Юность Маши Строговой

      Все эти соображения Усков наспех изложил Маше, и она не успела опомниться, как он распахнул дверь в кабинет инспектора, и они предстали перед глазами начальства.
      Инспектор, пожилой человек неказистой внешности, с плоским лицом и похожим на щетку седым ежиком волос, прервал разговор с секретаршей. Они представились.
      - Новички? Та-ак-с. Позвольте, - нахмурился он, взяв у Маши извещение, - позвольте, вы должны были явиться значительно раньше. Почему опоздали?
      Маша смутилась. Она не подготовилась к вопросу.
      - Причины, которые меня задержали, - сказала она запинаясь, - вам покажутся ничтожными, хотя для меня они значительны. Я не могу объяснить опоздание.
      Усков приподнялся, вторично поклонился и, бросив на Машу осуждающий взгляд, намеревался вступить в разговор с инспектором, чтобы смягчить невыгодное впечатление, произведенное ею. Но инспектор обратился опять к ней:
      - Как вас зовут?
      - Мария, - ответила она и, краснея, добавила: - Кирилловна.
      - Так вот, Мария Кирилловна, позвольте напомнить: чтобы воспитать дисциплинированность в своих учениках, педагог должен быть дисциплинированным сам.
      Ничего неожиданного не было в старой, известной всем истине, которую инспектор счел нужным повторить Маше. Усков осторожненько дернул ее за рукав. Провинилась? Помалкивай. Маша не заметила подсказки или не хотела заметить.
      - Боюсь, - отвечала она, - мне недостает многих качеств, необходимых педагогу. Истинный педагог - человек исключительной силы. Я слишком обыкновенна, чтобы быть педагогом.
      "Что она городит? - всполошился Усков. - Пришла в роно за назначением и так себя аттестует! Путаница Маша!"
      Наверное, что-то в этом роде подумал и инспектор, который, проработав лет двадцать в роно, привык наставлять учителей, особенно новеньких, внушая практичное, трезвое и, сам не подозревая того, обыденное отношение к делу.
      "Романтики! Пока жизнь бока не обмяла", - усмехнулся инспектор Машиным словам, как усмехаются детской болтовне, и обратился к Ускову:
      - И вы маловер?
      Ого, как он повернул! В маловеры записал Марию Кирилловну Строгову.
      Усков только и ждал сигнала ворваться в разговор. Он догадался: инспектор Машиными словами задет. Сидит в роно человечек с седым ежиком. Неплохой, может быть, человечек, звезд с неба не хватает, а надо учить учителей. Учит тому, что известно, бесспорно, в чем нельзя ошибиться. Фантазий сторонится. Пуще всего страшится фантазий, ибо ведут они в неизведанное. И вдруг обухом по голове: если ты обыкновенен, нельзя быть педагогом. Маша-философ! Мы с тобой пока ничего не умеем. Три-четыре урока на институтской практике, вот и все.
      Меньше чем в три минуты Усков развил свою и инспекторскую (он угадал) точку зрения, которая заключалась в том, что романтизм романтизмом, а педагогические задачи конкретны.
      - Именно? - спросила Маша.
      - Именно: я, Усков, преподаватель литературы, должен образцово выполнить программу. Прежде всего.
      Инспектор внушительно пристукнул ладонью по столу, словно поставил печать, и изрек непререкаемым тоном:
      - В первую очередь! Основа основ.
      - Кто спорит? - недоуменно пожала Маша плечами. - Но если я говорю детям: прекрасно совершить подвиг, а сама не способна на подвиг, значит, я лгу. Если я говорю им: умейте быть верными, а сама не умею, значит, я лгу.
      - Так! - заражаясь настроением Маши, поддакнул Усков, но нечаянно взглянул на инспектора.
      Снисходительно-скучающий вид человека с аккуратным ежиком над безоблачным лбом говорил ясно: "Птенцы желторотые! Еще и школы не нюхали. Философствовать вы мастера, а вот как сумеете урок провести? Успеваемость? Дисциплина? Проверка тетрадей? Планы? Отчеты? Куда там до высоких материй!"
