Сачлы (Книга 1)

      - Ты мне зубы не заговаривай, - с ленивой угрозой сказал Субханвердизаде. - Середняков мы не обижаем, а с кулацкими элементами будем бороться беспощадно!.. Ты с кулаками спелся на музыкальных-то праздниках!
      - Понимаю, понимаю, - горько усмехнулся Годжа-оглу, - эти материалы вы, конечно, получили от вашего Кесы? Субханвердизаде отрицательно качнул головою:
      - Кеса - что!.. Не Кеса, а Заманов говорил об этом на бюро райкома. За-ма-нов, "КК"!.. Конечно, я первым возразил: недопустимо так облыжно говорить о председателе лучшего колхоза района. Изучить надо положение на месте.
      - Интересно, что же ответил Заманов?
      - А Заманов ответил, что Годжа-оглу еще в Баку проповедовал правые взгляды. Настаивал на уступках кулачеству. Заигрывал с правыми оппортунистами.
      - Да мы же десять лет вместе в Баку работали! Не мог он так говорить! закричал, теряя самообладание, Годжа. Прищурившись, Субханвердизаде сказал кротким тоном:
      - Ну, видно, плохи дела у Заманова, если он на друга наговаривает такое!.. Он хочет, чтобы в Баку сказали, что Заманов - единственный принципиальный большевик во всем нашем районе. Вот он, интриган, чего добивается! - И покосился на Сарварова.
      Тот угодливо подтвердил, что Заманов - известный интриган.
      - Если дело касается меня и товарища Заманова, то мы объяснимся, найдем общий язык, - угрюмо сказал Годжа.
      Сарваров весь день пристрастно проверял отчетность правления колхоза, придирался к каждой мелочи. Стараясь угодить Гашему, он не оставил без внимания ни одной цифры, сличал подписи на бланках, делал с таинственным видом какие-то выписки себе в блокнот.
      _ Хм, квитанция-то подозрительная, - ворчал ревизор, не теряя надежды вскрыть хоть малую оплошность, а затем, как случалось не раз, раздуть из уголька высокий костер. - А кто, спрашивается, санкционировал эти вот расходы?
      В канцелярию заглянул Годжа-оглу, послушал-послушал и резко сказал:
      - Как ворон, копаешься в этих бумажках!
      - Что-о-о? - грозно возопил Сарваров и прытко побежал в соседнюю комнату, где Субханвердизаде столь же пристально читал протоколы заседаний правления. Слышали, слышали?.. Только подозрительные личности недовольны ревизией! Товарищ Гашем, обратите ваш благосклонный взгляд на этого хмурого председателя, - заранее хочет очернить ревизора!
      Субханвердизаде понял, что пора изменить тактику.
      - Да ты не бойся, братец, не бойся, - нараспев, с ласковой улыбкой сказал он. - Нам для докладной записки в центр нужны кое-какие факты. Прежде всего положительного характера, конечно!..
      - Так бы сразу и сказали, - буркнул Годжа-оглу.
      - Ну, значит, не догадались, прости, братец, прости!.. По чести говоря, единственный передовой колхоз района - твой. Твой! Об этом убедительно говорят все материалы! - он похлопал ладонью по папке с протоколами.
      Тем временем растерявшийся Сарваров вернул счетоводу ведомости и бухгалтерские книги и с обескураженным видом присел в сторонке на новеньком дубовом табурете.
      - Мы, ответственные районные работники, не знаем сна, потеряли покой, дни и ночи проводим в аулах, - горячо восклицал Субханвердизаде, в такт своим словам рассекая воздух крепко сжатым кулаком. - И что же мы находим в колхозах?.. Глядишь, полдень, а эти злодеи, дети злодеев еще не вышли в поле. Почему? Оказывается, сегодня хоронят старуху, Пери-гары. Видите ли, сознательные колхозники не смеют нарушить адата! В другом колхозе играет зурна... В чем тут дело? Почему? А у них сегодня -торжество обрезания... В третьем ауле затеяли бой быков, - у какого быка лоб крепче, тот и будет племенным производителем! Э, да что там говорить! - Гашем скорбно завздыхал. Эти колхозные непорядки окончательно состарили меня... Но скажи, пожалуйста, разве один распустившийся цветочек приносит в гору весну? Так и один хороший колхоз, предположим твой, еще не знаменует перемен к лучшему во всем районе. Будь ты, Годжа-оглу, даже семи пядей во лбу, а с такими разгильдяями не справишься. Правильно я говорю?
