Корни зла

— Вы здесь, чтобы шпионить за нами? — произнес новый голос, строгий и обвиняющий.

— Я здесь не за тем, чтобы шпионить. Я никогда не шпионила. В Бухенвальде я работала против немцев ...

— О да, конечно, — сказал молодой голос саркастично. — Разве вы не знаете, что все шпионы так говорят? «Я делала это ради моей родной страны... Я была двойным агентом, работающим на Польшу, Чехословакию или Украину». Это полная чушь, баронесса. Вы вели очень прибыльную игру в Бухенвальде, мы слышали о ваших уютных обедах с Карлом Кохом и о ваших вечеринках с фон Риббентропом.

— А теперь, — сказал первый голос, — вы здесь, чтобы выведывать наши секреты и бежать с ними в гестапо.

Пытаясь говорить спокойно, Алиса сказала:

— Вы все неправильно поняли. Что я могу сделать... что я могу сказать, чтобы убедить вас? — Но даже если бы ее не узнали, ее инстинкты предупреждали ее не открывать свое истинное лицо. Возможно, однажды она будет очень рада быть Алисой Уилсон, чтобы скрыться именно под этим именем. — Правда, я никогда не работала на нацистов.

К этому времени маленькие огоньки пламени слегка разгорелись, так что она могла более четко видеть барак. Узкие койки стояли рядами вдоль обеих стен, и в конце барака стояла низенькая металлическая плитка с аккуратно поставленной на нее железной чашкой, как будто там подогревалась какая-то жидкость. Несколько фигур из тех, кого Алиса различала в дымке, столпились вокруг печки, держа над ней свои худые руки.

— Я здесь, потому что обманула гестапо, — сказала она.

— Как? Что ты сделала, чтобы обмануть их?

Голос был по-прежнему резким и бескомпромиссным, как будто его обладательница была готова принять как ложь любой ответ, который могла дать Алиса, но она тем не менее сказала как можно спокойнее:

— Я поставляла ложную информацию о побегах из лагеря. Несколько человек так делали, мы обманывали коменданта и позволяли другим устраивать побеги.

— Я говорю, она врет, — сказала женщина у печки, заговорившая в первый раз. — Оставьте ее. Ведь это мы делаем с шакалами, которые вынюхивают для гестапо, так?

По толпе снова прошел гул одобрения, и они отвернулись, оставив Алису беспомощно стоять у двери. Паника вновь заползла в ее сердце, на этот раз из-за перспективы быть тут изгоем. Узницы будут ее избегать, а охранники, конечно, сфокусируют на ней свою неприязнь, как только узнают, что она сделала в Бухенвальде.

Мысль едва начала формироваться у нее в голове, когда снаружи послышался звук шагов. Дверь барака открылась, и лиловый луч скользнул внутрь, освещая голые доски на полу и ряды коек. Но до того, как это случилось, малюсенькие утешающие огоньки свечей были потушены, и осуждающие лица растаяли в темноте.

В дверном проеме стояли четверо мужчин, все в темной форме гестапо. Самый высокий из них переступил через порог, и его губы вытянулись в брезгливую линию, как только запах немытых тел достиг его. Тонкий шрам морщил кожу его лица от скулы к углу рта. Шрам от шашки, подумала Алиса, когда свет упал на его лицо. Когда-то дуэльный шрам был знаком чести среди немецких офицеров. Казалось, волк надел маску человека, и маска немного сползла.

Его взгляд остановился на ней, и он сказал:

— Баронесса?

Это был не совсем вопрос, это было больше похоже на то, что он идентифицирует ее для себя, но Алиса вызывающе подняла подбородок и сказала:

— Да.

— Я Рудольф Милднер, шеф гестапо в Катовице и глава политического отдела в Освенциме. Вы должны пойти с нами.

Он кивнул двоим, стоящим рядом с ним, и они схватили Алису за руки, так что ей пришлось бросить свой маленький узелок с вещами.

