В тяжкую пору

      Перевалило за полдень, а Терновая все еще у противника
      По телефону связываюсь с Рябышевым. Прошу повернуть на Терновую дивизию Кулешова. К вечеру две дивизии блокируют эту деревню.
      В жестяные рупоры надрываются наши переводчики, предлагая гарнизону противника сдаваться. В ответ шквал пулеметного и артиллерийского огня.
      В темноте гитлеровцы попытались вырваться из Терновой. Ударили по тому месту, где стоял артполк майора Шкидченко. Пехота прикрытия была смята, но через огневые позиции артполка прорваться не удалось.
      В батарее лейтенанта Александрова оставались невредимыми лишь политрук Окунев да несколько бойцов. Раненый в бедро Александров, приподнимаясь на локтях, кричал Окуневу
      - Бей их, Ваня! Умри, не бей!..
      И Ваня бил до тех пор, пока противник не откатился в Терновую...
      Ночью мы докладывали Тимошенко и Хрущеву об итогах первого дня наступления, о потерях, о действиях танков, артиллерии, эрэсов.
      Бой у Терновой не стихал. Немцы сбросили в деревню подкрепление парашютный десант. На деблокирование гарнизона прибыл танковый полк.
      Вырваться из кольца немцам не удалось, но и сдаваться они не собирались. Две наши дивизии были прикованы к Терновой.
      У Родимцева дела шли лучше. Но и он продвигался медленно, терял людей, технику.
      Стало ясно, что у немцев в глубине обороны больше сил, чем получалось по нашим подсчетам, что упорство их, несмотря на зимние неудачи, не ослабло.
      Наши бойцы дрались лучше, чем в январе и феврале, увереннее, злее. Однако буквально каждый метр отвоеванной земли оплачивался кровью, большой кровью.
      Следующий день я провел в дивизии Родимцева. Машина с Кучиным осталась в лесу, а сам я ползком, отдыхая в воронках и припадая за каждым бугорком, пробрался на высоту 208,9. Оттуда хорошо были видны редкие цепи залегших пехотинцев, дымки, вылетавшие из стволов пушек, темная черта немецких траншей.
      Я не первый раз наблюдал генерала Родимцева, но всегда поражался его скромности, граничившей с застенчивостью. Он держался так, чтобы меньше всего обращать на себя внимание. Но эта скромность не мешала ему твердо и решительно управлять частями.
      Мы не успели переброситься с Родимцевым и парой слов, как прилетели вражеские бомбардировщики. Загремели близкие разрывы бомб. Пришлось укрываться в щелях.
      Первое, что мы увидели, подняв головы после бомбежки, - горящий "юнкере". Кометой несся он на нашу высотку. Мы снова опустились на дно щели. "Ю-88" взорвался метрах в шестистах, разбросав далеко вокруг рваные куски металла. Через полчаса поблизости упал еще один немецкий бомбардировщик.
      Родимцев приказал узнать, кто уничтожил самолеты. Доложили: первый сбил из ручного пулемета сержант Прокудаев, второй - танкист из зенитного пулемета на КВ; фамилию танкиста так и не установили - танки ушли в атаку.
      К вечеру над полем встало облако пыли. Сквозь разрывы донеслось лязганье металла, тяжелый рев танковых моторов Облако двигалось на левофланговый полк дивизии Родимцева.
      Командир этого полка, отбившего за день семь контратак, был тяжело ранен. Боем руководил военком Радченко.
      - Подпускайте как можно ближе, выигрывайте время.- говорил в трубку Родимцев.- На подходе наши "коробки".
      Огнем с коротких дистанций полк остановил немецкие машины. Их была добрая сотня. Тем временем выдвинулась танковая бригада Малышева.
      Две встречные стальные волны слились в один вал металла, огня, дыма. Немецкие самолеты кружились над танками, не решаясь освободиться от бомб. Молчала и наша артиллерия...
      К утру мы узнали, что Родимцева контратаковала лишь. вчера подброшенная немецким командованием 3-я танковая дивизия. А еще через день мы познакомились с 23-й танковой дивизией, прибывшей в спешном порядке из Парижа.
      Мы уже видели город, трубы фабричных окраин. Полки с отчаянной настойчивостью продвигались вперед.
