Одно короткое мгновение Фомичев смотрел в оптический прицел на лицо спящего друга, потом зябко передернул плечами.
Эх…
И тут парень захрипел. Очухался…
Фомичев резко обернулся и ткнул болвану в затылок ствол винтовки.
– Обернешься - стреляю. Кто послал?
– Ты кто? - сипло спросил парень, не делая ни малейшей попытки обернуться.
– Штирлиц в пальто, - ответил Фомичев. - Это я тебя спрашиваю, а не ты меня, усвоил?
– Да… - после паузы ответил парень. Голос прыгал, срываясь. Не обделался бы, герой…
– Повторяю вопрос: кто послал?
Некоторое время парень молчал. В тишине было слышно только его дыхание. Фомичев малость потерпел, не желая пережимать. Пусть освоится.
– Воевода… младший воевода Розмысл.
– Почему этого человека надо убить?
– А… - в голосе парня прорезалась дополнительная растерянность, - а хрен его знает. Приказ командира - закон для подчиненных…
Они там, подумал Фомичев с ненавистью, еще и в красноармейцев попутно играют. Сволочье… Последние извилины забили, как окошки в деревне забивают при отъезде - крест-накрест. Мурка - и та без хозяев одичала… Не ждите. Все ушли на фронт. Встречать вермахт хлебом-солью.
Фомичев с трудом сдержал животный порыв отвращения, когда без раздумий и рефлексий хочется просто придавить гада.
– Значит, так, - очень спокойно сказал Фомичев. - Ты, дубина, мне не интересен. Ты мне сделаешь завтра встречу с Розмыслом. У меня твой мобильник - позвонишь мне на свой номер и передашь трубку воеводе своему, мы с ним договоримся где, когда и как. Если не позвонишь - два уровня карательных действий. Первый - по мобиле я тебя вычислю, и уже к вечеру ты костей не соберешь. Второй - мусора найдут твою винтовку, на ней твои пальцы. Усвоил?
Парень ошеломленно молчал.
– Усвоил, я спрашиваю?
– Ну… это…
– Ну чего “ну, это”? Рожай быстрей!
– Бля… ну…
Чем быстрей ему надо было соображать, тем дольше у него получалось. Защита и опора нации…
– Может, ты в недоумении насчет винтовки? Может, думаешь, моя угроза - не угроза, ведь ты же не стрелял? Это мы сейчас поправим.
Фомичев каблуком раздавил фонарик. Беспомощно хрустнуло стекло, и с потолка плюхнулась густая темнота. Фомичев сызнова высунулся в слуховое окошко. Под углом в сорок пять градусов поднял винтовку к оранжевому ночному небу в ту сторону, где за издевательскими теснопутьями будто курам на смех помпезно осиянных проспектов, по которым, треща протекторами на хамских скоростях, летают тачки элиты - казино, дворцы интимного отдыха, стрелки, разборки, ночные гонки-экстрим, попробуй, правила-то соблюдая, поспей везде! Тем более что порой, хоть и робея от понимания, для кого тут все вертится, но перегораживает стремительный их путь по невероятно важному делу какая-нибудь дурацкая “скорая помощь”…
Там, за всей этой бурной, как у червей в падали, жизнью, которую надо было любить и беречь, потому что она - Родина, вечная и ни в чем не повинная Москва-река устало перекачивала из пустого в порожнее черную воду.
В сторону реки-то Фомичев и послал аккуратно обе пули. Винтовка, дважды лягнувшись прикладом, дважды аккуратно щелкнула. Запахло порохом.
– … в рот! - плаксиво выкрикнул герой.
– Все, - сказал Фомичев. - Вы-с и убили-с. Впрочем, тебе эта цитата ничего не говорит… Мусора приедут не скоро. Если вообще приедут… Тряпки ветхие, и ты, ежели подергаешься нелениво, минут через двадцать вылезешь, - он сунул винтовку в сумку парня и, перекинув ремень сумки себе через плечо, легко пошел прочь с чердака. Слышно было из темноты, как, уразумев с опозданием, что выстрел в затылок ему больше не грозит, исступленно задергался на тряпичном подвесе неудавшийся киллер.