— Куда вы ее ведете? — требовательно спросила женщина, которая казалась лидером среди жителей барака, и на этот раз в ее голосе безошибочно слышался протест. Теперь Алиса могла видеть, что она была моложе, чем другие, и что у нее были отличительные высокие скулы жителей Восточной Европы.

— Она будет наказана за свое поведение и предательство, — сказал Милднер. — Она заносчивая сука, которая пыталась сделать из Третьего рейха дураков.

— Это было не очень сложно, — сказала Алиса, и на этот раз она почувствовала отчетливую волну тепла, исходящую от нескольких женщин.

Но глаза Милднера блеснули злобой, и он приблизился к ней, его губы снова вытянулись в оскал рычащего волка.

— Сегодня, баронесса, — сказал он, — вы получите урок. Этот урок вы никогда не забудете, и вы выучите, что те, кого поймают при попытке предать фюрера, не получают прощения.

Алиса так никогда точно и не узнала, в какое место в лагере ее в ту ночь привели гестаповцы. Освенцим был слишком чужим для нее, чтобы она могла вычислить схему, и слишком большим. В любом случае, мир сжался до размера беспомощного страдания, где время прекратило свое существование или даже не имело значения и где все пути выглядели одинаково.

Месяцы в Бухенвальде научили Алису, что бороться против СС или гестапо бессмысленно, но она сопротивлялась, хотя и знала, что она не вырвется.

Люди Милднера привели ее в низкое кирпичное здание и втолкнули в длинную комнату, которая была похожа на офицерскую столовую. Там были столы, стулья и подобие бара в одном конце с выставленными на нем стаканами и напитками. Шторы были задернуты за ночной темнотой, и металлическая печка стояла в одном углу, выбрасывая свой пахнущий железом жар в комнату. За столом сидели четверо офицеров гестапо, они обернулись, разглядывая Алису, когда ее втолкнули в дверь.

Слегка гневно она сказала Милднеру:

— Зачем вы привели меня сюда?

Он улыбнулся улыбкой, которая странным образом приподняла только половину его рта.

— Я сказал вам, что вы должны получить урок, баронесса, — сказал он, — и вот вы здесь. Для моих людей это будет очень приятный урок. — Он замолчал, и два человека засмеялись противным смехом. Алиса ненавидела их.

А потом фигура, до этого сидевшая в одном из глубоких, с высокой спинкой кресел, поднялась и подошла к Алисе. Свет от металлической печки упал на его лицо, и на секунду один глаз блеснул красным и, как ей показалось, стал распухать, расти до чудовищных размеров. Алиса не двигаясь смотрела на него, и ее захлестывал совсем другой ужас.

Лео Драйер. Лео Драйер здесь, в Освенциме, невозмутимый и облеченный властью. На нем снова был монокль, черный шелковый шнурок лежал на его лице, словно спящее насекомое, и даже сквозь свой страх Алиса чувствовала уверенность, которая исходила от Драйера.

— Итак, — сказал он мягко, — ты думала, что сможешь избежать реалий Бухенвальда, заключив сделку с этим идиотом Карлом Кохом, баронесса?

— Долго же вы понимали, какой он идиот на самом деле, — парировала Алиса.

— Это неважно. С ним легко разобраться, — сказал Драйер. — Ты была большей идиоткой, когда считала, что сможешь обмануть нас. Но с тобой тоже разберутся.

— Как именно? И что в твоем понимании значит «легко»? Я спрашиваю, потому что это меня касается, а не просто из праздного любопытства, — сказала Алиса и подумала: ну, все более-менее хорошо, хотя к концу голос чуть-чуть дрогнул. Черт.

Если Драйер и услышал дрожь, он не подал виду.

Он сказал:

— Сегодня, моя дорогая, ты заплатишь за свою наивную надменность в Бухенвальде. Сегодня люди Милднера будут тянуть жребий на тебя.

При этих словах мужчины подвинулись вперед, и, пока двое из них держали ее руки у нее за спиной, два других раздели ее. Они не торопились, смеялись, когда она пыталась ударить их ногой, клали каждый предмет ее одежды на кресло, рассматривая ее тело на каждом этапе.