      Почему-то Годжи-оглу повеселел. Не спеша он закурил, выпустил дым из ноздрей.
      - В юности я пас овец. Был у нас один такой странный человечище, по имени Намаз. Смотришь, средь бела дня посредине луга, положив дубинку на плечи, знай себе пляшет вовсю... "Послушай, Намаз, что ты делаешь?" - "На свадьбе танцую!.." Или, бросив папаху в кусты, ползет по траве и мычит, как бык. "Послушай, Намаз, что сие значит?" - "У меня схватка с быками!.." А иной раз лежит весь день в тени, как бревно. "В чем дело, Намаз?" - "Э, ночью я обошел весь свет и отбил все йоги!" Прошли годы, после гражданской войны я завернул в Дашкесанлы, узнал, что Намаз чудит по-прежнему, и решил взять его с собою в Баку. И что ж вы думаете? Намаз исправно работал на промыслах и стал совсем другим человеком... Вот и получается, что есть глаза - кривые, а есть глаза прямые. Одни глаза видят весь мир вверх дном, а другие очи видят, что дерево корнями уходит в землю - не в небеса, что правда - всегда правда, а кривда неизменно кривда.
      Забавная побасенка Годжи-оглу взбесила Субханвердизале. Но выгоднее было сделать вид, что тайный смысл этой истории его, Гашема, не касается. И с непроницаемым лицом Субханвердизаде сказал:
      - Ты бы, братец, покормил нас чем бог послал! А?.. Едкие твои словеса мне что-то не по нутру. Ха-ха! - И добродушно рассмеялся.
      - Да я уж распорядился об обеде, - ответил тоже мирным тоном председатель. - Сейчас позовут!..
      Решив сгладить неприятное впечатление от стычки, Гашем спросил с подчеркнутой заботой:
      - Ну, как самочувствие отца?
      - Работает. Жернова обтесывает для колхозной мельницы, Старик верен своему ремеслу!
      - Молодец! Орел! - одобрительно крякнул Гашем. - А вы решили с электростанцией?
      - Боюсь, что денег не хватит.
      - Так я тебе помогу! - тотчас же воскликнул Субханвердизаде и повелительно обратился к Сарварову: - Запиши там пятьдесят тысяч! Из моего фонда!..
      Тот покорно выхватил из кармана блокнот, записал, отлично зная, что в специальном фонде исполкома остались гроши, что добрый Гашем-гага сорил деньгами напропалую, снабжая пособиями, чаще всего незаконными, своих приятелей.
      Но это не мешало Субханвердизаде, выезжая в аулы, давать направо-налево заманчивые посулы: "Мы перекинем мост через это ущелье!", "О деньгах на школу не беспокойтесь!..", "К осени в каждом доме вспыхнет яркая электрическая лампочка!.."
      А если через месяц-другой назойливые председатели колхозов врывались в кабинет председателя исполкома и напоминали, ему об обещаниях, то Субханвердизаде выкручивался.
      - Баку срезал все кредиты, братцы!.. Правительство перебросило ассигнования в хлопкосеющие районы!.. Что поделаешь, братцы, у центра свои соображения!
      ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
      Председатель райисполкома и председатель колхоза вышли на улицу, зашагали, взяв друг друга под руку, по обочине пыльной дороги, и со стороны могло показаться, что они - закадычные друзья, водой не разольешь...
      - О Заманове не беспокойся, я все улажу, - благостным голоском сказал Субханвердизаде, ибо считал свою коварную игру еще не законченной, - а ты мне растолкуй, как намерен строить новую деревню? Ведь эти клетушки пора на свалку!
      И с отвращением кивнул на сложенные из самана или известняка, крытые камышом домики с узенькими оконцами. У избушек был неприглядный вид, словно они сознавали свое убожество...
      Годжа-оглу еще не успел рта раскрыть, как петушком семенящий сзади Сарваров с упоением поддакнул:
      - Вы изволили сказать сущую правду, гага!