      Когда вводилась в бой дивизия полковника Истомина, во фланг ей ударили немецкие танки. Артиллерийский полк был раздавлен, прежде чем успел принять боевой порядок. Из района Дергачей (мы заходили севернее Харькова ввели в действие последний резерв - гвардейский кавалерийский корпус генерала Крюченкина. Сверкая клинками, промчалась вперед кавалерийская лава. А в небе стало темно от немецких самолетов.
      И все же наши дивизии вышли на северные окраины Харькова. Навстречу из подвалов, полуразрушенных домов потянулись харьковчане. Мы узнали о сотнях замученных,
      растерзанных, доведенных до смерти. Узнали, - правда, в те дни еще далеко не полностью - трагедию харьковского подполья. Гестаповцы схватили Ивана Ивановича Бакулина и его помощников. Погибли вожаки комсомольского подполья Зубарев и другие. Предатели выдавали явки, конспиративные квартиры, тайные склады оружия...
      Всем сердцем рвались мы в город на помощь его исстрадавшимся жителям. Но темпы продвижения замедлялись. Чаще и упорнее контратаковали нас свежие, отдохнувшие в тылу немецкие полки. В голосе пленных опять звучала наглость. Лейтенант Рудольф Тиц, развязавший язык лишь после того как боец-разведчик поднес к его носу автомат, сказал, что их дивизия прибыла из Франции, чтобы "уничтожить шальные коммунистические полки".
      - И мы их уничтожим! - срывающимся голосом истерично выкрикнул Тиц.
      Нам с Дмитрием Ивановичем в те дни не была достаточно хорошо известна обстановка к югу от Харькова. Между тем в районе Барвенково и Лозовой гитлеровцы ударом под основание обрубили глубоко вдававшийся в их оборону выступ. Наш левый сосед вынужден был бросить часть своих сил не на Харьков, а на деблокирование окруженной группировки советских войск.
      Немцы же, не останавливаясь ни перед чем, старались оттеснить нас от Харькова. Они понимали, что если сдадут город, то вряд ли смогут удержать кольцо, охватившее советскую группировку у Барвенково.
      На Рогачевского обрушились две пехотные дивизии и одна танковая. Полки Рогачевского откатились за Северный Донец. Правый фланг у нас обнажился.
      Южнее Харькова немцы, пробив фронт танковым тараном, стали выходить к Великому Бурлуку. Мы оказались в подкове, южный конец которой того и гляди сомкнется с северным.
      Дмитрия Ивановича и меня вызывает маршал Тимошенко. Застаем его в хате под Валуйками. Завернувшись в бурку, он спит на деревянном диванчике. Едва чихнем, просыпается.
      - А, дружки, приехали, - и без всякого перехода, словно и не спал только что,- слушайте обстановку.
      Мы садимся на бурку, которая так и осталась на деревянном диванчике. Мясистый палец командующего прочерчивает эллипс к югу от Харькова.
      - Худо здесь, у Барвенково, - окружил нас немец. Вся авиация там работает... Так-то... Ладно, идемте перекусим. Тогда договорим...
      После завтрака я направляюсь к Никите Сергеевичу Хрущеву. Он сидит один в маленькой горенке. Кровать, стол, пара табуреток. Осунувшийся, мрачный. От него узнаю подробности о неудачах в районе Барвенково.
      Где-то неподалеку, возможно, на Валуйки, немцы сбрасывают бомбы. Звенят стекла в крестообразной узкой раме.
      - Людей подбросим, - обещает Хрущев после того, как я доложил о потерях.А оружия нет. Все шлем на левый фланг... Приказ на отход получили?
      Я утвердительно кивнул головой.
      - Да, надо отходить за Донец, - продолжает Хрущев. - Не вышло бы, как у Барвенково... Людей сбережем, будет чем вернуть территорию. У него, - Хрущев кивнул на дребезжавшие окна,- здесь очень много сил... очень...
      Мы вернулись на позиции, с которых начали наступление. Вернулись в старые окопы и землянки.
      Весь июнь прошел в изнурительных боях. Артиллерийские налеты сменялись танковыми атаками, танковые атаки - бомбовыми ударами с воздуха.