— Слишком худа, на мой вкус, — сказал один из них, а другой, будто извиняя ее, ответил:

— Но это лагеря. Они всегда выглядят полудистрофичными.

Они перенесли ее на длинный глубокий диван, и один из них встал ее сторожить, а другие столпились вокруг стола, чтобы по очереди вытянуть карту из колоды, предложенной самым молодым из офицеров.

— Кто вытягивает самую высокую, идет первым, — сказал один из них, взглянув на Милднера, который безразлично кивнул.

Они прервались, чтобы осушить свои стаканы: Алиса подумала, они пьют какую-то настойку или, может быть, тминную водку. Некоторые из них явно пьянели, но никто не казался неспособным сделать то, что они намеревались. Ни Драйер, ни Милднер не принимали участия в жеребьевке, и, когда с этим было покончено, Милднер отделился от них и подошел к двери, как будто чтобы охранять вход, но Лео Драйер оставался там же, где стоял, облокотившись одной рукой на высокую узкую полку над печкой.

— Постарайтесь, чтобы сука не забеременела, — сказал он развязно, и впервые Алиса увидела проблеск смущения на некоторых лицах и поняла, что, хотя большинство из них не испытывали какой-то конкретной неловкости или вины из-за изнасилования предательницы, им была неприятна мысль делать это друг перед другом.

На протяжении всего следующего часа Лео Драйер едва ли отвел глаза от Алисы. Он стоял лицом к глубокому старому дивану, небрежно положив одну руку на полку над печкой, медленно потягивая свой напиток. Один раз он жестом приказал молодому офицеру заново наполнить его стакан, но кроме этого он едва ли двигался. Свет от печки разливался вокруг него, и Алиса знала, что, когда самые худшие воспоминания сегодняшней ночи слегка поблекнут (Пожалуйста, Господи, пусть они поблекнут!), это лицо само по себе будет неизменно стоять у нее перед глазами. Лео Драйер смотрит на нее; его отвратительный увеличенный глаз за моноклем превращается светом из печки в живой огонь.

Но ты не знаешь, ты, грязное жестокое существо, говорила она этому ненавистному лицу, что, после того как ты выкинул меня из твоего дома, я жила в тени улиц и аллей Вены, и я выжила тем, что продавала свое тело. И если я смогла справиться с тем, что меня трахали полдюжины мужчин за ночь, то я смогу справиться теперь и с этим.

Эти мысли помогли Алисе собраться с силами. Я не могу избежать предстоящего, но могу попытаться смутить этих животных. Как? Ну, возможно, напомнив им, кто я и кем была. Лео Драйер знал правду о ней, но по определенным причинам, в которые Алиса еще не вникала, он, похоже, не разрушал ее легенду. Так что для этих немецких офицеров она по-прежнему была знаменитой баронессой, аристократкой и декаденткой, про любовников которой говорили, что их целый легион, и о личных развлечениях которой рассказывали, будто они были самыми настоящими, самыми жестокими вакханалиями. Лукреция фон Вольф, по слухам, совершившая все возможные грехи, сексуальные наклонности которой сравнивали с наклонностями Мессалины, и не в пользу последней...

Когда первый мужчина приблизился к ней, Алиса улыбнулась ему и раскинула руки.

Это маленькое неожиданное действие, конечно, не остановило их, и Алиса знала, что не остановит, но оно на мгновение обескуражило их. Они украдкой посмотрели друг на друга, как будто каждому нужно было проверить реакцию напарников перед тем, как сделать что-то самому, и это дало Алисе крупицу отваги и самоуважения. «Видишь! — молча сказала она Лео Драйеру. — Ты думал, я буду побита и унижена, но нет, я никогда не буду!»

Однако, даже так то, что последовало, было ужасной пыткой. Они все были относительно чистыми, и большинство из них наверняка мылись или принимали душ в последние сорок восемь часов. Алиса знала, что уже за это можно быть благодарной. Но принуждение к физической близости ранило так сильно, что она боялась, будто никогда не сможет оправиться после такой боли.

