Королевский корсар

Взор капитана дрогнул.

Дрогнула рука капитана.

Уголек полетел прямо между грудей.

Любители пари, занявшие все места в нижнем этаже таверны, державшие двери комнаты капитана Кидда под бдительным наблюдением, оказались свидетелями довольно необычной картины.

Дверь внезапно распахнулась, и на галерею, опоясывавшую весь второй этаж, вылетела вопящая Либа.

Причем была она обнажена по пояс и обе руки прижимала к своей легендарной груди. На галерее она не задержалась. Скатившись чуть ли не кубарем по деревянной лестнице, она покинула таверну, сопровождая свое бегство криками и стенаниями. Могло показаться, что она все еще находится в богатырских объятиях капитана.

Некоторое время на первом этаже стояла тишина, которой стены таверны не слышали со времен своей постройки. А когда в дверном проеме своей комнаты показался Кидд, на него, снизу вверх, ринулся целый шквал восторгов.

Наиболее усердный восхвалитель мужских достоинств капитана выпалил в потолок из пистолета.

Хозяин таверны велел всем подать выпивку за счет заведения.

Кидд скромно улыбнулся своим почитателям, дивясь в душе экзотичности местных обычаев. Оказывается, на острове Невис, чтобы стать популярным, надо дать женщине прикурить. Причем неправильно.

«БЛАЖЕННЫЙ УИЛЬЯМ»

(продолжение)

В ответ на многочисленные предложения выпить рома, виски, джина, эля Кидд ответил вежливым отказом.

— Почему?! — кричали ему. — По-моему, самое время!

Уильям покачал головой:

— Мне нужно побыть одному.

Слова эти покрыл взрыв восторженного хохота. Все сочли, что он изволил пошутить. Причем шутка получилась тонкой, но понятной даже человеку средних умственных способностей.

Смеялись даже те дамы, что развязно цвели на кожаных коленях своих избранников на эту ночь.

— Ты слышала? Одному! То есть без баб! Никогда не встречала парня, умеющего так пошутить.

Между тем Кидд и не собирался шутить. Он хотел собраться с мыслями. В прямом смысле этого слова. Он собирался вспомнить, что было написано в откровенном и непонятном послании, доставленном из дома Плантов.

Он улегся на койку, которая, надо полагать, находилась в немом недоумении по поводу того, что ей приходится прогибаться всего лишь под одним телом, а не под двумя, как это рисовалось в начале вечера, и задумался.

Тихий самбо, родившийся от брака негра и индианки, быстро и бесшумно убирал со стола.

Внизу разрасталось веселье.

Обрывки невероятно изысканного стилистически текста роились в голове капитана, но в цельную картину не складывались.

Кажется, его просили куда-то прийти.

Кажется, в сад при доме майора.

Надо понимать, что это кто-то из дочерей плодовитого командующего невисского гарнизона.

Предлагалось прийти на рассвете.

Тайно.

Вот в это Уильям Кидд поверить не мог. Порядочные девушки из хороших семей и хорошие из порядочных так не поступают.

Кидд знал это твердо.

Это правило он усвоил у себя на родине.

Настоящий джентльмен, а к таковым он себя причислял, ни за что на свете не может пуститься в предприятие, которое может поставить под удар репутацию молодой, незамужней леди. А что может быть в этом отношении страшнее, чем попытка проникнуть на рассвете в сад того дома, где такая леди изволит обитать?!

Кроме того, тот факт, что с данным домом связано сразу пять девичьих репутаций, в глазах Уильяма делало его путешествие в рассветный сад в пять раз невозможнее.

Хорошенькое дельце — одной утренней прогулкой ославить большинство всех приличных невест острова!

Настоящему джентльмену желательно гулять по утрам (по вечерам и ночам тоже) с особами, чья репутация уже кем-то испорчена.