      Когда я сейчас думаю о весеннем наступлении на Харьков, мне не кажется, что мы так уж безупречно к нему подготовились. На наших картах были нанесены немецкие дивизии и полки, оборонявшиеся по Северному Донцу. Передний край разведали неплохо. Но чем дальше в тыл к гитлеровцам, тем более расплывчатыми, туманными становились сведения о противнике.
      Но только ли в этом беда? Не было ли ошибкой само наступление на Харьков в мае 1942 года?
      Немцы - это мы знали наверняка - готовились рвануться на восток. Мы опередили их на два дня и натолкнулись на кулак, занесенный для удара. Кулак опустился...
      Через год с небольшим на Курской дуге наши войска терпеливо выжидали, пока гитлеровцы перейдут в наступление, стойкой обороной вымотали их и лишь потом неудержимым валом обрушились на врага.
      Под Харьковом у нас хватало сил для глубоко эшелонированной обороны. Но для наступления на восемь десятков германских дивизий, поддержанных двумя воздушными флотами, их, увы, было недостаточно.
      Надежды, которые внушала весна 1942 года, не сбылись...
      6
      На этот раз немцы изменили своему правилу. 28 июня они пошли в атаку задолго до завтрака.
      Чуть раннее солнце поднялось над степью, разбуженные артподготовкой бойцы увидели впереди немецкие танки.
      Удар наносился в стык между армиями Гордова и нашей, по многострадальной дивизии Рогачевского. И дивизия, державшая оборону у Волочанска, на третий день боев оказалась под Волоконовкой.
      Армия снова в подкове, северный конец которой у Волоконовки, южный - у Великого Бурлука. В центре полукружья и у Великого Бурлука спокойно. Расчет ясный: "Пусть русские сидят внутри подковы, а мы нажмем с севера, и из подковы получится кольцо".
      Чтобы сорвать самоуверенный замысел гитлеровских штабистов, командующий фронтом бросает к Волоконовке танковый корпус теперь уже генерала Хасина. Танки должны ударить по немецкой клешне и выйти к Северному Донцу. Силы для такого удара недостаточны - у Хасина максимум 80 танков, из которых добрая половина старые Т-60 - "трактор с пушкой". Но приказ надо выполнять. Если корпус и не выйдет к Северному Донцу, то, во всяком случае, ослабит угрозу окружения.
      Корпус, поступивший в распоряжение Рябышева, должен перейти в наступление вместе со стрелковыми дивизиями правого фланга.
      Дмитрий Иванович болен. Вторые сутки не падает температура. Стол с телефоном подвинут к постели.
      - Позвони Хасину. Что он там? Я беру трубку, вызываю комкора. Пользуемся нехитрым кодом.
      - Письмо от папы получил, - докладывает Хасин, - в десять начну игру. В десять сообщает:
      - Играть невозможно, сильный дождь.
      Рябышев берет у меня трубку, говорит в открытую:
      - Вступайте немедленно в соприкосновение с противником, вот и не будут бомбить...
      Хасин божится, что через два часа начнет.
      - Что-то петляет твой Хасин, - говорит Рябышев, опускаясь на подушку.
      "Мой" - потому что я знаю Хасина с 1937 года, когда он был заместителем командира бригады. Знаю не очень хорошо и мнения не лучшего: честолюбив, завистлив. Не по душе мне была и любовь Хасина к крутым мерам наведения порядка. Даже щеголял придуманным афоризмом: "Путь к крепкой дисциплине лежит через гауптвахту".
      Однако, пока Хасин воевал неплохо, это не всплывало в памяти, но сейчас, когда в 12 часов в штабе корпуса сказали, что комкор уехал в бригады (отъезд в части - испытанный способ избежать неприятных объяснений), сразу все вспомнилось.
      На пути в корпус мне не повезло. Очередь "мессера" прошила мотор. Миша Кучин остался у "транспорта", я добирался в корпус на попутных.
      Приехал в одну бригаду. "Комкор полчаса назад уехал к соседям. Наступать? Нет, приказа не было".
      Только в два часа нашел Хасина.
      - К чему волноваться? Сейчас начнем. Лишний раз проверить готовность никогда не вредно...
