Сачлы (Книга 1)

Рагимов Сулейман
Сачлы (Книга 1)

      Сулейман Рагимов
      Сачлы
      КНИГА ПЕРВАЯ
      ГЛАВА ПЕРВАЯ
      После долгого утомительного странствования по извилистой горной дороге, которую вернее было бы назвать ухабистой тропою, запыленный, обшарпанный автобус, несколько раз подряд чихнув мотором, остановился на площади маленького районного городка.
      Дверца распахнулась, и пассажиры, кто с узлами, кто с чемоданами в руках, высыпали наружу.
      Высокая, стройная голубоглазая девушка с двумя длинными шелковистыми косами вышла последней и в растерянности опустила новенький, блещущий лаком чемодан на камни.
      Трое мужчин, направлявшихся привычной дорожкой в чайхану, с изумлением переглянулись, увидев приезжую, и, не сговариваясь, как по команде, быстрыми шагами пошли к автобусу.
      Девушка окинула их настороженным взглядом и, заторопившись, спросила шофера:
      - Где здесь здравотдел?
      Тот и рта не успел открыть, как друзья в один голос воскликнули:
      - Здравотдел?!
      И незнакомка в смущении потупилась - до того восторженно пялили на нее глаза парни.
      Худакерем Мешинов толкнул локтем в бок телефониста Аскера, наклонился и шепнул ему на ухо:
      - Сачлы! (Сачлы - длиннокосая - ред.). - И добавил: - Как хороша!
      Вскинув крылатые ресницы, Аскер тоже залюбовался красавицей:
      - Клянусь твоей жизнью, она запала мне в сердце!
      И, не дождавшись согласия, подхватил чемодан, шагнул:
      - Пойдем, пойдем, баджи! (Баджи - сестра, сестрица; принятое обращение ред.) Приезжая окончательно растерялась.
      - Нет, нет, ради бога, не нужно! Чемодан такой тяжелый! Лучше позовите, пожалуйста, амбала. (Амбал - носильщик, грузчик - ред.)
      Аскер самонадеянно усмехнулся, заглянул ей в глаза:
      - Тяжелый? Пушинка! Да я и вас в придачу унесу. Волей-неволей девушке пришлось пойти за ним. Ступала она по угловатым камням мостовой как-то неуверенно, чересчур осторожно.
      Мешинов, разочарованно прищелкнув языком, обернулся к стоявшему неподалеку Алияру.
      - Пожалуй, дорогой товарищ следователь, этот услужливый телефонист может надеяться на успех!
      Раздраженно прикусив мундштук папироски, Алияр презрительно процедил:
      - Еще чего? Где уж ему! Такая красотка бровью, не поведет на захудалого телефониста!
      Председатель райисполкома Гашем Субханвердизаде, стоя у письменного стола, рассеянно перелистывал только что принесенные секретарем бумаги.
      - Завтра, завтра, - сказал он, хмурясь. Секретарь замялся.
      - Но, товарищ председатель, эти дела у нас уже давно валяются!..
      Тусклые, как бы выцветшие глаза его смотрели жалобно, умоляюще; он и перечить начальнику опасался, и на разбросанные по столу бумаги посматривал с сожалением.
      - Я что сказал?! Завтра! И Субханвердизаде пренебрежительно отмахнулся от секретаря, указал пальцем на дверь.
      Тот, горестно вздыхая, собрал папки, ворох заявлений, просьб, циркуляров и на цыпочках удалился.
      Плотно сплетя руки на груди, Субханвердизаде прошелся по просторному кабинету. Когда на глаза ему попадал яркий свет лампы, висевшей под крашенным зеленой краской потолком, Гашем болезненно щурился. Затем он подошел к массивному металлическому сейфу, стоявшему в углу, вынул связку забренчавших ключей; замок щелкнул, дверца со скрипом открылась. Из верхнего отделения Субханвердизаде достал две разбухшие папки, привычно взвесил их на руке.
      - Тоже мне типчик!.. Сын контрреволюционного элемента! И сам подозрительный элемент!.. Как жизнь дива (Див - сказочное чудовище - ред.) заключена в синей склянке, так и твое благополучие припрятано в этих папках. Ты - мой! Со всеми потрохами в моих руках!