Это могут быть безнадежные вдовы-мещанки, непритязательные простолюдинки, пастушки-дурнушки, девчонки из лавчонки…

Взвесив все обстоятельства, капитан Уильям Кидд пришел к великолепному выводу.

Письма не было.

А что это за бумажки на полу?

А это, допустим, приказ лорда Хардуэя выйти завтра в море и совершить какое-нибудь важное патрулирование.

Успокоив себя этой мыслью, Кидд кликнул самбо и велел ему вымести пол.

После чего улегся спать.

Когда рано поутру от его высокопревосходительства действительно явился гонец и принес письменный приказ об имеющем место начаться походе, Кидд окончательно успокоился.

Конверт лорда Хардуэя занял место надушенного дамского конверта. Адмиральский приказ затмил жеманное послание. Картина мира восстановилась полностью.

Через час бодрый, бритый, надушенный, самоуверенный, сопровождаемый слухами о вчерашней любовной победе капитан Кидд явился на борт «Блаженного».

Когда он зачитал приказ его высокопревосходительства своим офицерам, они ничего не сказали. Какой смысл трепать языком, когда события сами собою складываются в твою пользу.

Одно обстоятельство настораживало Каллифорда и его единомышленников — появление на борту «Блаженного» двух офицеров из штаба лорда Хардуэя. По туманным объяснениям, которые они сочли возможным дать, можно было заключить, что цель их присутствия на борту корабля капитана Кидда совершенно неясна.

Уильяма это ничуть не взволновало, зато вызвало сильнейшее раздражение у Каллифорда. С первого дня плавания он пытался разговорить капитана в том смысле, что посылка этих двух офицеров на борт «Блаженного» есть свидетельство недоверия к нему, Уильяму Кидду.

— Отчего же? — беззаботно интересовался капитан, стоя на квартердеке и улыбаясь вьющимся у кормы чайкам.

— На корабле должен быть один хозяин.

— Правильно. Я и есть он.

— Не-ет. Эти ребята, Хант и Херст, ведут себя так, словно они самые главные на борту «Блаженного Уильяма».

— В чем это выражается? — Беззаботность капитана не сделалась менее чистой.

— Я попытался указать им их вахтенное время, они не пожелали со мной разговаривать!

— Они не хотят стоять вахту?

— Сто чертей мне в печень, нет!

— Почему?

— Они сказали мне, что они будут следовать инструкциям, полученным от полковника Маллина.

— Полковника?

Каллифорд очень длинно и очень грязно выругался, а в конце добавил:

— Даже не лорда Хардуэя, а всего лишь полковника, которому вы, если хотите, сэр, даже не подчинены.

Кидд наконец оторвал взгляд от чаек. Он ничуть не озаботился, он просто захотел сделать приятное Каллифорду, человеку, терзаемому такими тяжкими переживаниями в такой прекрасный утренний час.

— Ладно, я сам попробую с ними поговорить.

Старший помощник только махнул рукой:

— Тот, кто не слушается старшего помощника, и на капитана плевать хотел.

Каллифорд говорил правду. Два молодых офицера, прибывших вместе с лордом Хардуэем из Лондона и назначенных властью полковника Маллина для несения службы на борту «Блаженного Уильяма», вели себя несколько странно. Заняли две каюты по бокам от капитанской, во время общей трапезы в кают-компании вели себя высокомерно, никого не приветствовали первыми, от несения какой бы то ни было службы отказывались, о чем шла речь выше.

Самым неприятным было то, что они повсюду совали свой нос.

Повсюду.

Нагулявшись по верхней палубе, они спускались на палубу пушечную, с пушечной норовили попасть в трюм. Любили постоять на квартердеке и понаблюдать за тем, как матросы управляются с парусами.

Даже в котел к коку попытались заглянуть, но получили отпор. Рябой Джонс знал морские правила. К еде можно было прикасаться только после капитана.

Очень скоро вся команда, не только офицеры, люто ненавидела этих типов. А типам этим, судя по всему, было абсолютно наплевать, как к ним относятся. Это вызывало дополнительную злость.

