Юность Маши Строговой

      Все было именно так, и у каждого студента это записано в блокноте, но чем дальше перечисляла Ася промахи Маши, тем большее охватывало всех недоумение.
      - А все-таки урок хорош, - задумчиво сказала Дорофеева, когда Ася выложила свои соображения. - Что-то в нем есть...
      - Именно, вот именно! - шумно подхватил Усков. - Вначале я сбился с толку, но теперь понимаю. В уроке Строговой - принципиальные выводы, спроектированные на современность...
      Усков принялся излагать мысли о простых и обыкновенных вещах так мудрено, что в конце концов запутался, оборвав выступление на полуслове.
      Начался спор. Одни говорили, что урок совсем плох, другие - хорош.
      Слово взяла методистка.
      - Промахи ваши заметили все. Промахи нетрудно заметить. А вы, голубушка моя, - Марина Николаевна погрозила пальцем Асе Хроменко, главное проглядели, вот что я вам доложу! У пятиклассников нынче со стариком Крыловым знакомство состоялось, а вы проглядели. Подружились ребятишки с баснописцем Крыловым. Строговой за это спасибо... Знаете ли вы, товарищи практиканты, что такое творчество в педагогической работе? Почему сегодня оживление в классе? Почему ребятишки быстро все поняли, обо всем догадались? Спросите у Строговой. Она вам расскажет. Учитель дома, над книгой создавая урок, испытал волнение мыслей и чувств - дети в классе ему отозвались. Холодным пришел в класс учитель - батюшки мои, скука какая! И дети - те, да не те. Вот откуда все идет - от учителя! Берегите в себе огонек! Если он не горит в вас, никого не зажжете!
      Вечером Маша писала письмо:
      "Родная моя тетя Поля! Помните ли вы один наш разговор, когда летом я жила в вашей милой Владимировке? Я сказала вам или подумала: скучно быть учительницей. Тетя Поля, кажется, я ошибалась".
      Глава 12
      Никто не удивился, когда Строгова на экзаменационной сессии сдала несколько экзаменов досрочно, а за литературу XIX века заслужила особое одобрение Валентина Антоновича.
      - Хотела бы я знать, за что он так расхвалил нашу москвичку? спросила Юрия Ася.
      - Наверно, за то, что отвечала отлично и не похоже на других, ответил он не задумываясь.
      - Давно ли за непохожесть на других ты называл Строгову индивидуалисткой? - уличила Юрочку Ася.
      Она произнесла эту фразу с вызовом, полагая, что быстрая смена взглядов не служит украшением человека. Усков поставил портфель на пол и свернул цигарку.
      - Вопрос об индивидуализме надо обсудить принципиально, - строго заметил он.
      - Выдернешь десять цитат из разных книг?
      - Могу привести практические примеры из жизни.
      - Есть наблюдения?
      - Есть.
      На мгновение Усков увидел настороженность в Асином лице, однако она рассмеялась, и он узнал наивные ямочки на ее щеках.
      - Вот тебя индивидуалистом уж никак не назовешь! - воскликнула она с той простодушной искренностью, перед которой Юрий чувствовал себя безоружным.
      "Черт ее разберет!" - подумал он с досадой.
      Ася вынула из портфеля книгу, полистала страницы.
      - Посмотри, - небрежно предложила она.
      Усков ахнул - это была та самая книга, которую он давно и безуспешно разыскивал. Он ухватился за нее и не в силах был выпустить из рук.
      - Как раз к твоей теме, - улыбнулась Ася.
      - Ну еще бы! Ах, черт!
      - Можешь взять.
      "Все-таки у нее есть товарищеская закваска, - рассуждал Усков, подкупленный Асиной щедростью. - Но в то же время она здорово себе на уме. Загадочный тип! Не разберешь".
      Наконец наступил знаменательный день. Юрий вышел из дому за час до занятий он жил на окраине города; для неторопливой ходьбы часа было достаточно.
      Юрий озабоченно прижимал к боку свой толстый бывалый портфель. Он был нервно настроен. Явно бесспорны научные выводы, к которым Юрий пришел, и все же...