      И, весьма довольный собою, тихонько присвистнул.
      Бережно уложив папки обратно в сейф, Субханвердизаде захлопнул дверцу. Звякнул замок. Дернув -ручку и убедившись, что все в порядке, он так же аккуратно спрятал ключи и, насвистывая, взял телефонную трубку:
      - Столовая! Порцию кебаба! Да, на квартиру! Говорил он твердо, внушительно, с басовыми раскатами... Надев серую шинель, нахлобучив на голову желтую коверкотовую фуражку, председатель вышел из кабинета.
      Дойти до дома было ему минутным делом - пересек улицу, толкнул калитку. Вода, невидимая в темноте, журчала, струясь по узкому арыку. Пахло влажной землею с только что политых грядок. Окинув рассеянным взглядом огород - и садик, Субхан-вердизаде негромко позвал:
      - Кеса! Кеса! (Кеса - безбородый - ред.)
      Никто не отозвался. Дом стоял одинокий, молчаливый. Пожав плечами, председатель вошел через террасу в комнату, разделся- швырнул шинель на диван, полистал стоя книги, разбросанные по письменному столу.
      Вскоре осторожно постучали в дверь.
      В комнату, почтительно согнувшись, вошел председатель рай-потребсоюза Бесират Нейматуллаев. Улыбался он по обычному сладенько, показывая крупные прокуренные зубы.
      - Товарищ Гашем, разрешите ей войти?.
      - Кому? - Субханвердизаде неизвестно для чего сделал вид, что не понял Нейматуллаева.
      - Ей, Матан, товарищ Гашем. Нашей официантке.
      - А-а-а... Прошу пожаловать, Матан-ханум.
      Матан была статной, пышнотелой, с густыми вьющимися каштановыми волосами; круглый, прикрытый салфеткой поднос, она прочно держала сильными руками.
      При ее появлении на лице Субханвердизаде появилось суровое выражение.
      Официантке было разрешено лишь донести поднос до обеденного стола в соседней комнате - расставлял судки, кастрюли со всевозможными яствами сам Нейматуллаев. Улыбка, полная преданности, так и порхала по его лицу. Две бутылки коньяку, вытащенные им из брючных карманов, были торжественно поставлены в самом центре стола.
      - Не будет ли еще каких-либо приказаний? Я пошлю Матан, мигом слетает!
      Субханвердизаде продолжал хмуриться.
      - Это ты о чем, Бесират?
      - Все, что только пожелает Гашем-гага (Гага - брат, братец - ред.), будет принесено незамедлительно! - И Нейматуллаев поклонился.
      - А-а-а... Нет, спасибо. Сколько с меня? - Председатель зашарил по карманам.
      - Помилуйте! - Бесират в смущении развел руками. - Валлах (Валлах клянусь аллахом - ред.), да мы в вечном долгу перед таким эмиром! (Эмир - в данном случае высокопоставленный человек - ред.) - Он подобострастно осклабился.
      - Ладно, ладно, в таком случае завтра рассчитаюсь. Нейматуллаев сделал знак девушке, и оба они поспешно удалились, непрерывно оборачиваясь и отвешивая поклоны.
      Высокие окна были изнутри закрыты ставнями. Сгустившееся в просторном доме молчание душило Субханвердизаде. Даже маятник стенных часов застыл в неподвижности. Тусклый свет лампы бросал слабые отблески на зеленоватые обои. Сегодня все раздражало Гашема. Заметив серый слой пыли на спинках стульев, он глубоко вздохнул, одну за другой расстегнул пуговицы гимнастерки, снял широкий кожаный пояс.
      Даже аромат свежего сочного шашлыка, ударивший в нос, едва он приподнял крышку, не утешил его, как в былые вечера. Обмакнув кусочек дымящегося мяса, в наршараб (Наршараб - соус к шашлыку - ред.), он положил его в рот, пососал, пожевал... Тоска не проходила - сердце будто в тиски зажало.
      Из старенького потертого шкафа достал две рюмки, наполнил их коньяком янтарная капелька скатилась по стеклу, упала на скатерть.