Только один из нацистов проявил какую-то нежность. Это был самый молодой офицер, который разливал напитки. Он был четвертым в очереди. Когда он приблизился к ней, то старался не встретиться с ней взглядом, как будто все это казалось ему постыдным. Но его возбуждение было более сильным и более яростным, чем у других, и когда он наконец задрожал, достигнув оргазма, Алиса вскрикнула от боли из-за его неконтролируемого напора. Когда он выходил, он поднял руку, чтобы коснуться ее лица, словно извиняясь, и их глаза встретились. Но потом этот офицер словно вспомнил о том, что и кто вокруг него, и быстро встал, отворачиваясь, стыдливо застегивая брюки.

Нижняя часть ее тела была словно одна большая рана, и она думала, что у нее наверняка идет кровь, хотя невозможно было быть уверенной. «Постарайтесь, чтобы сука не забеременела», — сказал Лео Драйер, и большинство из них выходили до того, как достигали оргазма. Один, тяжелый, с толстым подбородком, через какое-то время будто запнулся, и Алиса почувствовала, как он дрябло выскальзывает из нее. Но он опустил руку, виновато, украдкой, и стал нервно шарить у себя между ног, пока на ее живот вдруг не брызнула горячая липкая жидкость. Волна тошноты поглотила ее. Отвратительно! Этот человек — нацистский убийца, который, скорее всего, принимал участие в резне «хрустальной ночи», мастурбирует на меня!

Она ожидала, что Милднер тоже в свою очередь сделает это, но нет, он оставался у двери с этим своим сильно заметным волчьим оскалом. Когда все закончили, он выкрикнул короткий приказ и вышел вместе с ними, закрыв за собой дверь.

Оставив Алису одну с Лео Драйером.

Она думала, что он не был возбужден изнасилованием, и решила, что, как и Милднер, получит удовольствие просто глядя на все это.

Но Драйер медленно подошел к дивану, посмотрел на нее и сказал:

— А теперь моя очередь, баронесса.

К этому моменту боль грозила поглотить все тело Алисы, но из острой глубины этой боли она произнесла:

— Почему ты все еще зовешь меня так? Почему ты поддерживаешь легенду этой личности с Милднером и остальными?

— Потому что сегодня я расплачиваюсь с высокомерным существом, которое обмануло фюрера, — сказал Драйер. — Лукреция фон Вольф играла в свою надменную игру в Бухенвальде, так что сегодня я наказываю Лукрецию фон Вольф.

Когда он расстегнул брюки и опустился на нее, Алиса поняла, что он был далек от равнодушия, и то ли от вида его офицеров, насилующих ее, то ли от своей собственной пылающей ненависти — а может быть, и от того и от другого, — он был практически в крайней степени жаждущего возбуждения. И поняла, что он собирался утолить эту жажду.

* * *

Драйер был гораздо более жесток, чем остальные, он был зол и безжалостен.

Алису пронзала сильнейшая боль. Она даже не подозревала, что такая боль может существовать. В конце концов она погрузилась в полубессознательное состояние, когда больше не осознавала, что происходило вокруг нее, но боль по-прежнему была всепоглощающей, черной и алой, разливающейся приливами, словно вбиваемой ритмичными напорами в ее тело. Еще, еще и еще, пока ты не захочешь умереть... Еще, еще и еще, пока наконец ты не поймешь, что умираешь, и ты поприветствуешь этот момент, потому что после смерти ты ничего не будешь чувствовать...

Наступил последний, невероятный виток агонии, и Алиса услышала собственный крик, а потом тьма сомкнулась над ней.

Слегка грубоватый, но неуловимо знакомый голос где-то за границами темноты произнес:

— Мне кажется, она приходит в себя, — и другой голос, тоже неясно узнаваемый, сказал:

— Если бы только у нас была капля бренди... или подходящие бинты.

— Нет, она в порядке. Она поправится. Она очень крепкая дама.