Капитану, напротив, нравилось цивилизованное общество лейтенантов Ханта и Херста.

Он играл с ними в триктрак и распивал мальвазию.

И беседовал.

Впрочем, по большей части говорил он один, а Хант и Херст его внимательнейшим образом слушали. Любой рассказчик мог бы только мечтать о таких слушателях.

Он рассказывал им о своем детстве, об отце, об умершем брате, о деревенском доме, где он провел счастливейшие годы своей жизни и в который мечтал вернуться. Объяснял им, что туман над вересковой поляной — это совсем не то, что туман над бухтой острова Сан-Хуан.

В этом месте они оживились, попытались разговорить капитана на предмет того, в чем же была причина столь грандиозного успеха, добытого капитаном Киддом в том бою.

Капитан только рукой махнул.

Ему не нравилось говорить на эту тему.

Кидду доставляло удовольствие считаться героем-победителем в сан-хуанском сражении, но входить в детали дела было почему-то неприятно.

Хант и Херст не смогли выудить у него никаких новых сведений.

Капитан Кидд начал рассуждать о том, чем французы отличаются от англичан и прочих народов, капитану Кидду известных. Судя по приведенным им аргументам, вопрос он понимал глубоко.

В это время в другой каюте при других напитках другие люди тоже вели некие разговоры.

Каллифорд, Берджесс и Мэй обсуждали, когда сделать то, что они мечтают сделать с того самого момента, как поступили на королевскую службу. То есть следует ли им немедленно взбунтовать экипаж и поднять свой прежний флаг или немного погодить, когда прояснится общая картина.

Помимо двух лейтенантов, имелись еще и два четырнадцатипушечных быстроходных шлюпа, приданных «Блаженному Уильяму» для солидности. Отделаться от них будет потруднее, чем от Ханта и Херста.

— Это два цепных пса, и капитаны их предупреждены полковником, — говорил Каллифорд. — Полковник нам не верит, он понимает, что с той дракой у Сан-Хуана не все чисто.

— Бой с ними мы, может быть, и выиграем, но на что мы будем способны после этой победы? — штурман крепко сжал в нервной руке свой стакан.

Мэй помалкивал. Ему не важно было, в кого стрелять, ему важно было попадать.

«Блаженный Уильям» бороздил зеленоватые воды в южной части Наветренного пролива, приветствовал пушечными выстрелами корабли, идущие под знаком креста Святого Георга, отпугивал какие-то сомнительные паруса, появляющиеся на дрожащем от зноя горизонте.

Беседы капитанской компании и троицы заговорщиков текли параллельными курсами, совершенно не пересекаясь.

Но существовало еще целое море болтовни на нижней палубе, там, где висели полторы сотни матросских коек Какие только там не возникали слухи, какие только фантастические домыслы не сотрясали спертую атмосферу!

Ни капитан, ни Каллифорд не снисходили до того, чтобы рассеять слухи и опровергнуть домыслы. Капитан потому, что ему это просто не могло прийти в голову, старший помощник потому, что считал это преждевременным.

В ситуациях, застывших в положении шаткого, опасного равновесия, должна появиться сторонняя сила, чтобы сюжет жизни двинулся дальше.

В морском романе такую силу специально искать не нужно. Она является сама.

И зовут ее — шторм!

Обычно все начинается с облачка на горизонте, если дело происходит днем, которое, стремительно приблизившись, разрастается до размеров падающего с небес ада.

Ночь предупреждает только духотой. А ад обрушивается сразу со всех сторон. Даже, кажется, снизу.

В этот раз «Блаженному Уильяму» повезло, шквал налетел с носа, паруса были убраны, поэтому мачты устояли. Люки на нижней пушечной палубе задраены, благодаря этому корабль не зачерпнул лишней воды. Команде еще не дали отбой, на палубе было достаточно народа для того, чтобы управиться с такелажем.