      - За твое здоровье, детка Сачлы! - сказал Субханвердизаде, сдвигая рюмки, чокаясь, и ему показалось, что длиннокосая голубоглазая девушка, от смущения не зная, куда глаза девать, приняла рюмку, пригубила. От стыда она опустила голову, а взволнованный Субханвердизаде продолжал растроганно:
      - Я так счастлив, что ты здесь, со мною.
      И опрокинул рюмку: тотчас горячая волна залила грудь, затуманила глаза.
      Но предназначенная девушке рюмка со светло-желтым хмельным напитком оставалась нетронутой.
      "Как бы вызвать ее сейчас сюда?" - подумал Субханвердизаде и бросил нетерпеливый взгляд на телефонную трубку, но не поднялся, а трясущейся рукою наклонил бутылку над своей рюмкой.
      Он опорожнял рюмку за рюмкой, с жадностью разрывал мелкими выщербленными зубами куски шашлыка и бормотал со все возраставшей страстью:
      - Смотри, Сачлы-джан, обижусь, крепко обижусь, если не выпьешь за нашу... дружбу, за любовь!
      Обычно на людях Субханвердизаде вел себя осторожно, и не только случайные знакомые, но даже закадычные приятели единодушно клялись, что председатель райисполкома трезвенник. Свой авторитет он оберегал, как зеницу ока, и в гостях и на различных заседаниях не рисковал выступать с пространными речами, а отмалчивался. Если ж приходилось вставить словечко в беседу, то говорил он не спеша, рассудительно, степенно. К выступлениям на многолюдных собраниях Гашем готовился заранее, заучивал речь наизусть, и зачастую ему удавалось сорвать шумные рукоплескания.
      В таких случаях редактор районной газеты, вдохновенно покачивая лохматой головою, шептал:
      - Золотые словеса! Перлы и алмазы! Это выступление войдет в историю не только района, но и всей республики!
      И записывал речь слово в слово, а через день она появлялась на видном месте в очередном номере.
      Напивался Субханвердизаде дома, в полнейшем одиночестве, закрыв двери, задвинув засовы. И сегодня он был пьян: перед глазами плясали багровые круги, в висках постреливало... Лишь опорожнив вторую бутылку, он, размякнув, откинулся на спинку стула и тут-то заметил, что уготованная Сачлы рюмка с коньяком как стояла, так и стоит полной, да еще злорадно подмигивает ему хрустальным глазком.
      - Эх, Сачлы-ханум! В честь же твоего приезда в наш маленький городок! - с укоризной сказал Гашем, еле ворочая языком. - Добро пожаловать в наше захолустье, покоящееся в объятиях гор!..
      Пошатываясь, он добрался до шкафа, поставил налитую для Сачлы рюмку на верхнюю полку.
      - Нет, нет, очаровательная, богоподобная ханум, это тебе, тебе, единственная, - лепетал Гашем, сладенько хихикая. - Если аллах сохранит меня, то ты войдешь в мой дом и своей белоснежной ручкой поднимешь эту рюмку!
      Собравшись с силами, он дошел, цепляясь то за стулья, то за стены, до двери, отомкнул ее, очутился на террасе.
      Была глухая ночь, огни в низеньких домиках погасли, опустели улицы, лишь короткие свистки сторожей сверлили тишину да изредка лаяли собаки.
      В горах что-то потрескивало, гудело, - может, обрушилась в ущелье лавина, а может, крепчал скатившийся с вершины ветер. Сырая земля в саду пахла одуряюще, щекотала ноздри. Вершины темных деревьев раскачивались, шумели монотонно, навевали дремоту. Где-то на крыше гремел полуоторванный лист железа.
      "Захворать, что ли? - подумал Гашем. - Захворать и вызвать ее сюда!.. Обязана прийти. По долгу службы".
      Порыв холодного ветра заледенил его губы, толчками бьющееся сердце.
      ГЛАВА ВТОРАЯ
      Треск и гул телефонного коммутатора со множеством красных, хаотически перекрещивающихся шнуров постепенно затих. Аскер уселся поудобнее в скрипучем, с продранной подушкой кресле, найденном им в сарае, зевнул с завыванием и решил от скуки позвонить приятелю - следователю районной прокуратуры Алияру, поднять его с мягкой постели: ишь счастливчик, нежится, поди, под теплым одеялом...