Только на лестнице Фомичев почувствовал, как устал.
Конечно, начатая многоходовка была неуклюжей, ненадежной и рискованной. Но другого способа попытаться выйти на тех, кто заказал Корхового и кто, следовательно, охотится на журанковские мозги, Фомичев вообще не видел. Попытка не пытка… Хотя, конечно… Импровизации в стиле Паганини. В смысле - на одной струне.
Он не мог сейчас знать, что вся затеянная им игра изначально лишена была смысла, потому что еще несколько часов назад, примерно тогда же, когда Наташка пророчески спешила к Журанкову, его сын, Вовка, пришел с повинной.
Фомичев узнал об этом лишь на следующий день - и поэтому уже не удивился, что Розмысл ему так и не позвонил.
Фомичеву, в общем, и самому назавтра стало не слишком-то до воеводы, потому что еще ночью у него возникли иные поводы удивляться.
Добравшись около половины третьего до дому, Фомичев все еще не смог позволить себе завалиться спать. Первым делом следовало помыться, потом непременно написать Даше о случившемся. Посоветоваться Фомичев не успел, некогда было - но пусть хоть будет в курсе событий и поделится своими соображениями постфактум.
Хорошее русское имя - Даша.
А вот по-китайски, например, Даша значит большие пески… Есть даже, говорят, такой поселок в китайском Синьцзяне; интересный, говорят, поселок…
“Милая Дашенька! - пристроив ноутбук на коленях, а сам с ногами устроившись в любимом кресле, Фомичев быстро зашелестел клавиатурой. - Сегодня произошло столько событий, что всего так сразу и не расскажешь. И события все больше печальные. Наш гений попробовал было свести счеты с жизнью, а почему - пока трудно сказать, какие-то проблемы с сыном, завтра я постараюсь узнать подробнее. Только случайность его, похоже, спасла. Имя той случайности - Наташа Постригань, я тебе уже писал о ней несколько раз и, похоже, буду писать еще чаще, потому что, чует мое сердце, между нею и нашим гением завяжутся непростые отношения…”
Письмо получилось длинным: события понеслись вскачь. Кто бы мог предвидеть такое еще вчера, когда они с Наташкой нервно собирались в Москву, чтобы навестить в больнице раненого друга…
Когда Фомичев вошел в сеть, диспетчер сообщений тут же поведал, что и его самого ждет не дождется Дашино письмо. Принять, конечно…
Письмо оказалось вовсе не от Даши.
“Здравствуйте, уважаемый Леонид Петрович.
Я занимаю довольно высокий пост в системе безопасности корпорации „Полдень-22“, и то, что это мое письмо Вы получаете с хорошо известного Вам совсем по другим делам адреса, должно подтвердить Вам, что Вы имеете дело не с шутником и не с дилетантом. Я знаю о Вас все, но это знаю пока только я. Пять лет назад с Вами в контакт вошли китайские спецслужбы, и с тех пор Вы являетесь информатором Комиссии КНР по науке, технике и оборонной промышленности. Судя по Вашему недавнему визиту на Байконур и иной Вашей активности, комиссия всерьез заинтересовалась нашей корпорацией. Могу Вас заверить - это абсолютно правильное решение и абсолютно оправданный интерес. С другой стороны, я все более убеждаюсь, что никакие частные достижения и даже прорывы в науке не смогут быть ни использованы, ни даже по достоинству оценены российским руководством в силу его коррумпированности и ориентированности на Запад. Горстка тех, кто еще как-то заботится о собственной стране, явно тает, несмотря на рост патриотической риторики. Личные счета в банках - там, основная недвижимость - там, дети учатся - там, и в этих условиях нелепо ожидать от слуг народа какой-либо твердости и последовательности в отстаивании реальных интересов России. Систематически занимаясь охраной „Полудня“, в частности, и от своекорыстия наших же российских чиновников, я ощущаю, что делать это становится все труднее и распродажа наших