Интересно начался шторм для капитана Кидда. С нехорошей мысли в адрес своих партнеров по игре. Разложенные на столе карты вдруг начали съезжать на их сторону стола. И он подумал, что это какая-то особая форма мошенничества. Он посмотрел им в глаза и увидел в этих глазах ужас.

Молодые лейтенанты раньше капитана Кидда поняли, что происходит.

А он возносился над ними все выше и выше, благодаря тому что внезапная волна продолжала вздымать нос корабля и зарывать в воду его корму.

Наконец настал такой момент, когда капитан Кидд вылетел, совершенно против воли, из своего кресла и рухнул ничком на стол.

Ударившись головой о столешницу, он начисто потерял сознание и вследствие этого пропустил все самое интересное.

Очнулся он в своей постели и долго созерцал свои ноги в ботфортах на задней ее спинке.

За окном сияло солнце. На верхней палубе, судя по характерным звукам, которые капитан уже научился различать, царило оживление.

В голове стоял негромкий, но устойчивый гул — последствие вчерашнего прыжка на стол.

Вспомнив о том, что произошло накануне ночью, Уильям тут же задался вопросом: что же это было такое? Почему у него ломит все тело?

Преодолевая боль во всех членах своего несчастного тела, капитан встал.

Может быть, его вчера избили и заперли? Что же он сделал такого, чтобы с ним так поступили?

Он подошел к двери, толкнул рукой. Дверь легко открылась.

Не заперли.

С трудом и со стоном переставляя ноги по деревянным ступеням, капитан поднялся на верхнюю палубу своего корабля.

Осмотрелся.

Матросы, как всегда, бегали как угорелые. Налегая на вымбовки, крутили барабаны, на которые наматывались канаты, управляющие положением парусов на реях.

Что-то происходит, дал себе труд сообразить Уильям и посмотрел на квартердек, потому что только оттуда могли поступать команды, вызывающие такую массовую деятельность на палубе.

На квартердеке, этом прообразе капитанского мостика на кораблях будущих времен, стояли четыре человека. Каллифорд, Берджесс, Хант и Херст. Они о чем-то оживленно беседовали. Кидд чрезвычайно порадовался этому обстоятельству, наконец-то эти господа станут друзьями, и ему не придется делить свое капитанское и человеческое сердце между двумя враждующими парами.

Стоящие на квартердеке увидели Кидда, и беседа их разом прекратилась. Уильям направился к ним, чтобы расспросить о том, что произошло сегодняшней ночью. Судя по выправке, они прожили ее с меньшими потерями, чем он.

— Доброе утро, джентльмены.

Джентльмены как по команде сняли шляпы. Лица у всех четверых остались постными.

— Клянусь крестными муками Спасителя, я провел непростую ночь. А что вам снилось, господа?

— То, что нам могло бы присниться, бледнеет перед тем, что имеем возможность видеть наяву, — мрачно произнес Каллифорд.

Кидд посмотрел направо, куда были направлены взгляды всех остальных, и увидел огромный трехпалубный корабль с золочеными бортами, золоченой же фигурой летящего ангела на носу, горами парусов.

Из-под бушприта этого красавца вылетел сноп искр, выкатилось густое облако хлопково-белого дыма и наконец раздался грохот выстрела.

— Они предлагают нам лечь в дрейф! — прорычал Берджесс и с силой нахлобучил свою шляпу на голову.

— Кто они? — поинтересовался капитан.

— Французы, сэр, — спокойно ответил Хант.

— Ваши добрые друзья, — ехидно добавил Каллифорд.

— Что же нам делать? — без паники, но с некоторым недоумением в голосе поинтересовался капитан.

Каллифорд сплюнул за борт:

— Я приказал ставить паруса, мы можем постараться уйти. Француз очень тяжелый, судя по всему, он идет из Европы, значит, с полными трюмами.

Хант и Херст одновременно усмехнулись. Хант сказал:

— Это новый корабль. Посмотрите на его паруса. Не пробьет и двух склянок, как они подойдут на расстояние прямого залпового огня.

Херст добавил:

— У них не менее восьмидесяти пушек, и не восьмифунтовых, как у нас, а фунтов на двенадцать. Мы и часа не продержимся.

— Что же вы предлагаете?

— Лечь в дрейф, как нам приказывают. Пусть они высылают шлюпку, а мы потребуем, чтобы сдача была почетной.

Кидд на время оторвался от созерцания гигантского красавца, вырастающего за кормой.

— Вы думаете, Хант, что они согласятся нам сдаться?

На квартердеке наступило тягостное молчание. Никто из четверых офицеров не знал ответа на этот вопрос. Причем все отлично понимали, что капитан отнюдь не пытается над ними пошутить.

Кидд выручил их. Посмотрев туда, где должны были находиться два приданных «Блаженному Уильяму» шлюпа, он весело спросил:

— А где же эти?..

У Каллифорда задергалась щека, у Берджесса зачесалась лысина. Хант и Херст многозначительно переглянулись. Кажется, они уже решили, что доложат Полковнику Маллину, если им доведется когда-нибудь предстать перед ним.

— Сбежали, да? Струсили?!

Всеобщее молчание продолжалось.

— А вот мы не струсим!

С этими словами Кидд кинулся вниз с квартердека, отдавая на ходу какие-то приказания.

Хант сказал, криво улыбаясь, Каллифорду:

— О чем мы можем говорить, кроме сдачи, когда у нас почти вдвое меньше пушек и безумец вместо капитана.

— Безумец — это слабо сказано, — процедил сквозь зубы старший помощник, наблюдая за внезапной бурной деятельностью капитана Кидда. Тот что-то орал на боцмана, боцман неохотно, но кивал в ответ. Матросы, тянувшие за вымбовки, остановились, выслушали команды Уильяма, дополненные многочисленными разнообразными жестами, и затеяли какую-то другую возню.

— Кажется, он велел убирать паруса, — прошептал Каллифорд. — Какого черта?!

— Он ложится в дрейф. Благоразумие возобладало, — удовлетворенно заметил Херст.

— Слова насчет его безумия я готов взять обратно, — сказал Хант.

В этот момент Кидд столкнулся возле грот-мачты с Мэем, который направлялся на квартердек, чтобы разузнать, что это происходит, дьявол всех разрази!

Между капитаном и главным канониром состоялся бурный диалог. Опять взлетали руки, опять слышались крики, но ничего толком понять было нельзя.

Но Мэй понял. Он сосредоточенно кивнул и решительно направился к своим пушкам.

Каллифорд саркастически улыбнулся:

— Кажется, он убирает паруса не для того, чтобы лечь в дрейф, джентльмены.

Физиономии Ханта и Херста вытянулись. Они и сами все поняли, но не удержались от вопроса:

— А для чего?

— Он собирается драться! — рявкнул Берджесс и сорвал шляпу с головы.

— Надо это прекратить! — прошептал белыми губами Хант.

Штурман схватил старшего помощника за рукав:

— Роберт, скажи этим мокрицам, чтобы они продолжали ставить паруса.

Каллифорд отрицательно покачал головой:

— Поздно. Время потеряно.

Хант к нему радостно присоединился:

— Да, теперь уже точно не уйти, джентльмены, мы на расстоянии пушечного выстрела. Надо ложиться в дрейф и сдаваться, если мы не хотим попасть сегодня рыбам на завтрак.

Мэй подтвердил правоту его слов относительно расстояния, разделяющего корабли. Залп из двух кормовых орудий, произведенный им со всем свойственным ему умением, превратил бушприт французского красавца в щепы и заставил на мгновение взлететь в воздух золотого ангела. Он взмыл, сияя в солнечных лучах, замер в горнем полете на мгновение и, неловко перевернувшись, рухнул в зеленую воду. Потемневшую то ли от горя, то ли от того, что на нее отбросило свою тень пороховое облако.

— По-моему, со сдачей тоже ничего не получится, джентльмены, — мрачно усмехнулся Каллифорд.

— Старина Уильям — лучший канонир двух океанов.

Херст и Хант сделались белее собственных париков. Кто-то из них ядовито прошептал:

— Все Уильямы — недоумки.

А дело между тем шло своим порядком. Каждый был занят делом. Парусные команды носились вверх-вниз по вантам, палубные давили на вымбовки, выбирая канаты и страхуя концы, канониры катали по желобам ядра, отчего в глубине корабельного тела стоял гул, как в недрах Везувия.

Над головами четырех бездействующих офицеров спешно и споро натягивалась специальная сеть, призванная защитить палубу от обломков рангоутного дерева, которые во время артиллерийского боя летят сверху и могут послужить причиной многих бед.

Француз, используя преимущество в скорости, пытался выйти на параллельный курс, чтобы пустить в дело свои жуткие бортовые батареи. Рулевой «Блаженного Уильяма» все больше и больше перекладывал руль направо, оставляя для вражеского обстрела лишь одну корму. Как потом выяснилось, никто ему не отдавал такого приказа, он действовал исходя из своих собственных соображений и на основании многолетнего опыта.

Действовал он правильно.

В бою на параллельных курсах у «Блаженного» не было никаких шансов.

Впрочем, немного их было и при той тактике, которую, фактически инстинктивно, применил «Блаженный Уильям».

Да, Мэй был хорош на своей небольшой кормовой батарее, он хорошо попортил размалеванную золотом физиономию франтоватого гиганта.

Да, залпы бортовых пушек в основном проходили даром, ядра месили воду у бортов «Блаженного», доставляя ему минимальный вред.

Но так не могло продолжаться долго.

Французы начали пристреливаться.

Одно ядро сшибло кормовой фонарь. Второе снесло балкон на втором этаже. О стеклах в окнах кают и говорить нечего, они сверкающим градом сыпались в морскую пучину.

Наибольшие результаты принес третий залп. Одно из ядер влетело в большую каюту и там свирепо разорвалось. Палуба с такой силой дернулась под ногами офицеров, все еще стоящих на квартердеке, что они в одно мгновение распластались на ней.

Разные мысли пришли в их головы, но все они были пессимистическими. Рассчитывать на успешное продолжение плавания не приходилось.

Помимо неприятных мыслей имели место неприятные травмы. Кто-то разбил колено, кто-то рассек лоб. Но самое неприятное было не в этих повреждениях, а в том, что из-за них они лишились фантастического зрелища.

Французский гигант как бы приподнялся над водой, замер и вдруг из всех окон и портов кормовой части выпустил мощные струи порохового пара. Потом задрожал всем мощным деревянным телом и лопнул.

В клубящейся дымовой горе были различимы хлопья сорванных парусов, вставшие на дыбы реи, нелепые человеческие фигурки и еще более нелепые части пушек.

Все это долго, очень долго по меркам взрыва, секунды три, а то и четыре, висело в воздухе и наконец начало рушиться вниз.

Каллифорд, Берджесс и Хант с Херстом увидели только окончание пышного, но краткого представления.

Они долго, опять-таки не менее четырех секунд, молчали, а потом Каллифорд сказал:

— Пороховой погреб.

Случилось то, что возможно лишь в одной попытке из сотен тысяч. Ядро, посланное одной из пушек кудесника Мэя, нашло путь к пороховым залежам победоносного француза.

Глотнув воды всеми своими открытыми трюмами, он быстро шел ко дну.

Не могло быть и речи о том, чтобы попытаться спустить шлюпки. Оставалась только одна возможность спастись — немедленно прыгать с гибнущей плавучей руины в воду и стремительно отплывать от громадного водоворота, который вот-вот образуется на месте идущего ко дну корабля.

И в этот момент перед растерянно молчащими офицерами возник их капитан.

Он сиял, хотя физиономия у него была перемазана, камзол разорван, а открытая грудь исцарапана.

— Я был убежден, что мы победим, — весело крикнул он, — а вы, джентльмены, хотели сдаваться.

Не только джентльмены, собиравшиеся сдаваться, но и те, что предпочитали бежать, чувствовали себя неловко.

Каллифорд, угрюмо сопя ноздрями, обратился с вопросом к капитану, и в этом вопросе было выражено общее мнение всей офицерской четверки:

— Что прикажете, сэр?

Капитан Кидд озабоченно огляделся:

— Знаете что, спустите там несколько шлюпок, что ли. Пусть пособирают пловцов этих.

Каллифорд сделал знак боцману, и тот, дунув в свой свисток три раза, бросился к левому борту выполнять приказание.

Офицеры продолжали стоять в позе людей, готовых немедленно выполнить любое приказание.

Кидд задумчиво поскреб грязными пальцами небритую щеку и смущенно спросил:

— Знаете, джентльмены, я бы хотел спросить у вас, а нынешней ночью не произошло ли чего-нибудь необычного с нашим кораблем, а?

Каллифорд, не удержавшись, усмехнулся.

Хант поправил локон парика.

Херст вежливо сообщил:

— Имел место шторм, сэр.

Кидд понимающе кивнул:

— То есть мне не приснилось, будто я играл в карты…

— Нет, сэр, вам ничего не приснилось. Вас выбросило из кресла, и вы рухнули на стол.

Кидд осторожно потрогал затылок:

— Неудачно выбросило.

— По всей видимости, так, сэр.

Первый помощник, дождавшись окончания этого увлекательного расследования, повторил свой давешний вопрос:

— Какие будут приказания, сэр?

Капитан Кидд ответил не сразу, сначала он полюбовался зрелищем гибнущего и уже почти погибшего противника, потом еще раз потрогал шишку на затылке.

— Один шторм и один бой — по-моему, этого достаточно для одного плавания, не правда ли, джентльмены?

Джентльмены ответили в том смысле, что да, вполне достаточно.

Уже через час, заделав свои мелкие пробоины и усадив на палубе четыре дюжины пленных и мокрых французов, «Блаженный Уильям» лег на желанный обратный курс.

Едва неизменно победоносный капитан вошел в свою печально знакомую комнату в таверне, за ним следом тут же проник все тот же слуга от Плантов.

И опять с письмом.

«БЛАЖЕННЫЙ УИЛЬЯМ»

(продолжение)

«Если честь девушки является для Вас пустым звуком, если нежные чувства, источаемые благородным сердцем, для Вас лишь повод для насмешки, если Вы малодушно не верите в то, что возможно истинное, непорочное единение двух душ, если Вам не знакома высокая бескорыстная жажда, стремление посвятить свою жизнь красоте и истине, то не читайте далее этого послания».

Уильям Кидд испытывал жажду и поспешил ее немедленно утолить с помощью кружки эля, доставленной ему услужливым самбо.

Утолив жажду, он тем не менее продолжил интригующее чтение.

Ниже писалось:

«Моя сестра — существо нежное, воздушное, однако при этом жертвенное, способное отдать всю свою жизнь человеку, который стал бы избранником ее сердца.

Трудно, признаю, трудно найти ключи от тайны, что заключена в сердце, источающем столь возвышенные устремления. Но значит ли это, что надобно опустить руки и совершенно отказаться от поисков?!

Мое убеждение твердо и незыблемо — нет!

Мое убеждение — надобно искать, и эти святые поиски будут вознаграждены так, как только могут быть вознаграждены усилия человеческие на этом свете.

В иные моменты жизни воздержанность есть малодушие.

Вы вольны в обретении счастья, и если Вы выбираете счастье, то любые Ваши прегрешения в таком случае невольны.

Истинные движения души заранее освящены Богом.

Помните об этом.

