Товарищ Богдан

      "Луна бы вышла. Или хоть молния", - думал Бабушкин.
      В кромешной темноте он ничего не различал и шагал, выставив руки вперед. Ему казалось, сейчас он с разгона налетит на дерево.
      К счастью, контрабандист, как сова, хорошо видел во мраке. Шли долго. Шинкарь впереди, Бабушкин - в двух шагах за ним. Вымокли до нитки.
      Начало светать. Вскоре лес поредел. Впереди торчал столб. На нем распластался черный двуглавый орел с огромными раскинутыми крыльями: российский герб.
      Вдруг сзади, сквозь шум дождя, послышался цокот копыт. Похоже было, скачут два всадника.
      Шинкарь прислушался.
      - Сюда ехают, - побледнев, шепнул он Бабушкину. - О матка боска!* Пусть пан побегит! Быстрей!
      ______________
      * Божья матерь (польск.).
      Бабушкин побежал. Мелькнул другой столб. На нем тоже чернел хищный орел, но не двуглавый, а с одной головой.
      "Германский! - на бегу догадался Иван Васильевич. - Неужели это и есть граница?!"
      Пробежав с полкилометра, он, задыхаясь, упал на траву.
      Потом пробрался к видневшимся вдали домишкам. Это была станция. Названия ее Бабушкин не знал.
      Дождь кончился. Иван Васильевич лег в лесу на полянке возле железнодорожного полотна. От его мокрой студенческой формы шел пар: одежда быстро сохла на солнце.
      Показался поезд. Иван Васильевич притаился в кустах, пропустил первые вагоны и на ходу вскочил на товарную платформу в середине состава. Ждать хвостового вагона нельзя: там наверняка едет проводник.
      Бабушкина сильно тряхнуло, ударило коленями о какую-то скобу, но он не разжал рук...
      11. Хозяин книжного магазина
      Иван Васильевич обходными путями, минуя станционные постройки, вышел на привокзальную площадь. Вот он какой, Штутгарт! Трижды менял поезда Бабушкин после границы, прежде чем добрался до него. И все-таки - Штутгарт! Настроение у Бабушкина было самое радужное: итак, первая часть побега осуществлена! Скоро, очень скоро он увидит Ленина!
      Бабушкин шел по веселым, празднично-пестрым улицам. Сняв фуражку, подставив голову солнцу, он улыбался: все отлично!
      И вдруг, проходя мимо парикмахерской, он бросил случайный взгляд на зеркало в витрине и чуть не обомлел. "Негр" убедился, что в его черных как деготь волосах появились зеленые пряди! Да, да, не какие-нибудь каштановые, или рыжие, или русые. Именно зеленые!
      Бабушкин остановился. Подождал, пока схлынут прохожие. Когда на панели стало пусто, он снова внимательно оглядел себя в зеркале.
      Черт побери! Пряди были ядовито-зеленые и притом спереди, на самом виду. Действуя "пятерней" как расческой Бабушкин попытался по-другому уложить волосы. Получилось еще хуже: у зеленых прядей обнаружились грязно-малиновые подтеки.
      "Негр Джимми", - хмуро вспомнил Бабушкин. - Вот тебе и патентованная красочка! Облезла!"
      Попробовал сделать челку. Не помогло.
      "С такими волосами не то что шуцман - любой мальчишка заподозрит неладное", - покачал головой Бабушкин.
      Единственное, что он смог придумать, - нахлобучил поглубже студенческую фуражку, давно уже потерявшую свой щегольский вид, и решил нигде не снимать ее.
      Зайти в парикмахерскую и остричь волосы Бабушкин не мог: его, конечно, задержали бы.
      Правда, Германия не выдавала русскому царю политических беженцев и даже предоставляла им приют, но у Бабушкина не было паспорта. Как тут докажешь, что ты не вор, не убийца, не бродяга?!
      Бабушкин шел по улицам и у прохожих спрашивал:
      - Дитц? Где Дитц?
      Оказалось, найти его нетрудно. Дитц держал большой книжный магазин в центре города.
      Бабушкин постоял перед огромным зеркальным стеклом витрины, за которым были красиво разложены книги, посмотрел на внушительную вывеску: на обоих ее концах тоже были изображены книги.