достижений - лишь вопрос времени. Все, что мы создадим, окажется, как уже не раз случалось в последнее время, за бесценок сдано нашим геополитическим противникам. Пусть даже отношения между Россией и ими не дойдут до прямых конфликтов, наш труд неизбежно будет в конечном итоге использован во вред России, во вред именно тем людям, которые трудились вдохновенно и самоотверженно. Народный Китай представляется мне куда более достойным для того, чтобы воспользоваться уникальными плодами работы нашей корпорации в том случае, если ими не сумеет воспользоваться Россия. Поэтому я предлагаю Вам следующее. Я буду регулярно информировать Вас о том, что мне как одному из руководителей службы безопасности корпорации становится известно относительно наших передовых, прорывных научных достижений, методик и технологий. Вы вольны как Вам угодно проверять и перепроверять поставляемые мною сведения - это Ваше дело и Ваши проблемы. Я искренне заинтересован в том, чтобы Народный Китай и его руководство были осведомлены о наших работах и могли бы их использовать в надлежащее время вместе с Россией или вместо России с тем, чтобы окончательным монополистом всего, что ни есть на свете передового, не оказалась какая-либо третья держава, которая в силу этого безраздельно и, возможно, необратимо получила бы господство в мире. Если Вас заинтересовало мое предложение, можете ограничиться отсылкой короткого подтверждения на тот адрес, который я прикладываю в конце своего письма. Можете также посоветоваться с Вашим руководством. Как легко понять, я контролирую Вашу переписку с центром в Даша - во всяком случае, данный ее поток. После получения подтверждения я извещу Вас о том, каким образом и с какой периодичностью буду поставлять Вам информацию, представляющую интерес для комиссии. Всего Вам доброго, и надеюсь, что Вы и Ваше руководство примете в этой ситуации правильное решение”.
Фомичев спустил ноги на пол и распрямился в кресле. Чуть щурясь, словно глядя на слишком яркий свет, он просмотрел служебную информацию странного письма. Все как следует быть. Что за чудеса…
Он поерзал в кресле, устраиваясь поудобнее, и, продолжая с недоумением глядеть на заполненный текстом письма дисплей, некоторое время тихонько посвистывал сквозь зубы.
Лжесвидетель
– Именно так, ваша честь. Благодаря этому я видел их прекрасно, совершенно отчетливо видел их обоих, а они меня - нет.
– Это уже понятно, свидетель. Продолжайте говорить по существу.
– А по существу… Подсудимый очень уныло, будто произнося хорошо заученный, но самому ему совсем не нравящийся текст…
– Воздержитесь от столь субъективных оценок.
– Это не оценка, это факт.
– Это для вас факт. Мы его проверить не можем никак.
– А все остальное, что я говорю, можете?
– Свидетель, делаю вам замечание. Не вступайте в пререкания. А представителю обвинения следовало бы поменьше прерывать свидетеля и дать ему сообщить все, что он считает нужным. Продолжайте, свидетель.
– Слушаю. Так вот. Подсудимый произносил свою речь с отвращением. Она ему не нравилась. Она ему была чужда. Но он ее все-таки произнес - как добросовестный исполнитель. Это - факт. Я не могу воспроизвести ее дословно. Должен признаться, я в тот момент был несколько обескуражен происходящим. Но обоснование приговора помню отчетливо: покойный своим лукавым мудрованием искривляет предначертанный славянскими богами светлый путь.
– Подразумевал ли этот, как вы сами выразились, приговор какое-либо наказание?
– У меня не создалось такого впечатления. Это, конечно, мнение, а не факт, прошу простить. Слово “изыди”, которое, как я точно помню, произнес подсудимый, я трактовал бы скорее в смысле духовном, в смысле прекращения активности.
– Смерть и есть прекращение всякой активности.