      Спорили трезвость и неостуженная юность. А Усков пытался их примирить.
      Как всегда в трудных обстоятельствах, находчивая память подсказала Юрию подходящую к месту цитату.
      - "Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон, в заботы суетного света он малодушно погружен", - продекламировал Юрий. - Учитель! Оставляй за дверями класса свои несовершенства и веди учеников к священным жертвам.
      - Нехорошо! - покачала головой Маша. - Ребята поймут: "король гол", и перестанут верить в священные жертвы.
      Она не желала идти на уступки.
      Усков сконфуженно напялил кепку и со вздохом сказал:
      - В таком случае, поздравляю тебя и себя. Я вижу, наша профессия достойна святого.
      - Ты сам не знаешь, что говоришь, Юрий. Нужна не святость, а доблесть, - упрямо ответила Маша.
      Инспектор хмурился. Слова и слова! Он считал себя человеком дела. Он ценил учителей, умеющих добиваться высокого процента успеваемости и образцовой дисциплины класса. Все остальное инспектор считал беллетристикой, о которой охотнее всего толкуют учителя, неспособные справляться с основными учительскими обязанностями: давать учащимся прочные знания в объеме утвержденной программы. Кроме того, инспектор решил: эти самоуверенные юнцы ведут себя в отношении его непочтительно. Пришли в роно и открыли дискуссию. Неуместно.
      - Список школ! - недовольно обратился он к секретарше.
      Белобрысая секретарша в коротеньком платьице, едва до колен прикрывавшем худые девчоночьи ноги в нитяных чулках, с разинутым ртом слушала странный разговор.
      "Блажные какие-то заявились в роно. О нагрузке не спрашивают. В какие школы пошлют, не заботятся. О зарплате молчат. На папенькиных хлебах. Не нуждаются", - определила она.
      - Вернемся к делу, - холодно заявил инспектор, давая понять, что беседа на отвлеченные темы закончена. Он рассматривал список школ, прикидывая в уме, куда адресовать новичков.
      "Из этого со временем может выйти толковый учитель, - думал он об Ускове. - Из этой? Сомнительно. Витает в небесах, а придется спускаться на землю. Процесс для фантазеров болезненный. Посему, товарищ Строгова, следует вас передать в твердые руки".
      - Направлю-ка я вас к Федору Ивановичу... вернее, к Борисову, раздумывал вслух инспектор. - Опытнейший завуч! Советую: поменьше упражняйтесь в экспериментах, побольше следуйте проверенному опыту. Вас восьмой класс не пугает? - спросил он Ускова.
      - Я как раз и мечтал о старшем классе! - обрадовался Усков. - Дело в том... - пустился он в объяснения, - в старших классах настоящий курс литературы. Я занят научной работой. Я аспирант пединститута...
      - Устроят шестые классы Марию Кирилловну?
      Марию Кирилловну шестые классы устраивали.
      - Не понимаю, не понимаю, не понимаю тебя! - говорила Маша, возвращаясь с Юрием из роно. - Знаешь ли ты, что изменил нашим лучшим мечтаниям, когда в институте мы ждали и верили: педагогическое звание самое высокое звание. И вдруг и вдруг!.. "Пока не требует поэта..."
      - Надо же быть и реалистом немного, тем паче в кабинете инспектора, виновато буркнул Усков.
      Оставшись с Машей наедине, он начал соображать, что действительно отступил от институтских мечтаний. В сущности, он был согласен с Машей во всем, особенно сейчас, с глазу на глаз.
      "Вы покладисты с начальством, аспирант пединститута Юрий Петрович Усков!" - пилил он себя.
      - Если кто из нас двоих реалист - это я, - говорила Маша. - Я реалист, потому что помню наказ тети Поли: воспитывать настоящих людей! Потому что хочу стать настоящим человеком сама. Потому что, Юрий, жизнь необыкновенна! А если нет - зачем жить?