      "Туда ли я попал? - подумал он. - Ведь Дитц - революционер? И, кажется, из рабочих. А тут..."
      Из магазина вышла изящно одетая седая дама, вслед за ней - нарядный господин с тросточкой.
      Бабушкин провел ладонью по щеке; под рукой - густая, колючая щетина.
      "С самого Екатеринослава не брился! - вспомнил он. - И когда соскоблю эту шерсть - неизвестно!"
      Посмотрел на свой потрепанный, грязный студенческий костюм, сапоги, измазанные глиной, и покачал головой.
      Но делать нечего. Бабушкин решительно толкнул дверь и вошел в сверкающий книжный магазин.
      - Господин Дитц? - спросил он у продавца.
      Тот изумленно оглядел оборванца и молча показал за прилавок, где виднелась обитая кожей дверь.
      Бабушкин вошел. Маленькая комната - кабинет хозяина: письменный стол, два книжных шкафа, два кресла и диван.
      Дитц - усатый, обрюзглый старик с полным, умным лицом и сигарой в углу рта, одетый в добротный черный костюм, - увидев странного посетителя, так растерялся, что даже не предложил ему сесть.
      К счастью, Дитц немного говорил по-русски: когда-то был в Петербурге.
      Но Бабушкин этого не знал.
      "Как же я объяснюсь с ним?" - волнуясь, подумал он.
      Бабушкин видел: старик глядит на него подозрительно, чуть не враждебно.
      - Мне нужен Ленин. Ленин, Владимир Ильич, - наконец, сказал Бабушкин.
      Дитц совсем встревожился.
      - Никакого Ленина я незнаком, - с трудом выговаривая русские слова, сердито пробормотал осторожный немец.
      "Кто этот оборванец? Шпик? Или еще какой-нибудь прохвост? - подумал он. - Почему не знает пароля?"
      - Мне нужен Ленин, - упрямо повторил Бабушкин.
      Не мог же он вот так, без результата, уйти от Дитца?! Как он тогда разыщет Ленина? Здесь, в чужой стране, не зная языка, без денег, без документов.
      "Нет, не уйду".
      И он твердо повторил:
      - Ленин...
      Дитц молчал. Исподлобья оглядел он усталое, побледневшее от напряжения лицо незнакомца, его потрепанную студенческую тужурку...
      Нет, на шпика не похож. Да и не станет шпик так, с плеча, рубить: "Мне нужен Ленин". Шпики, они хитрее...
      Но все же... Осторожность и еще раз осторожность...
      - Ви разыскивайт мистера Якоба Рихтера. Нах Лондон, Холфорт Сквер, около станции Кинг Кросс Род, - сказал Дитц.
      Встал и сухо кивнул головой.
      Огорченный Бабушкин вышел из магазина, непрерывно бормоча про себя: Рихтер, Холфорт Сквер, Кинг Кросс Род (он пуще всего теперь боялся забыть эти мудреные слова).
      12. "Ви есть без паспорт..."
      Рядом находился сквер: цветочные клумбы, две шеренги аккуратно подстриженных, выровнявшихся, словно солдаты на параде, деревьев.
      Бабушкин сел на скамейку.
      "Что предпринять? - устало подумал он. - Как добраться до Лондона?"
      Иван Васильевич сидел долго, глубоко задумавшись. Рукою он изредка, по привычке, поправлял фуражку, чтобы из-под нее не вылезали пряди зелено-малиновых волос.
      "Скинуть бы лохмотья, - думал он. - Но как достать другую одежду? А впрочем, может, так и лучше? Похож на безработного. Меньше внимания привлеку..."
      Под вечер на скамейку, рядом с Бабушкиным, опустился здоровенный, широкоплечий, похожий на боксера, мужчина, с расплющенным носом и прыщавым лицом. На нем был пиджак в крупную клетку, щеголеватый котелок, в руке тросточка и портфель.
      "Боксер" сидел, пристально поглядывая на Ивана Васильевича, чертил тросточкой узоры на песке и сквозь зубы небрежно насвистывал веселенький мотивчик.
      "Шпик", - подумал Бабушкин.
      Чтобы проверить свои подозрения, Иван Васильевич встал и неторопливо направился к урне, стоявшей метрах в пятнадцати. Кинул в урну какую-то ненужную бумажку, завалявшуюся в кармане, и, не вернувшись на прежнее место, сел тут же, на ближайшую скамейку.