Алиса открыла глаза в густо пахнущий воздух барака и увидела участливые лица женщин, которые несколько часов назад осудили ее как шпионку. Она лежала на узкой койке; две женщины протирали ей лицо, а между ее бедрами лежал толстый удобный рулон ткани. Кто-то завернул ее в одеяла, они были тонкими и не очень чистыми, да и поверхность была грубой, но Алисе было все равно.

— У тебя все еще немного идет кровь, — сказала женщина с восточными скулами, — но мы помыли тебя так, как смогли, и нам кажется, ты вне опасности.

Алиса села, и ее голова поплыла. Она начала задавать вопросы, а потом сказала:

— Простите, но мне кажется, меня сейчас вырвет...

И тут же женщина подставила жестяную миску ей под рот.

— Спасибо, — выдохнула Алиса, когда спазмы прекратились, — простите... вам это неприятно.

— Ничуть. Мой отец был врачом, и мой брат практиковал вместе с ним. Если бы нацисты не пришли в мою деревню, я бы тоже изучала медицину. Меня зовут Илена, — сказала женщина. — Нам звать вас баронесса, сударыня или как?

И вновь появился этот предупреждающий сигнал. Не говори больше, чем нужно. На волне этого сигнала Алиса сказала:

— Лукреция. Просто Лу, если хочешь. Так короче.

— И у тебя даже нет перстня Борджиа, — сказала Илена, а Алиса почувствовала сухую иронию ее слов, и неожиданно ей очень понравилась Илена.

— Мы смогли сварить немного кофе, — сказала одна из женщин, аккуратно поднося жестяную чашку от печки. — Он не очень хороший, но горячий.

Алиса с благодарностью сказала:

— Мне все равно, что это. Спасибо.

Она благодарно сделала маленький глоток кофе, а потом сказала:

— Вы очень добры ко мне.

— Мы заботимся друг о друге, — сказала Илена, а остальные согласно закивали.

Глава 30

Мы заботимся друг о друге...

С помощью женщин Алиса физически оправилась после изнасилования и окунулась в тяжелую рутину Освенцима.

— Ужасно, — сказала Илена. — Антигуманно. Когда напишут историю этих лет, самым позорным будет Освенцим.

Алиса хранила то мизерное количество вещей, которое ей позволили взять из Бухенвальда, под узкой койкой в бараке, который уже становился привычным. Итак, это теперь был ее дом. Не хуже Бухенвальда, правда. Я смогу перенести это.

Ее кровать стояла как раз под одним из окон; каждую ночь ставни снаружи были крепко закрыты, скрывая узников от внешнего мира.

Но в ставнях над койкой Алисы была щель в тот потерянный мир. С одной стороны, где древесина слегка прогнила, была трещина, и через нее Алиса могла видеть маленький кусочек ночного неба. Она могла смотреть, как луна убывает и становится тонким отрезком серебра, и она могла видеть, как луна увеличивается, растет и превращается в полный круг. Иногда свет, казалось, развертывал серебряный путь, по которому ты мог свободно идти, если бы знал, как добраться до него. Когда-нибудь я все-таки доберусь до него.

По мере того как недели проходили, а она наблюдала за неумолимым путем луны, она думала, как странно даже в этом просвещенном веке и в этом бездушном месте было то, что луна и ее фазы все еще управляли женской кровью. Сколько дней прошло с той ночи с Драйером и другими? Тут было трудно следить за временем. Но сколько недель прошло?

Два месяца прошли без отклика от ее тела. Но тому было много объяснений. Скудная пища, истощение моральное и физическое. О, пожалуйста, пусть это будет так. И помни, что Драйер сказал тем мужчинам. «Постарайтесь, чтобы сука не забеременела, — сказал он, и его глаза горели в свете печки. — Постарайтесь, чтобы не забеременела...»

В третьем месяце появились приступы тошноты, несколько приступов, и всегда ранним утром, а еще заметно набухли ее груди.