      Поздно ночью Хасин появился в хате, где лежал Дмитрий Иванович, и торжественно вытянулся перед постелью командующего.
      - Уничтожено двести пятьдесят танков противника. Потерял одну бригаду...
      - Не двести сорок девять и не двести пятьдесят один, а ровно двести пятьдесят? Сам считал? - недоверчиво переспросил Рябышев.
      Конечно, цифру Хасин взял с потолка. Одна из бригад действительно действовала успешно, продвинулась поначалу вперед. Но потом вынуждена была отступить, потеряв больше половины танков...
      Немецкие самолеты, как хищные птицы, не выпускают из когтей добычу. Две трети суток составляет светлое время. И за все это время ни минуты без обстрела с воздуха, без бомбежки.
      Нам не удается выровнять и стабилизировать фронт. Слишком яростен вражеский нажим, слишком ослаблены наши войска.
      На заседании Военного совета армии командир одной из дивизий Василенко срывается на крик:
      - Не верят нам солдаты, не верят... Из наступления на Харьков пшик получился, Северный Донец не удержали, теперь драпаем... Я и сам в приказы не верю...
      Не спеша встает генерал Кулешов, самый старый член партии из наших комдивов. Мерит Василенко долгим, пристальным взглядом.
      - Хуже, чем сейчас, не было... Измучился солдат, изверился. Но если мы в истерику впадем, - Кулешов опускает на стол тяжелый волосатый кулак, - тогда всему конец... Моя дивизия Ольховатку держит. Может, всем нам в той Ольховатке суждено погибнуть, но здесь клянусь: без приказа не уйду из Ольховатки...
      Наутро приехал Тимошенко. Вылез из машины, отряхнул с комбинезона пыль, на ходу сказал мне:
      - Садись в машину, едем на передний край.
      - Товарищ маршал, обстановка тяжелая, нельзя вам ехать на передовую.
      Командующий снисходительно улыбнулся:
      - Сам как-нибудь решу, где мне можно, где нельзя... На левом фланге, куда мы подъехали, недавно прибывшая танковая бригада моего старого знакомца Саши Цинченко отбивает атаки 16-й танковой дивизии.
      Отрывистые выстрелы танковых пушек мы услышали прежде, чем открылось поле боя.
      Домоподобные КВ выходили вперед, 76-миллиметровой пушкой нащупывали цель и вздрагивали, окутываясь дымом.
      Тимошенко стал под деревом и, не отрывая от глаз бинокль, следил за боем.
      На поле взмывали и медленно опадали черные султаны.. Осколки и пули сбивали ветки.
      Вдруг стрельба донеслась откуда-то справа. Цинченко насторожился.
      - Что у тебя там? - спросил я.
      - РТО.
      Стрельба справа умолкла так же неожиданно, как и началась. Из командирского танка вылез радист.
      - Товарищ полковник, по рации разговаривал с РТО. Туда немец пожаловал на трех машинах. А у них там на ремонте стоял КВ и все три подбил...
      Пустело и расстилавшееся перед нами поле боя. Немецкие танки быстро уходили за высоту.
      Тимошенко похлопал Цинченко по плечу:
      - Добре воюешь, полковник. Кабы все так... Поздравляю с орденом Красного Знамени.
      К вечеру, объехав фронт армии, мы сидели в чистой, не тронутой войной мазанке и ели вареники с вишнями.
      Старуха-хозяйка подсела рядом, долго смотрела на Тимошенко:
      - Видала тебя на портрете. Там ты помоложе и бритый... Вона у тебя танки есть, всякие машины... самолеты летают... У меня сын в ту войну старшим унтер-офицером был. Как сел на Карпаты, так и не пустил немца. А ты со своими танками-самолетами вон куда докатил, да где-то теперь остановишься?
      - Назад вернемся,- мрачно ответил Тимошенко.
      - Чего ж взад-вперед ходить... Тимошенко встал, поклонился хозяйке:
      - Спасибо, мамо, за вареники и за разговор спасибо...
      Армия таяла. Росло число раненых в госпиталях и медсанбатах. Не хватало транспорта для эвакуации. На крестьянских подводах, тесно прижавшись друг к другу, лежали бойцы с серыми от дорожной пыли повязками. Каждый ухаб отдавался стоном.
