруг замер на месте, как вкопанный. Перед ним стояла девочка лет тринадцати-четырнадцати с длинными черными волосами, заплетенными в тугую косу. Иван моргнул глазами, но прогнать наваждение не мог. На него смотрела Дарья, только совсем молоденькая. Такая, какой он помнил ее, когда вернулся в родной хутор со службы в Красной Армии в двадцатых годах…

Девочка испытующе глядела на него своими черными красивыми глазищами, а в душе его творился самый настоящий переполох. Целая буря чувств бушевала внутри него. Неужели такое возможно? Столько искал ее, а довелось встретить здесь, на войне, при таких неблагоприятных обстоятельствах…

— Тебя как звать, егоза? — поинтересовался он, стараясь унять волнение.

— Настя, — ответила девочка. — А тебя?

— А меня — дядя Иван, — он подошел к ней ближе. — А как твоя фамилия?

— Ростова, — сказала она и добавила. — Это потому что меня в Ростове в милицию подкинули, вот и дали такую фамилию.

Все сходилось. И примерный возраст, и имя, и фамилия, и даже обстоятельства, при которых она попала в детский дом. Руки Ивана затряслись, на глаза наплыла какая-то пелена. Он почувствовал, что вот-вот заплачет, и поспешил отвернуться.

— Востряков, ты все еще здесь? — сказал Стрельцов, увидев Ивана, который так и не вышел из будки, чтобы выполнить указание командира.

— Подожди меня здесь! — сказал он, словно девочка могла исчезнуть куда-то, и поспешил наружу…

Бойцы быстро расположились внутри будки. Было, конечно, тесновато, зато более безопасно. По крайней мере, шнырявшие в небе немецкие самолеты, которые не раз досаждали им за время пути, не могли заметить их…

— Итак, теперь вы в курсе событий, Катерина, — продолжал тем временем Стрельцов свой разговор с учительницей. — Я думаю, вам лучше остаться в каком-нибудь из хуторов и дождаться, пока Красная Армия не освободит эти места от фашистов.

— А как же вы?

— Мы — другое дело. Мы — бойцы Красной Армии, нам необходимо пробиться к своим… Конечно, не все из нас дойдут, кто-то может погибнуть, но на то мы и солдаты, чтобы сражаться. А у вас — дети, вы не имеете права рисковать их жизнями.

— Наверное, вы правы, — согласилась с ним Екатерина…

Стремительно темнело. Бойцы разделили свои более чем скудные припасы с детьми, которые уже давно ничего не ели. После этого скромного ужина Иван отправился на крышу будки, где расположился пост наблюдения. Вместе с Раковым ему предстояло отстоять два часа вахты, пока их не сменит кто-нибудь из бойцов.

Иван залез наверх и устроился на краю крыши, свесив ноги вниз и положив автомат на колени. На противоположном краю примостился старшина Раков. С этого места было далеко видно все окрестности. Если появится что-нибудь подозрительное на горизонте, они должны были предупредить своих товарищей…

На небе высыпали блестящие шарики звезд. Перед ним простиралась безбрежная степь, несмотря на войну, жившая своей жизнью. Приятный прохладный ветерок обдувал его лицо. Изнуряющий зной с заходом солнца несколько спал, но все равно было очень жарко.

Послышался шорох, возня, и на крышу взобралась Настя. Молча она уселась рядом с ним. Он не стал возражать. Иван был очень рад, что эта девочка находится рядом.

— Что, Настя, не спится?

— Не-а, дядя Иван, — помотала головой она. — Я вообще люблю ночь.

Они замолчали. Иван до конца еще не был уверен, что Настя — его дочь. Он никак не мог решиться и задать вопрос, опасаясь, что девочка неправильно может его понять. Но и мучаться от неопределенности тоже было невыносимо…

— Настя, — начал осторожно Иван.

— Да? — девочка повернула к нему лицо, ее глаза странно блеснули, словно она чего-то ждала от него.

— Скажи, а у тебя есть родинка вот тут, на плече?

Он показал место, где у него было родимое пятно. Иван с волнением ждал, что же ответит Настя. От этого ее ответа зависело многое…

— Есть, — ответила девочка, — а что?

Спазм перехватил Ивану горло, мешая говорить. На глаза навернулись слезы, что-то большое и теплое поднималось изнутри. Он обнял и прижал к себе девочку, чтобы скрыть свою слабость.

— Настя… Доченька… Я твой батька!

— Папа! — тихо произнесла девочка, и Иван почувствовал, как она крепче прижалась к нему. — Я знала, что ты найдешься! Я верила… Где же ты был все это время?

— Я искал тебя, доченька. Где я только не был!.. К сожалению, война помешала мне найти тебя…

— А мама?.. Где моя мама?

Иван не знал, что ответить на этот вопрос.

— Пропала наша мамка, доченька, сгинула. Не знаю даже, жива ли она.

