В тяжкую пору

      За углом "эмка". В двух шагах от нее тело командира с кровавой раной на затылке. Мертвая рука не выпускает полевую сумку. Переворачиваю труп. Полковник Попов, начальник штаба дивизии. Беру сумку, вынимаю из кармана документы, неотправленное письмо, две фотокарточки. Рядом перехваченное портупеей тело в гимнастерке со "шпалами" капитана. Голова размозжена...
      Медленно, на каждом шагу останавливаясь, едем по мертвому городу.
      На площади, напротив костела, - КВ. Первый танк, который нам попался в Бродах. Чья же эта машина? Рота Жердева отходит вместе с волковским полком...
      Танк прижался к наполовину разрушенной стене двухэтажного дома. На броне кирпичи, куски штукатурки. Передний люк открыт. Заглядываю в него.
      На месте водителя генерал Мишанин. Голова с редкими седыми волосами безжизненно опущена, руки повисли вдоль тела. Гимнастерка и нижняя рубаха порваны от ворота до ремня. Грудь в крови, в ссадинах. Правый рукав прожжен. Теперь я замечаю, что и волосы опалены.
      - Товарищ генерал... Тимофей Андреич! Никаких признаков жизни. Поднимаюсь в люк, тереблю Мишанина за плечо. В ответ - нечленораздельное:
      - М-м-а-а-а...
      Склоненная голова неподвижна. Снова стон, и больше ни звука.
      Но я слышу чей-то голос внутри машины. Лампочка не горит. В темноте ничего не разглядишь.
      Из верхнего люка появляется молодой командир с "кубиками" в петлицах. Адъютант Мишанина. Я прежде лишь мельком видел розовощекого молоденького паренька. Теперь он не розовощекий и возраста не поймешь - зарос, почернел, перемазан.
      Облокотившись на танк, спрятав за спину руки, лейтенант рассказывает неестественно громким голосом, не обращая внимания на мои вопросы.
      - Ничего не слышу, контуженный. И генерал контужен. Очень сильно контужен. Пропускал дивизию, а его привалило вот этой стеной. Мы с механиком-водителем и радистом еле откопали. Думали, умер, но он живой. Ничегошеньки не слышит и не разбирается, что к чему. Мы его в танк спрятали. Я к нему залез. В этот момент радиста и водителя...
      Лейтенант кивнул головой в сторону двух изуродованных трупов, лежавших метрах в десяти.
      - Какие ребята были... Я что... Танк водить не умею. Да и руки от контузии трясутся... А генерала не брошу. Он, когда откопали, рукой показал - здесь, мол, стоять... Умру, товарищ комиссар, а генерала не оставлю...
      Лейтенант не замечал, что по его лицу текут слезы. Трясущимися руками расстегнул гимнастерку и достал из-за пазухи пистолет.
      - Клятву дал..
      Больше ничего от адъютанта нельзя было добиться. Я уяснил себе одно: два полка миновали город, прошли на юг.
      Вскоре мы стали нагонять бойцов. О штабе корпуса и о Рябышеве никто ничего не мог сказать. Теперь я уже не сомневался насчет плена - провокационный слух. Но все же - где Рябышев, где КП?
      На этой дороге штаба явно не было.
      От Брод начиналось еще одно шоссе, на юго-запад. Вернувшись в город, мы окраинами выбрались на него и, сделав не более двух километров, увидели на обочине КВ командира корпуса. Около танка, не останавливаясь, туда и обратно, как заведенный, шагал Рябышев.
      Я видел комкора всяким. Но таким - никогда. Сильные надбровные дуги стянулись в одну разрезанную вертикальной складкой линию, навесом укрыли ввалившиеся глаза. От широкого носа легли вниз к углам рта глубокие морщины. Серые губы сжаты, не заставишь разомкнуть. На плечи небрежно наброшен кожаный реглан с бархатным воротником. Голова не покрыта.
      Рябышев, едва кивнув мне, достал из нагрудного кармана сложенную вдвое бумажку.
      - Ознакомься.
      На листке несколько строк, выведенных каллиграфическим писарским почерком. Кругленькие, с равномерными утолщениями буковки, притулившись одна к другой, склонились
      вправо. "
      37-й стрелковый корпус обороняется на фронте Нов. Нечаев - Подкамень Золочев. 8-му механизированному корпусу отойти за линию 37 ск и усилить его боевой порядок своими огневыми средствами. Выход начать немедленно".
      Внизу подпись: "Командующий Юго-Западным фронтом генерал-полковник"... в скобках печатными буквами: "Кирпонос". А над скобками - размашистая, снизу вверх закорючка.
      - Перед Мишаниным заскочил на наш КП,- нехотя объяснял Рябышев. - С тобой как-то разминулись. Тут меня перехватил генерал-майор Панюхов, из штаба фронта, и вручил приказ... Было это в два тридцать.
      - Ты встречался прежде с генералом Панюховым?
      - Нет. Но фамилию знаю. Документы проверил. Подпись Кирпоноса. Точно. Приказ не липовый. Не надейся. И зло добавил:
      - Может, "порассуждаем"?
      - О чем рассуждать? Герасимов и Васильев не получили приказа...
      Рябышев задохнулся.
      - Как?.. Ведь посланы были офицеры связи...
      - Герасимов и Васильев стоят на старых местах, а Мишанин...
      Я доложил о Мишанине, о гибели Попова. Сказал, что остановил полк Волкова.
      Дмитрий Иванович сел, опустил ноги в кювет, зажал голову руками.
      Подошел Цинченко, но не решился тревожить комкора. Да и что он мог сказать! Нет связи ни с одной из дивизий. Не столь свежая новость, чтобы затевать разговор.
      С юга приближалась какая-то легковая машина. Остановилась неподалеку. Из нее вылез знакомый полковник из штаба фронта. Небритый, с красными от бессонных ночей глазами, он сухо с нами поздоровался и вручил Рябышеву конверт.
      Дмитрий Иванович сорвал сургучную печать, и мы увидели те же кругленькие, утомленно склонившиеся вправо буквы и ту же подпись - закорючку. Только текст совсем другой. Корпусу с утра наступать из района Броды в направлении Верба-Дубно и к вечеру овладеть Дубно.
      Рябышев оторопело посмотрел на полковника:
      - А предыдущий приказ?
      Полковник не склонен был вступать в обсуждение.
      - Выполняется, как вам известно, последний.
      - Так-то оно так, - раздумчиво заметил Дмитрий Иванович. - Хорошо еще, что две дивизии на старом рубеже остались, и Волков держит дорогу.
      Полковник его больше не интересовал.
      - Цинченко, повернуть обратно дивизию Мишанина. Передайте начальнику тыла - обеспечить расчистку улиц в Бродах...
      Тем временем полковник уже возвращался к своей машине. Я нагнал его.
      - У меня ряд вопросов... Полковник недовольно обернулся.
      - Какие еще вопросы? Приказ получили - выполняйте.
      - Я о другом... Каково положение на фронтах? Есть ли указания из Москвы? Почему нас ни о чем не информируют? Полковник выслушал молча, потер ладонью щетину на
      небритых щеках.
      - Дайте мне лучше командира, чтобы сопровождал до генерала Карпезо. Спешу очень...
      Шофер "эмки" спал, опустив голову на руль. Но я не сдавался, продолжал расспрашивать.
      - Да, вопросы, конечно, существенные, - согласился полковник.
      Ему было немного не по себе. Но вдруг он нашелся:
      - Напишите-ка обо всем этом в управление политпропа-ганды. Вам ответят официально. А сейчас попрошу сопровождающего...
      Машина полковника из штаба фронта скрылась за поворотом.
       
      Бои у Дубно
      1
      Я меньше всего хотел бы интриговать читателя "таинственной" противоречивостью приказов, вызывать подозрение, что ночной отход совершался по чьей-то злонамеренной воле или тут замешана вражеская разведка, или происходило нечто от лукавого. Ничуть не бывало.
      Командование Юго-Западного фронта решило сходящимися ударами механизированных корпусов с юга и севера разбить стенки коридора, образовавшегося между двумя общевойсковыми армиями, и уничтожить вражеские дивизии, катившиеся на восток.
      Что возразить против такой идеи? Во имя ее 8-й механизированный корпус 26 июня перешел в атаку, и коридор у Берестечко стал уже.
      Этот успех нашего корпуса объясняется не какими-то выдающимися достоинствами его командования. Генерал Карпезо, я и поныне убежден, превосходный военачальник. Однако его войска, сцепившись намертво с гитлеровскими частями, уже несколько дней вели непрестанные бои. Как из таких тесных кровавых "объятий" рвануться в наступление?
      Положение многих стрелковых дивизий осложнялось тем, что им приходилось вступать в действие с ходу - вместо контрудара получался встречный бой. А это давало преимущество немцам, механизированный кулак которых, непроницаемо прикрытый с воздуха, уже набрал большую силу инерции.
      Иное дело у нашего корпуса. Хоть и тяжело дался ему четырехсоткилометровый марш, дивизии не были связаны боем. Мы могли развернуться, отвести руки и вложить в удар всю сохранившуюся силу. И еще в одном нам повезло. У Лешнева и Козина гитлеровцы в тот день не наступали. Прикрывшись заслонами, они двигались мимо, спешили к Дубно. Мы атаковали сравнительно небольшие силы противника. Танковый полк, контратаковавший Волкова у Лешнева, был неожиданно для самого себя с марша брошен в бой.
      Почему же корпусу после успешного дневного наступления приказали отойти? По причине самой неожиданной и до удивления простой. Командование фронта вовсе не знало об этом успехе. В обстановке общих неудач, растерянности и суматохи рвались нити управления войсками. Наши донесения в штаб фронта, как видно, не поступали, и там невольно подумали, что нас, наверное, тоже расколошматили в пух и прах. Отсюда и возникло решение о том, чтобы мы хотя бы поддержали своими огневыми средствами части 37-го стрелкового корпуса.
      Характерно, что в ночном приказе не указывался даже рубеж, с которого мы должны были отходить.
      А между прочим, Гальдер к исходу 26 июня записал: "На стороне противника, действующего против армий "Юг", отмечается твердое и энергичное руководство. Противник все время подтягивает с юга свежие силы против нашего танкового клина".
      Но на следующий день Гальдер отметил в своем дневнике: "Русские соединения, атаковавшие южный фланг группы Клейста, видимо, понесли тяжелые потери". Только этим мог он объяснить наш отход от Берестечко, не подозревая, что нами выполнялся приказ командования фронта.
      Ну а как появился новый приказ, предписывавший 8 мк немедленно наступать на Дубно? Надо полагать, что до штаба фронта, хоть и с опозданием, но все же дошли смутные сведения о том, что корпус наш не потерял боеспособности, не разбит и, более того, сам может наступать.
      Тем временем Верховное Командование требовало от фронта активных действий, особенно в районе Дубно - города, которому гитлеровские захватчики уготовили роль перевалочной базы на пути к Киеву. Вот нас и двинули туда...
      Сейчас не так-то уж сложно разобраться во всем, рассортировать причины, отделить удачи от промахов, правильные решения от ошибочных. Но что мы с Дмитрием Ивановичем могли сказать командирам тогда, на новом КП в лесу неподалеку от Сигно? Где было найти оправдание отходу после успешного наступления, как объяснить новый приказ, требовавший скоропалительной перегруппировки корпуса, но вовсе не учитывавший реальной обстановки, сложившейся в районе Брод к утру 27 июня?
      А что ответить бойцам в ротах, раненым в мед санбатах?..
      К концу первого дня войны мы с Рябышевым решили:
      каждый приказ можно понять, если вдуматься, порассуждать. Поняв же, нетрудно растолковать подчиненным. Но вот пришли приказы, которые не поддаются объяснению. Как тут быть?
      Выполнять. Выполнять, не рассуждая. На войне могут быть такие приказы.
      А что в таком случае делать политработникам?
      Помогать умнее, ловчее осуществлять приказ. На вопрос "почему?" (его обязательно зададут) честно отвечать: "Не знаю".
      В боевых действиях вовсе не исключено подобное положение. И плох тот политработник, который начнет мудрствовать, вилять, придумывать всякие обоснования. Политработа сложнее априорных решений, пусть самых правильных и разумных. Нет греха в том, чтобы сказать "не знаю", "мне не известно", "не пришел еще час объяснять". Грех в другом - в неправде.
      К девяти часам утра 27 июня корпус представлял собой три почти изолированные группы. По-прежнему держали занятые рубежи дивизии Герасимова и Васильева. Между ними - пятнадцатикилометровый разрыв, в центре которого Волков седлает дорогу Лешнев-Броды.
      Гитлеровцы ночью обнаружили отход дивизии Мишанина. По ее следам осторожно, неторопливо - уж не ловушку ли готовят русские? - шли части 57-й пехотной и 16-й танковой дивизий противника. Полкам Мишанина нелегко дались и наступление, и ночной отход, и бомбежка. Роты разбрелись по лесу и лишь с рассветом собрались южнее Брод. Это и была третья группа нашего корпуса.
      Дмитрий Иванович разложил на пеньке карту и склонился над ней, зажав в зубах карандаш. За спиной у нас или, как говорил Рябышев, "над душой" стоял Цинченко. В руках планшет, на планшете листок бумаги. Цинченко-то и заметил кавалькаду легковых машин, не спеша, ощупью едущих по лесной дороге.
      - Товарищ генерал!
      Рябышев обернулся, поднял с земли фуражку, одернул комбинезон и несколько торжественным шагом двинулся навстречу головной машине. Из нее выходил невысокий черноусый военный. Рябышев вытянулся:
      - Товарищ член Военного совета фронта... Хлопали дверцы автомашин. Перед нами появлялись все новые и новые лица - полковники, подполковники. Некоторых я узнавал - прокурор, председатель Военного трибунала... Из кузова полуторки, замыкавшей колонну, выскакивали бойцы.
      Тот, к кому обращался комкор, не стал слушать рапорт, не поднес ладонь к виску. Он шел, подминая начищенными сапогами кустарник, прямо на Рябышева. Когда приблизился, посмотрел снизу вверх в морщинистое скуластое лицо командира корпуса и сдавленным от ярости голосом спросил:
      - За сколько продался, Иуда?
      Рябышев стоял в струнку перед членом Военного совета, опешивший, не находивший что сказать, да и все мы растерянно смотрели на невысокого ладно скроенного корпусного комиссара.
      Дмитрий Иванович заговорил первым:
      - Вы бы выслушали, товарищ корпусной...
      - Тебя, изменника, полевой суд слушать будет. Здесь, под сосной, выслушаем и у сосны расстреляем...
      Я знал корпусного комиссара несколько лет. В 38 году он из командира полка стал членом Военного совета Ленинградского округа. Тогда и состоялось наше знакомство. Однажды член Военного совета вызвал меня спешно с учений, часа в два ночи. Я вошел в просторный строгий кабинет. Комиссар сидел за большим, заваленным бумагами столом. Люстра не была зажжена. Горела лишь канцелярская настольная лампа под зеленым абажуром. Свет ее падал на стол и бледное лицо с черными усами, с нервно подергивающимся веком правого глаза.
      Справа на круглом, покрытом красным сукном столике несколько телефонных аппаратов, слева - раскрашенный под дуб массивный сейф. Между окон книжный шкаф. И все. Было что-то аскетическое в неприхотливом убранстве кабинета.
      Член Военного совета протянул мне через стол правую руку, а левой сдвинул папку, прикрыл лежавшие перед ним бумаги.
      Я не запомнил детально нашего разговора. Речь шла о партийно-политической работе в корпусе. Вчерашний командир полка не очень хорошо представлял все ее детали. Спрашивая, он старался, вероятно, что-то уяснить себе. И это мне нравилось. Ну что ж, думал я, он вовсе не обязан признаваться мне в своих слабостях.
      Мы говорили долго, часа полтора. Невольное уважение вызывал человек, который работал ночи напролет, стремясь освоиться с нелегкой новой должностью.
      Но мне все время казалось: как ни важен разговор, не ради него я сегодня вызван. И вот, наконец, без всякого перехода член Военного совета неожиданно спросил:
      - Командир корпуса не кажется вам подозрительным? Я оторопел. Ждал любого вопроса, но не этого. Комиссар пристально, настороженно, в упор смотрел на меня. Голова наклонена к правому плечу. Вздрагивает веко.
      - Вы молчите... Вам известно, что он бывший прапорщик?
      - Известно.
      - А что его жена - дочь кулака?
      - Известно.
      - А что он дружил с человеком, который сидел вот в этом кресле (член Военного совета постучал но подлокотникам) и ныне разоблачен как враг народа?
      - Но ведь надо иметь в виду и другое - комкор с восемнадцатого года в партии. Я головой ручаюсь, что он честный и преданный партии человек...
      - Во-первых, партийный стаж - не гарантия. Мы знаем всякие случаи. Во-вторых, я вовсе не считаю, что ваш командир корпуса - враг народа. А в-третьих, не следует так уж безоговорочно ручаться, да еще головой, за человека с не очень-то чистой анкетой. Тем более, что службу мы несем в приграничном округе. Это ко многому обязывает...
      Я солгу, если напишу, будто тогдашний разговор с членом Военного совета восстановил меня против него. Остался только не совсем приятный осадок, не больше. В доводах его я видел определенный резон, хотя и не усомнился в честности тогдашнего моего комкора, который, к слову сказать, в годы Отечественной войны стал одним из видных наших военачальников.
      Со временем неприятный осадок исчез. Этому немало способствовало то, что в Финляндии у меня на глазах корпусной комиссар в щегольски начищенных сапогах и белом полушубке, перечеркнутом крест-накрест ремнями, шел в цепи атакующих подразделений. Личная смелость на меня всегда действует неотразимо.
      Я бы и не вспомнил о том ночном разговоре в штабе Ленинградского военного округа, если бы не это яростно процеженное сквозь зубы: "За сколько продался, Иуда?".
      Дмитрий Иванович не был прапорщиком, и жена его не кулацкого происхождения. Много ли у нас в стране людей, как и он, получивших три ордена Красного Знамени за гражданскую войну? Но корпусной комиссар обвинял его в измене. Как же иначе? Мы терпим неудачу за неудачей. Корпусу приказано в 9:00 наступать, а дивизии и к 10:00 не вышли еще на исходный рубеж. Потому-то член Военного совета и предпринял это турне с полным составом полевого суда и взводом красноармейцев.
      Я не выдержал и выступил вперед:
      - Можете обвинять нас в чем угодно. Однако потрудитесь прежде выслушать.
      - А, это ты, штатный адвокат при изменнике... Теперь поток ругательств обрушился на меня. Все знали, что член Военного совета не выносит, когда его перебивают. Но мне нечего было терять. Я воспользовался его же оружием. То не был сознательный прием. Гнев подсказал.
      - Еще неизвестно, какими соображениями руководствуются те, кто приказом заставляет отдавать врагу с боем взятую территорию.
      Корпусной комиссар остановился. Для того, чтобы смотреть мне в лицо, ему не надо поднимать голову. Мы одного роста. Перед моими глазами аккуратная черная полоска усов, нервно подергивается правое веко. В голосе члена Военного совета едва уловимая растерянность:
      - Кто вам приказал отдавать территорию? Что вы мелете? Генерал Рябышев, докладывайте.
      Дмитрий Иванович докладывает. Член Военного совета вышагивает перед нами, заложив руки за спину.
      Корпусной комиссар понимает, что вышло не совсем ладно. Но не сдается. Он смотрит на часы и приказывает Дмитрию Ивановичу:
      - Через двадцать минут доложите мне о своем решении.
      Он быстро отходит к машине, а мы втроем - Рябышев, Цинченко и я - садимся у пня, на котором так и лежит придавленная двумя камнями карта. У Дмитрия Ивановича дрожат руки и влажно блестят глаза.
      Корпусной комиссар не дал времени ни на разведку, ни на перегруппировку дивизий. Чем же наступать?
      Рябышев встает и направляется к вышагивающему в одиночестве корпусному комиссару.
      - Корпус сможет закончить перегруппировку только к завтрашнему утру.
      Член Военного совета от негодования говорит чуть не шепотом:
      - Через двадцать минут решение - и вперед.
      - Чем же "вперед"?
      - Приказываю немедленно начать наступление. Не начнете, отстраню от должности, отдам под суд.
      Корпусной комиссар диктует приказ, Цинченко записывает.
      - Давайте сюда.
      Цинченко подставляет планшет. Корпусной комиссар выхватывает авторучку и расписывается так, что летят чернильные брызги.
      Приходится принимать самоубийственное решение - по частям вводить корпус в бой.
      Снова мы окружены плотным кольцом командиров. Член Военного совета, поглядывая на часы, выслушивает Рябышева.
      Создается подвижная группа в составе дивизии Васильева, полка Волкова и мотоциклетного полка. Основные силы закончат перегруппировку и завтра вступят в бой.
      - Давно бы так, - член Военного совета исподлобья смотрит на Дмитрия Ивановича. - Когда хотят принести пользу Родине, находят способ...
      Рябышев молчит. Руки по швам. Глаза устремлены куда-то поверх головы корпусного комиссара.
      Член Военного совета прикладывает узкую белую руку к фуражке.
      - Выполняйте. А командовать подвижной группой будет Попель.
      Корпусной комиссар поворачивается ко мне:
      - Займете к вечеру Дубно, получите награду. Не займете - исключим из партии и расстреляем...
      В груди у меня клокочет: эх, и мастер же вы, товарищ корпусной комиссар, в душу плевать! Хотите, чтобы я только ради награды наступал и из страха перед расстрелом бил фашистов. Коротко отвечаю: "Есть" - и поворачиваюсь так, как требует Строевой устав.
      Обида, боль - все отступило на задний план. Мне вести подвижную группу. Мало сил, мало сведений о противнике, мало времени на подготовку... Правда, член Военного совета уверяет, что на Дубно с севера и востока наступают другие мехкорпуса...
      Подходят танки Волкова. Сутки не покидавшие машины командиры спускаются на землю. Цыганистый Жердев скалит зубы:
      - Ежели вперед, могем без харча и отдыха... Что за чертовщина! Из КВ вылезают какие-то люди в гражданском. Один с лауреатским значком, в фетровой шляпе, два других в перевернутых задом наперед кепках. Да это же кинооператоры! Совсем забыл о них. Ковальчук доволен:
      - Бой за Лешнев, контратака и все такое прочее на пленочке!
      Его модный, с короткими широкими лацканами, некогда светлый пиджак надет на голое тело.
      - Что так? - спрашиваю.
      - Обстоятельства потребовали, пришлось сорочку и майку на бинты пустить... Прошу разрешить и дальше следовать с товарищем Волковым.
      - Да вы отлично обходитесь и без моего разрешения.
      - Что попишешь, обстоятельства потребовали...
      - Петр Ильич, - обращаюсь я к Волкову,- киностудию возьмем с собой?
      - Берем...
      Оксен залезает в мой танк на место башнера. Головкин включает мотор.
      - Завтра поутру, чего бы то ни стоило, подойду к вам! - кричит на ухо Рябышев. - Ни пуха тебе, ни пера, милый мой!
      Могли ли мы думать, что увидимся лишь через месяц, и какой месяц!..
      Командный пункт Васильева на старом месте, там, где роща углом спускается к реке.
      Васильеву ничего не известно о треволнениях минувшей ночи, о смене приказов, о визите члена Военного совета.
      Узнав, что к вечеру надо быть в Дубно, он оторопел, заморгал, снял фуражку, стал приглаживать и без того гладко лежащие волосы.
      - Вы не один, - попытался я успокоить комдива. - На подходе полк Волкова и мотоциклетный полк. Васильев прищурился:
      - Лихо.
      Потом улыбнулся:
      - Вся штука в том, что фашисты не рассчитывают на наше наступление. Это я еще вчера понял. Сопротивляются не ахти как. Рассуждают на такой примерно манер: русским не до серьезного наступления, и обидно на фланги бросать много войск. Ну, пусть, на худой конец, продвинутся где-нибудь с боку на пятьдесят километров. Мы, дескать, тем временем на тридцать километров вперед уйдем. Противник слабее меня, глупее меня, менее маневрен - вот на чем построена тактика Гитлера. В отличие, к слову сказать, от наполеоновской. Если такой тактикой умно воспользоваться...
      Мы прикидываем по карте так, этак. От того, как лягут сейчас красные стрелы, во многом зависит исход боя. Это - не штабная "игра", не учения судьба корпуса. Наконец решаем: мотоциклетному полку, Волкову, а во втором эшелоне полку Смирнова наступать вдоль шоссейной и железной дорог; полку Болховитина обогнуть рощи юго-западнее и западнее Дубно.
      - Кроме того, пусть Болховитин выделит батальон, а Волков - роту тяжелых танков. Они пойдут вот так, - Васильев провел на карте две красные стрелы, которые сомкнулись остриями восточнее Дубно, на берегу Иквы,- Мы ведь тоже насчет Канн обучены... От Болховитина многое зависит. Вчера он мне понравился...
      Через полчаса Васильев ставил задачу Николаю Дмитриевичу Болховитину. Это уж не молодой командир. Ему за сорок. Маленькие умные глазки-сверла насторожены. Не стесняется трижды переспросить, прежде чем произнести свое обычное: так, так, так... Васильев с удивительным терпением отвечает на все его вопросы.
      - Артиллерии мне две батареи и больше ни-ни?
      - Нет больше.
      - Тягачи на ходу, не откажут?
      - Не должны вроде.
      - Отстанут, подбирать некому, прорвусь - на рысях пойду...
      - На то и надежда.
      - Так, так, так...
      На одном танке с Болховитиным прибыл его заместитель по политчасти старший политрук Гуров, хваткий, смекалистый, живой. Это - политработник-заводила, человек, который все может: выступить с докладом и начертить диаграмму, продекламировать стихи и спеть песню. Нужно сыграть на гитаре - пожалуйста. На баяне? Тоже сумеет.
      Он стоит с Немцовым и одним ухом прислушивается к тому, о чем идет речь у Болховитина с Васильевым. Участвует одновременно в двух разговорах.
      - Простите, товарищ полковой комиссар, разрешите обратиться, товарищ полковник. Нам бы еще снарядиков сорокапятимиллиметровых. Так ведь, Николай Дмитриевич?
      Болховитин сразу же подхватывает:
      - Справедливо старший политрук подметил.
      Немцев не выдерживает такого разговора на два фронта.
      - Послушай, Гуров, ты же заместитель командира полка, а не Фигаро.
      - В этом-то все и дело Будь я Фигаро, на кой ляд мне пушки и снаряды, я бы медным тазиком довольствовался.
      К 14 часам все утрясено, уточнено, согласовано. Рваные тучи уплыли на запад. Над полем голубеет чистое небо. Ежеминутно задираем головы. Нет, фашистских самолетов не видно. Лишь изредка где-то на горизонте проплывают черные крестики.
      Танки - мой и Васильева - стоят рядом в недавно густых, а теперь смятых, изломанных кустах. Я махнул рукой, и адъютант Васильева картинным жестом поднял ракетницу. Дымные хвосты плавно изгибаются в небе и, медленно растворяясь, клонятся к земле.
      Наш удар по шоссе для гитлеровцев - сюрприз. Им и в голову не приходило, что мы посмеем лезть на коммуникацию, по которой день и ночь гудят немецкие колонны. Бой шел где-то справа, а сюда лишь изредка залетали случайные снаряды.
      Оборонявшие деревню Граиовка батальон нехоты и рота танков противника были застигнуты врасплох. К орудиям, к танкам, в окопы солдаты бросались в одних трусах - загорали.
      С вражеским заслоном Волков разделался так быстро, что основным силам не пришлось даже притормаживать.
      Во всю ширину шоссе шли наши мотоциклисты. Правее них, по-над железной дорогой двигались танки с пушками, обращенными влево. Когда я с пригорка увидел эту разлившуюся лавину, то испытал ту особую радость, какую дает сознание собственной силы. А ведь это не все. Где-то западнее, скрытые редкими перелесками, наступают танки Болховитина.
      Здесь же, на шоссе, настигли мы тылы 11-й танковой дивизии гитлеровцев. Они спокойно совершали марш, строго соблюдая положенные интервалы. Через 2-3 километра - регулировщик, а рядом - мотоцикл, на котором он приехал. Все размеренно, основательно, чинно. В высоких трехтонных машинах под брезентовыми тентами - металлические бочки, картонные ящики с яркими этикетками, бумажные мешки. Солдаты либо спят, либо читают газеты, либо негромко наигрывают на губных гармошках.
      Когда наши мотоциклисты стали нагонять автоколонны, гитлеровцы и не подумали, что это противник. По брезенту, по бочкам, по скатам, по моторам ударили с мотоциклов пулеметы. Все, что уцелело после этого, разлетелось и загорелось от снарядов, легло под гусеницы.
      Трупы в зеленых кителях с засученными рукавами валялись среди муки, макарон и сахара, газет и цветастых журналов, раздавленных картонных ящиков и бумажных пакетов, в сизых лужах горючего, растекавшегося по асфальту.
      С окраины Вербы через железнодорожное полотно бьют пушки противотанкового дивизиона.
      - Не ввязываться в бой,- командует Васильев,- принять левее. Волков вперед. Темпы, темпы!
      Темпы - для нас главное. Васильев готов оставить в тылу вражеский дивизион, только бы не терять скорость. Вспоминаю его ночное: "Жать, жать!".
      За Вербой шоссе и железная дорога сближаются. Поток танков и мотоциклов становится уже и напористее. Он настигает все новые автоколонны.
      Вот и врагу довелось узнать, что такое паника. Не одним шоферам, кладовщикам, каптенармусам, но и офицерам, которые разъезжают в роскошных "опелях" и "мер-седесах".
      Танк ударяет в лакированный зад "опель-адмирала", и помятый автомобиль врезается носом в телеграфный столб. Коровкин удовлетворенно матерится. Оксен просит затормозить.
      На заднем сидении автомашины два туго набитых, перетянутых мятыми ремнями желтых портфеля. Оксен берет с собой - пригодятся! - и обратно в танк.
      Легковые машины - признак штаба. Быть бою. Штабные наверняка вызовут находящиеся поблизости части. У 11-й танковой дивизии хватает и танков, и пехоты, и артиллерии. Все дело в том, дадим ли мы им подойти и развернуться.
      - Темпы, не сбавлять темпы! - раздается в наушниках голос Васильева.
      Но почему я давно не слышу Волкова?
      Шевченко тщетно вызывает командира полка. Кто-то из танкистов отвечает. Под Вербой "тридцатьчетверка" Волкова была подбита. Он, раненный в руку, пересел в другой танк, без рации. Достается Петру Ильичу...
      Бой развернулся на широком, переливающем золотом ржаном поле километрах в десяти юго-западнее Дубно. Видимость отличная. После утренней грозы, после солнечного дня, после закупоренного танка воздух особенно прозрачен, краски ярки.
      С высотки севернее Потлуже, не выходя из танков, мы с Васильевым наблюдали за боем. Какую службу сослужили в этот час верткие, подвижные, как ртуть, мотоциклы! Они колесили из конца в конец но высокой ржи, выскакивали то тут, то там, давали очередь-другую и исчезали.
      Противнику было не по себе, он нервничал. Его танки бросались с фланга на фланг.
      Оксен на минуту поманил меня.