– Еще раз прошу простить. Ваша честь, с моей точки зрения, религиозный термин “изыди” подразумевает изгнание, но не уничтожение. Я бы трактовал его как требование снова покинуть пределы России, или уехать из Москвы, например, или, скажем, прекратить писать и выступать. Но предварять этим требованием приведение в исполнение приговора к высшей мере наказания мне представляется нелепым. Если подсудимый и впрямь пришел именно убивать, то, наверное, он и сказал бы что-нибудь вроде “умри, презренный”.
– Понятно, свидетель. Полагаю, нам следует двигаться дальше. Мнение свидетеля суду ясно, но оно является не более чем мнением. Продолжайте излагать факты.
– Слушаю, ваша честь. Шигабутдинов повел себя очень просто и мужественно. Это вообще был незаурядный человек, и я страшно жалею, что не знал его прежде и что наше знакомство было столь непродолжительным. Он сказал: я все понимаю, но давайте поговорим спокойно и прежде всего опустите пистолет, потому что вы очень волнуетесь. Или отдайте вашему напарнику, он более спокоен. И протянул руку к пистолету. И в этот момент тот, второй… Он, в отличие от подсудимого, видимо, точно знал, для чего они пришли и чем все должно закончиться. Он положил пальцы поверх пальцев подсудимого и его рукой нажал на курок. Это было сделано, ваша честь, очень грамотно. Будто он просто пытается помочь подсудимому не отдать пистолет Шигабутдинову.
– А может, так и было?
– Нет. Убежден, что нет. Я видел совершенно отчетливо. Не было лишних движений, не было каких-либо иных движений, кроме имевших своей целью выстрел. Да к тому же… Если бы второй повел себя так же, как и подсудимый! Подсудимый был ошеломлен происшедшим. Он сразу закричал, обращаясь ко второму: “Зачем?” Кстати, этот вопрос, на мой взгляд, свидетельствует о том, что подсудимый уже практически сразу приписал действиям старшего своего напарника некий элемент осознанности, намеренности… Но вот сам второй нисколько не был потрясен тем, что Шигабутдинов оказался застрелен. Все происходило очень быстро, потому что тут уж я, после выстрела-то, сразу выскочил к ним - но тот, второй, выглядел так, будто все идет, как должно идти. И только мое появление его удивило.
– Что было потом?
– Я выбил у подсудимого пистолет…
– Вы опасались, что он и в вас будет стрелять?
– Я в этот момент вообще не опасался. Честно сказать, я вообще даже не думал. Некогда было думать и опасаться. Просто прыгнул, выбил пистолет, и все. Чтобы он отлетел подальше. А драться мне пришлось не с подсудимым, а со вторым… И он, смею вас уверить, в этом смысле был подготовлен куда лучше подсудимого. Мало того, что я отнюдь не сразу его вырубил…
– Продолжайте. Почему вы замолчали?
– Потому что очень неловко признаваться…
– Что такое?
– Я его нокаутировал, но и он меня достал… Он повалился, однако ж и я повалился. Ну и приложился черепом об телефон… Шигабутдинов, когда те ввалились, как раз разговаривал по телефону… Как я теперь знаю, с присутствующей здесь, в зале суда, матерью тоже присутствующей здесь своей дочери Зарины. Телефон в момент потасовки стоял на столике у самой двери.
– Свидетель!! Это против правил, но я вынужден повторно предупредить вас об ответственности за дачу ложных показаний.
– Я помню, ваша честь.
– Почему на предварительном следствии вы показали, что телефоном вас ударил в голову подсудимый?
– Понимаете… Глупо… Не могу себе простить. Я тогда еще не вполне оправился, лежал пластом… Это я-то, здоровенный мужик! И мне было так неловко, так стыдно, что я, этакий, простите, лось, не справился с двумя пацанами… даже, собственно, с одним, потому что подсудимый как раз в драку даже и не лез… Знаете - гримаса мужского тщеславия. Даже не сообразил, что на мальчика валю… На самом деле я рухнул сам, и… ну, такое уж мое везение было в тот день - виском об железяку или обо что там… Аппарат старый, массивный, прочный… Очень стыдно.