      - Нужно разрушить старую азербайджанскую деревню, беспощадно сровнять с землею! - властно продолжал Субханвердизаде, крепко прижимая руку Годжи-оглу к своему боку. - Пусть поскорее возникнет новая, социалистическая деревня, о которой мы так страстно мечтаем!.. Широкие улицы! - Он растопырил руки, чтобы показать, какой ширины будут улицы. - Ровные шоссе. Автомобили летят по ним, обгоняя ветер!.. Но, конечно, крестьянам придется года на два потуже затянуть ремни, отказывать себе ив питании, и в одежде. Да-с, пусть потерпят! - говорил Субханвердизаде. - Твой колхоз, братец Годжа, вполне способен уже сейчас взяться за такие грандиозные свершения, повести за собою весь наш район!
      "Пустобрех ты! - подумал Годжа-оглу, закусив губу, - чтоб не вырвалось бранное слово. - Болтун из болтунов!.."
      - Конечно, будет очень трудно, но без трудностей ни одно серьезное дело не решается, - продолжал, прочистив кашлем горло, Гашем. - Будут и потери, и досадные затруднения, порою и неудачи, но самое главное - двигаться вперед, по законам марксистской диалектики перестраивать жизнь!
      - Ради советской власти колхозники, разумеется, пойдут на жертвы, - сказал Годжа-оглу. - И себя как-то ограничат! Но ведь двигаться надо осмотрительно, с точным расчетом. Фундамент надо сперва заложить, а потом уж браться за крышу. Поспешишь - людей насмешишь!.. Вот мы поставили мельницу - колхозники ее видят, они радуются делу рук своих/Конюшня? И конюшню тоже можно, так сказать, осязать, представить, что уже осенью в ней будем держать лошадей. А отвлеченные мечтания мужику непонятны, чужды; сомневаюсь, что они его увлекут.
      - Тсс! - зашипел Субханвердизаде, будто ему наступили на ногу. - Тсс! Темпы, темпы и еще раз темпы!.. Вот наша позиция. "Постепенно" - это из арсенала правых уклонистов. Проповедуя малые дела: конюшня, баня, мельница вы тащите нас в оппортунистическое болото!
      - Да, да, товарищ Гашем постоянно напоминает нам об этой опасности! - с удовольствием заметил Сарваров. - Только подумать, какое счастье, что мы работаем под руководством такого боевого марксиста, как Субханвердизаде!
      Субханвердизаде казалось, что он уже застращал председателя колхоза и теперь Годжа-оглу не вырвется из-под его влияния. Авось да удастся превратить бакинца Годжу во второго Дагбека Дагбашева. А может, при случае и заменить им Дагбека? Что-то прокурор последние дни артачится, не держит узды, норовит вот-вот сбросить всадника в канаву!.. Но у Гашема шпоры - острые, а в руке плетка.
      - Конечно, мне ты можешь откровенно рассказывать о своих политических сомнениях, - понизив голос, доверительно шепнул Субханвердизаде, - но советую при посторонних не упоминать это "постепенно". Услышат и... - Он показал на искательно улыбнувшегося Сарварова: - Этого молодца не бойся. Наш! Целиком наш!.. Но ведь любой недоброжелатель может передать твои неосторожные высказывания Алеше Гиясэддинову, а тот выложит "дело" перед Таиром Демировым, вот и наплетут на тебя... И отправят старого большевика в ссылку. В Сибирь! А там, братец, холодно, очень холодно.
      - Совершенно верно, - поддержал его Сарваров. - Цени это отеческое предупреждение Гашема-гаги. А вдруг и я где-либо за чаркой проговорюсь? Дойдет до Гиясэддинова! И клянусь собственной жизнью, клянусь Хазрат Аббасом, на твою голову вывалят уймищу лжи и наговоров!..
      Годжа-оглу возразил:
      - Мои дела всем видны! И жизнь моя, бакинского пролетария, тоже ясна. Пусть придираются!.. Кто хочет смастерить тебе одеяние из клеветы, того уже не остановишь. Пусть же станет чертом, дьяволом, наушником, доносчиком, придется ответить за эти мерзости сторицей!
      Так они и не сговорились. Председатель колхоза был достойным сыном старого каменотеса Годжи. В Баку он прошел огненную закалку и теперь совершенно не боялся умевшего с непревзойденным искусством менять тысячу шкур и тысячу личин Гашема. И с этого разговора Годжа стал еще более настороженно присматриваться к изворотливому Субханвердизаде.