      Глава 30
      Школа была громадная, на полторы тысячи человек. Все четыре ее этажа перед началом занятий блистали чистотой. Директор Федор Иванович, заложив руки за спину, ходил по школе быстрыми, бесшумными шагами, и невозможно было понять, как он умудряется чуть ли не в одно и то же время появляться в десяти разных местах - в столовой, учительской, в классах, канцелярии, библиотеке.
      Кабинет директора чаще всего был пуст.
      Юрий и Маша напрасно прождали три четверти часа, изучая обстановку кабинета.
      На столе симметрично расставлены стопки книг. Ни клочка бумаги, ни соринки. В деревянной подставке - как один, остро отточенные карандаши; казалось, никто никогда ими не пользуется. Под стеклом - расписание уроков. Без помарки. Заложенный цветной закладкой блокнот. Настольный календарь с пунктуальной записью на каждый день: посетить такой-то класс, вызвать такого-то.
      - По всему видно, буквоед и чинуша, - шепнул Юрий.
      Маша приложила к губам палец:
      - Тсс! Ничего не известно.
      Соскучившись ждать, они вышли в коридор и здесь встретили директора.
      Заложив руки за спину, он разглядывал новых учителей. Его брови, сросшиеся у переносицы и, как росчерк пера, размахнувшиеся к вискам, и узкие, исподлобья глядящие глаза придавали лицу директора выражение пытливости и одновременно недоверчивости.
      - Знаю. Звонил инспектор.
      Он говорил коротко, отрывисто, не заботясь, какое производит впечатление на собеседников.
      - Сколько бы вас ни учили, научиться в действительности можно только тогда, когда начнешь работать сам. В этом вы убедитесь. И скоро. Учитель в школе - всё. - Он помолчал, словно обдумывая, о чем еще следует поставить в известность новичков, и повторил: - Учитель - душа школы. Это ответственно. Ну... привыкайте.
      После разговора с директором, удивившего их лаконичностью, Маша и Усков направились в учительскую знакомиться с завучем, Евгением Борисовичем Борисовым.
      За столиком в углу учительской сидел худой, чисто выбритый, с гладко прилизанными волосами человек средних лет и разбирал какие-то бумаги.
      - Слушаю вас, - едва подняв на вошедших глаза, сказал он густым, удивительно красивым голосом.
      Усков приступил к объяснениям. Евгений Борисович вынимал из ящика стола бумаги, укладывал обратно; его длинные, тонкие пальцы двигались медленно и осторожно.
      Наконец Усков добрался до самого важного пункта своей биографии.
      - Я аспирант, - сообщил он, - но полагаю, что моя научная работа не помешает занятиям в школе.
      Евгений Борисович поднял ресницы, впервые внимательно посмотрев на Ускова:
      - Напротив. Нам нужны высокообразованные учителя... А вы? - Он полуобернулся к Маше.
      - Нет.
      Больше он не обращался к ней с вопросами.
      Слушая Ускова, он вскользь заметил о себе, что близок в Наркомпросе с тем-то и тем-то.
      - Может быть, вы знакомы и с Валентином Антоновичем? - спросил Усков.
      - Да, как же, - ответил Евгений Борисович.
      Они припомнили еще пять-шесть имен известных профессоров. О некоторых из них Борисов говорил:
      - С ними я на короткой ноге.
      Истощив запас красноречия, Усков решил, что пора уходить.
      Евгений Борисович встал, и тут оказалось, что он чрезвычайно высок и его длинное туловище завершено непропорционально маленькой головой.
      - Прошу вас основательно познакомиться с делами учащихся. - Так как он был очень высок, то, говоря, смотрел не в лицо Маше, а поверх головы. Мы намерены солидно поставить методическую работу в школе, я рассчитываю на вашу помощь.
      Последние слова относились к Ускову. Усков, польщенный, поклонился.
      - А этот каков? - спросил он, когда они оставили учительскую. Правда, симпатичен?
      - Ничего не известно, - усмехнулась Маша.
      - Маша! Ты скептик!
      В коридоре произошла третья за одно утро встреча.
      Громко стуча каблуками, летела маленькая девушка в красной шелковой блузке. Девушка пролетела мимо, но тотчас вернулась обратно.