– Свидетель! Вы отдаете себе отчет в том, что…
– Да, конечно, конечно! Хоть сквозь землю провались от стыда… Соврал на следствии… от гордости, что ли…
– В таком случае как вы объясняете то, что на телефоне обнаружены отпечатки пальцев подсудимого?
– Ваша честь, заявляю протест. Вопрос обвинения вынуждает свидетеля излагать не факты, а собственные домыслы.
– Протест защиты принят. Продолжайте рассказывать, свидетель.
– А что рассказывать? Все… Упал, потерял сознание. Очнулся - гипс… То есть, простите, ваша честь, не гипс, а бинт… Последнее, что я слышал, - это как тот, второй, которого как раз не поймали, крикнул: “Ходу!” То есть во дворе он инструктировал подсудимого, потом вначале он стоял у подсудимого за спиной, как надсмотрщик, как лицо, надзирающее за его действиями, потом именно он пальцами подсудимого нажал на курок и произвел выстрел, потом именно он вступил со мной в драку, и потом именно он дал подсудимому распоряжение убегать…
Все кончилось.
Публика расходилась не торопясь, гудя разговорами сдержанно, даже как-то озадаченно и время от времени исподволь оглядываясь на Корхового. Но тому уже все было неважно. Он проводил взглядом миниатюрную Зарину, поддерживавшую под локоть пожилую, но все равно еще красивую, неброско величавую мать; обе женщины перед самым выходом обернулись и несколько мгновений смотрели на Корхового со спокойным, печальным пониманием. Корховой чуть-чуть улыбнулся Зарине. Потом снова приблизился к клетке, в которой, опустив голову, мрачно ждал конвоя Вовка. Мальчик будто почувствовал его взгляд. Ни на отчима, ни даже на маму он почти не реагировал, когда те вились вокруг него, - а тут поднял на Корхового несчастные, глубоко запавшие глаза. Совсем уже не детские. Точно такие же, как у Журанкова, перед началом судебного заседания молча стоявшего возле клетки сына, будто на часах. Несколько мгновений Вовка и Корховой смотрели один на другого, потом губы мальчика беззвучно шевельнулись. “Что?” - спросил взглядом Корховой. Вовка снова шевельнул губами и отвернулся. Корховой так и не понял, что тот хотел сказать.
“Я когда-нибудь вас тоже спасу”, - сказал ему Вовка.
Это обещание осталось при нем, никем не услышанное. Но он сдержал слово - через каких-то четырнадцать лет.
Новое небо
Март ликовал.
Небо взлетело высоко-высоко и тонко, прозрачно мерцало, словно в пронзительной синеве украдкой роились все звезды. А снег, сухо треща под лыжами, пылал, как подожженный. Висячие сугробы на ветках сами сияли, будто причудливые слоистые солнца.
Так далеко от городка уже мало кто уходил. Народ предпочитал тешиться толпами, переваливаясь по-утиному на бесхитростных ближних взлобках кто с друзьями-подругами, кто по-семейному. Но здесь и трассы делались посложней, и перед носом не мельтешил никто; пустая лыжня прельстительно, вся - только твоя, улетала в лес, нескончаемо обещая, что вот за следующим поворотом еще красивее. А если кидалась под ноги пересеченка, так уж не ручные бугорки для немощных увеселений, но нешутейные, окрыляющие уклоны метров в двести длиной, такие, чтобы в ушах свистело, и морозный пузырь, лопаясь и трепеща перед лицом, срывал дыхание.
Здесь редко кого встретишь.
А если и доведется, то обязательно тоже фаната, жадного до НАСТОЯЩЕЙ свободы и потому взмыленного так, будто он и не отдыхает вовсе, а из последних сил шкуру спасает от идущих по пятам душманов. И сразу видно - человек. Не языком чесать вышел, и не престижный инвентарь демонстрировать, театрально телепаясь там, где побольше зрителей, и даже не в снежки играть, хохоча и флиртуя, а чтоб до седьмого пота и полного счастья. Потому что даже на шестом поту полное счастье еще не наступает, только намек на него, только обещание. Вот когда седьмой пот сошел - тогда все. Тогда ты любишь весь мир, готов всем все простить и со всеми обниматься. И все кажется ясным и преодолимым.
