Юность Маши Строговой

      В штабной землянке пусто. Топилась железная печь, трещали поленья.
      В тепле Сергей разомлел, у него слипались глаза. Он таращил их изо всех сил, боясь уснуть до прихода начальства, и незаметно уснул.
      Он подскочил, как на пружинах, когда его окликнули.
      Перед ним стоял капитан Веснухин, теперь подполковник.
      - Какие у вас боевые награды, Бочаров?
      - Орден Красной Звезды за Калинин, товарищ подполковник, орден Отечественной войны первой степени за Сталинград и представлен к медали "За отвагу".
      - Удивительно ли, - сказал подполковник, - что мы бьем врагов! А что, Бочаров, помните, я вас заслоном оставил в районе... Немцы прорвались тогда с правого фланга и щупали выход на шоссе. Вы задержали их разведку, а за это время мы перебросили на новые позиции крупные силы. Принимать бой тогда, на шоссе, было бы бессмысленно и гибельно, а теперь вся наша часть невредимой вступила в сражение за Сталинград... Они здорово просчитались, Бочаров!
      - Выходит, что просчитались, - подтвердил Бочаров.
      - А тяжеленько вам пришлось, Бочаров?
      - Тяжеленько, да выдюжил, товарищ подполковник.
      Подполковник Веснухин сказал:
      - Указом Президиума Верховного Совета сержанту Бочарову за воинский подвиг присвоено звание Героя Советского Союза!
      Глава 25
      В круглом светлом зале, несмотря на большое количество собравшихся людей, было так тихо, что стоило кому-нибудь кашлянуть или скрипнуть стулом, все удивленно оглядывались.
      Рядом с Сергеем сидел академик. Седая борода покрывала половину его груди; он держался внушительно и прямо.
      С другой стороны сидел не старый высоколобый, тщательно выбритый генерал.
      Сергея стесняло, что место его оказалось между академиком и генералом.
      Однако едва распахнулись двери и Михаил Иванович Калинин появился в зале, чувство стесненности исчезло без следа.
      Сергей с восхищением и нежностью смотрел на Калинина. Он видел, как Калинин задержался, окинул зал взглядом; добрая улыбка осветила его лицо.
      Быстро, мелко шагая, немного опустив голову и сутулясь, Михаил Иванович прошел к столу.
      Сергей вздрогнул от шума аплодисментов и восторженно принялся бить в ладоши.
      Ему показались утомленными лицо и походка Калинина. С острым беспокойством он подумал: "Хорошо ли смотрят за Михаилом Ивановичем доктора?"
      Он так забеспокоился о здоровье Михаила Ивановича, что, забыв смущение, хотел обратиться с вопросом к генералу, но в это время генерал поднялся и направился к столу; Калинин встречал его внимательным взглядом.
      И вот тот же взгляд ждет и его, Сергея.
      Сергей шел, не замечая стен и сверкающих люстр, ни длинных рядов стульев, ни лиц, - он ничего не видел и шел навстречу влекущему взгляду, ответно сияя глазами.
      А Михаил Иванович действительно в тот день чувствовал себя худо. От весенней сырости болела спина. Он старался скрыть усталость и нездоровье и от этого еще больше устал.
      Вдруг он увидел паренька, который быстро шел, почти бежал между рядами стульев; глаза у него густо синели, как васильки в ржаном поле, русая прядка опустилась на лоб.
      И таким привлекательным своей прямотой и открытостью показалось Михаилу Ивановичу это лицо, что-то он узнавал в нем такое близкое, знакомое, что не мог оторвать от паренька помолодевшего взгляда. Он силился вспомнить что-то и вспомнил.
      Это собственная юность его идет прямым и стремительным шагом!
      - Поздравляю вас, товарищ Бочаров, с высшей наградой! - Михаил Иванович потрогал белый клинышек бородки, кашлянул и, ближе всмотревшись в Сергея и все удивительнее узнавая в нем себя в те давние годы, когда так же падала русая прядка на лоб, сказал изменившимся от волнения голосом: Спасибо вам от имени Родины-матери! Вы достойный ее сын, Бочаров! Верный сын. У таких сыновей мать не будет в обиде. Правду я говорю или нет?
      Сергей знал, какими словами нужно ответить, но, вместо того чтобы сказать, как его учили, воскликнул то, что сейчас пришло ему в голову:
      - Товарищ Калинин! Да кто же свою мать не защитит от обиды! А спасибо-то вам, Михаил Иванович! Без вас, может, я и был бы, да не тот... Я, Михаил Иванович... мечтал про геройские подвиги. Я, когда в школе учился, сколько книг про героев прочитал!
      Михаил Иванович кивнул и засмеялся беззвучным, стариковским смехом, мелкие добрые морщинки побежали по его лицу - от очков к носу и вискам.
      - Когда я был молод, тоже мечтал: может быть, буду депутатом рабочего парламента, хотя знал, что сначала придется в тюрьмах сидеть. Неплохо, что мы с вами мечтали, товарищ Сергей Бочаров! Потому, верно, и воюем неплохо. Больше скажу: отлично защищаете Родину, товарищ Бочаров.
      Щеки Сергея вспыхнули, как у девушки, он вытянулся и крикнул во всю молодую грудь:
      - Служу Советскому Союзу!
      И никогда эти привычные слова не были освещены для него таким глубоким и радостным смыслом.
      Генерал и академик, не в первый раз получавшие ордена в тишине кремлевского зала, с удивлением выслушали необычный разговор.
      И они вспомнили юность.
      Глава 26
      Палашовский переулок, дом номер...
      Конечно, Сергей мог не застать Машу дома - читальня, институт, столовая или Пушкинский бульвар, где на каждой скамейке девушки с книгами, мало ли куда в апрельский вечер могла уйти Маша! Москва велика. Поди ищи!
      Он без передышки взбежал, почти взлетел на третий этаж.
      - Сережа! Откуда ты взялся, Сергей! Не верю, не ты! Нет, ты! Какая радость, что ты приехал, Сережа!
      Когда бы ни встречал Сергей Машу - в вишневом саду Пелагеи Федотовны, на полустанке накануне первого боя или сейчас, - всегда чувство полной отрешенности от обыденного овладевало им целиком. Так необычайно было это чувство, что он задохнулся и не мог вымолвить слова.
      А она теребила Сергея, как младшего братишку, который стал неожиданно взрослым: любишь его, гордишься и не веришь - он ли?
      - Сергей, ты вырос. Слушайте, какой у него бас! Какой бравый он молодец! Сережа, знаешь ли ты, как я рада тебе! Давай посидим на диване. Не снимай шинели. Здесь холоднее, чем на улице. Днем я открываю окна, чтобы погреться... Сергей, два года назад я была во Владимировке... Хорошее время!
      - Самое хорошее в жизни! - вырвалось у Сергея. Он испугался невольно своего признания, но она не поняла.
      - Что это, Сергей?
      Он расстегнул шинель, доставая из кармана папиросы.
      - Сережа! Золотая Звезда!
      Сергей хотел ответить с небрежным видом: "Что ж ты удивляешься? Разве один я?" - но только кивнул, стараясь не слишком блаженно улыбаться.
      Маша изумленно рассматривала его грудь в орденах и медалях.
      - Четыре ордена и Золотая Звезда!
      - Ну уж, четыре! Откуда четыре? Эти две - медали.
      Она смотрела на него непонятным взглядом и вдруг сильным движением взяла ладонями его виски и поцеловала в лоб. В следующее же мгновение она в испуге отдернула руки, краска кинулась ей в лицо.
      - Ах я дурак! Дубина еловая! Три наряда мне мало! - заорал Сергей, не веря счастью.
      - Ругается. Странный человек! - смутилась Маша сильнее.
      - Забыл про театр. Билеты на "Пиковую даму" в филиал Большого театра. Ах я простофиля!
      - Действительно, простофиля, - согласилась Маша. - Ничего не скажешь. Меньше получаса до начала.
      У нее все еще горели щеки. Кажется, она рада была на минутку убежать от Сергея.
      Она вбежала в свою комнатку и распахнула шкаф. Увы! Гардероб ее был беден. Нужно прямо признаться, почти пуст - в шкафу висело одно-единственное, то самое потертое коричневое платьице, в котором два года подряд Маша ходила на лекции.
      Зато, слава богу, выходные светлые туфли лежали новехонькие в ящике шкафа, завернутые в чистую тряпочку.
      "Какая, однако, удача: "Пиковая дама"! - рассуждала Маша, торопясь переодеться. - Если бы только быть немного наряднее!"
      Она приметала наспех к воротнику кусочек кружева и вышла к Сергею.
      Он увидел выражение радости и неуверенности в ее лице и угадал, что нужно сказать:
      - Маша, тебе замечательно идет это платье! Чудеса, как ты изменилась!
      - Да? - радостно вспыхнула Маша.
      Они вошли в зал, когда гасили огни. Театр еще полон был приглушенным гулом голосов, тяжелые складки занавеса еще скрывали от глаз таинственную жизнь сцены, но предчувствие никогда не изведанного восторга уже опьянило Сергея.
      - Первый раз в жизни в третьем ряду партера, - шепнула Маша.
      - Чудеса! - ответил Сергей.
      Началась увертюра. Где-то возникли звуки. Сергей не понял, откуда они. Они лились отовсюду, поднимались, окружали его.
      Сергей не различал инструменты. Кларнеты, тромбоны и скрипки сливались в невыразимо прекрасном согласии. Что-то дивное творилось в его душе. Нежность. Свет.
      "Еще! - молил он. - Повторись. Не кончайся".
      Вдруг пронесся мучительный вихрь насмерть встревоженных скрипок. Зловещее дуновение холода. Свет погас. Ужас, гибель грозили кому-то.
      Сергей, потрясенный, вцепился в ручки кресла. Он почувствовал Машины пальчики доверчиво прикоснулись к нему.
      "Ты здесь, Маша", - подумал он.
      Медленно раздвинулся в стороны занавес.
      В антрактах они были задумчивы и почти не говорили.
      После спектакля Сергей робко предложил:
      - Маша, зайдем ко мне. Посмотришь, как я живу.
      Конечно, они не могли так, сразу расстаться. Кроме того, Маше не хотелось возвращаться домой. Плохо дома. И какая, в сущности, получилась неудачная жизнь! Да, можно подвести итог: жизнь не удалась.
      "Я бы хотела увидеться с тобой еще один раз, Митя, чтобы сказать, что давно тебя перестала любить".
      Они шли в густом мраке неосвещенных улиц. Сергей держал Машу под руку, чтобы она в темноте не оступилась.
      "Маша, скажи: быть мне счастливым или несчастным навсегда?" Тысячи раз повторял Сергей эти слова, но сейчас, когда Маша шла рядом и он ощущал легкую тяжесть ее руки и чувствовал шаги в такт со своими, язык отказывался ему служить. Маша молчала. Молчание ее было печально и непонятно: оно не сближало, а отдаляло их друг от друга. И, чтобы нарушить этот разлад и вернуть беспечную радость, какая была до театра, Сергей ни с того ни с сего принялся расхваливать гостиницу, куда они идут, начал бессовестно хвастать, как ему хорошо живется.
      Маша чуть слышно вздохнула и осторожно высвободила руку. А Сергей понял, что после этой болтовни ему не произнести те слова, и ужаснулся.
      Служащий в гостинице сказал, что Бочарова несколько раз вызывали к телефону.
      - Пойдем, Маша, пойдем, - торопил Сергей, даже не расслышав, что ему сказали.
      Они вошли в номер. Сергей принялся хлопотать. Он усадил Машу в кресло. Как он старался, чтоб ей было лучше! Подложил ей под локоть диванную подушку, подумал и другую подушку сунул под ноги.
      Маша рассмеялась:
      - Верно, у тебя хорошо. По крайней мере, тепло.
      - Маша! Забудь, что я говорил. Я хотел сказать совсем другое.
      - Что же ты хотел сказать, Сережа?
      - Я хотел... Маша: кончится война, я тебя догоню. Стану учиться...
      - Какие пустяки! - ответила Маша. - Неужели ты думаешь, что тебе надо в чем-нибудь меня догонять? Сережа, расскажи, как ты стал Героем. Сережа, как ты стал Героем?.. - повторила она странно настойчиво и требовательно. - Мне важно, необходимо узнать.
      Сергей отчетливо, до мельчайших подробностей помнил ту ночь. Лунную поляну, себя у пулемета, тоску ожидания...
      Он все рассказал Маше.
      - А Степан?
      - Степан помер. Три месяца пролежал в госпитале... и помер.
      Зазвонил телефон.
      Сергей с досадой взял трубку и выпрямился. Он стоял в привычной позе бойца, выслушивающего приказ.
      Маша поднялась с кресла.
      Сергей положил трубку.
      - Я не могу тебе открыть, с каким заданием меня посылают. Ты должна понять, Маша...
      - Сережа, как скоро кончился сегодняшний праздник! - грустно ответила она.
      Сергей закусил губу, внезапно бледнея, и вдруг с выражением отчаяния в лице сказал:
      - Маша, не сердись на меня... Я люблю тебя...
      Маша молчала.
      Ему стало жаль себя, стыдно. И губительный вихрь скрипок из "Пиковой дамы" пронесся в его памяти.
      Он дернул гимнастерку, небрежно повел плечами:
      - Трусом не был да и не стану вовек. А фашистских гадов я ненавижу! Я их за людей не считаю!
      В дверь постучали.
      Девушка в белом фартуке просунула хорошенькое личико в щелку:
      - Товарищ Бочаров! Вас ждет машина.
      Он схватил шинель и готов был, не оглянувшись, бежать.
      - Сережа!
      Маша приблизилась твердыми, быстрыми шагами. Сергей увидел в ее глазах странный, тревожный блеск.
      - Ты... ты... - пролепетал он смущенно. - Зачем ты так, Маша? Не надо. Я сказал, а ты забудь, о чем я сказал.
      - Милый, хороший Сергей! - удерживая слезы, проговорила Маша.
      Он, не смея верить и боясь обмануться, ждал.
      - Сергей! Детство, лето, деревня - все самое хорошее, все дорогое связано с тобой, - говорила Маша, несмело трогая отворот его грубой шинели. - Помнишь, сидели с тобой на крылечке школы, а тетя Поля рассказывала о своей молодости, о семнадцатом годе? Помнишь читали "Чапаева", "Как закалялась сталь" и Тургенева? Сергей, когда тебе будет трудно в бою... - у нее задрожало лицо, - знай, я думаю о тебе всегда... каждый час, каждую секунду.
      - Если я вернусь... Маша?
      Она замахала рукой, словно отгоняя от себя мысль о том, что он может не вернуться:
      - Не говори! Ты вернешься. Я знаю.
      - Вернусь... Тогда что? - вскидывая вещевой мешок на плечо и не глядя на нее, сказал он.
      Она не ответила.
      - Ну? - невесело усмехнулся Сергей и вдруг словно чего-то испугался. - Ладно. Не говори. Не надо. Прощай! В бою не дрогну. Не сомневайся. Прощай!
      - Я не сомневаюсь. Ты смелый, - робко ответила Маша. - Сергей! Я не хочу ничего скрывать от тебя. Я любила Митю Агапова. Теперь не люблю. Там кончено все.
      Сергей шагнул к ней, нетерпеливо сжал руку Маши:
      - Будешь ждать? Обещай. Никакая пуля не тронет, ничего меня не страшит, если б только... Мне без тебя, Маша, счастья нет. А несчастливый, сама знаешь... каково ему в бою.
      - Будь удачлив, Сергей! Я буду ждать. Сергей, возвращайся!
      Он бережно поцеловал ее светлые волосы.
      Глава 27
      Вскоре после встречи с Сергеем Маша закончила дела в институте, получила диплом и, забрав из больницы Ирину Федотовну, поехала проводить ее во Владимировку.
      Полустанок постарел за два года, словно врос в землю. Сосны вытянулись, раскинулись шире и толпились веселым лесочком, обступив платформу.
      Где-то отчетливо куковала кукушка.
      Маша пошла поискать, нет ли попутчиков до Владимировки.
      Женщина в мужских сапогах, ситцевой кофточке и вылинявшем платке затягивала хомут на кобыле и переругивалась со стрелочником. Только затянула хомут - ремешок лопнул.
      Женщина еще звончей и голосистей принялась ругать стрелочника, который на чужое дело таращит глаза, чем бы своим заняться, и кобылу, которой только бы сено жрать, и председателя колхоза помянула недобрым словом - без всякого видимого повода, к слову пришлось. Маша, слушая ее, выяснила, что женщина привозила на станцию колхозное молоко, а теперь торопится домой.
      - Не по дороге ли вам к Владимировке? - спросила Маша.
      Колхозница обернулась, с насмешливым любопытством рассматривая Машу:
      - С грузом аль пустые?
      - У нас один небольшой чемоданчик.
      Женщина молча поправила упряжь, шлепнула широкой ладонью по гладкому крупу лошади и, вскочив на колесо, забралась в телегу.
      - Так вам не по дороге? - повторила Маша, испугавшись, что она уедет, а других подвод у станции нет.
      - Пустые и пешком дойдете, - равнодушно ответила женщина, натягивая вожжи и чмокнув губами.
      Кобыла дернулась, махнула хвостом, но не двинулась с места.
      - Ах ты распроклятая! - закричала баба. - Вам к кому во Владимировке? - небрежно спросила она, делая вид, что понукает лошадь, а сама придерживая ее вожжами.
      - К учительнице, Пелагее Федотовне.
      Баба живо оглянулась:
      - Что ж ты молчишь? Эка-сь? Прямо бы так и сказала: к учительнице, мол, едем, к Пелагее Федотовне. Если к другой какой учительнице - не причина, а Пелагеи Федотовны сродственников почему не подвезти! Залазь!
      Маша сбегала за матерью. Они сели между пустыми бидонами. Колхозница, поглядев на Ирину Федотовну, кинула ей ватную кацавейку:
      - Подстели, а то тряско. Ишь, желтая! Лихорадка, что ли, треплет тебя?
      - Вы из Владимировки? - спросила Маша.
      - Нет. Нам в сторону еще пять километров. Мы берендеевские... А что, правду люди говорят или врут - у Пелагеи Федотовны муж без вести пропал?
      - Писем, правда, давно не было. Но нет, мы не верим, что пропал. Думаем, еще найдется.
      - Все может быть. Почему не найтись? У соседки моей Татьяны цельный год про мужа слуху не было, а намеднись вернулся. Раненый, а жив.
      Женщина оказалась словоохотливой, окающий ее говорок журчал не смолкая.
      - Эх, и жив, а не на радость вернулся. Слепой. Татьяна над ним, как над покойником, выла. "И зачем ты ко мне такой воротился, сердце мое на части разрывать?" В тот раз Пелагея Федотовна к нам в Берендеево и приезжала. Мы Пелагею Федотовну издавна знаем. В прежние времена берендеевские ребята в школу во Владимировку ходили. Я и сама у Пелагеи Федотовны училась. Грамоту помню, а еще чему учили, теперь позабыла. Вот ты мне растолкуй. У нас в Берендееве школа десятый год стоит, свою учительницу прислали, а того уважения к нашей учительнице нет. А отчего? А на нашу-то погляжу - сурьезности в ней не видать. Молодость не в укор, да только если ты учительницей поставлена, должна в тебе рассудительность быть, чтобы при случае объяснить, что и как. Пелагею Федотовну старики слушают, как же ребятам ее не слушать? Помню, я девчонкой на бороньбу с тятькой в поле вышла. Видим, идет дорогой барышня, с палочкой, в белой панаме, кошелка на спине. Тятька и говорит: "Вон владимировская учительница пошла". - Тятенька, куда она с палочкой, как странница, пошла?" Тятенька мне отвечает: "В город пошла, за книгами. В кошелке она книги носит. Одни прочтет, за другими отправится". Мне чудно! Город от нас двадцать пять верст. Двадцать пять верст не за обновкой какой - за книгами человек топает. В нашей учительше такой учености нет. Наша-то чуть из школы - к девчатам на посиделки. Девчата промежду собой ее не по батюшке, а так просто, Матильдой зовут. Матильда да Матильда! И-эх!
      Женщина оглянулась удостовериться, слушают ли ее рассказы попутчицы, и продолжала доверительным тоном:
      - Пелагея Федотовна в тот раз, как с Татьяниным мужем случилось, пришла к нам и о чем, думаешь, разговор завела? Чудно!! О любви. Собрались бабы, неприбранные, прямо с поля нас созвали. А она возьми да и поведи беседу про девичью нашу любовь. Бабы замялись, в диковинку нам такая агитация, а после-то разошлись, и не уймешь никак. Только гляжу, Татьяна из лица побелела, руками как вскинет - и вон из избы. Сказывают, ровно безумная, домой прибежала, мужу в ноги: "Жалеть тебя буду, беречь. Только живи!.." Вот как бывает.
      Женщина замолчала, задумалась.
      Кобыла бежала трусцой. В небе звенели жаворонки. Маша видела: из синевы стремглав ринется темный комочек и где-то в зеленях ржаного поля припадет трепещущим от счастья тельцем к земле.
      Родная земля! Твои изрытые колеями дороги, поля, где, словно смазанные маслом, лоснятся под солнцем молодые листья картофеля, жадно наливаются соком озимые; твои петлистые речонки в кудрявом ивняке, твои некрутые овраги с золотыми от лютиков склонами, гремящие голосами птиц перелески, цветные луга, и утренние росы, и туманы, и плакучая береза среди поля; твой сладкий запах, твоя весна, твой ветер, целующий горячие щеки!
      Во Владимировну приехали за полдень. Пелагеи Федотовны не было дома.
      Маша оставила мать посидеть на крылечке, а сама выбежала в сад.
      Сад отцветал. Вишни бесшумно роняли белые лепестки. Припекало солнце - помутневший на западе край неба грозил дождем. У покосившегося плетня на солнцепеке лениво грелись сонные куры. В отцветающем вишеннике гудели пчелы.
      Маша обошла сад, все его уголки. К ногам выкатился ежик, повел острой мордочкой и пугливо свернулся в колючий клубок.
      С беспокойным щебетом заметалась над головой птичка в серых перышках, с красной, словно кровью окропленной, грудкой. Маша поняла, что близко гнездо, и ушла.
      Вернулась Пелагея Федотовна. Она была, как раньше, добра, ласкова, только складки грустно легли возле рта да глубоко в глазах притаилась забота.
      На столе урчал самовар. Пелагея Федотовна вынула сваренные в полотенце яйца, внесла из погреба крынку с густым молоком, положила на тарелку ржаных сдобных лепешек.
      - Тихо у тебя, привольно! - сказала Ирина Федотовна.
      - Вот и живи со мной, - ласково ответила тетя Поля.
      Не кончили пить чай - пришла Авдотья Бочарова.
      С темным от солнца, каким-то грозно тихим лицом, в низко опущенном на брови платке, под которым, как глубокие омуты, зияли чернотой глаза, она напрямик прошла к Маше, не сгибая, подала дощечкой жесткую ладонь.
      - Серёнька писал, виделись вы...
      - Я расскажу. Всё! - пугаясь ее суровости, поспешно ответила Маша.
      - Без утайки! - коротко промолвила Авдотья, садясь поодаль стола, на скамью.
      - Чайку, Авдотьюшка, хочешь? - предложила тетя Поля.
      - Не до чаёв, Пелагея Федотовна, - отказалась Авдотья. Вытянула на коленях большие, натруженные руки.
      Сколько раз в воображении Маши возникала полянка между двумя осиновыми рощами! Вот в красной листве метнулась рыжим пламенем белка. Осинки забормотали, роняя листья. Сергей прижался к земле. Атака отбита. Вторая, третья. Осинки, вздрагивая, сыпали, сыпали листья на чьи-то незакрытые глаза.
      Авдотья выслушала, не отводя от Маши черные омуты глаз. Ничего не сказала. Прощаясь, подала дощечкой ладонь.
      Заря угасла - время спать.
      Маша легла в сарае, на третьегодняшнем, еще Иваном Никодимовичем запасенном сене.
      Звуки и шорохи полнили ночь. Квакали лягушки, близко засвистел соловей. Лунный луч скользнул в щель, добежал до стены и сломался.
      ...На восходе солнца Машу разбудил крик петуха. Она оделась и, поеживаясь от утренней свежести, вышла на улицу. Вдали за околицей дымилось невысокое облачко пыли - прогнали стадо; в траве и на листьях, словно омытых за ночь дождем, блестели крупные капли росы. У правления колхоза, под рябинами, стоявшими рядком вдоль окон, толпилась кучка девчат. Маша узнала миловидную Настю Бочарову. Она вытянулась, как сосенки у станции, и все знакомые девочки подросли - это были ученицы Пелагеи Федотовны.
      - Здравствуй, Маша! - окинув ее любопытным взглядом и чуть конфузясь, сказала Настя. - Вот комсомолок собрала. Самостоятельности добиваемся! краснея и оттого становясь еще привлекательней, громко говорила она, поглядывая на раскрытые окна правления. - Председатель колхоза у нас несговорчивый. Беда нам с председателем!
      - Чего вы добиваетесь? - спросила Маша с невольной улыбкой - так мила была сестренка Сергея.
      - Добиваемся, чтобы нас всем молодежным звеном на самостоятельную работу послали. А председатель колхоза оспаривает. "Разобью, говорит, вас по разным звеньям. Для укрепления, говорит, рассую вас туда да сюда". Знаем мы эти хитрости! Не доверяет, так и запишем...
      - Мы еще в школе сдружились. И в комсомол вместе в школе вступали, подхватила Настина подружка, которая слушала Настю, подперев щеку рукой и в такт ее словам согласно кивая.
      - Не на пользу они нас разбивают!
      На крыльцо правления вышла Авдотья Васильевна Бочарова, председатель колхоза. Черная коса кольцом лежала у нее на голове, смуглые щеки побледнели и, казалось, опали. Авдотье Васильевне плохо спалось в эту ночь - глаза окружали желтоватые тени.
      Настёнка устремилась к матери:
      - Что надумала, мама?
      - Слушай меня, молодняк! - обратилась Бочарова к девчатам. Соглашаюсь ваше желание уважить. Молодежное звено нынче выйдет самостоятельно на окучку картофеля. На полную вашу ответственность возлагаю картофель. Глядите - строго спрошу!
      Настя взвизгнула, закрыв рот ладонью, присела к земле, вскочила, затормошила подруг:
      - Девчата! Живо собирайтесь! Проболтались без дела, проволынили время!
      - Тебя, Настасья, звеньевой назначаю, - сказала Авдотья Васильевна и только теперь, отпустив девочек в поле, поздоровалась с Машей.
      Вчера, выслушав Машин рассказ, она пи о чем не спросила, не промолвив слова, ушла и сейчас поклонилась без слов.
      - Авдотья Васильевна, и меня в молодежное звено запишите, - сказала Маша.
      Бочарова поправила волосы над темным от загара лбом, вдоль которого легли три глубокие морщины, и, помедлив, ответила:
      - Что ж... Ступай... Погоди-ка, Маша, постой! - вдруг остановила она и, быстро, с девичьей легкостью сбежав с крыльца, обняла Машу за плечи. За вчерашнее спасибо тебе! У меня после вчерашнего силы втрое прибавилось. Ужотко к Пелагее Федотовне забегу на часок, расскажи мне все снова. Ну, иди, девчат догоняй. Они у нас быстрые, ловкие!
      С этого утра Маша целыми днями работала с молодежным звеном на окучке картофеля. Девочки были действительно ловкие. Как ни старалась Маша, угнаться за ними не могла. Над ней шутили, посмеивались, а Настёнка, перебежав на ее полосу, помогала и без умолку щебетала, как птица. Она была певуньей. Когда девушки, развязав узелки с едой, садились полдничать, Настёнка, управившись раньше всех с обедом, заводила песню. Подруги подхватывали - высокие голоса долго звенели над полем.
      - Ой, девчата, что же мы делаем? - опомнится Настя. - Поднимайтесь, девчата! Давайте наверстывать! Не то будет от мамки нам!
      ...В тот день с утра было душно, над горизонтом густела синева, погромыхивал гром - перед грозой парило.
      Пелагея Федотовна, в белой косынке и подпоясанном шнурком ситцевом платье, работала с учениками, подбадривая шутками разомлевших от зноя ребят:
      - До грозы надо кончить. Гроза торопится, а мы того пуще! Не сдавайтесь, пионеры!
      Однако, видя, что ребята обливаются потом, Пелагея Федотовна воткнула в землю заступ и разогнула спину:
      - Отдыхать!
      Все повалились на траву.
      - Эка благодать! - с глубоким вздохом промолвила Пелагея Федотовна. Хороша наша Владимировка! Лесу много у нас и земли много. Сколько бы ни жил, но нарадуешься!
      - Пелагея Федотовна! - позвала Настя. - Глядите, не к нам бегут? Прикрыв ладонью лицо и всматриваясь в сторону деревни, Настя повторила в тревоге: - Пелагея Федотовна, а ведь это нам знак подают! О, да что это? Никак, мама бежит? Уж не беда ли стряслась?
      Она вскочила и, испуганно всхлипнув, бросилась матери навстречу. Но Авдотья Бочарова не остановилась с дочерью и все кричала и как-то странно, зовуще махала рукой. Все молча ждали.
      Вдруг Пелагея Федотовна, словно что-то поняв, поднялась с побледневшим лицом, шагнула, но не могла идти и снова села у дороги.
      Авдотья подбежала, с размаху кинулась на колени перед учительницей; она не в силах была вымолвить слова и только тяжело дышала. Неясно было, принесла она радостную или страшную весть.
      - Дуня, не томи! - с мольбой проговорила тетя Поля.
      Авдотья припала головой к ее плечу:
      - Пелагея Федотовна, матушка, живой Иван Никодимыч вернулся! Пришел!
      Пелагея Федотовна охнула.
      - Дуня, - спросила она слабым, упавшим голосом, - трудно ранен? Правду говори.
      - Ох, трудно, Пелагея Федотовна!
      Авдотья заплакала.
      Пелагея Федотовна встала, поправила косынку на голове.
      - У тебя остановился? - тихо, через силу спросила она.
      - Пелагея Федотовна, он мимо шел... Я его кликнула... Пелагея Федотовна... ох, не выговорю! Иван-то Никодимыч без рук воротился...
      Пелагея Федотовна медленно поднесла ладони к лицу и закачалась из стороны в сторону. Когда она опустила руки, у нее были белые губы; с трудом шевеля ими, она сказала, обдумывая, видно, каждое слово и вкладывая особый, значительный смысл в свою речь:
      - Ступай, Дунюшка, к Ивану Никодимычу, скажи ему: жена, мол, не знает, как за милость судьбу благодарить, что ты вернулся живой. Не забудь! Точно так и скажи. - Она вскинула вверх голову и глотнула воздух, подавив рыдания. - А я пойду переоденусь. Не годится мне мужа в таком затрапезном виде встречать.
      И она пошла, не оглядываясь, придерживая платье, путавшееся в ногах, торопясь и все ускоряя шаги...
      В избу Бочаровых набился народ. Старики, женщины, дети стояли в сенях и под окнами, а Иван Никодимович как опустился на скамью, так и сидел не двигаясь и без слов кланялся на робкие приветствия.
      Голова его поседела, но широкая черная борода чуть серебрилась, и брови были по-прежнему черны и густы. Весь он был прежний - широкоплечий, сильный, красивый, - однако, встречаясь с ним взглядом, люди отводили глаза. Никто не узнавал Ивана Никодимовича, словно погасили в нем внутренний свет.
      Движение прошло по толпе. Люди расступились, давая проход. В избу вошла Пелагея Федотовна. Она задержалась у порога.
      - Голубчик ты мой! - сказала она низким голосом. - Воротился...
      И такая спокойная, бесстрашная нежность прозвучала в ее голосе, такая устоявшаяся любовь, что все увидели, как высоко поднялась и опустилась у Ивана Никодимовича грудь.
      - Обнять я тебя не могу, - ответил он глухо, пытливо и настороженно присматриваясь к ней и боясь заметить в лице тень смущения и той испуганной жалости, которую он, красивый, сильный мужчина, уже привык встречать в чужих людях и считал самым унизительным и страшным для себя несчастьем.
      - А я сама тебя обниму, - просто ответила Пелагея Федотовна.
      На глазах у всех она обняла его и поцеловала, по старинному обычаю, три раза.
      Молоденькая санитарка-провожатая, пропылившаяся насквозь так, что ресницы и брови казались напудренными, взялась за мешок. Она устала с дороги и мечтала поскорее добраться до места. Пелагея Федотовна перехватила из ее рук котомку и закинула за спину. На чесучовом весеннем костюме отпечаталось пыльное пятно.