      Незнакомец, ухмыляясь, встал, тоже подошел к урне, смачно плюнул в нее и сел рядом с Бабушкиным. В упор спросил:
      - Ви рус?
      "Так и есть, попался!" - подумал Бабушкин, оглядывая его могучую фигуру: под пиджаком легко угадывались литые мускулы.
      - О, не тревошьтесь! Я вам не хочу плохо... Я ваш фройнд - как это по-руссиш? - заклятый друг, - торопливо сказал "боксер".
      Говорил он бойко, но с сильным акцентом и употреблял странную смесь русских, польских и немецких слов. Но, в общем, его нетрудно было понять.
      Бабушкин молчал.
      - Я аллее знаю, я аллее вижу, - продолжал "боксер". - Ви без хаус-дома, без грошей, без один хороший костюм. Ви есть усталий и голодний человек.
      "Куда он гнет?" - настороженно думал Бабушкин.
      - Я очень люблю помогайт рус-меншен, - без умолку трещал прыщавый. - Я думайт, ви не протиф иметь свой хаус-домик, свой один садик, свой доллар уф банк?
      Бабушкин молчал.
      - В сквер - хороший цветки, но плохой разговор, - заявил "боксер" и вдруг хлопнул Ивана Васильевича по плечу: - Пошель в кабачок! Пьем пиво. Я угощай...
      - Благодарю, - ответил Бабушкин. - Но не могу. Тороплюсь на работу...
      - Те-те-те... - подмигнув, хитро засмеялся "боксер", помахивая пальцем перед носом Бабушкина. - На работу без паспорт не берут...
      Иван Васильевич вздрогнул:
      "Ловкий прохвост!"
      Но ответил спокойно, не торопясь:
      - Почему это "без паспорт"?
      - Те-те-те... - снова засмеялся "боксер". - Я - как это по-руссиш? убитый воробей. Меня на мякише не обманешь. Я знай - ви есть без паспорт...
      - Хочешь богатеть? - вдруг перейдя на ты, дружески зашептал он и снова положил руку на плечо Бабушкину. - Вот, - он вытащил из портфеля какую-то бумагу. - Читай. Едем нах Америка!
      - В Америку? Зачем? - удивился Бабушкин, быстро просматривая бумагу.
      Это был форменный бланк контракта, отпечатанный сразу на трех языках: немецком, польском и русском. Подписавший его давал обязательство отработать три года на сахарных плантациях в Аргентине.
      "Отказаться? - быстро соображал Бабушкин. - Нет. Этот прыщавый вербовщик кликнет шуцмана. Чует, собака, что я без паспорта".
      - В Аргентину? Отлично! - оживившись, заявил Бабушкин. - Всю жизнь мечтал: ковбои, прерии, индейцы...
      Вербовщик не заметил насмешки.
      - Вот здесь подписайт, - сказал он. - И не попробуй спрятайтся. Наша компани - как это по-руссиш говорят? - под мостовой найдет!..
      "Какую бы фамилию поставить? - думал Бабушкин, вертя в руке карандаш. Герасимов? Сидоров? Петров?"
      Усталый, голодный, он усмехнулся и, разозлясь, коряво, неразборчиво подписал:
      "Ловиветравполе".
      - Какой длинный имя! - присматриваясь к размашистым каракулям Бабушкина, удивился вербовщик.
      - Нормальная украинская фамилия, - ответил Бабушкин.
      Прыщавый здоровяк, уложив контракт в портфель, сразу оставил свой прежний - ласковый, дружеский - тон. Теперь он произносил слова жестко, требовательно. Не говорил - приказывал.
      Он отвел Бабушкина в какой-то полуподвал. Там уже находилось человек двенадцать. У всех у них было что-то общее: все походили на бродяг.
      "Компания что надо!" - усмехнулся Бабушкин.
      Тут же сидел за столом какой-то коренастый крепыш в плаще. Он был чем-то вроде помощника у "боксера". И все время молчал, как немой.