Сегодня непременно следовало дойти до седьмого пота. Потому что приезжали мама с Валенсием, и Вовка, собственно, так и не знал еще, как себя с ними здесь вести.
Хекнув азартно, он что было сил ударил палками снег и вписался в резкий поворот. Начинались самые дебри.
Опаньки! Вот так. Вот тебе и редко кого встретишь.
Чуть ли не прямо на дороге, аккурат на пересечении с поперечной лыжней, уходящей на боковой холм, за которым, как уже знал Вовка, обвально срывался аж до самого озера головоломный спуск по узкой извилистый просеке, в сверкающем всклокоченном снегу романтически сидела, изящно подогнув ножку, одинокая пигалица в ярко-красном комбинезоне. Будто на пляже.
Ага, понятно. Съехала сбоку и не справилась, как говорится, с управлением. Наверное, туда залезла, там у нее сразу сердце в пятки, Вовка и сам, забравшись в первый раз на гребень, с полминуты духу набирался, прежде чем толкнуться в тесный безвозвратный провал, падавший, казалось, чуть не к антиподам. Ясно дело, решила не рисковать, правильно сделала, между прочим, могла бы и костей не собрать; развернулась, покатила назад и, похоже, влепилась вон в ту сосенку…
Однако далеко забрела пигалица…
Ну и чего сидит теперь?
Ладно, пусть сидит. Я хочу бежать и бегу, она хочет сидеть и сидит. Живи и не мешай жить другим, как любит поучать Валенсий…
В ярком, но мешковатом лыжном унисексе и нахлобученной до глаз шапочке с трогательно свешенном набок помпоном не понять было, сколько девчонке лет: двенадцать? четырнадцать? Может, и семнадцать? Может, фитюлька, а может, красотка. Только б не решила, что я запал и клеиться начну. Вовка выпятил челюсть, уставился вперед и, снова ударив палками посильней, с сочным яблочным хрустом прокатил мимо.
– Мальчик, - безупречно вежливо, голосом чистым и прозрачным, как сосулька, позвала сзади пигалица, - а мальчик…
От этого обращения у Вовки едва палки из рук не выпали. Он обалдел настолько, что не вспомнил тормознуть; катя по инерции, растерянно обернулся - и, натурально, потерял равновесие. Прямо на глазах у наглой пигалицы он, нелепо взмахнув руками, ухнул мордой в глубокий, рыхлый, но все равно колючий на пятнадцатиградусном морозе снег.
Яростно чертыхаясь про себя, он неуклюже поднялся на карачки; всем весом оперся на палки и, выдавив себя, как домкратом, упруго встал. Смахнул снег со щек и подбородка, обернулся. Пигалица глядела на него и негромко, беззлобно смеялась. Словно из ладони в ладонь пересыпала звонкие хрусталики.
– Ты тоже! - сказала она. Потом смех ее затих, и лицо вновь стало озабоченным. - И я тоже.
Развернувшись, Вовка аккуратно толкнулся и подъехал к ней вплотную. Она подняла лицо, но так и не сделала ни малейшей попытки встать, будто приросла к очень уж приглянувшейся ей солнечной полянке.
– Какой я тебе мальчик, - угрюмо сказал Вовка.
– Кто скажет, что ты девочка, в того я первая брошу камень, - отозвалась она. Судя по тону, это была какая-то цитата, но она ничего не напомнила Вовке. Цитата не цитата - ясно было, что над ним издеваются. У него дернулся уголок губы.
– Я не мальчик, я руссофашист, - брякнул он.
С чего он так развоевался, он и сам не знал. Наверное, слишком уж она его достала “мальчиком”. Да еще так нелепо мордой в сугроб…
Пытливо глядящие на него снизу большие карие глаза стали очень серьезными. Пигалица собрала губы в трубочку и чуть склонила голову набок.
– Ты? - спросила она после паузы.
Но Вовка уже совладал с собой.