      Немцы снова усилили нажим на фланги - их не оставляла навязчивая идея окружить армию. У нас начался голод на оружие, боеприпасы. Из частей, находившихся на сравнительно спокойных участках, перебрасывали пушки, снаряды и патроны на фланги.
      Вконец потрепанные дивизии, в которых сохранились только штабы полков и тыловые подразделения, вышли в резерв фронта. Иных резервов у армии не было.
      Дмитрий Иванович ухватился за предложение Радецкого превратить в подвижной резерв курсы политруков и курсы лейтенантов. Курсантов посадили на машины, прицепили к машинам пушки, дали роту танков. Но мыслимо ли заткнуть курсами появляющиеся то здесь, то там бреши?
      Я приехал в дивизию Рогачевского. На рубеже, где должны были находиться полки, никого. Впереди, поднимая пыль, по проселочной дороге шли грузовики. Зрелище довольно обычное. Странно лишь, почему немцы не бомбят колонну. Они не дают спуску даже одной машине. Офицер связи рассеял мое недоумение.
      - Так это же немцы, товарищ бригадный комиссар.
      Среди ясного дня, не маскируясь, гитлеровские автоколонны шли по рубежу, который, если верить схемам, занимали наши части.
      В одном из полков (впрочем, можно ли называть полком несколько десятков бойцов, прилегших отдохнуть в тени яблонь?) я встретил Радецкого. Бригадного комиссара трудно было отличить от солдата. Такое же коричневое, покрытое серой щетиной лицо, такая же белая от солнца и пота гимнастерка.
      До вечера пробыли мы с Николаем Антоновичем в этом полку, занявшем оборону возле яблонь. А когда стали собираться в штаб армии, Радецкий сказал:
      - Придется мне к вам в машину. Мою немец бомбой к дороге припечатал.
      Ехали в темноте. Лишь изредка Миша включал фары. Уже неподалеку от штаба в тонком луче увидели "голосующего" человека. Кучин затормозил.
      В "голосовавшем" узнали второго члена Военного совета армии Григория Елисеевича Гришко.
      - Какими судьбами?
      - Невеселыми. Адъютант и шофер убиты. Машина сгорела...
      Входим в хату. У печки - руки за спину - Хрущев.
      - Почему никого нет в штабе? Почему гурьбой ездите? Я отвечаю.
      - Ну, ладно. Коль так, садитесь... Дела серьезные. Приказ получили?... Решено отказаться от тактики оборонительных боев. Будем отходить от рубежа к рубежу. Разъясните это войскам. Примите меры, чтобы ни один наш танк, ни одно орудие не были б оставлены врагу...
      На следующий день нежданно-негаданно телеграмма: то, что осталось от армии, передать командующему подвижной группой генералу Крюченкину. Рябышеву и мне отбыть в распоряжение Ставки.
      Путь в Ставку лежит через штаб фронта. А штаб подчинен тому же безостановочному движению за Дон, что и вся масса войск.
      Дороги вышли из своих границ. Поток повозок, машин, беженцев хлынул через канавы, обочины, широко растекся по полям. И кажется, сами поля, подобно песку, подхваченному ветром, катятся на восток.
      Вспоминаются дороги отступления прошлого лета. Нет, эти страшнее, эти хуже. Тогда было меньше войск, техники. Тогда знали: захваченная врасплох страна там, в тылу, только еще собирает силы. А сейчас - вот он, прошлогодний тыл, вот силы, накопленные за год...
      И еще. В первые дни войны я чувствовал: как ни плохо, но наш корпус, не веря в поражение, развертывается для удара. Сегодня отступают все - танки и пехота, госпитали и склады, артиллерия и эрэсы, штабы и колхозные стада. И в этом безбрежном, окутанном пылью потоке две наши машины - песчинки, подчиненные общему движению. "Воздух!" - и мы с Дмитрием Ивановичем плюхаемся в истоптанную траву. Пробка - и мы ждем, пока где-то впереди наведут мост.
      Машины движутся шагом. Дмитрий Иванович, ссутулившись, бредет среди солдат. В минуты затора сидит вместе со всеми, затягиваясь махоркой.