      С минуту не отвечали, наконец в трубке заклокотало и послышался недовольный, хриплый от сна голос:
      - Ну, чего там еще?
      - Это я, я, - весело сказал Аскер, давясь от смеха. - Не узнаешь, что ли? Ну, конечно, я, Аскер, Тель-Аскер (Тель-Аскер - кудрявый Аскер - ред.) Кажись, выстрел попал в джейрана, - уважаемый товарищ следователь? "Раненый джейран, о прекрасный джейран...", - замурлыкал он модную песенку, не обращая внимания на сердитую воркотню Алияра. - Завтра опять иду на перевязку в больницу. Ну, ну... Клянусь твоей жизнью, я согласен пролежать целый год пластом на койке, лишь бы Сачлы ухаживала за мной! Э, смерти не боюсь, только бы видеть в последнюю минуту ее добрые глаза!
      Но Алияру не захотелось в четыре часа утра слушать такую болтовню, и он швырнул трубку.
      Подумав, Тель-Аскер понял, что насчет смерти он действительно хватил через край. Однако он не испытывал угрызений совести, вынул из кармана круглое зеркальце, аккуратно зачесал назад густые кудрявые волосы, послюнявив палец, пригладил серповидные темные брови. "Вот мужественный азербайджанский юноша!" - сказал он, с удовольствием рассматривая свое отражение в зеркале.
      За деревянной перегородкой тут же в здании телефонной станции находилась комната Аскера. Там стояли сколоченный из сосновых досок топчан, стул, маленький столик, заляпанный чернильными пятнами. Стены и потолок были оклеены плакатами, лозунгами, цветными картинками - это было и красиво, и заменяло обои.
      В свободные минуты Аскер мечтал о Сачлы.
      "Моя любовь, прекрасноликая, расшевели свое жестокое сердечко! Ты скоро убедишься, что я глубоко уважаю и верно люблю тебя. Ты непременно откликнешься на зов моей любви!.."
      Он вынул зеркальце, полюбовался собою.
      "Ну, где она в этом городке найдет парня лучше меня?.. А если есть кто-то получше, то пусть мудрец укажет мне на него пальцем и скажет: вот он стройнее и краше Тель-Аскера!"
      Такие мысли пришлись дежурному телефонисту по сердцу,~ он самодовольно усмехнулся и решил позвонить в больницу: авось Сачлы тоже на дежурстве.
      - Позовите, пожалуйста, Сачлы-ханум!
      - Какую это Сачлы? - не поняла сиделка.
      - Простите, простите, - спохватился Аскер, - я хочу сказать: Рухсару-ханум.
      - Вот так бы сразу и говорили... А то: Сачлы, Сачлы! Рухсара, в белом халате, в косынке, сидела в приемном покое у окна и читала роман Гюго "Человек, который смеется".
      - Вас опять к телефону, - заглянула в дверь сиделка. Девушка вздохнула, с недовольным видом отложила книгу.
      - Кто у аппарата? Слушаю, - строго сказала Сачлы.
      - Это я...
      Аскер вдруг с ужасом почувствовал, что говорит тоненьким, каким-то противно виноватым голоском.
      - Кто - я? Да что вам нужно?
      Набравшись смелости, Аскер выпалил:
      - Это я, я! Не узнаете? Старший телефонист. Телефонист Аскер. Тель-Аскер, как все говорят. Я ваш чемодан нес от автобуса в здравотдел. Помните, ханум?
      Ничего не ответив, Сачлы повесила трубку и с пылающими щеками вернулась в приемную, взяла книгу.
      Басовитый гудок в коммутаторе требовательно позвал Аскера.
      - ГПУ?.. Милицию?.. Сейчас, сейчас, товарищ начальник!
      Оттянув прилипшую к вспотевшей спине рубашку, юноша задумался.
      "А если подслушали мой разговор с Сачлы? Вот срам-то!.. Ну, ничего, успокоил он себя. - Я - молодой человек. И... И теперь-то я стану любить ее несравненно сильнее, чем еще час назад".
      Молодой лес просыпался. Птицы неумолчно щебетали и гомонили в ветвях. Небо, казалось, затянули огромным алым шелковым платком. Водопад, низвергаясь с высокой скалы, наполнял рассветную тишину неистовым шумом; раздробленные ударом о камни, мельчайшие, почти невесомые капельки клубились у подножия, упадет сюда первый луч солнца и построит в брызгах крутой мостик разноцветной радуги.