Ни с того ни с сего рассказывать про то, как он, тупой, точно булыжник, который кто-то ногой пихнул с горы, накатил и раздавил чужую жизнь; про то, как за явку с повинной, активное сотрудничество со следствием и, главным образом, из-за показаний Корхового ему пять лет навинтили условно, да потом еще, за неимением в стране нормальной программы защиты свидетелей, предложили и помогли смотаться из Москвы - и он, совсем потерявшись от обвала событий, обеими руками ухватился за робкое предложение отца переехать хотя бы на время к нему: все-таки городишко режимный, бандит сюда не вдруг попадет… И как ревмя ревела мама, и как Валенсий в праведном гневе воздымал руки к потолку и кричал патетически, с отчаянием, какого прежде Вовка у него не слыхивал - отчим будто пытался сам себя в чем-то окончательно убедить, додавить в себе какие-то сомнения и потому выл в голос, распаляясь: “Ну почему всякий, кто, понимаете ли, за эту страну, обязательно становится фашистом? И почему всякий порядочный и честный человек обязательно становится этой стране врагом? Ведь еще полтора века назад было написано: как сладостно отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтоженья!”…
Вот прямо тут, посреди застывшего в снежном сиянии дремучего леса, рассказывать эту мрачную тягомотину маленькой фее, вызывающей, загадочной и беззащитной, словно проросшая на арктических льдах земляника…
– Шутка, - только и ответил он ей.
У нее в глазах заиграли бенгальские огни.
– Ну, тогда я еврейка, - сказала она. Спокойно, без вызова, лишь с едва уловимым удовлетворением от того, что знает, чем сразу ответить; интонация подходила скорее игре в города, в которую Вовка когда-то, давным-давно, так любил играть с папой и мамой. “Ленинград” - “Донецк” - “Кудымкар”… На что предыдущий кончился - с того последующий должен начаться. Иностранных не называть.
– Да и пожалуйста, - угрюмо проговорил Вовка. Запнулся. - Чего звала-то?
– Понимаешь, мальчик, - голос у нее опять стал донельзя вежливым, - я сломала лыжу и сильно ушибла коленку. Не то что ехать - даже встать не получается. Ты не мог бы подать мне руку и помочь дойти до города?
Она говорила так безмятежно, будто на танцульках просила его купить мороженое.
Вовка просто офигел.
Было поразительно тихо. Летом лесные сердцевины полны звуков - зимой ничего живого. Стеклянный лес, хрустальный воздух, крахмальный снег, ртутное солнце - сплошное царство минералов; и, пока сам не шевельнешься, все молчит. Белое безмолвие.
Только размашисто бьет помпа сердца.
Несколько мгновений Вовка не мог ни слова вымолвить от потрясения, потом спросил:
– И сколько ты тут сидишь?
– Наверное, минут сорок, - ответила она почти застенчиво.
Как же ей, наверное, страшно было одной…
– Замерзла?
– Да. Немножко.
– Слушай, а мобилы у тебя нет, что ли?
– Разбился, - виновато сказала она, а потом, словно боясь, что он не поверит, стремглав расстегнула молнию на груди, сунула руку за пазуху и извлекла оттуда изящную, как шоколадка, плиточку “Эрикссона”. Было похоже, что шоколадку прямо в обертке попробовал на зуб и, разочаровавшись, сплюнул гиппопотам.
– Так ты нехило приложилась, - окончательно уразумел Вовка.
– Так я и говорю, - просто ответила она.
– Скорей застегнись! - вдруг поддавшись заботливой панике, рявкнул он. - Мороз ведь!
Девчонка послушно затянула молнию до подбородка.
Вовка быстро огляделся - видя все будто в первый раз, будто внове; потому что задача встала новая. Носиться, как охреневший слон, дело нехитрое. А вот ее оттранспортировать… Будет ковылять, опираясь на его руку, на сломанной лыже, да при том, что ему придется торить по рыхлому снегу параллельную лыжню для себя… Не, они и к закату не дойдут. Она просто остекленеет.