      - Как, товарищ генерал, до Волги тикать будем или до Урала? - спрашивает молоденький веснушчатый солдат, который со своим пожилым напарником тащит длинное противотанковое ружье.
      - Это от тебя так же, как и от меня зависит, - отвечает Рябышев. :
      - Как прикажут, так ружье и поставлю. Приказать только некому. Взводного лейтенанта убили, ротного лейтенанта убили, - загибает пальцы молодой боец, капитана батальонного в живот ранило, военкому ногу оторвало... Кто ж мне приказ отдавать будет?..
      - Дурак ты, Валька,- перебивает пожилой,- все конопатые дураки... Разве такую волну простым словом остановишь... Тут надо слово железное. Чтобы сквозь сердце прошло.
      - А главное, - подхватывает молчавший до сих пор сержант, - второй фронт нужен. Вот так нужен! - Сержант проводит ребром ладони по горлу.- Что же они... Обещались, слово давали...
      - Положение аховское,- подытожил переобувающийся солдат,- сверху немцы жмут, снизу союзники поджимают.
      Сколько горьких, злых, справедливых слов было сказано в те дни о неоткрывшемся втором фронте!
      - Не хотят, без них обойдемся, - говорит Рябышев. - Давит беда, к земле гнет. Но одного в лепешку расплющит, а другого, как пружину, кольцо к кольцу прижмет, берегись, коль такая пружина выпрямится...
      По пути мы узнали, что штаб фронта уже в Сталинграде. Навстречу стали попадаться части, не похожие на те, с которыми мы двигались.
      - Какой армии? - окликнул Дмитрий Иванович лейтенанта в зеленой гимнастерке, выбивавшейся из-под брезентового ремня.
      Лейтенант поправил пилотку, щелкнул каблуками новеньких кирзовых сапог:
      - Шестьдесят второй, товарищ генерал-лейтенант. Занимаем оборону на заранее подготовленных позициях.
      - Ну, спасибо тебе, лейтенант,- Рябышев пожал руку офицеру.
      Тот смутился, не понимая, за что благодарит его седой, с ног до головы покрытый пылью генерал.
      В Сталинграде мы смыли пыль, въевшуюся в поры.
      Получили предписание - немедленно выехать в Москву. Вечером сходили в театр, а утром белый двухэтажный красавец-пароход с протяжным гудком отвалил от сталинградского дебаркадера.
      Еще не скрылся из виду город, как два "мессершмитта", едва не задевая за мачту, пронеслись над пароходом. Развернулись, зашли вторично. Единственная защита - ручной пулемет, прихваченный предусмотрительным Балыковым. Михал Михалыч приладил пулемет на палубе. Миша Кучин, Рябышев и я бьем из автоматов.
      До вечера пароход прячется у берега. Мы уступили свои каюты-люкс детишкам и раненым. Сами ночуем в автомашинах на нижней палубе.
      В Камышине прощаемся с белоснежным, изрешеченным пулями пароходом. Проселочными и шоссейными дорогами, через малолюдные деревни, притихшие города, едем в Москву.
      На улицах Москвы маршируют допризывники. Девушки, придерживая за веревки, несут пухлый аэростат. На бульваре возле зенитной пушки лейтенант тренирует расчет. У дверей магазинов толпятся очереди.
      В высоком доме с тянущимися вдоль всего фасада окнами нас принимает начальник Генштаба генерал-полковник Василевский. Выслушивает доклад Дмитрия Ивановича, встает:
      - Сейчас ничего не скажу. Спешу к товарищу Сталину. Зайдите после обеда. Не завтракали? Ступайте в нашу столовую...
      В длинных коридорах так мирно и тихо, что перестаешь верить в бурлящие отступающим войском придонские степи. В столовой официантки с белыми наколками, веселые, уверенные командиры. Дмитрий Иванович встретил знакомого, кто-то зовет меня. За соседним столиком подполковник, смеясь, рассказывает, как чуть было - вот умора! - не угодил на машине к немцам.
      С удивлением озираюсь по сторонам... Что это - удаленность от фронта? Или им известно такое, чего мы еще не знаем?
      - Возможно, вас примет Верховный, - говорит после обеда Василевский. Садитесь за доклад. Пишите подробно и честно.