      Обед в доме Годжи-оглу прошел мирно. Чихиртма из курятины была вкусна, чай душист и ароматен.
      Разрешив Сарварову поспать после трудов праведных и неправедных, Субханвердизаде отправился в дом Кесы.
      Оставив на дворе милиционера, с которым он не расставался ни на миг во время разъездов по аулам, Гашем, пригнувшись, вошел в полутемную хижину.
      . Увидев грозного повелителя, Кеса слабо пискнул и прижался к постели, как заметивший ястреба воробей.
      Однако сидевший у изголовья Тель-Аскер не смутился, ответил на приветствие пришельца спокойно.
      - Послушай, почему ты тут прохлаждаешься? - Злые глаза Гашема, казалось, пронзили парня насквозь. - Бросил телефонную станцию на произвол судьбы, разгуливаешь себе по Дашкесанлы!.. Да знаешь ли ты, что такое дисциплина?.. Или уподобился безумному Назару, которому законы не писаны? Дескать, я комсомолец и мне все дозволено!..
      - У меня есть сменщик, - ответил Аскер.
      - Да разве можно так формально относиться к телефонной связи? - возмутился председатель исполкома. - Связь - нервы такого сложного организма, как весь наш район!.. А если сейчас объявлена мобилизация? Что ж, из-за лени и тупости старшего телефониста мы проиграем дело мировой революции?
      - Осторожнее выбирайте выражения, товарищ председатель, - невозмутимо сказал Тель-Аскер. - И по советским законам я имею право на отдых, на выходной день.
      - Нет, ты, молокосос, не имеешь права на отдых! - гневно заявил Субханвердизаде. - Ты еще ничего не сделал для мировой революции, для социализма!.. А как собрание, так выскакиваешь на трибуну: "Критика! Самокритика!.."
      - Конечно, я никогда не откажусь от права на критику, - Аскер дернул плечами. - А работать - работаю честно. Станция на отличном счету. Ни одной аварии за год! Ну - молодой... Пока молодой, а стану старым, как и вы!
      Гашема так и затрясло.
      - Ты бы вот у кого поучился смирению и вежливости! - Он ткнул пальцем на скорчившегося немощным комочком Кесу. - Да перейдут все болезни и недуги его на твое сердце, мальчишка!.. Он ценит хлеб-соль, он благодарен за попечение старшим товарищам. А ты, сопляк, превратился в подлипалу, виляешь хвостом, как собачонка!
      Парень побледнел от обиды.
      - Перед кем это я вилял хвостом? Извольте ответить, товарищ Субханвердизаде.
      - Тебе лучше знать! - Он хотел сказать: "перед Замановым", но счел преждевременным открывать карты. - Во всяком случае, я не видел тебя в моем стане!
      - А я и не намерен стать вашим агентом! - упрямо вскинул голову Аскер. Доносчиком!
      - Значит, все мои помощники - агенты и доносчики?
      - Значит, доносчики! - Тель-Аскер принял вызов, не уклонился от поединка, хотя Кеса то и дело дергал его за штанину.
      - Ах, так!.. Объясни же, что ты делаешь в Дашкесанлы? Какой масти щенка потерял?
      - Пришел справиться о здоровье Кесы.
      - Рассказывай! Пришел выведать у курьера государственного учреждения свежие сплетни. Не ты ли, кстати, переправляешь их "лесным братьям"?
      - Нет у меня теперь новостей, - вдруг подал голос Кеса, ворочаясь на паласе. - Да, не отрицаю, раньше были, а теперь нету и не будет никогда!.. Не понимаю, на что вы намекаете.
      Субханвердизаде нагнулся, похлопал Кесу по худому плечу и ласково сказал:
      - Не волнуйся, друг, вредно тебе волноваться!.. Я захватил для тебя чай, сахар, мясо. Сейчас принесут! - И крикнул в открытую дверь милиционеру: Принеси хурджун! Живее!..
      Затем он вытащил из бумажника три сторублевки и небрежно бросил их на палас.
      - Это тебе, дружок, на лечение. Государственное пособие! Поправляйся поскорее. Ты нужен райисполкому!