      Медленно идущий по извилистой, едва заметной со стороны тропинке Кеса, щуря до боли глаза, всматривался в холмы, вереницей тянувшиеся на противоположном берегу реки, поросшие чахлым лесом.
      Там прокладывали шоссейную дорогу. Каждое утро с восходом солнца гремели взрывы, взметая скалы, расшвыривая гранитные глыбы; содрогались небо и земля... железобетонные мосты перекидывались через овраги, бездонные ущелья, во тьме которых грохотали стремительные потоки.
      Дорогу строили сами жители, но Кесу, после того как он поступил на службу к Субханвердизаде то ли курьером, то ли дворником, освободили от строительных работ. И он теперь считал себя самым счастливым человеком на белом свете. Придя в деревню, Кеса кичился перед родственниками и знакомыми:
      - Да сельсовет не смеет мне ткнуть: "И у тебя над глазами - брови!" Дескать, ты такой же, как прочие... О нет, нет! Все переменилось. А почему? Да потому, что я отныне - советский служащий, а не темный олух, как некоторые...
      Кеса аккуратно, добросовестно собирал по деревням сплетни, новости, слухи и выкладывал их Субханвердизаде.
      Только побывал он в каком-нибудь селении - глянь, нагрянула комиссия райисполкома. И ей уже все известно. Такие заранее осведомленные комиссии, состоявшие из "своих" людей, не возвращались в район с пустыми руками...
      Случалось, наиболее важные дела, вскрытые Кесой, обсуждались на исполкоме, и Субханвердизаде произносил' пламенную речь, поражая собравшихся доскональным знанием положения на местах, даже в отдаленных горных селениях.
      Кесу так и распирало от гордости. Он испытывал неизъяснимое удовольствие, верно служа Субханвердизаде, являясь его доверенным лицом.
      Накануне его отыскал Аскер и, отведя в укромный уголок, обратился со смиренной просьбой:
      - Мен олюм (Мен олюм - ради жизни моей - ред.), почтенный Кеса, раздобудь мне две рамы сотового меду. Самого душистого! Самого сладкого!
      - Что это значит, а? - Кеса с неприступным видом нахмурился.
      - Две рамы сотового для двух покоривших меня девичьих кос - умолял Аскер. - Сам знаешь, ами-джан (Ами-джан - дядечка - ред.), мое слово крепкое... Я ведь не из тех, сам знаешь, кто пристает с просьбами к первому встречному!
      Кеса благосклонно согласился.
      - Хоть ты взбалмошный, хоть ты делибаш (Делибаш - пустая голова - ред.), но ты мой друг. Для такого моя шея тоньше волоска!.. Достану, обязательно достану.
      И вечером отправился в свою родную деревню, славившуюся пчельниками по всей округе. Там он знатно попировал у родственника-чабана, купил меду, конечно, забыв расплатиться: "В следующий раз, не беспокойся, за Кесой не пропадет...", и теперь с узелком возвращался в город.
      Странный, дивно прекрасный, совсем непохожий на далекий Баку мир окружал Рухсару, своеобразие его и волновало, и покоряло девушку.
      Когда она ранним утром выходила во двор больницы, перед нею открывалась широкая панорама гор, уходящих непрерывной цепью куда-то далеко-далеко в туманную даль. Макушки покрытых синеватым снегом гор касались белопенных, будто вороха хлопка, облаков, и часто девушка не различала, где же облака, а где заснеженные горы... Отвесные скалы сияли белым камнем, словно зеркала. С шумом, с грохотом скатывались в долину ручьи, вода их, туго натянутая течением, серебрилась. Воздух был чист, прозрачен как хрусталь. Студеный ветерок, резкими порывами летевший с гор, приносил в долину благоухание приальпийских лугов.
      А ниже зеленым поясом протянулись леса. Могучие вековые деревья стояли зелеными шатрами. Волны, гонимые ветром, пробегали по листве, словно в море, но эти волны были зелеными, а не синими. К деревьям сиротливо жались кусты можжевельника. Роса ослепительно блестела в изумрудной траве, в венчиках цветов.