      На полу в номере гостиницы "Москва" разложены карты. С утра до вечера мы ползаем по ним, делаем подсчеты, выписки.
      Через три дня старательно переписанный от руки доклад лежит на столе у Василевского.
      - Отлично. Все прочту самым внимательным образом, - обещает он. Верховный принять не сумеет, занят. Вам, товарищ Рябышев, завтра со мной вылетать в Сталинград. А вы, товарищ Попель,- в распоряжение ПУРа.
      Разговор в Главном политическом управлении начинается с вопроса:
      - Что вам важно - чин или работа?
      - Работа.
      - Тогда есть конкретное предложение. По решению Государственного Комитета Обороны создаются три механизированные соединения. Возглавить их должны люди, имеющие боевой опыт. Командиры уже есть, а комиссарские должности вакантны. Выбирайте любую.
      - Нельзя ли к Катукову?
      - Пожалуйста...
      Возвращаюсь в гостиницу. Дмитрий Иванович без кителя, в галифе и тапочках перебирает чемодан. Выслушав мой рассказ, замечает:
      - Выходит, расстаемся, милый мой... Одному приказ - на юг, другому - на север...
      ...Позади полуразрушенный Клин, Завидово. На окраине Калинина Миша выключает перегревшийся мотор.
      Низкие бараки из темных досок вросли в землю, вернее - в грязь. Здесь быть штабу и политотделу корпуса. Бригады - в окрестных деревнях.
      В полутемном бараке нащупываю у двери выключатель.
      - Не трудитесь, - доносится чей-то голос, - света нет и не предвидится.
      Нет не только света. Нет даже столов и стульев. Командиры сидят на обрубках бревен. Работают за ящиками из-под макарон.
      Когда на следующий день выхожу из барака, у двери круто, разбрызгивая грязь, тормозит "виллис". Из него выскакивает человек в солдатской шинели, на зеленых петлицах генеральские звездочки.
      Генерал размашисто подходит ко мне.
      - Попель?
      - Так точно.
      - Катуков. Будем знакомы.
      В одном конце барака - "кабинет" Катукова, в другом - мой. Балыков накрыл ящик куском кумача, раздобыл чернильницу, в жестяную банку с пестрой этикеткой из-под консервированной колбасы поставил букетиком остро отточенные карандаши.
      Опять формирование... По ассоциации вспоминается кабинет полкового комиссара Немцева, домик политотдела в Черкассах...
      - Товарищ бригадный комиссар, старший политрук Поляков прибыл в ваше распоряжение.
      - Садитесь, товарищ Поляков, рассказывайте, откуда прибыли, где служили...
      - Из госпиталя, после второго ранения...
      Люди, прошедшие огонь и воду фронтов, составляют хребет нового корпуса. Это многое повидавшие и пережившие, но несломленные люди. Глядя на них, я вспоминаю пружину, о которой говорил Дмитрий Иванович на берегу бурлившего от немецких бомб Дона...
      Ежедневно звонят из Москвы. Спрашивают о технике и о котелках, о полушубках и лимитах на газеты. Но смысл всех разговоров один - быстрее, быстрее, фронт ждет.
      В подразделениях больше всего разговоров о Сталинграде. Прибывшие оттуда танкисты десятки раз терпеливо повторяют свои рассказы. Сталинград становится мерой стойкости, героизма, величайшим стимулом и образцом для армии.
      С платформ на товарной станции Калинина сползают танки. Бойцы придирчиво осматривают машины, пробуют пальцем заводскую смазку.
      С непостижимой щедростью в эту тяжкую осень страна снаряжала механизированные войска. Новенькие танки, пахнущие краской орудия и автомашины, покрытые пушечным салом автоматы и карабины, еще не знавшие огня кухни. И когда все это добро было принято, распределено, освоено, приходит команда - грузиться!
      Нам еще не сообщили участок, конечный пункт движения. Еще сентябрьский Сталинград сдерживает натиск фашистских войск, но ни один человек в корпусе не сомневается: Мы будем наступать.
      Эшелоны мчатся мимо непаханных полей и голых лесов. Женщины в темных платках подолгу смотрят вслед грохочущим вереницам теплушек.
      Мы едем наступать....