      Переулком шагал двугорбый верблюд. Верхом на верблюде сидела женщина в ватных штанах и платке, обмотанном вокруг головы, как чалма. Верблюд надменно покачивал головой. Юрий проводил их задумчивым взглядом.
      "Я не нуждаюсь в похвалах, - продолжал он уверять себя. - Тщеславие есть пережиток, недостойный комсомольца, но если нужно за убеждения драться - я готов".
      Он походил на петушка, нахохлившегося перед боем.
      - Наш штатный оратор! - приветствовала его Дорофеева.
      - В предвкушении торжества, - добавила Ася.
      Усков не мог удержать довольную улыбку.
      В аудиторию быстро вошел Валентин Антонович:
      - Начнем, начнем, не будем терять время!
      Он указал Ускову место рядом с собой.
      Усков открыл портфель и выложил на стол картотеку эпитетов, почувствовав при виде ее прилив бодрости.
      Он откашлялся, поднял глаза к потолку, так как вид аудитории рассеивал внимание, и произнес вступительную фразу, которую долго лелеял:
      - Раньше чем перейти к собственным выводам, мы сочли нужным тщательно ознакомиться с историей вопроса. Мы подвергли исследованию...
      Дорофеева оперлась щекой на широкую белую ладонь и сосредоточенно слушала. Валентин Антонович расправил галстук, взбил гребешком реденькую гривку над теменем и удобнее устроился на стуле.
      - В результате, - продолжал Усков, - мы пришли к заключению, что все существовавшие до сих пор попытки дать научное объяснение природе эпитета, как наиболее существенного элемента поэтического стиля, не выдерживают критики... - Он покосился на профессора и снова обратил взор в потолок. Мы ломились бы в открытую дверь, если бы стали доказывать несостоятельность классификации литературоведа... - Он назвал известное имя.
      - Но все же? - слегка недоумевая, прервал Валентин Антонович.
      - Но все же, - без тени смущения подхватил Усков, - мы уделили этому ученому достаточно внимания.
      На щеках Ускова выступили красные пятна, левая рука привычно вступила в действие. Чем больший азарт охватывал докладчика, тем энергичнее жестикулировала рука. Усков подверг сокрушающей критике важнейшие работы по эпитету советских и дореволюционных исследователей и с ехидной усмешкой перечислил в дополнение ряд малоизвестных имен. Для студента Ускова не существовало авторитетов.
      Он сделал небольшую, полную драматизма паузу, во время которой Дорофеева тихо вздохнула, опершись на обе ладони, и сообщил с непоколебимостью истинного энтузиаста науки:
      - Наш уважаемый профессор Валентин Антонович в своих трудах...
      Валентин Антонович не повел бровью. Он держался мужественно, пока его "опровергали".
      Усков перешел к изложению собственной теории.
      Теория его заключалась в том, что выбор эпитетов целиком определяется мировоззрением писателя. Усков немало потрудился над тем, чтобы заключить все разнообразие эпитетов Толстого в стройную схему, он разнес их по рубрикам и мучительно долго придумывал наименование каждой рубрики.
      Казалось, ключ к пониманию Толстого он надежно держит в руках.
      Сейчас следовало в этом всех убедить. Усков приступил к картотеке.
      - "И первый раз после Аустерлица он увидел то высокое вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе".
      Усков прочитал и умолк. Неожиданно он испытал беспокойство. Возникшая теперь пауза непонятно для студентов затянулась. Перед Юрием предстала вдруг жизнь, большая, пленительная, трудная, и та железная схема, которую он изобрел, ничего не прибавляла к ее пониманию. Жизнь в книгах Толстого была сама по себе, а схема эпитетов, сочиненная Усковым, сама по себе.
      Ключ выпал из рук.
      Усилием воли Юрий подавил волнение и продолжал перебирать свои карточки, на которых по кусочкам разложил Толстого.
      Ася не слушала. Она перестала слушать после того, как Юрий изобличил Валентина Антоновича в ненаучности его заключений.