— Мы поможем тебе пройти через это, Лу, — сказала Илена, когда Алиса в конце концов попросила помощи. — Я же говорила тебе, что мы заботимся друг о друге.

— Врачи...

Но лицо Илены выражало отвращение и ненависть при упоминании докторов Освенцима. Все знали о них, насмешливо сказала она, и все как можно сильнее старались держаться от них подальше. Тебе не нужно очень долго здесь находиться, чтобы узнать о больничном блоке и об экспериментах, которые там проводят. Стерилизация мужчин и женщин. Тесты на выносливость, когда пленников насильно заставляли пить соленую воду и погружали в бочки со льдом на шесть или восемь часов, чтобы имитировать условия, с которыми немецкие пилоты могут столкнуться в бою.

Алиса с сомнением спросила, не будет ли кто-то, охрана может быть, настаивать на том, чтобы она получила какую-то медицинскую помощь. Не заставят ли они ее даже сделать аборт? Нельзя же спрятать беременность, сказала Алиса, а Илена засмеялась:

— Мы можем спрятать, все что угодно, если достаточно тщательно это спланируем. Но в этом нет необходимости. Никому нет дела до того, что ты беременна. Дети иногда рождаются и здесь.

Алиса решила, что скорее доверится Илене с ее хоть какими-то знаниями по медицине и другим женщинам, у которых были свои дети, чем докторам больничных блоков Освенцима. Она ненавидела себя за то, что из-за беременности и ребенка не сможет бежать. Но эта война не может продолжаться вечно. Освенцим не может существовать вечно. Да, но если нацисты выиграют войну? Что тогда?

Роды были гораздо тяжелее, чем она предполагала. Месяцы непрекращающегося тяжелого труда в лагере и скудная пища сделали свое дело. Несколько часов боль не прекращалась; кроме физической, Алису мучила боль душевная из-за того, как зачат был этот ребенок. Я никогда не смогу смотреть на него с любовью, думала Алиса. И, даже если он выживет, он никогда не простит меня за то, что я привела его в это темное безрадостное место.

Женщины смогли спрятать небольшой запас вещей, необходимых для родов. Несколько чайных ложек бренди, украденных у одного из охранников, вата и антисептики, украденные из больницы во время уборки там, узел чистых хлопчатобумажных тряпок. Дебора родилась в частной больнице в Вене, окруженная всей возможной роскошью и в присутствии весьма хорошего хирурга. Конрад возил цветы тележками, а шампанское — корзинами, и после рождения Деборы он написал для своей дочери эту чудесную музыку — «Песню Деборы»... А теперь сводный брат или сестра Деборы родится на куче соломы и тряпья, а рядом нет никого, кроме кучки женщин. Но этот ребенок был зачат в страхе и боли, а теперь он рождался в ненавидящий мир.

Когда наконец он лежал между ее бедрами, Алиса могла чувствовать, даже до того как она увидела его, что он был маленький и скрючившийся.

— Но живой, — сказала Илена. — Хорошо дышит.

Они завернули ребенка в квадратное одеяло, а потом Алиса почувствовала маленькую слабую ручку на своей груди и увидела маленький ротик, открывающийся и закрывающийся, как птичий клювик.

— У тебя вряд ли есть молоко, — тут же сказала Илена.

— Этого следовало ожидать.

К ужасу Алисы, у нее в голове появилась мысль, что, если бы ребенок должен был умереть, она была бы свободна и могла бы спланировать побег, и не было бы ничего, напоминающего ей о том, что Лео Драйер и остальные сделали с ней в ту ночь. Короткий взгляд в будущее, где она наблюдает, как ребенок растет, где она разглядывает черты его лица, молясь, чтобы он не был похож на человека, который стоял в свете печки, глядя, как ее насилуют. А потом изнасиловал ее сам...

Ребенок тоненько захныкал, и неожиданно Алису охватило сильнейшее желание защитить этого маленького человечка. Она сделает все, чтобы ее малыш выжил, она будет смотреть на него как на символ надежды. Прости меня, малыш, я не хотела этого, когда подумала, что ты можешь умереть.