      - Ти есть голодний? - спросил "боксер" у Бабушкина и ткнул рукой в угол: там, прямо на полу, стояли консервные банки. Бабушкин вскрыл одну из них. Бобы. Не очень-то вкусная еда, особенно когда сало застыло. А разогреть негде. Но Бабушкину было не до выбора. Он пристроился поудобнее и опустошил всю двухфунтовую банку.
      "Боксер" объявил: отправка завтра, в восемь утра. Маршрут - до Франкфурта, а там их сольют с другой группой.
      Все улеглись вповалку.
      Утром поели те же бобы.
      Шагая на вокзал, Бабушкин слушал, о чем толкуют завербованные. В общем, ехали охотно. Здесь в Германии, судьба их не баловала. А в Америке, по слухам, жизнь богатая. Вербовщик обещает каждому работу, а со временем - и свой домик в рассрочку.
      - Хуже не будет, - подытожил один из бродяг.
      В поезде их поместили всех вместе, в один вагон. Бабушкин подметил: вербовщик и его помощник устроились так, чтобы видеть всю свою "команду".
      Поезд шел на северо-запад. Это было на руку Бабушкину. Пускай вербовщик везет его ближе к Лондону.
      "А приятно все-таки ездить с билетом! - подумал Бабушкин. - И не в товарном..."
      Но вот поезд стал приближаться к Франкфурту.
      "Нет, больше мне с вами, мистеры, не по пути, - подумал Бабушкин. Неужто я бежал из русской тюрьмы, чтобы стать рабом на американских плантациях?"
      Он встал, вышел в тамбур. Вагон сильно качало. Значит, скорость большая.
      Бабушкин вернулся на свое место. Выждал, когда поезд пошел в гору.
      Снова вышел в тамбур. Поезд на подъеме замедлил ход.
      Бабушкин рванул дверь. В лицо ему ударил ветер.
      "Ну, мистеры, кланяйтесь президенту!" - он спустился на нижнюю ступеньку и прыгнул...
      13. Мистер Рихтер
      Маленький пароходик, пыхтя и отдуваясь, шел через Ла-Манш. На носу, возле зачехленной шлюпки, засунув руки глубоко в карманы тужурки, надвинув фуражку на лоб, похожий на бродягу, стоял Бабушкин и глядел вперед: там должна появиться Англия. Но туман, густой как сметана, окутывал пролив: ничего было не разобрать.
      Бабушкин закрыл глаза, и так, стоя, привалившись к шлюпке, дремал. Ему казалось: то он колесит в пустом товарном вагоне по Германии; то в эшелоне, набитом мешками сахара, переезжает во Францию; то трясется, забравшись на крышу вагона, к берегу моря.
      Неужели самое трудное уже позади?
      Бабушкину чудится: усталый и голодный, снова входит он в немецкий кабачок.
      "Битте", - говорит хозяин и, видя, что гость не понимает по-немецки, жестами предлагает раздеться, умыться.
      Трактир аккуратный, чистенький, как все у немцев.
      Бабушкин уже отвык от чистоты, тепла. Так хорошо бы посидеть, отдохнуть!.. Но как снять шапку? Проклятые зеленые пряди!
      Он нахлобучивает поглубже фуражку, поворачивается и уходит.
      А ночевки?! Где он только не спал! И на скамейках, и в стогах сена, и в сараях. Однажды даже на кладбище ночевал.
      "Капиталы" его быстро иссякли. А есть-то надо?! Он пристраивался в очередь безработных у благотворительной столовой: все же бесплатная тарелка супа и ломоть хлеба. В одном городке нанялся грузить дрова на баржу. В другом месте копал картошку.
      ...Пароходик дал низкий протяжный гудок. Долго перекатывался он над морем, прижатый туманом к самой воде.
      Разлепив усталые веки, Бабушкин спустился в обшарпанный салон, сел в углу и заснул...
      ...Вскоре он уже был в Лондоне.
      "Наконец-то!" - Бабушкин медленно брел по оживленным улицам.
      Теперь осталась последняя, но нелегкая задача: найти мистера Якоба Рихтера, а потом через него - Ленина.
      Иван Васильевич шагал, разглядывая огромные магазины, рестораны, потоки людей.
      Свернув влево с шумного проспекта, он неожиданно попал в аристократический квартал. Тянулись тихие, заботливо убранные скверы. В глубине их - нарядные особняки, увитые зеленью, с огромными зеркальными окнами и внушительными швейцарами. Бесшумно катятся сверкающие кебы.
      Бабушкин пересек несколько улиц - картина вдруг резко изменилась. Узкие, грязные переулки с развешенным над мостовой бельем, рахитичные бледные малыши на задворках.
      "И здесь, как в России, - подумал Бабушкин. - Два Лондона, так же как два Питера и два Екатеринослава".
      - Кинг Кросс Род, Холфорт Сквер... - спрашивал он у прохожих.
      Те что-то подробно объясняли, но Бабушкин следил только за их жестами: по-английски он все равно ничего не понимал.
      На одной из улиц громадный "бобби"* в каске толкал перед собой хилого мальчишку - вероятно, уличного вора. Целая толпа шла сзади, гикала, свистела.
      ______________
      * Полицейский.
      "Знакомая картина", - подумал Бабушкин.
      Он свернул направо и очутился на Холфорт Сквер, возле станции Кинг Кросс Род. Сердце стучало неровно, толчками. Во рту вдруг запершило. Переждав минутку, чтобы успокоиться, он подошел наугад к одному из трех домов, выходивших на площадь, и постучал молотком в дверь.
      - Мистера Якоба Рихтера, - взволнованно сказал он открывшей женщине и подумал:
      "Наверно, нет такого..."
      - Плиз, кам ин*, - вдруг приветливо ответила та, удивленно глядя на странного оборванца и жестом приглашая его войти.
      ______________
      * Пожалуйста, войдите (англ.).
      Бабушкин вошел. Его провели в маленькую прихожую.
      - Мистер Рихтер! - воскликнула хозяйка.
      Сверху, из комнаты, выходящей на площадку лестницы, отозвался мужчина.
      Он что-то сказал по-английски. Что - Бабушкин не понял, но голос показался ему странно знакомым.
      "Чушь! - отмахнулся он. - Знакомый? У меня? В Лондоне?"
      Видимо, мужчина сказал что-то веселое. Женщина засмеялась. А невидимый мужчина еще что-то произнес.
      И опять Бабушкину показалось, что голос этого мистера удивительно знаком ему.
      "Бред! - нахмурился он. - Этого еще не хватало!"
      Дверь из комнаты отворилась. На площадку вышел невысокий, подвижной человек.
      - Ко мне? Кто бы это? - чуть-чуть картавя, спросил он по-английски.
      Бабушкин слова не мог вымолвить от неожиданности. Мистер Рихтер - это и был Ленин.
      14. Лондонские ночи холодные
      Бабушкин проговорил с "мистером Рихтером" с восьми вечера до глубокой ночи.
      Еще бы! Ведь уже почти три года не виделись.
      Ильич прямо-таки засыпал Ивана Васильевича вопросами. Ленина интересовало все о русских делах. Все, решительно все! Иван Васильевич едва успевал ответить на один вопрос, а Ленин тут же нетерпеливо задавал следующий.
      Беседуя, Ильич вставал, делал несколько быстрых шагов по комнате, заложив большие пальцы обеих рук в проймы черного суконного жилета. Бабушкин улыбался: эта привычка была так знакома ему!
      Крупская сидела тут же, в столовой, на диване. Кутаясь в плед - была уже осень, и лондонские улицы застилал промозглый туман - с удивлением и радостью слушала она Бабушкина.
      Подумать только! Неужели это тот самый простой рабочий парень, который всего-то лет восемь назад пришел к ней в вечернюю воскресную школу и заявил, что образования у него "четыре класса на двоих с братом"? Тот парень, который однажды на уроке глубоко задумался, глядя в окно, а потом с искренним недоверием спросил: "Так неужто ж вот эта крохотная звездочка поболе Земли?"
      А теперь перед Крупской сидел опытный революционер-подпольщик. Ясно и убежденно рассказывал он Ленину о последних стачках в России, о жандармском полковнике Зубатове, хитром и умном, который организовал свой фальшивый "Рабочий Союз" и обманом завлекает туда пролетариев.
      Поглядев на его волосы, Надежда Константиновна улыбнулась. Они лоснились и сверкали под лампой.
      "Будто в классе. Когда он, придя первый раз, смазал их репейным маслом".
      Но Крупская знала: на самом деле волосы у Бабушкина сейчас блестят вовсе не потому.
      Просто они были недавно вымыты и еще не успели просохнуть. Четыре раза меняла в тазу горячую воду Надежда Константиновна, пока черные с зелеными прядями и малиновыми потеками волосы Бабушкина не обрели свой обычный русый цвет.
      ...В час ночи Надежда Константиновна решительно встала:
      - Все! Пора спать!
      Она постелила в столовой на диване простыню, принесла подушку, а вместо одеяла положила свой плед.
      "Хоть и шерстяной, но тонкий", - покачала она головой.
      Однако лишнего одеяла не было.
      Бабушкин лег и сразу как в омут провалился. Немудрено! Так давно уже не спал в постели, мягкой и чистой. Все на полу, на скамейках, скорчившись, прямо в одежде.
      Вскоре дверь в столовую бесшумно отворилась. Тихо ступая, вошел Ленин. В руках у него было пальто. Осторожно накрыл им Бабушкина поверх пледа.
      Иван Васильевич, хоть и крепко спал, но по выработанной годами привычке подпольщика сразу разлепил веки. Хотел что-то сказать.
      - Не возражайте, не возражайте! - воскликнул Ленин, заметив его протестующий жест. - Лондонские ночи холодные...
      И, подоткнув пальто, вышел из комнаты.
      САМОЕ СТРАШНОЕ
      Самое страшное в ссылке - тоска. В этой гнилой, затерянной в болотах и снегах дыре тоска наваливается на ссыльного неожиданно. Тяжелая, как могильная плита. Грязно-серая, как верхоянское угрюмо нависшее небо.
      И сразу начинает казаться, что все - зря. Зря ты живешь на свете. Зря борешься с несокрушимым чугунным идолом - царем. Что всеми ты забыт. Что время остановилось. Что пять лет ссылки никогда не кончатся. И вообще пошло все к черту...
      Человек, захлестнутый тоской, сидит в дымной вонючей юрте, где пол земляной и крыша тоже земляная, сидит у камелька неподвижно, долгими часами не сводя тусклых глаз с огня.
      Неделями не выходит из юрты.
      Пропади все пропадом! Надоело. Хватит...
      От камелька пышет жаром. И все же в углах юрты - иней. Еще бы! Ведь за стеной мороз такой - даже ртуть в термометре на доме стражника и та замерзла.
      А тут еще верхоянская полугодовая ночь, которая тянется утомительно, как бессонница, и кажется, нет ей конца. Словно живешь ты в погребе. И тут и умрешь, в густой, непролазной этой тьме.
      Самое страшное - что тоска заразительна. Она - как эпидемия. Перекидывается от заболевшего к здоровому, и крушит наповал.
      И вот уже ссыльные перестают ходить друг к другу. И вспыхивают какие-то мелкие, противные дрязги, ссоры. И одному не хочется видеть осточертевшее лицо соседа. А другому стало невмоготу даже слышать голос недавнего друга-товарища. А третий и вовсе запил. Пьет беспробудно уже вторую неделю...
      "Да, - думал Бабушкин. - Скверно..."
      Он шел по вихляющей между юрт тропинке. Вокруг столько снега, что юрты почти не видны. Только по дымкам да кучам навоза и отличишь юрту от огромных сугробов.
      А вокруг - тундра. Голая, без деревца. Вся засыпанная снегом. Ни кустика. Карликовые северные березки, стелющиеся возле самой земли, погребены так глубоко под снегом, будто вовсе и нет их.
      Толстой варежкой Бабушкин прикрыл рот. Так и дышал - сквозь варежку. Мороз лютый, градусов пятьдесят. К такому привычка нужна. В первые дни, бывало, вдохнет Бабушкин - и в грудь сразу словно струя расплавленного свинца... Кажется, насквозь прожигает. А плюнешь на таком морозе, - слюна застывает на лету и падает на землю звонкой ледяшкой.
      Идет Бабушкин по тропочке... А куда идет? И сам не знает. Просто так.
      "Прогулка, - Бабушкин хмуро усмехнулся. - Прелестная прогулочка!"
      И впрямь, трудно назвать прогулкой такой вот поход на свирепом холоде. Но не сидеть же безвыходно у огня?!
      Шагает Бабушкин, и кажется ему - опять едет он на оленьих нартах. День за днем, день за днем. Говорят, Якутск - на краю света. Но от него до Верхоянска - еще тысяча верст. Тысяча пустынных, промерзших, унылых верст...
      И вновь мелькают редкие "станки" да "поварни" - одинокие избы на пути этапа. Окоченевшие на лютом морозе ссыльные вваливались в "станок" и тут же засыпали. А утром конвоиры шашками расталкивали спящих. Пора. В путь.
      Сколько же он тут, в ссылке? Бабушкин быстро прикинул - четырнадцать месяцев. Всего. А кажется, четырнадцать лет...
      Да, проклятое место...
      Идет Бабушкин, а на душе - пасмурно. И перед глазами все стоит гигантский факел. Полыхает, переливается, сверкает. Горит юрта.
      Хотя уже несколько месяцев прошло с той поры, а Бабушкину все не забыть.
      В той юрте жил ссыльный Фенюков. Жил тихо, как-то в стороне от всех. Молчаливый. И глаза у него черные, глубокие, как ямы. И какие-то печальные. Такие печальные, что долго смотреть в них ну просто невозможно.
      Но не жаловался Фенюков. Жил и жил. Три года прожил. Тихо. Неприметно.
      И вдруг однажды ночью проснулись все. Треск, пламя, собачий лай, тревожный рев коров. Горит юрта Фенюкова.
      Потом узнали: облил он керосином и себя, и юрту... И ноги сам себе сыромятным ремнем стянул. Крепко-накрепко. Чтоб в последний момент не струсить, не выскочить...
      Так и сгорел.
      А один из ссыльных потом записку у себя нашел:
      "Прощайте, товарищи. Видно, не герой я... Не могу..."
      Идет Бабушкин между сугробов. А перед глазами - пылающая юрта. Переливается в ночи, как огромный костер.
      "Прощайте, товарищи..."
      "Да, недоглядели, - думает Бабушкин. - И моя тут вина..."
      Хотя, конечно, не он виноват, а жизнь ссыльная, проклятая.
      Идет Бабушкин, хмурится.
      Вспоминается ему Хоменчук. Только что был у него Бабушкин. Звал на прогулку.
      Илья Гаврилович лежал на каком-то тряпье. Молчал. Лишь головой мотнул. Нет, мол, не пойду.
      Не понравился он Бабушкину.
      Интеллигент ведь, умница. Университет окончил. И певун какой! Бывало, ссыльные соберутся, Хоменчук как заведет свои украинские песни заслушаешься.
      А как опустился... Зарос весь. Видно, неделю уже не брился, а то и две. И аккуратную курчавую бородку тоже теперь не узнать. Как метла.
      А вокруг... И окурки, и горки пепла, и миска с остатками еды, и какая-то одежда навалом.
      А главное - глаза. Безучастные. Тусклые. Словно глядит на тебя и не видит. И вообще - неинтересен ты ему. И не приставай. Скверные глаза...
      "Как у Фенюкова", - Бабушкин покачал головой.
      Ветер ударил ему в грудь. На миг даже задохнулся. Пришлось повернуться спиной к ветру и так переждать несколько минут.
      "Да, надо что-то делать, - подумал Бабушкин, когда перед ним опять возникли тусклые, стеклянные глаза Хоменчука. - Но что?"
      * * *
      На следующий день среди ссыльных только и разговоров было о "пельменном пире".
      Каждый ссыльный получил от Бабушкина приглашение. Оно было написано четкими печатными буквами на твердом квадратике картона. И обведено синей рамкой. Из всех цветных карандашей у Бабушкина сохранился только синий.
      Утром Бабушкин зашел к Хоменчуку.
      Как открыл дверь - в нос сразу шибануло затхлой вонью.
      В юрте у якутов под одной крышей и жилье для людей, и хотон - хлев. Разделяет их лишь тонкая переборка. И потому пронизывает всю юрту острый запах коровьей мочи, навоза. И от этого не спасешься.
      Хоменчук по-прежнему лежал. Все такой же небритый. Помятый. И длинные космы спутанных волос наползают на лоб и на уши. Он был прикрыт какой-то старой облезлой шкурой. Такой облезлой и засаленной, что даже не поймешь: медведь это, или олень, или вовсе - кабарга?
      Из-под шкуры торчали ноги в торбасах*.
      ______________
      * Торбаса - мягкая якутская обувь.
      - Вот, - сказал Бабушкин. - Приглашаем вас, сеньор, на пир! - и протянул картонный квадратик.
      "Сеньор", не вставая, молча взял квадратик, надел пенсне, прочел и так же молча сунул куда-то в тряпье.
      - Насколько я понял, сеньор принимает приглашение?! - воскликнул Бабушкин. - Итак, вставайте!
      - А зачем? - вяло протянул Илья Гаврилович. - Ведь пир-то в субботу? А сегодня что?
      - Ха, - сказал Бабушкин. - До субботы еще три дня. Но ведь пельмени-то приготовить надо. А слуги у сеньора, да и у меня все отпущены. Так что придется самим. В общем, организационный пельменный комитет постановил: всю подготовку пира возложить на Бабушкина и Хоменчука. Вставайте же, сеньор!
      Организационный комитет ничего никому не поручал. Да и вообще комитета такого не было.
      "Не поднимется", - подумал Бабушкин.
      Но, как ни странно, Хоменчук, кряхтя, встал, натянул кухлянку.
      Бабушкин даже удивился: как гладко все получилось!
      Потом догадался: "Видимо, привычка к партийной дисциплине сработала. Раз комитет постановил - все!"
      Они пошли к Бабушкину.
      Три дня возились с пельменями.
      Надо было приготовить тесто.
      Мясо.
      Слепить пельмени. Да не пять, не десять, а несколько сотен.
      А тут еще выяснилось - перца нет. Ну, хоть караул кричи! Нет и нет.
      - А если без?.. - робко предложил Илья Гаврилович.
      - Пельмени без перца?! - возмутился Бабушкин. - Это - как пила без зубьев! Приказываю: достать перец!
      Совсем загонял Хоменчука, но в конце концов тот все-таки раздобыл перец. И у кого?! У стражника!
      И, наконец, наступила суббота.
      Бабушкин с утра долго убирал "балаган" - так якуты называют юрту.
      Земляной пол он подмел. Тщательно, как, наверно, никогда его здесь не подметали. Попросил у хозяина оленьи и коровьи шкуры, расстелил их на полу и на лавках. А несколько красивых соболиных шкурок повесил на стену.
      Вместе с Ильей Гавриловичем камелек почистил. И шесток глиняный тоже почистил. И дров побольше подложил в камелек. Вернее, не "подложил", а "подставил". Потому что якуты дрова ставят. Вертикально, под самой трубой. Сперва это удивляло Бабушкина, потом привык. Вроде бы так даже и лучше.
      Вскоре собрались все ссыльные - четырнадцать человек.
      На огне уже бурлил котел. С улицы Бабушкин внес мешок с пельменями. Они замерзли - хоть топором руби.
      - Приглашаю к остуолу, - сказал Бабушкин.
      Он теперь любил ввернуть якутское словечко.
      "Остуол" - это по-якутски "стол". Похоже, только гласных больше. Бабушкин уже подметил: якуты всегда в русские слова вставляют много лишних гласных.
      Ссыльные сели к "остуолу". Глотали острые, в масле, мягкие и вкусные комочки, запивали кисловатым, чуть хмельным кумысом и похваливали поваров.
      - Это не я. Это - Илья! - отвечал Бабушкин и смеялся: вот, даже в рифму говорить стал.
      Смеется Бабушкин, а сам все на Хоменчука поглядывает. Тот принарядился, побрился. И даже космы кое-как подровнял. Вертится по юрте: одному подай, у другого забери. То масла подлей, то дровишек добавь.
      "Вот, - радуется Бабушкин. - Суетится. Это хорошо! Только глаза все такие же. Или чуть веселее?"
      Один из ссыльных - студент Линьков - стал читать стихи.
      Потом кто-то запел про ямщика, как замерзает он в глухой степи.
      А потом и Бабушкин запел свою любимую:
      Среди лесов дремучих
      Разбойнички идут,
      И на плечах могучих
      Товарища несут.
      Поет Бабушкин, кое-кто из ссыльных подпевает. А Бабушкин нет-нет, да и глянет украдкой на Хоменчука. Ведь какой певун! Неужели утерпит? Неужели не присоединится?