      - Он там? - так энергично качнула она головой в сторону учительской, что из волос вылетела шпилька.
      У девушки были темные блестящие волосы, темные глаза, смуглый румянец, небольшой, вздернутый носик. В яркой шелковой блузке она похожа была на цветок красного мака.
      - Там Борисов? - нетерпеливо спросила она.
      Борисов как раз в эту минуту появился в дверях учительской.
      - Евгений Борисович! - воскликнула девушка.
      - Слушаю вас, Нина Сергеевна, - ответил он вежливо, склонив набок голову в знак внимания, но не задержался, а прошел мимо, так что ей, чтобы изложить свое дело, надо было пробежать за ним несколько шагов и рассказывать на ходу.
      Она стояла в замешательстве. Евгений Борисович, не оглянувшись, скрылся в кабинете директора. Румянец на щеках девушки погустел.
      - Дело в том, - словно оправдываясь, сказала она, - что Евгений Борисович, распределив классы, первачкам с продленным днем оставил самый плохой - возле столовой. Что прикажете делать, он и слушать не хочет. Пойдемте.
      Из школы они вышли втроем и через несколько минут были знакомы. Усков нашел повод свернуть разговор на свою аспирантуру. Нина Сергеевна призналась, что хотела поступить в заочный вуз, но помешала война.
      Она взяла Машу под руку и рассказывала, как соскучилась по Москве, как два года прожила в деревне, работала в интернате, а теперь интернатских ребят привезли обратно, и она вернулась в школу к Федору Ивановичу.
      - Все бы ничего, да вот напасть: свалился нам на голову журавль длинноногий, завуч! Выслеживает, вынюхивает, непорядки выкапывает. И не виновата, а Борисова встретишь - словно в чем виновата. Словно ты самое последнее на свете ничтожество и ничего путного никогда из тебя не получится.
      - Как же учителя его терпят? - спросила Маша.
      - Так и терпят.
      Девушки, разговаривая, шли впереди, Усков плелся сзади, наблюдая, как на глазах у него завязывается девичья дружба. Усков страшно раскаивался в том, что преступно тратит драгоценное время. В Ленинской библиотеке лежали два объемистых тома по курсу древней литературы, выписанные на его имя. "Сейчас побегу", - убеждал он себя, но не бежал, а проводил Машу до дому и, оставшись вдвоем с Ниной Сергеевной, поправил галстук, откашлялся и сказал:
      - Видите ли... Если вы хотите готовиться в вуз... Вы на какой факультет собираетесь?
      - Думаю на географический.
      Усков был разочарован. Он попытался убедить Нину Сергеевну, что на литературном интересней. Так они дошли до Никитских ворот, но Нина Сергеевна осталась непреклонной - она желала учиться только на географическом факультете. Усков вызвался подыскать нужные книги.
      - Пожалуйста, - согласилась Нина Сергеевна и простилась: они поравнялись как раз с ее домом.
      В подъезде мелькнула красная шелковая блузка.
      Усков снял кепку, обмахнул ею, как веером, разгоряченное лицо и вдруг увидел деревья на бульваре в оранжевых листья, разлитый в воздухе оранжевый свет, такой сильный и ясный, такой неожиданно праздничный, что рассмеялся счастливым смехом, постоял в одиночестве, прислушиваясь к тишине осеннего дня на бульваре, удовлетворенно вздохнул и, приняв деловой вид, пошагал в Ленинскую библиотеку.
      Глава 31
      Несколько дней, оставшихся до занятий, Маша провела в лихорадочной деятельности. Она готовила свой первый урок. Кроме того, выучила по списку фамилии шестиклассников: Петраков, Щербина, Володя Горчаков, Дима Звягинцев...
      Какие они? О чем думают? Чем заняты? Что их интересует?