      Буйное, неправдоподобно щедрое, баснословное по пестроте и яркости красок цветение земли восхищало девушку, но едва она начинала думать о своей жизни, как лицо ее омрачалось.
      С первого же дня приезда сюда в ее душу запала тревога. Беспрерывные ночные вызовы к телефону, бесцеремонные взгляды встречных во время прогулок по городку, письма с нежными признаниями приводили в смятение девушку.
      Рухсара выросла в строгой, богобоязненной семье. Мать ее Нанагыз отличалась приверженностью к стародавним обычаям и не расставалась с чадрой. Когда с Рухсарой заговаривали даже знакомые, девушка вспыхивала, и щечки ее становились похожими на цветы горного мака. И в школе, и в медицинском техникуме, отвечая учителям, она так волновалась, что сердце бешено колотилось в груди. И теперь, повзрослев, казалось бы, став самостоятельной, Рухсара все еще была пугливой ланью, вздрагивала от малейшего шороха, боялась, чтобы о ней чего-нибудь дурного не сказали, плохого не подумали...
      Постоянно она помнила прощальный наказ матери. На перроне бакинского вокзала, когда паровоз уже окутался белесыми клубами и вагоны вот-вот должны были тронуться, Нанагыз крепко прижала своей единственной рукою дочь к груди, а по ее морщинистому, доброму, такому родному лицу заструились слезы.
      - Доченька, счастливого пути! Ты будешь одна, совсем одна... Береги себя, свою честь, не нарушай семейных обычаев и заветов. Если ты расстанешься со своими косами (Девушка, остригшая косы, считалась в те далекие от нас годы порочной, лишившейся чести - ред.), то считай меня мертвой! - И Нанагыз судорожно зарыдала. - Ты - мой первенец, моя первая радость в жизни!
      Наставления матери глубоко запали в душу Рухсары. И отныне, дабы не оскорбить материнской любви, следила за каждым своим словом, шагом, поступком. Старалась не уходить без срочной надобности из больницы, заботливо ухаживала за страждущими, а в свободные часы глотала роман за романом. Если нужно было сходить на базар, девушка одевалась скромно, проходила мимо людей, смущенно опустив ресницы, ни с кем не заговаривала, лишь почтительно кланялась старцам и старушкам.
      Благодетелем своим Рухсара почитала доктора Баладжаева, заведующего райздравотделом. И несколько раз хотела поведать ему, что ее не на шутку перепугали назойливые приставания незнакомых мужчин, что чувствует она себя на чужбине одиноко, неуютно... Однако рвущиеся из души слова признания неизменно застревали в горле стыдливой девушки, и она день ото дня откладывала свое намерение и замыкалась в горестном молчании. А вдруг доктор неправильно истолкует ее слова и поползут сплетни, до мамы докатится недобрая весть? А Ризван? Не разобьется ли сердце его, подобно хрупкому стеклу, от обидных слухов о любимой? Уж лучше молчать, таиться. Таков закон жизни...
      А доктор Баладжаев встретил Рухсару приветливо. Сразу же зачислил ее в штат, отвел ей небольшую комнатку в больничном здании. С какой бы просьбой ни обращалась к нему девушка, доктор вздымал обе руки вверх и торопливо ее обнадеживал: "Ничего, детка, все устроится!.." И действительно, все устраивал.
      Рухсара краснела, благодарила.
      Надо заметить, что Баладжаев совершенно напрасно именовался доктором, - он окончил всего лишь фельдшерские курсы. Но в отдаленном горном районе, куда его назначили, образованных опытных врачей еще в помине не было, и умный, обходительный, услужливый Баладжаев быстро прослыл "доктором", завоевал признание. Вел он себя скромно, был со всеми ласков. Крестьяне обязательно норовили попасть на прием только к Баладжаеву.
      - Запишите меня к самому главному, лишь он исцелит мой недуг! - так говорили дежурной сестре приезжие.
      А когда Баладжаева назначили заведующим райздравотделом, то авторитет его возвысился неимоверно.
      - Да разве случайного человека могли бы назначить начальником всех лекарей? - рассуждали жители горных селений, где столетиями орудовали знахари. - Никогда!.. А если доктор наиглавнейший, то, значит, никто не сравнится с ним в медицинских познаниях!