– Тебе сколько лет?
Она не сразу ответила. После паузы призналась:
– Тринадцать.
Совсем фитюлька.
– Как же тебя занесло-то сюда? - у него непроизвольно прорезался нежный, отцовский тон.
Она беззащитно пожала плечами.
– Сама не знаю. Шла, шла… Красиво.
Ответ, достойный уважения. Фитюлька, но наш человек.
– Значится, так, - начал Вовка, сам не заметив, что заговорил, будто Глеб Жеглов, но чувствуя себя очень взрослым, опытным и могучим. - Сейчас будем играть в Машу и медведя.
– Чиво-о? - изумилась пигалица.
– Ничиво-о, - передразнил ее Вовка. - Молчи и слушай. Время дорого. Сейчас сядешь мне на спину, обхватишь руками-ногами… Лыжи твои мы выкинем тут. Все равно одна сломана. Палки можешь мне отдать, я их потащу вместе со своими. Твоя задача - крепко держаться. Ясно?
Она опять поджала губы. Уже побелевшие от морозного передозняка щеки ухитрились налиться краской.
– А позволь, Микитка, я положу на тебя свою ножку, - пробормотала она. - А он и рад тому: не то что ножку, говорит, но и сама садись на меня. И как увидел он ее белую полную ножку…
– Ты эти секс-прихваты брось, - с негодованием прервал он. - Подрасти сперва!
Она засмеялась:
– Это же “Вий”!
Вовка остался непроницаемо суров. Какой такой вий, блин…
– Поздняк трепаться, - строго сказал он и опустился рядом с нею на корточки. Надо бы коленку посмотреть, мельком подумал он. Их там, в банде, помимо прочего, основным приемам первой помощи тоже учили, хоть какая-то польза; как говорит отец, знаний лишних не бывает, и коль в голове что-то застряло, то когда-нибудь да пригодится. Если это, конечно, настоящие знания, а не болботня. Да, но толку-то? Пока он будет изображать Айболита, она вообще закоченеет. Нет, никаких медосмотров. Галопом, галопом…
Он снял лыжу с расшибленной ноги. Тогда девчонка распрямила здоровую - и стал виден надетый на нее расщепленный обломок лыжи. Надо же, она его спрятала… Зачем? Чтобы не выглядеть жалко? Ну, пигалица… Молодец, чес-слово… Вот ведь угораздило ее… Он снял обломок. Повернулся спиной и встал на четвереньки.
– Заползай.
Очень странное, щекотное для души это было чувство, когда на него уселось сзади и потом, устраиваясь повыше и поудобней, от задницы к плечам аккуратно поползло мелкое, но цепкое существо потенциально женского пола. Как ни крути - не мартышка. Тонкие и гибкие, как хлыстики, руки, шурша тканью комбинезона, неловко обняли его за шею, широко разведенные коленки обхватили бока.
– Так? - стесняясь, спросила она.
– Ага, - одобрил он.
Пигалица оказалась удивительно легкой, не девчонка, а пластмассовая Барби в натуральную величину. Вовка осторожно распрямился. Она, едва слышно ойкнув, поехала было вниз по его спине, но тут же притормозила; здоровая коленка прижалась плотней, а руки судорожно передавили ему горло.
– Только не придуши меня.
Она стремглав освободила кадык. Надо же, сразу поняла где… Чуткая.
– Прости, пожалуйста, - покаянно пробормотала она и повторила: - Так?
– Да, - сказал он. Чтобы храброй фитюльке стало повеселей, он жеребячьи топнул ногой и громко заржал: - Иго-го!
И, работая только ногами, чтобы плечи и спина оставались неподвижны и девчонке сподручней было держаться, он, по возможности поддерживая ее за коленки, начал первую в своей жизни эвакуацию пострадавших.
Поначалу они не разговаривали. Осваивались. Стеклянные изваяния сосен роями плыли назад. Скрежетал и рычал под ногами снег.
Потом сзади раздался фитюлькин голос:
– Ты еще не устал?
Надо же, заботливая нашлась…