      Сердце Маши билось в тревоге и замирало в радостных предчувствиях. Школа, в которой она будет работать, представлялась ей идеальной. Борисов выскользнул из ее головы. В этой школе она - идеальная учительница, и идеальные шестиклассники на лету ловят каждое ее слово. Она вступала в неведомую жизнь. Вдруг она устыдилась заброшенности своей квартиры, покраснев, словно неизвестные шестиклассники могли застать ее посреди хаоса и пыли. Она засучила рукава и принялась чистить, скоблить, мыть, пока мебель и пол не засверкали. Все должно быть чистым, новым. А в чем идти в школу?
      Маша открыла корзину, привезенную из Владимировки. Добрая тетя Поля! Подарила Маше свое лучшее платье. Добротной выработки шерсть не мнется в руке, и густой синий цвет к лицу, только чуть широко и длинно. Пришлось взять в руки иглу.
      И вот наступило утро.
      Маша проснулась с рассветом и повторила лекцию. Оделась, подошла к зеркалу. Платье сидело ловко, хорошо лежали волосы, немного только бледноваты щеки. Пора идти. Но Маша медлила.
      Грусть охватила ее.
      Разве каждый год или день человек переступает порог новой жизни? Этот день наступил для Маши, и некому сказать ей: "В добрый путь!"
      "Папа, если бы ты был жив!"
      Всю дорогу мысли об отце провожали ее. Она была почти спокойна, когда приблизилась к школе, словно услышала голос отца: "Смелей!"
      Сорок мальчиков сидели за партами шестого класса "Б". Все поднялись. Они внимательно изучали новую учительницу, которая была к тому же классной руководительницей. Ничто не ускользнуло от их наблюдательных глаз. Они заметили молодость, естественность жестов, живость и праздничность взгляда.
      Кто-то шепнул:
      - Капитанская дочка!
      - Почему?
      - Мария Кирилловна.
      - Эх, ты! Мария Кирилловна - в "Дубровском".
      - Ну и что же! Все равно - капитанская дочка.
      Маша ничего не разобрала в этом шепоте. Она чувствовала себя слишком связанной, чтобы легко вступить в беседу с учениками. Они показались ей очень большими, гораздо больше, чем она ожидала. Она не сумела бы собрать мысли, если бы в запасе у нее не было готовой лекции. Но Маша точно знала, что нужно говорить. Молчание учеников ей помогало. Она не умела еще различать оттенков в поведении класса. Тишину первого урока она приняла за увлеченное внимание и тем естественнее увлеклась сама.
      В середине урока Маша заметила мальчика с голубыми глазами. Мальчик не спускал с учительницы напряженного взгляда, непонятная гримаска кривила его губы. Он часто менял положение головы: подпирал кулаком, склонял набок, откидывал назад, и все время неестественная гримаска скользила по его лицу.
      "Наверно, Дима Звягинцев", - подумала Маша.
      К его голубым глазам и всему облику подходила фамилия Звягинцев.
      В перемену ребята окружили воображаемого Звягинцева. Чем-то они были весело возбуждены. Мальчик оказался Володей Горчаковым. Действительный же Звягинцев, широкоплечий, длинноногий подросток, сидел на последней парте, и только он один подошел в перемену к Маше и спросил:
      - А какие книги читать про войну, где герои ребята?
      Маша назвала Гайдара. Он читал. Она назвала еще несколько книг. Их он тоже читал.
      Когда Маша вошла в учительскую, Борисов учтиво осведомился:
      - Что скажете?
      Маша ничего не собиралась говорить, но, раз уж он спросил, ответила:
      - Чудесно прошел урок! Какие славные ребята! Умненькие!
      У Борисова была привычка смотреть не прямо в глаза, а куда-то выше. Рассматривая Машин лоб, он сдержанно произнес:
      - Советую с первых же дней не выпускать из повиновения этих умненьких, славных ребят, пока они вам не сели на голову!
      Маша пожала плечами и не ответила.
      Пусть бы он услышал ее урок!
      Вопрос Звягинцева о книгах вселил в нее беспокойство. Она на весь вечер ушла в районную библиотеку и перерыла там множество книг.
      Между другими попалась одна, небольшая, в бледно-зеленой обложке:
      Памяти младшего лейтенанта...
      Будто кто-то схватил за горло, стало трудно дышать.