      Ася пришла на семинар в полной уверенности, что будет хвалить Ускова, хотя не знала, какие открытия ей предстоит услышать. В глубине души она считала Юрочку "занозой". Враждовать с ним не было смысла. Но когда Усов обрушил критический пыл и на Валентина Антоновича, Ася круто изменила намерение.
      "Дурак!" - энергично решила она и приступила к обдумыванию контрвыступления. На этот раз она не брала первая слова. Дорофеева отняла от щек большие белые руки и, грустно рассматривая их, сказала:
      - А ничего нового о Толстом из доклада Ускова я не узнала. Напротив, Толстой-художник от меня куда-то ушел...
      Усков побледнел.
      Студенты выступали один за другим, и с каждым новым выступлением Усков стремительно погружался в пропасть.
      Катастрофа была неожиданной и полной.
      Усков смотрел на свою картотеку в тупом оцепенении, не умея скрыть горе и не догадываясь, что его нужно скрывать. Когда Валентин Антонович поднялся, Усков сгорбился. Ему хотелось зажмуриться.
      - Друзья! - сказал Валентин Антонович. - Мы выслушали доклад, который многих из вас, как я вижу, привел в смущение. Наш уважаемый коллега отверг все работы, существовавшие до него, зачеркнул опыт предшественников, и получилось убыточное озорство. Но не только в озорстве беда вашей работы, товарищ Усков. (Юрий поднял голову и тотчас опустил.) Есть и посерьезнее ошибки. Беда ваша в том, что вы, сами не подозревая того, свели свой труд к номенклатуре, и в результате - схоластика.
      Все ниже опускал Усков бедную голову. Вдруг он насторожился, щеки зарделись.
      - В самом начале вашего научного пути, - говорил профессор, - я хочу вас предостеречь...
      "Значит, еще не конец, - блеснула в мозгу Юрия живительная мысль. Он говорит: в начале пути".
      - Ваша работа дерзка, и дерзость ее ни на чем не основана, выводы ваши далеко не научны, но... - продолжал Валентин Антонович, - но все же я чувствую в ней то внутреннее волнение, которое дает нам право в вас верить. Есть один грех, который я не прощаю. Это - равнодушие. Человек, равнодушный к работе, навсегда безнадежен.
      Он окинул аудиторию взглядом, задержался на Асе. Ася ответила почтительной и чуть восхищенной улыбкой. Почему-то профессор вдруг рассердился, надвинул шляпу на лоб и ушел, не задержавшись для разговора, как делал обычно.
      Занятия кончились. Студенты расходились по домам, в читальню, столовую. В аудиториях, коридорах было шумно, кто-то шутил, смеялся, спорил о чем-то. Был день как день. Что же случилось?
      Один студент писал полгода работу. Ничего путного не вышло из этой работы. Разве никогда не случалось того же с другими? Однако Юрий был несчастен. Он шел, свесив голову, ничего не видя кругом, пока его не догнала Маша.
      Точно проснувшись, Юрий оглянулся по сторонам и только теперь заметил, как буйно и неудержимо делает свое дело весна. Еще утром земля была скована морозом, а сейчас шумно неслась в арыках вода, выплескивая через края пену, журчали ручьи, разливаясь в низинах. Синим блеском сверкало небо; вдали поднимались белые шатры гор. Длинное облако с позолоченной солнцем каймой зацепилось за вершину горы и остановилось в раздумье.
      Маша молча шагала рядом с Усковым.
      Год назад она так же шла с Митей Агаповым Девичьим полем в Москве. Была тоже весна. Таял снег, серые тучи затянули низкое небо, но в лицо дул теплый и влажный ветер; в голых березах кричали грачи.
      "Где ты, Митя?"
      - Ты увидишь, как цветут в горах тюльпаны, - рассказывал между тем Юрий. - Представляешь, желтый, лиловый, розовый луг?
      Он с таким жаром описывал прелести весны в горах, что Маша поняла, как он страдает от своей неудачи и боится, что все презирают или жалеют его.
      - Ты столько прочел книг, что я поразилась, - сказала Маша. - Ты удивительно трудоспособный!
      Притворное оживление Ускова погасло.
      - Вон идет ишак. Тоже "тру-до-спо-соб-ный".
      - Брось, Юрий, хандрить.
      - Я напишу две, три или триста работ, но научусь работать, как нужно! - упрямо сказал он.
      "Какой славный и смешной!" - подумала Маша.
      - Всего, - простился Юрий.
      - Зайдем к нам, - предложила Маша. - Сегодня и мама выходная.
      Юрочка прислонился спиной к тополю, поставив у ног портфель. Не хотелось тащиться через весь город домой и в одиночку предаваться отчаянию. А солнце как сумасшедшее в один день растопило снег и залило светом всю землю. Тяжело на душе! Беспросветно.
      Маша подняла с земли портфель Юрия:
      - Идем!
      - Маша! - кричала мать, заслышав шаги на крыльце. - Не догадаешься, что я сегодня устроила!
      "У них симпатично", - подумал Усков, очищая с ног грязь.
      - Мама, товарищ по курсу, - представила Маша.
      Ирина Федотовна встретила Ускова с неестественной любезностью:
      - Присядьте, пожалуйста. Очень приятно.
      "Не вовремя, - догадалась Маша. - Интересно, в чем дело?"
      Ирина Федотовна уселась на трехногий табурет и вступила с Юрием в "светский" разговор:
      - Откуда эвакуированы? Ах, здешний! Скажите, действительно здесь летом жара доходит до шестидесяти градусов? Неужели? Помилуйте, но как тогда жить?
      Маша старалась не расхохотаться. Но мать не обращала на нее никакого внимания.
      - А театр у вас прелестный! Вообще в такой дали - такой культурный город...
      "Хочет выпроводить, ясно", - соображала Маша.
      - Мама, - вмешалась она, - Юрий ничего не понимает. Он сейчас проглотит тебя. От голода падаем. Хоть кукурузы!
      Ирина Федотовна убедилась, что дипломатия не удалась: придется накормить этого длинноволосого парня в рыжих ботинках и с таким толстым портфелем, что страшно смотреть.
      Она поставила миску на стол. Маша, подняв крышку, от изумления ахнула: в миске были котлеты.
      - Неужели настоящие?
      Ирина Федотовна счастливо кивнула.
      Как только Ирина Федотовна кончила его развлекать, Усков перестал испытывать стеснение. Он не мог ни о чем сейчас говорить, кроме своей неудачной работы.
      - Ты не замечала, иногда в сознании происходит какой-то скачок, сказал он Маше. - Просто удивительно! Только сегодня я понял, что строил дом без фундамента. Если бы я сейчас начинал, все было бы по-другому. Нет, Валентин Антонович умница, что ни говори. Я его уважаю.
      - Я тоже, - подтвердила Маша.
      - Валентин Антонович положил меня на лопатки. Позор!..
      - Слушай, Юрий, когда что-то делаешь, иногда и ошибешься.
      - Да-да конечно, - рассеянно ответил Усков.
      А Ирина Федотовна слушала их разговор и с невольной обидой думала, что Маша даже не спросит, откуда взялись котлеты.
      Ее так и подмывало рассказать, как утром она обнаружила в чемодане белые брюки Кирилла Петровича и на рынке продала за полцены первому встречному. Так получились котлеты. В теории Ирина Федотовна была практична, она мысленно распределила котлеты на три дня.
      "Теперь осталось на два", - высчитывала она.
      - Мамочка, можно еще? - спросила Маша.
      "В конце концов, котлет могло вовсе не быть, если бы я оставила брюки в Москве", - рассудила Ирина Федотовна.
      Накормив Ускова, она почувствовала к нему расположение: симпатичный студент!
      Ирина Федотовна развеселилась и принялась рассказывать Ускову о том, как у нее сначала не ладилось в госпитале: однажды главный врач раскричался за перепутанные градусники, хотел даже уволить, она места не находила от срама, но теперь все вошло в норму.
      - Видишь, - многозначительно заметила Маша Ускову, - бывает.
      Да, теперь Усков это знал.
      Он уходил от Строговых, когда солнце опустилось за горизонт, в арыках утихла вода, лужи на мостовой затягивал тонкий ледок; после горячего синего дня наступала холодная ночь. "Каждый день приносит опыт, рассуждал Юрий сам с собой, - но сегодняшний стоит года. Я даже не помню, когда он начался".
      "Вы думаете, мы строим нашу культуру на голом месте? - обращался он к воображаемому оппоненту, прыгая через арык. - Нет, в том-то и суть нашей культуры, что она берет все лучшее в прошлом, а устремлена в будущее. Туда..." Усков не заметил, что оспаривает собственные выводы из утреннего своего доклада.
      "А славные Строговы! - вспомнил он, подходя уже ночью к дому. Вообще есть хорошие люди. - И - работать, работать, работать!"
      Глава 13
      В апреле, едва сошла вода, зацвели яблони и абрикосы.
      Широкоскулые коричневые мальчишки с узкими глазами продавали на перекрестках лиловые фиалки и тюльпаны с гор. Горы потемнели, лишь на вершинах их лежал снег.
      Наступило лето сорок второго года. В домах не выключали радио. Установленные на площадях громкоговорители по нескольку раз в день извещали о положении на фронтах. Сводки были лаконичны и беспощадно правдивы. Люди слушали молча.
      Ежедневно на фронт отправлялись эшелоны с орудиями, боеприпасами, хлебом. С рассветом в парке имени Горького начинались военные учения. Время от времени на улицах раздавались торжественные звуки оркестра. Шли бойцы с вещевыми мешками, шинелями через плечо, свернутыми валиком, с блестящими на солнце котелками.
      Толпа провожала бойцов до вокзала.
      Для студентов началась страдная пора - экзаменационная сессия.
      Приезжим приходилось туго: жара усиливалась. Весь день в небе висел раскаленный шар солнца. Трава желтела и сохла. Слабо звенели ручейки на дне арыков. Студенты спасались от зноя в институтских аудиториях с теневой стороны, собирались кучками и готовились к экзаменам. Читали в одиночку и вместе, дочитывались до изнеможения и уж не спорили, не обсуждали прочитанное, а просто старались запомнить побольше, побыстрее и завидовали тем, кто успел одолеть за день лишних двадцать или тридцать страниц.
      Дорофеева, с запавшими глазами, монотонно читала вслух. Когда она прерывала чтение, сам собой возникал разговор. Он начинался обычно с вопроса: "А что нынче в сводке?"
      Все знали сегодняшнюю сводку, но кто-нибудь вынимал из портфеля газету. Если случался фельетон Эренбурга, Алексея Толстого, стихи Симонова или новые главы из Василия Теркина, беседа затягивалась.
      - Я уверен, - говорил Усков, разглаживая прочитанную газету и убирая в портфель, - готовится грандиозная битва. Помните, что было под Москвой? Это лето многое решит. Может быть, все.
      Ася спрыгнула с подоконника, отряхивая светлое платье.
      - Больше нет сил зубрить. Все равно достанется знакомый вопрос. Мне на экзаменах везет.
      Она ушла.
      - У нее никого нет на фронте, - сказала Дорофеева.
      - Какое это имеет значение? - вспыхнул, как порох, Усков. - Я не понимаю... Почему ты так односторонне смотришь на вещи? Ты считаешь, что только через личное горе можно понять общее?
      - Нет, нет, - торопливо ответила Дорофеева, понимая, чем он задет. Я так не считаю.
      Усков отправился в деканат. Там распределяли студентов по районам на летние работы. В глубине души Усков мечтал, чтобы третьему русскому достался ближайший от города плодоовощной совхоз "Гигант", но именно потому, что был членом комиссии, он не произнес ни слова, когда обсуждалась судьба его курса, и третий русский получил назначение в самый отдаленный район.
      - Это просто бессовестно! - говорила Ася, встряхивая челкой. - Ты мог бы добиться для нас лучшего места, а нам досталось худшее. У нас на курсе половина эвакуированных. Мы там погибнем от жары.
      Худенькая Елисеева, вялая и неловкая, очередная неудача которой состояла в том, что ее зачетная книжка бесследно пропала как раз во время экзаменов, уныло вздохнула.
      - Но тебе безразлично, конечно, куда мы поедем, - насмешливо продолжала Ася, - ты-то ведь не поедешь!
      Усков побледнел. Он с такой силой сжал кулак, что ногти впились в ладонь. Эта искалеченная рука - несчастье его и проклятие!
      - Возмутительно, что ты говоришь! - сказала Маша, брезгливо пожав плечами.
      - Я хочу сказать только: если кто-то попадает в лучшие условия, то почему не мы? - пояснила Ася.
      - А если кто-то попадает в худшие условия, то почему не мы? возразил Усков.
      - Дело в том, что ты должен сказать: вы, а не мы, - рассмеялась в лицо ему Ася.
      - Юрий! - произнесла Маша, и он, подавив в себе гнев, вышел, хлопнув дверью.
      Вечером он пришел к Строговым.
      Ирина Федотовна пекла во дворе на таганке лепешки. Юрий сел на ступеньку крыльца и через раскрытую дверь наблюдал, как Маша укладывает чемодан. Завтра она уезжает.
      - Не знаю, как Маша будет там... - горевала Ирина Федотовна.
      Маша вышла на крыльцо. Она обернула косу вокруг головы - коса легла, как венок. Маша встала у перил. Солнце заходило и последним лучом обласкало ее загорелое плечо, тонкую шею, скользнуло по платью и яркой полоской легло у ног.
      - А вот и папа! - сказала Маша.
      Кирилл Петрович поставил палку у крыльца, сел на ступеньку рядом с Юрием и молча курил.
      - Плохо под Сталинградом, папа? - спросила Маша.
      В голосе ее звучала надежда, как будто отец мог ответить что-то другое, не то, что все знали из газет: немцы идут к Сталинграду и вступили на Кавказ. Знать это было так мучительно, что казались нереальными безоблачность неба, мирное журчание арыков, торжественное спокойствие гор и величавость гигантского тополя, стоявшего словно страж у крыльца в тишине наступающей ночи. Посередине двора под таганком ярко рдели огненные угли.
      - Папа, плохо? - снова спросила Маша.
      - Плохо... Ты, умница моя, завтра едешь?
      - Да.
      - Правильно, поезжай.
      - Но скажите... - начал, откашлявшись, Юрий. - Как ни трудно, если человек держит оружие в руках, он борется. Пусть это оружие - лопата, пусть он, как Маша, убирает в колхозе свеклу, он все же борется! Ну, а если человек не может бороться?
      - Почему? - быстро спросил Кирилл Петрович. - Почему он не может бороться?
      Юрий показал правую неработающую руку.
      Кирилл Петрович усмехнулся и кивнул на свою палку.
      Он встал, прихрамывая подошел к погасающему костру, пошевелил прутом угли.
      - Вы не спрашивали себя, почему в этот страшный час, когда фашисты у Волги, здесь, в далеком тылу, работают не одни оборонные заводы? Работают литературные вузы и педагогические институты, а вчера я видел афишу: ваш профессор читает публичную лекцию об искусстве. Фашисты рвутся к Волге, а вы в это время обдумываете свою курсовую работу...
      Юрий вскочил, уронил на ходу палку Кирилла Петровича и подбежал к костру:
      - А... а не кажется это бессмыслицей, от которой могут опуститься руки?
      - Что бессмыслица? Что педагогический институт не закрыт?
      Кирилл Петрович ворошил прутом угли. Сноп огненных брызг взлетел вверх и осыпался. Ночь надвинулась плотнее и гуще.
      - На самой заре жизни, - говорил Кирилл Петрович, - враги взяли Республику Советов в кольцо. Жгли. Казнили. Терзали на части. Мы вырвались из смерти! Устояли. Неужели сейчас мы слабее? Нет, не слабее. Учитесь, Юрий.
      Маша неслышно подошла и обвила руками шею отца:
      - Папа, милый мой папа!
      Костер погас. Над горизонтом поднялась луна, косые тени протянулись по земле от кустов и деревьев. Повеял с гор ветерок, прошуршал в листьях тополя и затих.
      Глава 14
      Маша уехала на полевые работы. Уехала Дильда и все остальные студенты. Только Дорофеева получила отпуск: пришло извещение, что ее муж, тяжело раненный, лежит в чкаловском госпитале.
      Усков хлопотал, доставал для Дорофеевой пропуск, проводил на вокзал, усадил в вагон и стоял на платформе, пока не скрылся из виду поезд.
      Со всего курса в городе оставались он и Ася. Ася принесла медицинскую справку о том, что не может выехать в поле, и хладнокровно передала Юрию:
      - Представь, у меня не в порядке легкие.
      После того как у Аси произошел с Валентином Антоновичем с глазу на глаз разговор, оставшийся в тайне для всех, она изменила планы. Она не собиралась больше в аспирантуру.
      Юрий скучал без друзей.
      Однажды в городском парке он встретил Валентина Антоновича. В белых брюках, в сандалиях на босу ногу, без шляпы, профессор прогуливался по боковой аллее. Юрий с разбегу налетел на него. Ничего не оставалось, как поклониться и спросить о здоровье.
      Может быть, профессору прискучило бродить в одиночку по аллее, может быть, он вспомнил неудачный доклад старосты третьего русского и догадался, что неспроста вихрастый, шумный студент в его семинаре умолк, - Валентин Антонович заговорил с Юрием. Они протолковали полдня в густой тени городского парка о литературе, о положении на фронтах.
      Юрий воспрянул духом, найдя нового друга. Но ненадолго. Такова, должно быть, была его судьба: скоро и Валентина Антоновича пришлось проводить на вокзал.
      Валентин Антонович уехал в Москву.
      Усков работал. Отрезав в запас ломоть хлеба, он уходил утром в читальню, закрывая книгу, когда в глазах от усталости начинало рябить. Иногда он из читальни заходил к Строговым. Они сидели втроем на крылечке до поздней ночи. Ирина Федотовна читала вслух Машины письма.
      Однажды, придя к Строговым, Юрий застал Ирину Федотовну одну. Кирилла Петровича тоже вызвали в Москву. Ирина Федотовна затосковала без Маши. Теперь Юрий каждый день забегал к ней. Он приходил и спрашивал: "Приехала?" - и оставлял для Ирины Федотовны огромные красные яблоки, от тяжести которых надламывались ветки в саду его матери.
      Студенты вернулись с работ только в октябре.
      Черные от загара, они шумно прощались на вокзальной площади, долго жали друг другу руки, хотя расставались всего до завтрашней лекции. Жизнь в палатках, работа с утра до вечера в поле, три трудных летних месяца так сдружили и сблизили, что сейчас казалось странным расходиться по своим домам.
      - А знаешь, свекла у них, пожалуй, без нас осталась бы в поле, говорила Маша Рязанцевой, тихой, молчаливой студентке, которую раньше почти не знала.
      - Наверняка осталась бы. Молодцы все-таки мы!
      - Если будущим летом опять на свеклу пошлют, Марию Демченко догоним.
      - Жаль, что не на оборонный завод!
      - Кто будет урожай убирать, если всех на оборонный завод?
      - Товарищи! Девочки! Смотрите-ка, что стало с городом!
      Город преобразился. Он был весь золотой, оранжевый - осень пламенела в каждом листочке. Невиданно синее небо отражалось в арыках.
      Маша в изумлении шла знакомыми улицами, не узнавая их. Всю ее охватило предчувствие счастья. Сейчас придет домой, и должна же она наконец получить ответ на запросы, которые она разослала повсюду, чтобы найти Митин след! Митя жив. Маша знала это.
      Она замедлила шаги перед домом, издали увидев на крыльце мать. Кто-то с ней был. Он. Митя, ты! Безумец Маша! Она побежала, веря в чудо, что-то крича.
      Ирина Федотовна узнала Машу и тоже кричала и махала рукой. За спиной ее стоял Юрий Усков.
      - Совсем негритенок! - восклицала Ирина Федотовна, обнимая и целуя ее. - Африканец! А худа! Жалость смотреть! И волосы выцвели. Почему ты так смотришь?
      - Письма есть?
      - Конечно. Целая куча.
      - Мама! Мама! От кого письма?
      - От дяди Аркаши. От Ивана и из Владимировки.
      - А мне?
      - Как же: целых три.
      Ирина Федотовна принесла письма - три знакомых треугольника, все от Сергея.
      Усков сидел на перилах, ожидая, когда Маша прочтет письма, чтобы вступить в разговор. Его одолевало нетерпение. Он не подозревал все-таки, что так обрадуется ее возвращению.
      - А Сергей в госпитале, - сказала Маша. - Пишет, что ранен легко.
      - Да? - с участием ответила Ирина Федотовна, припоминая, кто такой Сергей. - Маша, что ж ты о папе не спрашиваешь? Папа уехал в Москву.
      - Как?!
      - Вызван наркоматом. Две недели как уехал и уже прислал телеграмму. Прибыл благополучно. Я боялась. Говорили, в районе Волги дорогу бомбят. Обещал, приедет в Москву, вышлет нам вызов.
      - Неужели папа уехал? - дрогнувшим голосом спросила Маша.
      - Конечно. Все говорят - хороший признак, что в Москву начинают вызывать. Ты глупая, если не радуешься. Спроси Юру, он скажет.
      - Да, - подтвердил Юрий, но, спохватившись, принялся объяснять: он не согласен с тем, что Маша глупая. Подобное утверждение противоречило бы истине, но факт вызова Кирилла Петровича в Москву... и так далее.
      - Сейчас прочтет лекцию. Мочи нет, как учен! - шепнула Ирина Федотовна.
      Маша улыбнулась одними губами.
      - Что ты такая? - встревожилась Ирина Федотовна.
      Маша поцеловала мать и ушла мыться в душ. Мити нет. Пора привыкать. Мити нет.
      Пока она мылась под душем, отгороженным в углу двора досками, Усков ходил вдоль забора, обдумывая новости, которые следовало сообщить.
      Он стосковался по душевному разговору.
      Была одна новость, которую ему не терпелось открыть Маше. Перед отъездом Валентин Антонович вручил ему Машин доклад. Строгова способна! Надо знать Валентина Антоновича, чтобы оценить скупую его похвалу.
      "Сколько времени она будет плескаться там?" - думал Усков, теряя терпение.
      Маша вышла из душа в теплом халате, завязав полотенцем мокрые волосы, немного побледнев от вечерней свежести. Она села на ступеньку, прислонившись к перилам, и тихо сидела.
      Юрий разгадывал загадку: почему у Маши светилось лицо, когда она открывала калитку, и что случилось с ней после?
      Впрочем, бесполезно допытываться, почему она смеется или плачет.
      - Я уверена, что мы победим. Обязательно! - заговорила Маша. - Когда я училась, у меня не было чувства, что воюю, а там было.
      - Понимаю! - воскликнул Усков.
      Начинался душевный разговор, о котором он стосковался, который нужен ему был, как хлеб.
      - Понимаю: там ты могла пощупать то, что ты сделала, "весомо, грубо, зримо". А здесь, в институте...
      Маша вспомнила зимние вечера в читальне, работу над докладом, тревогу и радость и счастливое сознание необходимости того, что делает.
      - Нет, - прервала она Юрия, - и в институте у меня бывало такое же чувство.
      - Вот именно! - торжественно подтвердил Юрий. - Маша! Сказать ли, о чем я думал все лето, пока вы там работали? Твой отец прав! Тысячу раз прав! Мы не одними пушками воюем. Нет. Тысячу раз нет! Маша, я рад, что ты вернулась. Знаешь, у меня идея! Уверен, что ты поддержишь. Организуем научно-философский кружок для четвертого русского. Мы должны быть вооружены!