      Тель-Аскера до того бесило это ханжество Субханвердизаде, что парень, боясь, что наскандалит, встал и ушел.
      - Деньги на саван у меня хранятся в узелке, - сказал тем временем Кеса угрюмым тоном.
      На Гашема его открытая неприязнь не подействовала. После той ночи, когда рыдающая от стыда Сачлы выбежала в разорванной кофточке из его комнаты, Гашем всерьез перетрусил и решил любой ценою принудить Кесу к молчанию.
      - Поправляйся и возвращайся на службу! - нежно сказал он, подсаживаясь ближе к звонарю. - Глаза мои день и ночь ищут тебя, брат!.. Мне так недостает тебя, верный друг.
      - Не могу, не могу, не могу! - выпалил тот плаксиво. - И не жди! Ищи себе нового привратника.
      "Ужаленный змеею боится валяющейся в пыли веревки", - Субханвердизаде теперь уверовал в мудрость этой пословицы. - Привратник? Это, значит, Кеса напомнил, как впустил в комнату Гашема Рухсару с чемоданчиком? Так-с, учтем..."
      - А откуда у тебя появились деньги, Кеса? - вкрадчиво спросил Субханвердизаде. - Может, недруги мои наградил. тебя? А за что?.. За клевету на твоего благодетеля? Да?.. И ты им уже многое наболтал, собачий сын? Говори! - рявкнул Гашем и поправил на поясе кобуру пистолета.
      - Нет, никому не говорил и не скажу. И про Сачлы не скажу, - заверил его Кеса; маленькое его личико молочным пятном белело в сумраке избушки.
      Гашем молчал.
      - Язык мой окостенел, уши мои глухи, а очи мои слепы, - ' добавил Кеса для пущей убедительности.
      - А если придется отвечать шаху?
      - И шах не услышит ни слова.
      - Ты неподкупный, ты надежный друг! Где я найду еще такого же бескорыстного и стойкого оруженосца? Молю аллаха, чтобы мне довелось завтра увидеть тебя в силе и здравии.
      - Спасибо, Гашем-гага.
      - Значит, я тебе положил на палас три сотни, - требовательно напомнил Субханвердизаде. - Скажи, а зачем сюда, на край света, явился этот дерзкий, этот нахальный щенок?
      - Навестил меня, умирающего. Клянусь!
      - И ты ему словом не обмолвился о том вечере, когда... когда мне ставили банки?
      - Клянусь богом, нет.
      - Наверняка, Кеса?
      - Баллах, наверняка. Призываю в свидетели всевышнего на небесах! дрожащим голосом сказал звонарь.
      - Не сомневаюсь в твоей чести, Кеса! - торжественно изрек Субханвердизаде и с облегчением перевел дух. - Да, собственно, ничего тогда и не случилось, небрежно добавил он. - Эту плаксивую дуру мои враги научили устроить провокацию. Но ничего, ничегошеньки не получилось: я отпустил ее с миром!.. Да зачем она мне? Сопливая дрянь!.. Но, конечно, мы с тобою, Кеса, обязаны защитить ее - молодой медицинский кадр - от интриг завистников и злодеев. Пусть враги выходят со мною на единоборство, но я не допущу, чтобы бедное юное существо сделалось жертвой их козней. Я сделал девице мудрое внушение, отеческое, проводил до калитки и сказал: "Иди, дочь моя, и плюнь в глаза тем, кто подослал тебя сюда, кто учил тебя фокусам!" И она в знак благодарности поцеловала мне руку, как отцу, как наставнику... Ведь тебя не было в тот час на веранде, Кеса?
      - Не было, не было...
      ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
      Нанагыз не получала писем от Рухсары и пребывала в отчаянии. Вечерами, уложив малых детей, Нанагыз садилась у стола и часами не спускала заплаканных глаз с портрета Рухсары. И ей казалось, что дочь безмолвно жалуется на какие-то беды, случившиеся с нею. А трудно ли обидеть девушку, беззащитную, как выпавший из гнезда птенец? Мать бессчетное количество раз целовала портрет, как бы желая этим успокоить любимую дочку, надежду и опору семьи. Крупные слезы сбегали по морщинистым щекам Нанагыз. "Радость очей моих!" шептала она.