      Почему в глазах твоих навеки
      Только синий, синий, синий цвет?
      Маша читала повесть о сверстнике, товарище Сергея и Мити.
      Его мечты хватило б жизни на три
      И на три века - так он ждал труда.
      В День Победы сын не вернется обратно:
      И он прильнул к земле усталым телом
      И жадно, разучаясь понимать,
      Шепнул земле - но не губами, - целым
      Существованьем кончившимся:
      М а т ь.
      Маша уронила голову на стол, где лежала зеленая книжечка - кусочек боли, призывающей к мщению. Глыбой навалилась на нее чужая боль. Разве чужая?
      Эта книга перевернула ей сердце, она отвечала на мысли ее об искусстве; сама искусство, она стреляла по врагу; "врываясь в канонаду", она звала:
      Вся жизнь моя, вся боль моя - к оружью!
      Поэт не подозревал, что юная учительница, один день проработавшая в школе, примет эти слова для себя как приказ. Во всяком случае, он не мог слышать тот разговор, который она с ним вела, читая и перечитывая поэму.
      "Вы помогли мне, - думала Маша, обращаясь к поэту. - Пусть все мои мальчишки заменят вам погибшего сына. Они не отдадут никогда то, что он защитил от фашизма. В этом я вам клянусь".
      Она торопила завтрашний день и готовилась бесстрашно встретить любое препятствие, но только не то досадное и просто смешное, какое ждало ее в школе.
      Придя в класс, Маша прежде всего разыскала глазами двух своих знакомцев.
      Звягинцев спрятал в парту какую-то книгу. Горчаков подавил гримаску, ответив на взгляд учительницы наивным, но чуть обеспокоенным взглядом. И только потому, что Маше запомнилась фамилия и лицо этого мальчика, она решила его спросить:
      - Горчаков, расскажи, что ты усвоил из вчерашней беседы.
      Горчаков в замешательстве поднялся.
      - Выйди к столу, - сказала Маша.
      Она не знала, что ответ у стола в представлении ребят связан с отметкой.
      - Мария Кирилловна, я больше не буду! - виновато признался Горчаков.
      Класс затих. Маша растерялась.
      - Я никак не ожидала, - строго произнесла она, стараясь между тем понять, что все это значит.
      Поднялся сосед Горчакова, Шура Матвеев, чистенький, спокойно-вежливый мальчик, и учтиво объяснил:
      - Мария Кирилловна, Горчаков не один виноват. Мы ему не поверили, что он целый час просмеется по-индейски, а он нам доказал.
      Маша вспомнила вчерашнюю гримаску Горчакова. Открытие ошеломило ее.
      - А что такое смеяться по-индейски?
      Ребята пустились наперебой объяснять. Выяснилось, что индейцы умеют смеяться беззвучно, почти не делая движений губами. Что индейцы благородны и смелы. Не бросают в беде. Презирают трусов. Не прощают измены. Что у индейских племен есть воинственный клич...
      Вчерашней молчаливости не осталось и следа.
      - Довольно, - прервала Маша. - Вы будете рассказывать мне не об индейцах, а о том, что слушали вчера.
      - Я не понял, - ответил Матвеев.
      - А ты?
      Дима Звягинцев долго вылезал из-за парты. Испытывая, должно быть, неловкость, он уныло сказал:
      - Я тоже не понял.
      - Я слышал, вас огорчили сегодня? - почти вкрадчивым тоном спросил Борисов.
      Откуда он мог узнать, если Маша только сейчас оставила класс? Но если слышал, так слышал. Кроме того, она не собиралась ничего утаивать.
      Она изложила все по порядку.
      - Вот вам ваши умненькие мальчики! Фамилии? - спросил Борисов.
      - Какие фамилии? Зачем?
      - Затем, чтобы наказать виновных и сразу пресечь хулиганство.
      Он перебирал длинными, тонкими пальцами бумаги на столе. Маша видела, он ничего не ищет, просто пальцы его привыкли всегда двигаться.
      - Нет, - возразила Маша, чуть не плача от обиды, - я не скажу вам никаких фамилий.