— Жива, — уверенно ответила Настя. — Я очень часто вижу ее во сне, ощущаю ее присутствие…

Иван не стал говорить, что нечто подобное все это время ощущал и он. Словно кто-то оберегал его и в лагерях, и на войне. За год кровопролитных боев он ни разу не был даже ранен! Его товарищи шутили, что, мол, Иван, ты в рубашке родился, тебя и пуля не берет…

— Дочка, ты, конечно, могешь обижаться на мать, ить она бросила тебя…

— Она не бросила! — возразила девочка с такой горячей убежденностью, что Иван удивился. — Она не могла поступить иначе, — Настя помолчала немного, видимо, подбирая нужные слова, потом опять продолжила. — Когда я видела ее во сне, рядом с ней всегда был кто-то невидимый. От него веяло ужасом… Я думаю, что это было какое-то Зло, из-за которого маме и пришлось меня оставить в милиции.

Иван покачал головой.

— Может быть, ты и права, не знаю… Обстоятельства тогда складывались так, что она не могла поступить по-другому… Но, — он взглянул на нее сверху вниз, — теперича мы с тобою вместе, дочка. А наша мамка… Я уверен, она найдется. Дай только фашиста разбить, и мы обязательно отыщем ее!

В этот момент его внимание привлек какой-то посторонний шум в степи. Он приложил палец к губам, давая понять дочери, чтобы она помолчала немного, а сам стал прислушиваться…

Сомнений не было, где-то ревел мотор грузовика. Иван до боли в глазах принялся вглядываться в темноту, пытаясь разглядеть движущийся объект. Наконец, он его увидел. Это точно был грузовик, он находился еще далеко, но двигался в их направлении по дороге и очень скоро должен был проехать мимо будки.

Иван свистнул Ракову, закинул автомат за спину и принялся быстро спускаться с крыши…

— Товарищ капитан!.. Товарищ капитан!

Стрельцов резко сел на полу и посмотрел на Ракова, который и разбудил его. Рядом маячила фигура Вострякова, и он понял, что случилось что-то серьезное.

— Товарищ капитан, немцы! — тихо произнес Раков.

— Много? — поинтересовался Стрельцов.

— Не знаем. Они едут на грузовике, скоро будут здесь.

— Буди бойцов.

Раков и Востряков быстренько подняли своих товарищей. Тем временем рев грузовика стал отчетливее, машина приближалась к их пристанищу. Бойцы расхватали оружие и заняли позиции возле окон и двери.

— Может, проедет мимо? — предположил Раков.

— Хорошо бы, — вздохнул Стрельцов.

Можно было, конечно, попытаться скрыться, но в степи, даже ночью, была очень хорошая видимость. Немцы их сразу же заметили бы. Кроме того, с ними были дети…

Большой крытый грузовик с красным крестом на тенте остановился неподалеку от будки. Мотор заглох, дверца водителя открылась, и на землю спрыгнул высокий, дюжий немец с автоматом на шее. С другой стороны машины тоже хлопнула дверца, но второго человека пока не было видно. Водитель пнул ногой колесо и что-то сказал тому, другому немцу, скрытому от бойцов машиной.

— Похоже, их всего двое, — заметил Стрельцов, не спускавший глаз с грузовика. — Это большая удача, товарищи!

— Что будем делать, командир? — поинтересовался Раков.

— Будем брать!

Тем временем водитель отошел от грузовика, обошел вокруг длинного стола, стоявшего под навесом и бывшего местом, где бригады ели во время полевых работ, и направился к будке, держа автомат наготове. Все замерли в ожидании. Казалось, бойцы даже не дышали…

Немец подошел к будке и открыл дверь. Он ничего не успел сообразить, так как на него обрушился мощный удар кулака Ракова. Немец даже не охнул, как куль, свалившись на землю. Бойцы схватили его за руки, за ноги и втащили внутрь.

Послышался голос второго немца, зовущего своего товарища. Стрельцов с Раковым выскользнули из помещения и сразу же исчезли, растворились в ночи, словно и не было их вовсе. Обеспокоенный немец направился к будке, держа палец на спусковом крючке автомата. Внезапно позади него выросла фигура Ракова. Тем, кто остался в помещении, было плохо видно, но немец вдруг упал, а сверху на него навалились капитан и старшина. Через некоторое время все было кончено…

Бойцы привели в сознание пленных, и Стрельцов, знавший в совершенстве немецкий язык, допросил их. Водитель отказался отвечать на вопросы, зато его напарник оказался словоохотливым. Последний назвался Гансом Шлиманом, студентом-медиком, призванным на военную службу в начале войны с СССР. В их задачу входило забирать раненых из прифронтовой полосы и вывозить в тыл. Из-за поломки их грузовик отстал от колонны. Им пришлось добираться самостоятельно, но в наступающей темноте они сбились с дороги, повернув не в ту сторону. Проплутав по степи довольно-таки длительное время, они увидели эту будку и решили заночевать в ней…

Водитель волком смотрел на Ганса. Видимо, он придерживался иных взглядов на жизнь, чем его товарищ, которому эта война уже успела порядком поднадоесть. Он быстро и зло что-то сказал Гансу по-немецки, тот что-то ответил, после чего водитель замолчал.

— Что он сказал? — поинтересовался Раков у Стрельцова.

— Он сказал Гансу, что его расстреляют за измену воинскому долгу солдата Великой Германии. Фанатик, видимо…