Но ее грудь была пуста, а ежедневная мизерная порция молока на весь барак не будет достаточной для этого слабенького человечка. Алиса посмотрела на Илену, которая все еще сидела на краю кровати.

— Помоги мне, — сказала она. — Должно быть что-то...

Илена медленно сказала:

— Есть одно средство. Так делали животные в моей деревне. Это, конечно, неприятно, но это очень питательная пища. И ты сможешь нормально накормить ребенка. Природа всегда заботится о нас — так говорила моя бабушка.

Алиса секунду смотрела на Илену, а потом внезапно вспомнила свое собственное детство в деревне и поняла. Природа заботится о нас.

Через несколько секунд она опустила руку между бедрами, чувствуя пропитанную кровью солому, которую Илена положила на кровать. Почти тут же ее рука сомкнулась на еще теплой плаценте.

Ребенок будет жить, даже в таком месте, как это. Алиса все сделает для этого.

* * *

— Я не все знаю об этом, — сказал Майкл, сидя напротив Фран на кухне Трикси, и между ними стояла на три четверти пустая бутылка. — Думаю, это в основном из-за того, что она не хотела рассказывать все. Но спустя годы я сумел заполнить множество пробелов. Хотя я точно знаю, что рождение Альрауне произошло в Освенциме, и ребенок родился в результате того, что Лукрецию изнасиловали несколько офицеров гестапо.

— О господи, — тихо сказала Фран и, даже не думая об этом, погладила его по руке.

Майкл слегка сжал ее пальцы, и в этот момент что-то промелькнуло между ними. Словно искра, подумала Фран. Или словно ты стоишь под душем, а вода случайно ловит блеск солнца, так что несколько секунд ты стоишь внутри радуги. Она убрала руку.

Посуда был сложена в раковине: сейчас следовало обдумать более важные вещи. Фотография Альрауне лежала на столе, там, где они ее оставили, и она потянулась к ней, чтобы коснуться стекла, которое закрывало фотографию.

— Майкл, это и есть Альрауне, да? Я имею в виду... тут не может быть ошибки? Имя, написанное на чьей-то фотографии по ошибке или что-то вроде того?

— Нет. Это однозначно Альрауне.

Он взял яблоко из блюда с фруктами, которое Фран поставила на стол, и стал рассеянно резать его на четыре части. Фран ждала, и через мгновение он произнес:

— Альрауне вывезли из Освенцима в Швейцарию в сорок третьем или сорок четвертом году. Лукреция установила это, хотя сейчас я не вполне уверен, и после войны она привезла Альрауне назад в Англию. Позже у Альрауне появилась семья, хотя это был не очень счастливый брак.

Франческа посмотрела на него, но в его глазах снова появился этот закрытый взгляд, так что с видимым интересом к деталям истории она сказала:

— Если Альрауне жила в Австрии, Трикси могла найти фотографию этим летом. Она часто ходила в пешие прогулки во время летних каникул, и в этом году она ходила в Тироль в Австрии.

На самом деле Трикси предлагала Фран пойти с ней. «Хороший свежий воздух и обилие физической нагрузки — вот что тебе нужно. Это отвлечет тебя от того, что ты сидишь и хандришь из-за этой крысы Маркуса», — сказала она, но Фран была все еще на той стадии, когда хотелось сидеть и хандрить, и мысль об энергичных прогулках по Австрии в компании одной Трикси была столь пугающей, что Фран осталась дома. Майкл сказал:

— Ты знаешь, где конкретно была Трикси?

— Точно не знаю. Но когда она вернулась, она говорила о том, что останавливалась на неделю или на две в местечке, которое называется Клостернейберг. Это одна из тех малюсеньких деревень в венских лесах, по всей видимости. Там есть крошечный монастырь, и виноградные лозы висят над дверями гостиниц на винных фестивалях, а все деревенские жители напиваются по случаю нового урожая. Трикси должна была познакомиться с местными жителями, пока была там, ведь она изучала современные языки, так что свободно говорила по-немецки. Она упоминала, что ее приглашали в какой-то дом на ужин.

— Ты думаешь, она могла наткнуться на фотографию там?

— Я думаю, более вероятно, что она нашла ее в одном из книжных магазинов где-нибудь. Трикси любила ходить по букинистическим магазинам. Она обычно искала что-нибудь, что могло быть полезным для проектов, которые она устраивала в некоторых своих классах. Коробки старых книг и листовок или даже театральные программки и рукописи пьес... что-то слегка выходящее за границы учебников. Еще она любила старые гравюры и карты, иногда она покупала эти в беспорядке сложенные коробки на гаражных распродажах, в которых будет девяносто девять процентов мусора, но всегда будет этот непредсказуемый один процент.

— Случайная фотография, — задумчиво сказал Майкл.

— Да. Фото Альрауне могло быть в одной из этих коробок или, может быть, в серебряной рамке, которую продавали. — Франческа снова посмотрела на фотографию: — Это лицо уже не забыть, да? И вместе с именем...

— Имя значило что-то для Трикси?

— Могло. Она могла знать о книге. Она даже могла выбрать свою тему из-за этой фотографии, — сказала Фран. — Если сложить вместе все кусочки, получится неплохая мешанина. Вся психология того, что случилось на студии «Ашвуд»... Лукреция и Альрауне, и война, и книга Эверса... — И причины, по которым Лукреция убила двоих человек, произнес ее внутренний голос. О боже, нет, я не могу думать об этом. Пока не могу.

Майкл сказал:

— Ты не нашла больше ничего, относящегося к Лукреции, в вещах Трикси?

— Нет. — Фран допила вино и поставила бокал. — Но я не открывала конверты и не читала письма. Это просто было в пачке старых фотографий, они не показались мне очень личными. — Она поколебалась, а потом сказала: — Майкл... ты сказал, что, когда Альрауне приехала в Англию, у нее была семья.

— Да, но это был не очень счастливый брак, — сказал Майкл. — Я жил с Альрауне, пока мне не исполнилось восемь.

Франческа посмотрела на него.

— Альрауне была твоей матерью, — осторожно сказала она. — Ведь так, да? Лукреция фон Вольф была твоей бабушкой, а Альрауне была ее дочерью. Значит, Альрауне должна была быть твоей матерью.

На какое-то мгновение ей показалось, что он не собирается отвечать; тишина грозила стать неловкой.

Потом он взял свой пиджак, который висел на спинке стула, вынул бумажник и открыл его, чтобы показать Фран маленькую и довольно старую фотографию, вставленную спереди. Мужчина лет тридцати восьми и женщина немного моложе. У женщины были глаза Майкла, и она выглядела так, как будто старается не засмеяться, пока их снимают. Ее черные волосы слегка растрепал ветер, и она счастливо прижалась к мужчине, который обнимал ее за плечи.

Фран смотрела на фотографию, а потом взглянула на Майкла:

— Но это...

Майкл очень тихо сказал:

— Это фотография Альрауне. Но Альрауне не дочь Лукреции, Франческа. Альрауне был сыном Лукреции. Альрауне был моим отцом.

* * *

— Устроить, чтобы ребенка крестили как Альрауне, было самой жестокой насмешкой Лео Драйера, — сказала Алиса в ту ночь, когда рассказывала Майклу об Освенциме. — Я особо не думала о крестинах или любом другом виде крещения, я была слишком занята тем, чтобы ребенок выжил и чтобы я выжила вместе с этим.

Майкл заметил, что она говорила о ребенке «это».

— Но через неделю после родов один из офицеров зашел в барак и унес ребенка на крестины. Была произнесена какая-то обличительная речь против евреев, конечно, в соответствии с приказом. Тогда они все еще пытались поддерживать миф о том, что я еврейка, и одним из изощренных мучений, которые они придумали в то время, было насильно крестить всех новорожденных еврейских детей по-христиански. Для настоящего еврея это, конечно, было мучением. Но мне было все равно.