      Пальцы на мгновение остановились и снова заработали.
      - Я сделаю все, что нужно, сама. - Она выбежала из учительской, но тут же вернулась. - Евгений Борисович! (Он не шевельнул головой.) Евгений Борисович, дело не в том, что они смеялись по-индейски, а в том, что я плохо прочитала лекцию. Уж если кто виноват, так одна только я.
      У Борисова была странная манера разговаривать. Он так медлил с ответом, что собеседник невольно начинал чувствовать себя неловким и глупым. Так, по крайней мере, почувствовала Маша.
      - Напрасно вы читаете лекции, - равнодушно возразил он. - Лекции читают в вузах, а не в шестых классах школы. Я полагал, что вы владеете в какой-то мере методикой.
      Кончились уроки. Возвращаясь домой, Маша увидела в нескольких шагах впереди Нину Сергеевну и Ускова. Усков держал под мышкой толстый портфель и время от времени размахивал свободной левой рукой.
      В детстве, может,
      На самом дне,
      Десять найду
      Сносных дней,
      услышала Маша и не стала догонять.
      В почтовом ящике лежало письмо.
      "Милая Маша! Должно быть, я тебя на счастье повидал в Москве. Которые сутки мы в непрерывном бою, а я ровно заколдованный: ни разу не царапнуло. А бои теперь не то, что раньше: идем вперед. Бьем поганых фашистов и будем бить, пока духу их на нашей земле не останется. Маша, помню тебя каждый час! Кончится война, уехать бы нам с тобой во Владимировку!
      Школа у нас хорошая, знаешь сама, с Пелагеей Федотовной тебе работать будет весело, а я жду не дождусь, когда выйду в поле. Я, Маша, о деревенской работе подумаю - сердце зайдется! Стосковался, нет мочи!
      Милая Маша, а еще болит у меня сердце из-за тебя. Мне тебя жалко, ты мне всех на свете дороже! А мучаюсь я сомнениями оттого, что чувствую горе у тебя на душе. Ты из-за горя и ждать меня согласилась. Может, каешься теперь? Не кайся, Маша! Если не в силах связать свою судьбу с моей, оборви лучше разом. Я не упаду духом - закалился. Люблю тебя на всю жизнь, а принуждать и неволить не хочу. Мне твое счастье дороже собственной жизни. Решай, Маша, как тебе лучше, и напиши мне все прямо, по-честному.
      С комсомольским приветом
      С е р г е й Б о ч а р о в"
      Маша долго сидела над раскрытым письмом. Она знала и раньше, что Сергей понял все.
      "Но почему же случилось, что его, честного, храброго, я не могу полюбить, как любила..." - в горьком недоумении спросила она себя.
      Она вскочила и быстро прошлась по комнате.
      "Положим, я напишу, что не люблю его так. Ведь я не стану счастливей от этого, а он будет очень несчастен. Только одному человеку в целом свете я дорога и нужна, и человек этот - Сергей Бочаров!"
      Она написала:
      "Милый, хороший Сережа! Сегодня мне очень грустно. Я неудачно работаю. Ты даже представить не можешь, как меня это мучает. Может быть, я никогда не сумею быть счастливой. Когда ты вернешься, мы решим, как нам жить и что делать. Ты мой единственный друг. Будь жив и здоров, Сережа. Побеждай!"
      Глава 32
      Федор Иванович, заложив руки за спину, бесшумно шагал по коридору. Коридор был пуст. Федор Иванович по голосу узнавал того или иного учителя в классе. Директор не останавливался. Ему не нравилась манера останавливаться у закрытых дверей. Он обошел все четыре этажа и направился к своему кабинету, когда увидел новую учительницу. Она поднималась по лестнице, на ходу поправляя волосы. Федор Иванович стоял на площадке и ждал. Он заметил, что при виде директора учительница замедлила шаги, в лице ее появилось выражение знакомой ему замкнутости. Так обычно выглядели школьники, когда он вызывал их в кабинет распекать, а они не чувствовали себя виноватыми. Директор выяснял обстоятельства дела. Иногда школьники действительно оказывались невиновными.