      Баладжаев не зазнался. А может, умело скрывал свое зазнайство? Но перед больными он неизменно распинался:
      - Я не променяю свою рядовую врачебную практику ни на какие служебные посты в мире. И жду не дождусь, когда меня заменят в здравотделе. Лучшая награда в жизни - благодарность исцеленного!
      Субханвердизаде относился к нему благосклонно.
      Неугодных и непочтительных Баладжаев умело выживал из района. "Ничего не смыслит в медицине!", "Мещанин, не хочет ехать в аул - дескать, там бескультурье!" - нашептывал он Субханвердизаде.
      Было Баладжаеву за сорок; шея толстая, усы желтые, лысая голова блестела, как бильярдный шар. На заседания в райком партии или райисполком он обязательно являлся в очках, хотя на зрение не жаловался и больных принимал без очков.
      Очки ему нужны были для солидности.
      ГЛАВА ТРЕТЬЯ
      Секретаря райкома партии Таира Демирова вызвали в Баку, Проведав об этом, Субханвердизаде порывисто схватил телефонную трубку, предварительно распорядившись, чтобы никого из посетителей не пускали в кабинет.
      - Товарищ Демиров? - нежным голоском спросил он. - Да, да, уже слышал. Сегодня выезжаете? В таком случае скорее возвращайтесь! Без вас - трудно, очень трудно. Району нужен крепкий хозяин, и этот хозяин - вы, один вы, товарищ Таир! Нет, я не преувеличиваю. Ну, молчу, молчу... Дорога? Конечно, дорогой товарищ, строительство шоссе и без вас пойдет полным ходом. Понимаю, что в условиях бездорожья мы не справимся с бандитами, да и колхозы не вытянем! Для нашего горного района шоссе - путь к социализму! - бодро воскликнул председатель, а глаза его в этот момент оставались колючими, злыми. - Да, да, сведения? Сейчас пришлем. Конечно, я виноват в задержке, не оправдываюсь, но учтите, товарищ Таир, что аппарат засорен чуждыми элементами... Стоит чуточку недосмотреть, как начинается волокита. А кто же останется на вашем месте? - жилистая шея Субханвердизаде вытянулась, он насторожился.
      - Мадат? Что ж, кандидатура во всех отношениях приемлемая, но молод, молод... Конечно, поможем, обязательно поможем! Обстановка-то слишком сложная: кулаки переоделись в рвань, обсыпали лица мукой, прикидываются бедняками. Но я слежу зорко, не беспокойтесь! Как, и товарищ Гиясэддинов тоже едет? Вероятно, из-за этих проклятых "лесных волков"? Да, да, пора усилить борьбу, уничтожить банду Зюльмата!.. Бандиты и кулаки стремятся сожрать плоды революции!.. Приду проводить, обязательно приду. Здоровье? Около тридцати девяти, температура приличная, - председатель захихикал. - Что поделаешь, товарищ Таир, большую часть жизни мы отдали революции, так не станем же сейчас жалеть остаточки! Бойцы революции умирают не в постелях, а на поле сражения!.. - кричал он в трубку, а сам тем временем чертил карандашом какие-то узоры на газете. Согласен, из Дагбашева прокурора не получится, полностью согласен!.. Да, да, приду.
      Передохнув, Субханвердизаде вызвал секретаря исполкома Абиша, велел немедленно приготовить справку о ходе сельскохозяйственных работ по району.
      - Да пошевеливайся! - гаркнул он. - Чего ползаешь, как дохлая кляча!
      Абиша будто ветром вынесло из кабинета.
      - Аскер, Аскер, соедини-ка с заведующим агитпропотделом райкома, - властно сказал Субханвердизаде, снова берясь за телефон. И через мгновение заговорил благодушным, ласковым тоном: - Здравствуй, здравствуй, дорогой товарищ Мадат Тап-тыгов! Ну, теперь и горюшка нет на свете... Ты остался нашим хозяином. Да, Таир едет в Баку, в Центральный Комитет партии. Спросил: кого оставить в райкоме? А я в ответ: Мадата, обязательно Мадата Таптыгова! Э, оставь, пожалуйста, оставь, что значит - молод? Местный кадр, окончил Коммунистический университет. Ну и мы, ясное дело, поможем. Под твоим руководством, товарищ Мадат, мы в короткий срок очистим район от сменивших папахи на приплюснутые рваные кепки! Как зеркало, район заблестит!..