      Мать тушила лампу, ложилась, но долго ворочалась с боку на бок, и сон бежал от нее, и в темноте летучим светящимся облаком перед нею возникала Рухсара, льющая слезы, обиженная, Поруганная.
      Наконец под самое утро она засыпала, и учащенное дыхание ее мешалось в тесной комнатке с мерным посапыванием Ситары, Мехпары и самого меньшего Аслана.
      Однажды Нанагыз приснился удивительный сон. Открылась бесшумно дверь, и умерший шесть лет назад муж ее Халил ступил в комнату, словно вернулся с промысла. От его брезентовой куртки несло удушливым запахом мазута. Утомленные глаза его ввалились.
      - Раздевайся, - сказала Нанагыз и налила в рукомойник воду, принесла мыло и повесила на гвоздик чистое полотенце. Но Халил не сбросил куртку.
      - Где Рухсара? - спросил он обеспокоенно.
      Пока Нанагыз собиралась ответить, муж молча повернулся и ушел, но не в дверь, а как бы сквозь стену.
      Нанагыз хотела бежать за ним, но столкнулась в дверях со смеющейся дочерью. "Ну, с твоими скучными наставлениями покончено, мама!" - дерзко воскликнула дочь, и Нанагыз онемела от ужаса: Рухсара отрезала свои шелковистые косы, а это были не просто косы, а символ целомудрия и скромности...
      - Дочь моя! - прорыдала Нанагыз. - Ты же опозорила не только себя, но и престарелую мать свою, и род свой!..
      А Рухсара заносчиво смеялась, и танцевала, и прищелкивала пальцами, и надменно сверкала очами, а когда Нанагыз вскочила с постели и простерла к ней трясущиеся худые руки, дочь словно превратилась в туманное облако и исчезла.
      Сон был загадочный, странный и изрядно перепугал Нанагыз. "Наверно, с девочкой стряслась какая-нибудь беда!" - убивалась мать заливаясь слезами.
      Над Каспием занималась тихая заря. Гасли одна за другой кротко мерцающие звезды, а в раскинувшемся по холмам городе ответно угасали уличные фонари. Ночная мгла медленно рассеивалась. Город постепенно просыпался. Зазвенели пронзительные трамвайные звонки, басовито загудели, завыли гудки промыслов, фабрик, заводов.
      И для Нанагыз начался новый тяжелый трудовой день, - ведь она работала, не щадя сил и здоровья, от рассвета до самой полуночи, чтобы прокормить детей.
      По морю скользили багровые пятна, и скоро весь Каспий запылал, словно бурнокипящий котел. А черные высокие нефтяные вышки Баилова, Сураханов, Балаханов стояли горделиво, будто дубы в осеннем, сбросившем листву лесу... Если ж оглянуться назад, к городу, то сразу бросятся в глаза многоэтажные строящиеся здания, похожие издали на величественные дворцы. Улицы уже полны прохожих, - все радостно возбуждены, все торопятся на работу...
      А сердце одинокой матери тоскливо сжималось. Она и клумбы с алыми и ярко-синими цветами полила, и прибралась на кухне, и приготовила детишкам завтрак, а избавиться от гнетущей печали не смогла. Работа всегда приносила ей усталость и успокоение, а сейчас думы безутешной матери упорно возвращались к тревожному сну... Ведь вот уже больше года, как покойный муж не навещал ее во сне. Почему же нынче Халил пришел и спросил ее о Рухсаре и взгляд его был безнадежно мрачным?.. Страх овладел Нанагыз, она места себе не находила, металась по тесному дворику и ломала руки.
      Наконец она решила посоветоваться с мудрым соседом, Гуламом-муаллимом. Учитель еще сладко спал на веранде, за белым пологом.
      Нанагыз поздоровалась, разговорилась с его женой, приветливой Пери-баджи.
      - Тяжко мне, сестрица, худо! От дочери никаких вестей: ни горьких, ни счастливых... Уж лучше бы написала открыто, если приключилась беда! Все не так страшно! Вот пришла к Гуламу-гардашу, может, он узнает что-либо о Рухсаре? Ай, Пери-баджи, ради создателя, растолкуй, что значит ее молчание? Ведь я потеряла покой, выплакала все глаза. А у меня на руках - сироты. Что ж предпринять теперь? Куда пойти?
      Услышав женскую беседу, прерываемую всхлипыванием Нанагыз, хозяин спросил из-за занавески:
      - Здравствуй, соседка! Да что там стряслось, баджи?
      - Доброе утро, Гулам-гардаш! - И Нанагыз поспешила поделиться с ним горем. - Словно в воду канула моя ненаглядная девочка, Гулам-муаллим...
      - Но ведь она и училась, ай, баджи, для того, чтобы поехать на работу в деревню, - заметил хозяин.
      - Да разве я против этого? Пусть исполняет свой долг. Уж это как положено! Я ее благословила... Меня пугает, почему от нее нет писем. Может, вы, муаллим, знаете кого-нибудь из тех мест и спросите о Рухсаре? Здорова ли? Почему отреклась от старой матери?.. По правде сказать, сосед, моя Рухсара- сущий ребенок! Девочка, ну девочка!.. Только-только из материнских объятий ступила в жизнь!
      Гулам-муаллим был знаком с Таиром Демировым и недавно встретил его в Баку. В разговоре Таир упомянул, что остановился в "Новой Европе", и пригласил к себе приятеля вечерком.
      - Да ведь я встречал партийного секретаря того самого района, где служит Рухсара, - сказал учитель.
      - Какого секретаря, да перейдут на меня твои недуги?! Где встречал? изумилась Нанагыз.
      - Секретаря райкома партии. Таиром его зовут. Таир Демиров! - ответил Гулам.
      - Значит, этот Таир самый старший в горах? Гулам-муаллим почесал затылок.
      - Ну, если не самый старший, то один из начальников! - подумав, сказал он. - А может, и главный... Во всяком случае, о Рухсаре он осведомлен. Надо пойти в "Новую Европу".
      - Куда? Куда? - не поняла Нанагыз.
      - В гостиницу, где он остановился.
      - А это... удобно? - заколебалась Нанагыз.
      - Вполне удобно и благопристойно!
      - Да как же она найдет эту "Европу"? - подала голос жена учителя.
      Гулам-гардаш написал на клочке бумаги крупными буквами: "Новая Европа", "Таир Демиров".
      - Вот покажешь в городе любому милиционеру или прохожему, они покажут, как попасть в гостиницу, - он протянул записку Нанагыз.
      - Да сохранит аллах твоего единственного сына, ай, братец! - горячо поблагодарила Нанагыз.
      Пока мать была у соседей, детишки встали, умылись и самостоятельно, некогда Нанагыз было опекать их, - накрыли стоявший в тени развесистого инжирового дерева выгоревший под палящими солнечными лучами столик старенькой, но белоснежной скатеркой, принесли в тарелках сыр, хлеб, обрызганные, с капельками воды, кисти винограда. Утром солнце не проникало сквозь густую листву, - было прохладно, привольно.
      В это время во дворике появился седоусый почтальон с молодцеватой солдатской выправкой, показал письмо.
      - От Рухсары! - взвизгнули Ситара и Мехпара и наперегонки бросились к почтальону.
      - А мама где? - спросил старик, вручая им послание.
      - Не знаем! Проснулись, а ее уже нету.
      Вздохнув над сиротской долей, почтальон ушел, аккуратно прикрыв калитку.
      Когда радостно возбужденная Нанагыз вернулась домой, то увидела, что девочки и так и сяк вертят конверт, рассматривают его со всех сторон, но вскрыть не решаются.
      - Мама, мама, письмо!.. Письмо Нанагыз Алиевой!..
      - Читайте, девочки, - попросила мать и поскорее села на скамейку в ожидании любых новостей - и хороших, и скверных.
      Мехпара осторожно раскрыла конверт, а Ситара заглянула в конец письма, на подпись.
      - Это от Ризвана-гардаша!
      - Ну и слава богу, что от Ризвана, ну, читайте скорее! Читать вслух стала Ситара: она была старшеклассницей. "Здравствуй, тетя! Скоро приеду в отпуск. Я очень беспокоюсь. Писем от Вас за последние недели нет. Посылаю Вам по почте сто пятьдесят рублей. Сообщите мне о получении де нег. Я давно уже не имею писем от Рухсары. Не заболела л она? А может, адрес ее изменился? На всякий случай посылаю: Вам письмо для Рухсары, пожалуйста, перешлите! Напишите, где она работает, как себя чувствует?.."
      - А вот и еще письмо, - сказала Мехпара, показав матери узенький конвертик. - Что-то в нем твердое. Карточка Ризвана, наверно! :
      Нанагыз очень хотелось посмотреть фотографию Ризвана, - она относилась к нему с доверием и любовью. Но это своеволие обидело бы Рухсару, и мать скрепя сердце воздержалась, лишь потрогала письмо.
      - Девочки, немедленно садитесь, пишите сестре письмо, - велела она.
      Мехпара принесла чернильницу, бумагу, перо, Ситара с важным видом дело-то поручено какое ответственное! - приготовилась писать под диктовку Нанагыз.
      "Как бы размолвка не случилась между Ризваном и Рухсарой", - с тревогой подумала Нанагыз и, откашлявшись, начала прерывающимся от волнения голосом:
      - Пиши, доченька, так... "Ты каждую ночь мне снишься, любимая Рухсара! И то плачешь, то смеешься! Я вижу таинственные сны, беспокоюсь о тебе, не знаю, как ты живешь, как работаешь... Твою маленькую карточку я увеличила, поставила портрет на стол и не спускаю с него глаз! Как только соберу деньги, приеду к тебе, дочь моя дорогая!.."
      Мать погладила по голове жмущегося к ней Аслана, подумала и добавила:
      - Пиши... "Если б не малые дети, никогда бы, не пустила тебя одну в деревню!"
      - Еще чего писать? - спросила деловым тоном Ситара, от усердия высунув кончик язычка.
      - Пиши... "Мы все потеряли покой. Знай, что нам ничего не нужно, кроме маленькой весточки от тебя!"
      Аслан приподнялся на цыпочки и, пыхтя, потребовал:
      - Напиши: приезжай, Рухсара, скорее домой!
      Высушив мелким, чисто просеянным песком написанные синими чернилами строки, Ситара уже хотела запечатать конверт, как вдруг мать остановила ее.
      - Пиши... "А если тронешь косы свои, то я отрекаюсь от тебя и не считаю себя твоей матерью!"
      Ситара начертала и это суровое предостережение.
      Улица ослепила и оглушила Нанагыз блеском только что политого из змеевидных шлангов асфальта, гулом и звоном стремительно проносившихся трамваев, лязгом копыт лошадей, грохотом телег. Под высокими широковетвистыми деревьями гуляли красивые женщины в нарядных светлых платьях и развязные мужчины в цветных, с короткими рукавами рубашках; они беспечно шутили, смеялись, и не было им никакого дела до удрученной переживаниями матери. Остановившись у столба с часами, Нанагыз вынула из кармана бумажку с адресом Демирова, позвала стоявшего поблизости милиционера:
      - Ай, сынок, да благословит тебя всевышний здоровьем, посмотри-ка, что тут написал Гулам-муаллим?
      Милиционер внимательно прочитал записку и сказал, что надо ехать трамваем.
      - Нет, нет, вагон меня еще куда-нибудь завезет, - испугалась Нанагыз, пешком пойду. Спокойнее! - Дело ваше, - пожал плечами милиционер. - Тогда спускайтесь к морю мимо памятника поэту Сабиру, там и спросите, где "Новая Европа". Поняли?
      Нанагыз не совсем поняла такой ответ, но боязливо кивнула, подобрала рукою подол шуршащего платья и засеменила по круто бегущей к набережной улице.
      ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
      У гостиницы "Новая Европа" по сравнению с соседними зданиями был нарядный вид: она самовлюбленно сияла зеркальными стеклами широких окон, гордилась высотою, мраморной отделкой подъезда, ковровыми дорожками на лестнице, звуками веселой музыки, вылетавшей из ресторана... Чистильщики, старательно орудуя щетками, доводили ботинки и сапоги постояльцев до слепящего блеска. Швейцар в форменной ливрее с золотыми галунами стоял у дверей, как капитан на корабельном мостике. Служащие с солидной осанкой проходили по вестибюлю с какими-то бумагами в руках. Портье принимал от нетерпеливо переминавшихся в очереди командированных паспорта и деньги. Словом, здесь кипела такая чуждая Нанагыз, такая непонятная ей жизнь, что тетушка вовсе растерялась.