И помните о том, что душа, начавшая проникаться преданностью к Вам, есть суть Ваша совесть.

P.S. В ранний утренний час, когда большая часть мира еще покоится в объятиях сновидений, легче всего увидеть истинную суть вещей.

Убеждена, Вы помните о месте и часе».

Уильям выпил еще эля.

Выпил и начал ходить по комнате, размышляя над прочитанным.

Первое, он заключил, что автор второго послания и первого — разные люди.

Что оба эти человека — женщины.

Что обе они предпочитают утреннюю пору любой другой.

Но главное, понятое Киддом, заключалось в мысли, что ходить ему на это утреннее свидание ни в коем случае не надо.

Он привел себя в порядок, облачился в лучший свой камзол и отправился с докладом в дом губернатора.

На улицах Порт-Элизабет он с новой силой ощутил свою популярность. На него восторженно показывали пальцами, в его честь поднимали стаканы и бросали вверх шляпы. Негры, мулаты и самбо шли за ним маленькими стайками, о чем-то шушукаясь. Проститутки его не задирали, помня о драматической судьбе Либы. Эта местная королева любви, кстати, покончила со своим веселым, рискованным и богопротивным ремеслом. Она пошла в услужение к протестантскому священнику отцу Прайму. Одевалась строго, сделалась богобоязненна и работяща.

Правда, злые языки утверждали, что она встала на этот путь не потому, что ощутила шевеление души у себя в груди, а из-за того, что потеряла возможность обнажать свою грудь.

Между прочим, популярность капитана Кидда теперь сочеталась с уважением. Это выражалось в том, что никто не лез к нему с фамильярностями, никто не смел хлопнуть его по плечу, и лишь самые старшие офицеры и самые высокопоставленные граждане могли позволить себе пригласить его на стаканчик малаги или на партию в триктрак.

В губернаторском особняке помимо хозяина он застал хозяйского сына, молодого, честного, трудолюбивого, толкового, но крайне неудачливого лейтенанта.

Был там и майор Плант, встреча с которым не стала для капитана радостным событием.

Синьор Галиани, зашедший к губернатору с кратким визитом, решил остаться обедать, чтобы поближе присмотреться к новому морскому гению.

Доклад капитана Кидда произвел огромное впечатление.

И майор, и синьор Галиани, да и сам губернатор были людьми видавшими виды, удивить их было трудно.

Кидд их удивил.

Когда он изложил им план, которого решил придерживаться в бою с французом, они невольно переглянулись.

— Судите сами, джентльмены, уклониться от столкновения мы не могли, шторм истрепал наши паруса и все такое, сражаться мы тоже не имели возможности, это было очевидно. У нас пушек мало, и по мощности они уступали французским. У них же пушек полно, как овец на лугах Йоркшира.

Капитан отхлебнул темного вина из хрустального бокала и чему-то в своих мыслях улыбнулся.

— Оставалось одно — сдаваться, но сдаваться, джентльмены, мне совершенно не хотелось.

Все сидевшие за столом тоже отхлебнули.

— И тут я понял, у нас есть выход. Надо взорвать их пороховой погреб, и они взлетят на воздух.

— Прекрасный план! — сказал деликатный синьор Галиани, понимая, что никто больше не в силах вымолвить ни слова.

— Канонир у меня изумительный, и зовут его как меня, Уильям. Я сказал ему: Уильям, давай взорвем их пороховой погреб. Взорвем точным попаданием. Он согласился.

В этот вечер в еще нескольких домах шло обсуждение недавнего фантастического боя.

Например, в дальней темной комнатке одной из таверн в самом грязном конце порта. Туда старались не заходить патрули, там стоял вечно удушливый, тошнотворный запах испорченной рыбы, там, прижавшись спинами к дощатой стене, сидели негры в белых бумажных штанах и, жуя какую-то наркотическую пакость, гундосили бесконечную, бессмысленную песню, из которой впоследствии суждено было родиться то ли блюзу, то ли рэгги.