      После этого разговора Субханвердизаде пришлось вытирать носовым платком вспотевший лоб. "Фу, баня!" - прошептал он, но все же счел благоразумным позвонить еще и начальнику ГПУ Гиясэддинову.
      Ему долго не отвечали, и Субханвердизаде с досадой подумал, что Мадата можно было поздравить и позднее: никуда не денется... Наконец послышался твердый голос:
      - Кто?
      - Салам, Алеша, - откашлявшись, прочистив горло, заворковал председатель. - Значит, отбываешь в стольный город Баку? Таир сказал, да, да, только что... Видимо, в смысле усиления борьбы с двуногими лесными волками? Э? Строительством дороги, конечно, я буду заниматься, шоссе у меня на первом плане, но, Алеша, ты новичок в наших горах, не сердись... Дай мне отпуск на два дня, натяну до колен пару джорабок, обуюсь в чарыки и... и сложу к твоим ногам головы всех бандитов Зюльмата! Клянусь, Алеша, шоссе к этому делу не имеет касательства. Автобус же доходит. Мало ли что, - крюк на сто километров, аварии! Все-таки доходит. Вот недавно медицинская сестра приехала, красавица, Сачлы! Не разбилась же... Как, не успел познакомиться? Напрасно! Сачлы, одним словом - Сачлы! - Внезапно Субханвердизаде переменил тон, сказал таинственным шепотом: - Слушай, Алеша,.а как у тебя с деньгами? На расходы-то в столице хватит? Милый, да ты подлинный Тагиев! (Тагиев - знаменитый бакинский нефтепромышленник-миллионер ред.) Знаю я твое жалованье, - кошкам на слезы... Джаным, сердце мое, если правительство установило фонд для помощи активу, то почему же тебе не взять оттуда тысчонку-другую? Кому же я буду помогать, как не бесстрашному борцу с бандитами и кулаками? Гм, некогда пустяками заниматься? Приду.
      Раздраженно повесив трубку, Субханвердизаде задумался: "А не поставят ли они оба в Совнаркоме вопрос обо мне?" И похолодело сердце, но он превозмог мимолетную слабость, горделиво усмехнулся: "Им и невдомек, что я на своем веку ломал хребты не таким коням!.."
      Поднявшись, возбужденно зашагал по кабинету.
      "А нежный джейранчик все же попадет в мои руки!.. Заставлю чокнуться со мною рюмкой коньяку. А иначе что же возьмем мы из этого мира?"
      Абиш быстро управился со сводкой, отнес ее на подпись председателю. Субханвердизаде подписал, даже не заглянув в бумагу, и отправил пакет в райком партии.
      Но стол секретаря райисполкома по-прежнему был завален нераспечатанными письмами, жалобами, заявлениями. При взгляде на эти запылившиеся груды Абиш приходил в отчаяние. Что же делать, как поступить? Ведь не может же так продолжаться бесконечно...
      Субханвердизаде не доверял своим заместителям, под разными предлогами то и дело отправлял их в командировки по горным деревням.
      Не раз Абиш собирался пойти в райком партии, откровенно рассказать обо всем Таиру Демирову, но едва представлял себе гнев разъяренного Субханвердизаде, как кровь стыла в жилах, спирало дыхание... Он знал, что, если председатель хоть краем уха услышит о его поступке, Абишу несдобровать. Недаром же, ох недаром Субханвердизаде намекал, что в сейфе у него хранятся до поры до времени какие-то таинственные документы, от которых зависит судьба Абиша, - вынул, показал кому следует, и пиши пропало...
      "Я - маленький человек", - утешал себя Абиш, пригорюнившись и неизвестно для чего перекладывая с места на место папки с делами.
      В это время, шаркая глубокими калошами, в комнату вошел запыхавшийся Кеса, держа в вытянутой руке липкий грязный узелок.
      - Как будто я опоздал?
      - Ив самом деле опоздал, - хмуро улыбнулся Абиш. - Одиннадцать уже.