      - Что произошло в шестом "Б"? - наугад спросил директор.
      "Ему уже рассказали", - догадалась Маша.
      - Федор Иванович, ничего такого, о чем бы я считала нужным довести до вашего сведения, - произнесла она сухо.
      Она смутилась, потому что не хотела быть дерзкой с этим человеком, который ничего худого ей не сделал.
      - В таком случае, - сказал директор, - будем считать, что в шестом "Б" ничего не произошло.
      Он повернулся и пошел быстрой, легкой походкой, сплетя на пояснице руки.
      Неожиданно Маша успокоилась. И следа не осталось от того чувства презрения к себе, которое мучило ее все эти дни. Теперь Маша могла признаться - не Федору Ивановичу, конечно, и не Ускову, и даже не тете Поле, но наедине с собой, - она могла признаться, как опрометчиво было тешиться самолюбивыми планами. Она шла в класс, чтобы с первого же урока победить шестиклассников. Но шестиклассники не только не догадались, какая необыкновенная учительница появилась в их школе, но вообще не поняли ничего из того, что она намудрила. Странно: сейчас это ничуть не огорчало Машу.
      Грамматика вступила в единоборство с индейцами. Это была нелегкая задача. Существительные, прилагательные и местоимения оказались орудиями недостаточно мощного калибра, чтобы только с их помощью овладеть воображением шестиклассников. Не раз во время уроков Маша ловила рассеянные взгляды учеников. Но так как всякие нравоучительные рассуждения отскакивали от ребят, как резиновый мячик от стенки, то Маша и не пыталась рассуждать, доказывая пользу грамотности. Она выбивалась из сил, стараясь и на уроках грамматики дать пищу фантазии шестиклассников, готовых вытерпеть скучнейшее в мире правило, если в нем была хоть крошечная лазейка для выдумки.
      Так в шестом "Б" появился чемпион по придумыванию иллюстраций к любому грамматическому правилу. Это был Петя Сапронов, мальчик с толстыми губами и круглой головой, на которой светлые волосы, едва вырастая, начинали от самого корня закручиваться в тоненькие колечки, как мелкая стружка. За курчавые волосы, толстые губы, а главное - за привычку подбирать рифму к каждому слову Петя Сапронов прозван был Пушкиным. Он был увлечен хореями и ямбами, как фокусами, и грамматические примеры придумывал только в форме стихов. На уроке проходилось первое спряжение. Петя сочинял:
      На сосновый бор с востока туча наплывает,
      И весенний гром над лесом грозно грохотает.
      Класс был доволен. Еще больше был доволен поэт. Учительница зачеркивала в Петиной тетрадке слово "грохотает", но после, неожиданно для себя, иногда в самой неподходящей обстановке, в столовой например, вдруг начинала смеяться.
      Вот эта-та несчастная склонность Сапронова к сочинительству и навлекла на Машу новые неприятности.
      Едва прозвенел звонок к уроку, Борисов спрятал бумаги и книги в ящик стола, запер на ключ и, лаконично бросив Маше: "Я иду к вам", зашагал впереди, плотно прижимая к бокам острые локти и высоко неся маленькую красивую голову. Он остановился у двери, рассматривая надпись "6 Б", пропустил Машу в класс и вошел.
      Он устроился на последней парте и, по обыкновению, не смотрел в лицо Маше, а куда-то мимо. Выражение его глаз было скучное, словно он наперед знал, что ничего интересного не услышит.
      Впервые Маша почувствовала себя неуютно в классе. Мальчишки как-то по-особенному притихли. У нее мелькнула мысль, не сделать ли урок литературы вместо грамматики, но она с негодованием отвергла эту уловку и, стараясь не замечать Борисова, но чувствуя все время тяжесть его присутствия, начала грамматические упражнения, как полагалось по плану. Повторялись полногласные и неполногласные сочетания. Мальчики читали в своих тетрадях примеры, и все кончилось бы благополучно, если бы не дошла очередь до Пети Сапронова, который только и ждал случая отличиться. Он поднялся и прочитал, торжествуя: