Товарищ Богдан

      Бабушкин давно обдумал план побега. Надо ночью, в полной темноте, выждав момент, когда часовой уйдет в другой конец пустыря, выпрыгнуть из окна - под ним как раз мусорный ящик, украдкой перебежать пустырь, перелезть через забор. Там должны ждать их с одеждой. Быстро переодеться и добраться до заранее приготовленной квартиры. А там уже будут наготове фальшивые паспорта, деньги. Взять их и покинуть Екатеринослав.
      Двадцать третьего июля все было готово к побегу. А с воли почему-то не подавали сигнала. Время тянулось необычайно медленно. Студент нервно расхаживал по камере.
      - Так я и знал! Так я и знал! - судорожно шептал он. - Что-то случилось!
      Сидеть в тюрьме никогда не сладко. А с подпиленной решеткой - каждый день превращался в муку. Ведь в любую минуту тюремщики могут обнаружить надпилы. Подготовка к побегу. За это - каторга!
      - Бежим сами, - лихорадочно предложил Исай.
      - Бежать не фокус! - сказал Бабушкин. - Скрыться - вот задача! А так изловят в тот же день. Надо ждать. Городскому комитету виднее...
      Прошел день, ночь... Потом еще день. И еще ночь. Сигнала с воли все не было.
      Ночью Бабушкину не спалось. Снова и снова виделось ему: вот он бежит из тюрьмы, вот пробирается за границу, разыскивает Ленина. Как там дела в "Искре"? Бесперебойно ли выходит газета? Это сейчас главное. А второй съезд? Как идет подготовка к нему? Съезд необходим. Считается, что партия уже создана. Но на деле это не совсем так. Надо сплотить наши разрозненные группы.
      Утром в камеру вошел новый начальник полицейского участка, маленький, вертлявый, с длинными, до колен, руками, как у обезьяны. Подозрительно оглядев камеру, он, ни слова не говоря, вышел.
      У Исая зубы стучали, как в лихорадке.
      - Бежать! Немедленно бежать! - взволнованно шептал он, шагая взад-вперед по камере. - Мне про этого Чикина сестра рассказывала. Такого ирода свет не видал! Он был шпиком, а теперь, видите, повышение получил. У него нюх собачий! Бежать! Как только стемнеет, сразу бежать!
      - Нет, - сказал Бабушкин. - Подождем вечера. Наверно, будет передача и записка с воли.
      Он скатал шарик хлеба и подошел к окну. Тщательно оглядел надпилы на прутьях, плотно заполненные мякишем. Эта "замазка", высохнув, меняла цвет и форму, начинала крошиться, отваливаться.
      Бабушкин спичкой выколупал кое-где старый, ссохшийся мякиш, заменил новым.
      Наступил вечер. Принесли передачу. Записки опять не было.
      - Значит, следующий раз будет, - как можно веселее сказал Бабушкин, хотя и у него на душе кошки скребли.
      Студент беспокойно метался по камере.
      - Глупо медлить! Надо сейчас же бежать, - возбужденно шептал он. Иначе все провалится. Чикин что-то подозревает. Переведет нас в другую камеру - и конец!
      Бабушкин, не отвечая, лепил из хлеба шахматного коня. Гриву ему спичкой исчертил. И вместо ушей два обломка спичек воткнул. А в основание коня вмуровал камешек: для устойчивости.
      - А может, в передаче была записка? - тревожно шептал студент. - И на досмотре обнаружили? А?
      Бабушкин расставил на листке бумаги, разграфленном на клетки, маленькие шахматные фигурки.
      - Сыграем?
      Студент даже остановился от удивления.
      - Кто-то из нас сошел с ума - я или вы! - возмущенно воскликнул он. Тут сердце леденеет! А вы...
      Он нервно смешал фигуры и ничком бросился на нары.
      - Все будет хорошо! - успокаивал Бабушкин.
      Сам он тоже тревожился.
      "А вдруг у нас устроят "концерт"?"
      Эта мысль преследовала его по целым часам, мешала спать ночью. От нее было никак не отделаться.
      Но студенту Бабушкин ни слова не говорил о своей тревоге.
      ...Прошел еще день и еще один день.
      Утром в камере вновь появился Чикин вместе с надзирателем. Начальник участка сам обшарил нары, заглянул даже в парашу. Потом подошел к окну.
      "Сейчас заметит надпилы на прутьях, - с ужасом подумал Горовиц. - Вон мякиш отстает..."
      Чикин посмотрел на кучерявые облака, закурил папиросу и вновь принялся обыскивать камеру.
      - Крысы, стервы, так и рыщут по корпусу. Где же у них лазейки? насмешливо пояснил он заключенным.
      "Надо, чтоб этот прохвост немедленно убрался из камеры! - подумал Бабушкин. - А то каюк! Но как? Как вытурить его?"
      - Какие там крысы? - грубо сказал Бабушкин. - Наверно, побега боитесь, пилки ищете! Они вон, под ведром!
      Горовиц похолодел.
      - Шутник! - пробормотал начальник участка. Он больше не обшаривал камеру и ушел.
      Вечером принесли передачу.
      - Теперь или никогда! - сказал Горовиц. - Больше я этого не вынесу. Или бежать, или к черту все эти муки! Хуже пытки!
      Он лихорадочно ощупал ветчину, кусок сала, быстро разломал баранки. Нигде ничего! Швырнув продукты на стол, студент прижался горящим лицом к холодной каменной стенке камеры.
      - Поберегите нервы, юноша, - строго сказал Бабушкин. - Закройте "глазок".
      Разложив все продукты на столе, он стал тщательно, неторопливо осматривать их. Баранки раскрошил. Ветчину и сало разрезал на кусочки. Пусто.
      Ветчина была завернута в газету, насквозь пропитавшуюся жиром. Бабушкин долго рассматривал ее. Не подчеркнуты ли какие-нибудь слова? Нет ли крошечных дырочек - проколов иголкой - в середине некоторых букв? К сожалению, ничего...
      Оставался последний из присланных продуктов - маленькая баночка с вишневым вареньем.
      Бабушкин посмотрел баночку на свет, взболтал ее - не плавает ли там что-нибудь, кроме вишенок? Нет, только ягоды.
      И вдруг Бабушкин вспомнил! Ему когда-то рассказывали, как в Питере передавали в тюрьму особо важные записки...
      - Ну, Исай, - радостно сказал Бабушкин. - Смотрите. Сейчас получите записку.
      Исай встрепенулся.
      Бабушкин слил густой сироп из банки в жестяную миску, которая служила узникам тарелкой. Лил и тщательно наблюдал, чтобы ни одна вишня не проскочила в миску вместе с жидкостью. Когда на дне банки остались только ягоды, Бабушкин стал "снимать пробу". Брал вишенку и клал ее в рот. Зубами нащупывал косточку. Выплюнет косточку, а ягоду проглотит. Потом другую так же обследует: на месте ли косточка?
      Бабушкин вспомнил: иногда, чтобы передать в тюрьму записку, делали так: извлекали из какой-нибудь вишни косточку, вместо нее всовывали в ягоду крохотную записку, скомканную, написанную на особой бумаге.
      Ну, тюремщики, конечно, не могут все ягоды перещупать, а арестанту торопиться некуда...
      Вишню за вишней проверял Бабушкин. Выплевывал косточки, а ягоды глотал.
      Студент, как завороженный, смотрел ему в рот.
      - Вы, Иван Васильевич, только не торопитесь, - шептал он. - Не торопитесь! А то ненароком проглотите записку.
      - Да нет же! - успокаивал Бабушкин. - Если косточка есть, - значит, записки нет... Проще простого!
      Бабушкин ел вишни, они все убывали и убывали. Вот уже только на донышке. А записки все нет...
      Наконец остались последние четыре вишенки. Тут уж Исай не вытерпел. Подскочил к банке, вытряхнул их на ладонь и пальцами лихорадочно ощупал.
      - Так я и знал! - он закусил губу.
      Во всех четырех ягодах были косточки.
      "Весело", - подумал Иван Васильевич.
      Несколько минут он молча расхаживал по камере.
      "Но ведь должен... Должен, обязан быть сигнал!"
      Он снова взял газету, в которую была завернута ветчина; скрупулезно изучил ее, миллиметр за миллиметром. Никаких знаков!
      Потом подошел к окну, поглядел бумагу на свет. Опять ничего!
      Иван Васильевич перевернул обрывок газеты на другую сторону, снова посмотрел на свет и вдруг - он даже не поверил глазам! - увидел нанесенные карандашом еле-еле заметные цифры:
      29
      12
      - Сигнал! - воскликнул Бабушкин.
      Студент мигом сорвался с нар. Вдвоем они еще раз внимательно оглядели обрывок газеты. Сомнений быть не могло. Городской комитет сообщал: побег назначен на двадцать девятое июля, двенадцать часов ночи.
      - Ну вот, значит, завтра в полночь бежим, - сказал Бабушкин.
      Всю ночь студент не спал. Шептал что-то про себя, вставал с койки, пил воду из огромной жестяной кружки и вновь ложился, ворочаясь с боку на бок.
      Стояла удивительная тишина. Плотная, как вода. Слышно было, как скребется крыса, как шагает караульный за окном, как изредка шлепают по тюремному коридору мягкие туфли надзирателя.
      Рассвело. Наступил день. Последний - а может быть, и не последний? день в тюрьме. Казалось, он никогда не кончится. Минута за минутой тянулись медленно, как тяжелые возы по степной дороге.
      Бабушкин, чтобы отвлечь студента, снова предложил сыграть в шахматы. Однако Исай - сильный шахматист - сегодня играл рассеянно, не замечая даже очевидных угроз. Бабушкин развил атаку на его короля, пожертвовал фигуру и дал мат в три хода.
      Когда стемнело, Бабушкин и студент прильнули к окну. На пустыре маячила фигура часового. Он медленно ходил вдоль забора.
      Издалека доносились звуки вальса. Справа слышались гулкие ухающие удары "бабы" - вероятно, забивали сваи. С залихватской песней, дружно стуча сапогами, мимо прошли солдаты.
      Часов у заключенных не было. Забрали в тюремной канцелярии. Как узнать, когда наступит двенадцать?
      - По гудку! - сообразил Бабушкин.
      Неподалеку находился спирто-водочный завод. Ночью там заступала новая смена. И всегда ровно в полночь тишину вспарывал пронзительный заводской гудок.
      Становилось все темнее и темнее, но заключенным казалось: время не движется.
      Студент вздрогнул, когда заскрежетал засов.
      - Провал! - он до боли сжал локоть Бабушкину.
      Вошел надзиратель, поставил лампу, подозрительно долго - или это только казалось? - оглядывал камеру и вышел.
      Вскоре Бабушкин отдал лампу надзирателю: пусть думает, что они легли спать. А главное, пускай глаза привыкают к темноте.
      Чтобы сократить время, Бабушкин шепотом стал рассказывать длинную историю из своего детства.
      После смерти отца мать с двумя детьми уехала в Петербург, стала кухаркой, а его оставила в деревне, подпаском у деда. И вот однажды огромный, черный, лоснящийся бык Цыган сорвался с цепи и чуть не поднял на рога девятилетнего пастушонка. Хорошо, что Ваня не растерялся, ловко заманил рассвирепевшего быка в хлев и захлопнул дверь, приперев ее колом. А то бы пиши пропало...
      ...Вдруг совершенно неожиданно, хотя узники все время ждали его, тишину разорвал визгливый оглушительный рев. Гудок!
      Бабушкин решительно отогнул подпиленные прутья решетки.
      Часовой по своей обычной дорожке медленно прошел мимо окна налево, до конца пустыря, повернул, прошел направо вдоль всего забора, снова повернул. Его не было видно, только слышались грузные шаги. Когда часовой опять поравнялся с их окном и, повернувшись спиной, стал удаляться, Бабушкин шепнул Исаю:
      - Давай!
      Тот бесшумно спрыгнул и лег возле мусорного ящика. Переждав несколько мгновений, Бабушкин тоже спрыгнул и лег рядом.
      Прислушался. Вдали громко, казалось, на весь двор, гремели сапоги караульного.
      Наступил самый напряженный момент. Сейчас невидимый в ночи часовой повернул и по своей обычной тропочке идет к ним. Надо лежать! Беззвучно. Лежать, хотя часовой с каждым шагом все ближе, ближе.
      Бабушкин в темноте положил руку на спину студенту. Словно прижимал его еще ниже к земле.
      "Заметит? Нет?"
      Часовой прогромыхал сапогами возле самого ящика и стал удаляться.
      Бабушкин мысленно сосчитал до пятнадцати - пусть часовой уйдет - и легонько толкнул Исая. Они сделали короткую перебежку к забору. Притаились. Потом тихо, по-кошачьи, перемахнули через забор.
      Их уже ждали. Из темноты сразу вынырнули две фигуры.
      - Быстрей! - услышал Бабушкин чей-то знакомый мужской голос.
      - Раздевайтесь!
      Беглецы мигом скинули с себя одежду.
      Заботливые торопливые руки товарищей натянули на Горовица гимназическую тужурку и шинель. На Бабушкина так же быстро надели чиновничий сюртук и форменную фуражку с кокардой.
      - Пошли! - скомандовал все тот же знакомый голос.
      Не говоря ни слова, безлюдными проулками, огородами беглецы и их друзья стали быстро уходить.
      Ночь была темная. Фонарей почти не встречалось. Четверо шли цепочкой, стараясь не терять из виду друг друга.
      Бабушкин чувствовал: нечем дышать. Это было странно. Нечем дышать будто пробежал десяток верст.
      "Спазм, что ли? Нервы?" - он тряхнул головой, хотел набрать полные легкие воздуха. Нет, грудь была сдавлена, как тисками.
      И в то же время ноги, сами собой, то и дело переходили на бег. Быстрей, быстрей, подальше от тюрьмы!
      Бежать было глупо. И подозрительно. Правда, вокруг - пусто. Но все же... Бежать нельзя. Бабушкин это понимал, однако ноги сами невольно все учащали шаги.
      Вскоре вся четверка была уже далеко от тюрьмы, на Нагорной улице.
      Впереди идущий остановился.
      - Ну, - сказал он, - прощайтесь. Быстро.
      Бабушкин понял: его поведут в одно убежище, Исая - в другое.
      Это было разумно: если полиция нащупает следы, то хоть не сразу двоих схватят.
      - Ну, - торопил провожатый.
      В темноте Бабушкин не видел лица Исая. Тот молчал. Лишь дышал тяжело. От волнения? Или от быстрой ходьбы?
      Бабушкин притянул его к себе:
      - Ну, счастливо!
      Исай засопел и ничего не сказал. Лишь неловко ткнулся головой ему в плечо.
      8. Коля-парикмахер
      Бабушкина отвели на квартиру к рабочему Бушуеву.
      Три дня Бабушкин не выходил на улицу.
      Бушуев рассказывал: в городе тревожно. Ротмистр Кременецкий, взбешенный дерзким побегом, устраивает повальные обыски, пачками арестовывает людей.
      - Пусть перебесится, - усмехнулся Иван Васильевич.
      Друзья сообщили: ротмистр "закрыл" город. На всех дорогах, на всех вокзалах дежурили шпики. Стоило показаться невысокому русоволосому человеку, и шпик украдкой смотрел на фото: не беглец ли?
      Однако и оставаться дольше в Екатеринославе было опасно. Городской комитет решил: Бабушкину надо уехать.
      Через три дня в квартиру Бушуева постучали. Бабушкин прислушался. Четыре слабых удара, пауза, два сильных. Свои!
      Бушуев открыл дверь. Вошел бойкий белобрысый парень с чемоданчиком, от которого пахло сразу и мылом, и духами, и чем-то ядовито кислым.
      - Ты никогда не пробовал превращаться в старушку или, скажем, в девицу? - с улыбкой обратился к Бабушкину Бушуев. - Готовься... Наш Коля мастак на такие штуки!
      Коля оказался "партийным парикмахером". Он работал токарем на заводе и участвовал во всех любительских спектаклях, гримируя актеров. Свои обязанности он исполнял с увлечением и изобретательностью. Поэтому его и сделали с недавних пор "партийным парикмахером".
      Веселый, шустрый токарь любил поговорить, да и прихвастнуть был не прочь.
      - Я вас так раздраконю, - заявил он Бабушкину, - сами себя не узнаете!
      На столе появилась банка с клеем, щеточки, склянки, маленькое круглое зеркальце.
      - Уж не деготь ли? - спросил Бабушкин, скосив глаза на большой флакон.
      Токарь засмеялся:
      - Покрепче дегтя! - и повернул флакон, чтобы Бабушкин видел яркую наклейку.
      На ней было написано: "Негр Джимми - краска для волос" - и изображен очень довольный жизнью, веселый, белозубый негр в красной рубашке и с черными, как вакса, волосами.
      Парикмахер усадил Бабушкина и ловко, одним движением, подвязал ему салфетку. Потом вылил немного густой жидкости из флакона в блюдце, понюхал, добавил нашатыря, размешал.
      Вся комната наполнилась острым, ядовитым запахом.
      Токарь-парикмахер взял палочку, обмотал конец ее ватой, обмакнул в блюдце и стал смазывать русые волосы Бабушкина. От едкого запаха Ивана Васильевича даже слеза прошибла. Потом он стал отчаянно чихать.
      Волосы слиплись и поднялись щетиной, как колючки у ежа.
      - Ничего! Пусть голова подсохнет, а мы пока бороду приклепаем, объявил неунывающий токарь. - А чихаете вы просто с непривычки...
      И тут же сам оглушительно чихнул.
      Он вытащил из чемодана черную бородку клинышком и стал приклеивать ее Бабушкину.
      - Не отвалится? - с сомнением спросил Иван Васильевич.
      - Что вы?! - обиделся токарь. - Такого клея во всем свете не сыщешь. Собственного изготовления! Подвесь вас за бороду - не оборветесь!
      Он отошел на шаг и оглядел свою работу.
      - Симпатичная бородка! А усы давно носите?
      - Давно.
      - Тогда мы их - того...
      Взял бритву и несколькими уверенными движениями уничтожил усы.
      У парикмахера оказался припасенным и новенький студенческий костюм.
      Бабушкин переоделся, подошел к дешевенькому зеркалу, висящему на стене, и рассмеялся. Из зеркала на него смотрел незнакомый франтоватый студент.
      9. На дачу
      Поздним вечером к квартире Бушуева подкатила роскошная пролетка. Важный, как министр, кучер в черном цилиндре и белых перчатках резко осадил лошадей.
      В пролетке полулежал, удобно развалясь на мягком сиденье, медноволосый красавец студент.
      Бабушкин, превращенный в "жгучего брюнета", в студенческом костюме, сидя у окна, нетерпеливо поглядывал на улицу. То и дело он проводил пальцами по верхней губе: непривычно без усов-то.
      Едва пролетка остановилась под окном, Бабушкин встал, одернул студенческую тужурку и прислушался.
      Красавец студент в пролетке затянул пьяным голосом игривые французские куплеты.
      "Все точно", - Бабушкин взял фуражку и вышел на улицу. Пожал руку студенту, громко засмеялся и сел в пролетку. Студент ткнул кулаком в спину кучера. Лошади понеслись.
      Ехали по ярко освещенным центральным улицам Екатеринослава. Городовые провожали их почтительными взглядами. Еще бы! Два богатых студента гуляют! Вон один из них - известный всему городу сынок Рябинина, свечного фабриканта. И второй, видимо, из той же компании. Вишь, как обнялись друзья-приятели!
      Бабушкина заранее предупредили: сын фабриканта Рябинина не революционер, но "сочувствует". Намерен даже порвать со своим отцом. Он поможет Ивану Васильевичу бежать.
      В пролетке настоящий и фальшивый студенты познакомились.
      - Мы едем на дачу, к моей маман, - сказал Игорь Рябинин. - Учтите: вы мой товарищ по Киевскому университету. Приехали в Екатеринослав на вакации*.
      ______________
      * Каникулы.
      На дачу прибыли благополучно. Хозяйка - не молодая, но еще красивая дама, одетая в длинное шерстяное платье, со сверкающими кольцами на руках пригласила сына и гостя к столу. Бабушкин старался молчать. Кто его знает, как надо себя держать с такой великолепной дамой. В лавке у купца Бабушкина этому не обучали. И в торпедных мастерских - тоже. К тому же Иван Васильевич никогда не был студентом, а хозяйка, чего доброго, начнет расспрашивать об университете.
      Тревожило Бабушкина и другое. Перед ним на столе стояли две рюмки и лежали два серебряных ножа, три вилки и две ложки. Они были разные и по форме, и по размеру.
      "Зачем мне одному столько "инструментов"? - подумал Иван Васильевич. Как бы не оконфузиться? Не перепутать, чем и что положено обрабатывать!"
      Подали заливную рыбу. Иван Васильевич уже потянулся к ножу, но тут заметил, что студент взял вилку. Бабушкин поспешно отодвинул нож.
      "Выход найден, - обрадовался он, орудуя вилкой. - Как студент, так и я! Он-то, конечно, не путается во всех этих великосветских порядочках!"
      Несколько минут прошло в молчании. Но галантная дама решила, что долг хозяйки - занимать гостя.
      - Вы какого факультета? - улыбаясь, спросила она, передавая ему тарелку.
      "Началось! - хмуро подумал Бабушкин. - Теперь выпутывайся. На какой бы факультет себя зачислить?"
      - Я... это... на юридическом, - ответил Иван Васильевич и, расхрабрившись, добавил:
      - Кодексы, законы, параграфы - сплошное крючкотворство!
      И снова принялся за еду. Но хозяйка не унималась.
      - Почему же крючкотворство?! - воскликнула она. - Отличный факультет! И приехали вы к нам очень кстати. Уже два года - целых два года! - у меня тянется тяжба с соседом-помещиком. Представьте себе, этот выскочка хочет оттягать мой Черный лес! Каково?! Завтра я покажу вам документы - и купчую, и все прочее. Надеюсь, вы не откажетесь дать мне совет?..
      - Охотно сделаю все, что в моих силах, - хладнокровно ответил Бабушкин.
      "Гостеприимный дом, - подумал он. - Бежать отсюда. И побыстрее".
      Продолжал ужинать, а сам думал:
      "Лишь бы эта интеллигентная дамочка не заговорила по-французски. Вот будет позор - студент, а по-французски ни бе, ни ме!"
      И только он успел подумать об этом, как хозяйка с улыбкой прощебетала на неведомом Бабушкину языке что-то длинное-длинное и, вероятно, остроумное, потому что ее сын засмеялся.
      Потом она еще что-то произнесла с вопросительной интонацией.
      Бабушкин из всей последней фразы уловил только одно слово: университет.
      "Что она могла спросить? - с лихорадочной быстротой думал он. - На каком курсе я учусь в университете? Ответить - на третьем? А может, она интересуется, сколько студентов в университете или какие профессора читают лекции? Вот чертовщина!"
      - Извините... Страшно разболелась голова, - не найдя другого выхода, сказал он, сжав ладонями виски, и отодвинул свою чашку с чаем.
      Голова у него действительно зудела, будто Бабушкин лежал на муравейнике.
      "Чертова краска, - думал Иван Васильевич, еле сдерживая желание почесаться. Украдкой провел рукой по волосам. Вот так раз! На ладони черный след.
      "Линяю, как кошка! Поскорей бы кончился этот проклятый ужин".
      К счастью, хозяйка, услышав, что у гостя болит голова, тоже отодвинула чашку. Все встали из-за стола. Хозяйка ушла, сказав, что гостю уже приготовлена комната и она пришлет ему чудесные порошки от мигрени.
      Бабушкин, сопровождаемый студентом, с радостью удалился.
      - Ну, как вам моя маман? - спросил Игорь.
      - Очень! Очень милая! - сказал Бабушкин. - И по-французски она так блестяще!.. - он усмехнулся. - Ну, вот что. На рассвете я уйду с дачи. А как иначе? - сказал он, заметив удивление студента. - Завтра ваша маман опять заговорит со мной по-французски. Не могу же я опять: "Ах, ах, голова болит"? Да и с моим юридическим факультетом ерунда получается. Все-таки простому слесарю трудно, знаете, так, с ходу, стать юристом...
      - Но маман же завтра изумится! Куда вы делись?
      - Соврите что-нибудь. Мол, Николай Николаевич просил извинить. Его срочно, телеграммой, вызвали в Киев. Брат умирает...
      Бабушкин лег, проспал часа четыре, потом встал, бесшумно оделся. За окном еле брезжила предрассветная муть. Взяв сапоги в руки, чтобы ни одна половица не скрипнула, он осторожно выбрался из спящего дома.
      10. Через границу
      Бабушкин долго шел лесом. Шагал по мхам и травам, стараясь не терять из виду проселочную дорогу, которая петляла сбоку, то приближаясь, то удаляясь.
      Потом остановил проезжавшего мимо крестьянина, забрался на воз с сеном, зарылся в него поглубже.
      "Утром буду в Павлограде", - подумал.
      Были железнодорожные станции и поближе, но городской комитет посоветовал Бабушкину не показываться на них. И правильно. Ротмистр Кременецкий установил на всех пригородных станциях круглосуточное дежурство жандармов и шпиков.
      Лежа на возу с сеном, Бабушкин снова и снова обдумывал свой план.
      "Проберусь за границу. К Ленину! Да, обязательно к Ленину!"
      Бабушкин так давно не видел Владимира Ильича... Где он теперь? А Надежда Константиновна - с ним? Или нет? Как всегда, вспомнив свою учительницу, Бабушкин улыбнулся, и глаза его потеплели.
      А главное, надо подробно потолковать с Лениным обо всех российских делах. Получить у него указания, что делать дальше.
      "Но как разыскать Ленина?"
      Его заграничного адреса у Бабушкина не было. И в городском комитете не смогли помочь.
      "Да, - горько думал Бабушкин. - Вроде бы и есть партия. А вроде бы и нет. Кустарщина. Даже адреса Ленина не добыли. И денег - гроши. И с паспортом ерунда получилась".
      Екатеринославские друзья предложили Бабушкину лишь "печать" - это был распиленный надвое медный пятак, на котором кислотой вытравили цепочку слов и российский герб.
      Но зачем печать, когда самого-то паспортного бланка не достали?!
      Воз с сеном плыл по мягкому проселку плавно, как лодка по реке.
      "Сперва проберусь в Киев, а оттуда - в Германию, в Штутгарт", - решил Бабушкин.
      У него хранилась вырезка из "Искры", ленинской "Искры".
      В газете часто печаталось сообщение:
      "По поводу многократных обращений к нам с вопросом о том, как сноситься с "Искрой" людям, попадающим за границу, мы повторяем, что из-за границы следует посылать все и всякие письма, материалы и деньги на адрес Дитца, в Штутгарте".
      "У Дитца я узнаю адрес Ленина, - решил Бабушкин. - И направлюсь прямо к нему!"
      Воз тащился медленно. Бабушкин, зарывшись в сено, вдыхал знакомый пряный запах. Когда-то, в детстве, он любил лежать вот так, на сене. И теперь этот родной запах напоминал, как давно не был он в деревне, напоминал избу в Леденгском, и луга, и далекую пастушечью жизнь.
      Ненароком Иван Васильевич дотронулся до своей треугольной бородки. Вот те раз! Слева бородка отклеилась. Она еще держалась, но нельзя же приехать в город с полуотвалившейся бородой?!
      Иван Васильевич мысленно сказал несколько "ласковых" слов Коле-парикмахеру. Но что делать? Подумал-подумал и совсем оторвал бородку. Незаметно выкинул ее в канаву.
      Не доехав с версту до Павлограда, Бабушкин соскочил с воза, растолкал задремавшего мужика, сунул ему серебряную монету и быстро свернул на боковую тропинку.
      А мужичонка еще долго стоял на дороге, обалдело глядя вслед Бабушкину.
      "Мабуть, помстилось?! - думал он, испуганно крестясь. - Садился, кажись, с бородой?.. А слез - подбородок як яйцо. Что за притча?!"
      В Павлограде Иван Васильевич не пошел на вокзал. Станешь покупать билет - привлечешь внимание кассира, да и шпиков на вокзале, конечно, хватает.
      Он медленно брел по рельсам, исподлобья быстро оглядывая товарные составы. У чумазого смазчика узнал, что эшелон с углем идет на Киев. К хвосту поезда в этот момент прицепляли крытые товарные вагоны. Бабушкин откатил тяжелую - на роликах - дверь и украдкой влез в один из них.
      ...В Киеве Бабушкин поколесил по городу, то пешком, то на извозчике, и, лишь убедившись, что за ним нет слежки, направился на "явку".
      Явочной квартирой служила маленькая аптека на окраине, с двумя цветными стеклянными шарами у входа. Густо усыпанный веснушками, низенький аптекарь, как говорят подпольщики, "держал границу": по заданию партии уже много лет подряд переправлял людей в Германию.
      - Так вы и есть товарищ Богдан? - засуетился аптекарь, когда Бабушкин назвал ему пароль. - О, весьма, весьма счастлив с вами познакомиться! Меня уже предупредили насчет вас. Великолепный побег, просто великолепный!
      Аптекарь восторженно сверкал глазами и размахивал руками, как глухонемой.
      - Давайте явку, - суховато перебил Иван Васильевич, которому не понравилась его излишняя болтливость.
      Аптекарь сразу стал серьезным. Он рассказал товарищу Богдану, как лучше всего добраться до нужного пограничного селения и как там найти Яна Драховского.
      - Это честный контрабандист. Можете не сомневаться. Но скуп! - аптекарь воздел руки к потолку. - Как сто тысяч скряг! Вы ему больше десяти рублей ни в коем случае не давайте!
      Аптекарь оставил Бабушкина одного, ушел куда-то в глубь аптеки. Вскоре вернулся, неся на ладони золотую монету.
      - Это вам, - улыбнулся он. - От киевских друзей. Не помешает, а?
      Еще бы! У Бабушкина было всего два рубля и горсточка мелочи. Лежа на соломе в товарном вагоне, он всю дорогу до Киева мучительно ломал себе голову: где бы раздобыть еще денег? И вот - как в сказке!..
      Бабушкин сунул золотую десятирублевку в карман, но аптекарь замахал руками:
      - Нет, нет!
      Забрал монету. Потом оторвал у Бабушкина со студенческой тужурки пуговицу.
      Бабушкин не понимал: что он делает?
      Аптекарь ловко обтянул монету синей материей и пришил Бабушкину к тужурке вместо пуговицы.
      - Хитро! - сказал Бабушкин. - А зачем?
      - О, вы не знаете, сколько жулья вокруг! - засуетился аптекарь. - Вам придется ночевать в кабаках, и на постоялых дворах, и бог знает где. Вам мигом очистят карманы. А так - целее...
      Аптекарь сам купил Бабушкину железнодорожный билет и посоветовал сесть в поезд перед самым отправлением, когда уже прозвучат удары станционного колокола и свисток обер-кондуктора.
      Вскоре Иван Васильевич был уже в пограничном селении. Он легко нашел шинок* Драховского.
      ______________
      * Шинок - кабак.
      Шинкарь - длинный, сутулый, с маленьким, с кулак величиной, лицом и большим носом - узнав, что незнакомцу надо переправиться через границу, сразу заявил, что это неимоверно трудно, и запросил пятьдесят рублей.
      Но Бабушкин, сославшись на аптекаря, предложил "красненькую" и ни копейки больше.
      Торговались долго. Шинкарь подробно объяснял Бабушкину, как он рискует, переправляя людей в Германию, сколько взяток должен давать...
      - Красненькая, - твердил Бабушкин.
      Шинкарь говорил, что у него девять детей и всех надо накормить, одеть, обуть...
      - Красненькая, - повторял Бабушкин.
      Он держался твердо: все равно, кроме той золотой десятирублевки, денег у него не было.
      Наконец шинкарь убедился, что с Бабушкина больше не возьмешь. Он скис и, что-то недовольно бормоча по-польски, согласился.
      Бабушкин вышел во двор, украдкой оторвал пуговицу с тужурки и, вернувшись в кабак, передал шинкарю золотую монету.
      Вскоре Бабушкин лег спать. В три часа ночи его должны были разбудить.
      "Что такое граница? - думал Иван Васильевич, засыпая. - Колючая проволока? Глубокий ров с водой? Часовые? Река? Или, может быть, просто черта, полоса?"
      Ночью, под проливным дождем, Бабушкин с шинкарем углубились в лес. Капли барабанили по листве, ветер, глухо гудя, раскачивал стволы. Ноги то и дело глубоко проваливались в топкое месиво. Иногда шли прямо по воде: очевидно, тропинка превратилась в русло вновь рожденного потока.