В тяжкую пору

      Наконец, вот и она, долгожданная! Ровно в двадцать четыре часа среди множества осветительных ракет в темное небо поднимается красная. Почти одновременно с ней там, где по редким огням угадывался поворот шоссе, сверкнула вспышка артиллерийского выстрела. За ней еще одна, еще. Внизу, на шоссе, поднялась яростная пальба, забушевало пламя...
      Мы возвратились в деревню. На НП остались лишь разведчики. Гром на юге все не утихал. Часа через полтора вернулся первый из посланных на диверсию танков. А к рассвету под деревьями сада, примыкавшего к одному из домов, стояли уже двенадцать машин.
      ...Сняв сапоги, ослабив ремень, Новиков спит на диване. Гуров и Зыков овладели хозяйскими кроватями, на составленных столах, на стульях и просто на полу спят остальные танкисты, прибывшие с задания.
      Не вернулся лишь один Рz.III. Но экипаж его благополучно выбрался из вражеского тыла пешком к полудню.
      "Чудо" свершилось: 16-я танковая дивизия противника утром' не перешла в наступление.
      3
      Петренко привел ко мне пленного офицера.
      - Судя по документам и картам,- у Петренко в руках солидный портфель с большими никелированными застежками, - штабник и, вероятно, из крупных. Схватили ночью у Птычи. Разговаривать, сучий сын, не желает.
      Пленный невысокого роста, ладный, с розовым холеным личиком, смотрит независимо и, как мне показалось, насмешливо.
      - Не хочет говорить, ну и шут с ним! Документы переведите, а самого отправьте куда следует.
      - Не надо меня отправлять "куда следует". Вот тебе номер! Германский офицер изъясняется на чистейшем русском языке.
      - Вы русский?
      - Не совсем. Мы давно готовились к войне с вами, изучали язык. Мне это было несложно, так как мои папа и мама выходцы из России. Отправлять меня "куда следует" неразумно. Я не считал нужным разговаривать с этим господином (небрежный кивок в сторону Петренко), ибо не был уверен, что он уполномочен решать мою судьбу, а вам, господин комиссар, я отвечу на все вопросы при условии, что вы сохраните мне жизнь. Великая Германия не пострадает от моей откровенности. Ваша осведомленность о германских дивизиях вряд ли отразится на судьбах войны. В худшем случае наша победа придет на тридцать минут позже и еще дюжина немцев ляжет в сырую землю. Полагаю, моя жизнь того стоит...
      Он не спеша произносил каждую фразу, кокетничая своим чистым произношением и своим цинизмом.
      - Как вам угодно воспользоваться моей компетентностью? Имейте в виду: я начальник оперативного отдел" корпуса и мне многое известно. К памяти претензий не имею Можете в этом убедиться: вы - Николай Попель, бригадный комиссар, рождения 1901 года. Участвовали в монгольских операциях и финской кампании. Женаты и имеете двух дочерей. Забыл лишь название улицы в Дрогобыче, на которой вы жили со своей фамилией. Постараюсь вспомнить...
      Офицер вызывал у меня чувство гадливости и вместе с тем удивление. Существо подобной породы я видел впервые.
      - Нам нужны данные о фашистских войсках в районе Дубно.
      - Пожалуйста. Пускай господин майор в малом отделении моего портфеля найдет карту. Я охотно прокомментирую все, что будет необходимо.
      Из нагрудного кармашка он достал замшевый футляр на молнии, вынул очки стекла без оправы, тонкие золотые оглобли - и приготовился лицедействовать. В его жестах, манере говорить, поведении было что-то от эстрадного фокусника. Каждую секунду он хотел поражать зрителей, вызывать аплодисменты и раскланиваться.
      Петренко извлек две карты. На одной общая стратегическая обстановка - три массивные стрелы, упирающиеся в Ленинград, Москву, Киев. Под надписью "Ленинград" в скобках "Петербург". Рядом с Москвой тушью выведенная свастика.
      У нас с Петренко дух захватило от самоуверенного фашистского замысла, от этих жирных стрел, нацеленных в наши города. Так вот он, общий план имперского штаба! Стрелы должны вспороть советский фронт, изолировать войсковые группировки, а потом, став клещами, зажать, раздавить наши корпуса и армии.
      Офицер с безразличной миной стоял поодаль. Будто отдыхал после эффектного номера.
      Разбирая обстановку по оперативной карте и слушая объяснения фашистского полковника, мы убедились, что к Дубно стягивается шесть немецких дивизий. Из них две пехотные и одна танковая спешно перебрасывались из-под Луцка. Подкова вокруг нас сжимается, превращаясь в кольцо. Остается пока только узкий проход на восток. Понять, какова судьба нашего корпуса и обстановка в районе Брод, было невозможно. Немец сказал, что исчерпывающими данными о 8-м русском корпусе он не располагает, но, как видно, с ним в основном покончено. Да и нам, по словам пленного, оставалось жить немного: сутки-двое. Генерал-полковник Эвальд фон Клейст приказал разделаться с дубненской группировкой и идти на Винницу.
      - А фон Клейст,- сверкнул очками полковник,- шутить не любит. Это человек суровый, старой школы. Он издал приказ - расстреливать за бегство от русских танков. Старик до глубины души возмущен ночным безобразием в 16-й танковой дивизии. Из-за какой-то нелепости германские танки всю ночь уничтожали друг друга и свои же автомобили. В результате 16-ю танковую дивизию отвели в леса, чтобы она пришла в себя.
      Из бездонного, с несколькими отделениями портфеля Петренко достал стопку книг одного формата в однотипных зеленых переплетах.
      - Что за литература? - спросил Петренко.
      - Надеюсь, господин майор немного владеет немецким языком. Это переводы русских книг для служебного пользования. Та, что в ваших руках, "Бои у Халхин-Гола". Остальные - аналогичного содержания. Мы не игнорировали опыт Красной Армии. И танковые клинья, которые вы применили в Монголии, и массовые парашютные десанты, которыми вы гордились на маневрах...
      Мне становилось невмоготу от этого словоохотливого гитлеровского полковника. Попросил Петренко:
      - Уведите...
      Я сидел около своего танка, накрытого сверху сеном. Под танком был глубокий, просторный окоп. Там обосновался инструктор информации дивизионного ОПП Белевитнев. Неподалеку также замаскирован КВ Васильева.
      Мы решительно отказались селиться в домах. Несколько дней боев у Дубно убедили нас, что среди населения есть подозрительные, а то и враждебные люди. Но основное - бомбежка.
      Наша группа разбилась на три сектора. Северным, у Млынова, командует Сытник, замполитом у него Гуров. Юго-западный, в районе Подлуже, возглавляют начальник артиллерии дивизии полковник Семенов и батальонный комиссар Зарубин. В Дубно - третий восточный сектор. Там распоряжаются полковник Смирнов и старший батальонный комиссар Новиков. Волков со своими танками составляет подвижный резерв.
      Кроме того, у нас появился батальон из местных граждан. Не успевшие эвакуироваться партийные и советские работники, прослышав о том, что в Дубно свои, с первой же ночи одиночками и группами стали приходить к нам. Секретари райкомов знали почти всех людей. А помимо того, у нас своя проверка: получил винтовку - иди в атаку.
      Бои почти не прекращались. То в одном секторе, то в другом. Иногда быстротечные, неожиданные, иногда - длительные, многочасовые. Сравнительно спокойно лишь у Дубно.
      Медсанбат переполнен. Не хватает лекарств. Врачи валятся с ног от усталости. Зайдя однажды в операционную, я увидел, как хирург, ампутировавший ногу, засыпал с пилой в руке. Его будили. Он делал три-четыре движения, и снова рука замирала, глаза закрывались...
      За северной околицей Подлуже выросло кладбище - ряды выкрашенных в красный цвет деревянных пирамидок с пятиконечными звездами. А в центре - танковая башня - памятник Болховитину. Несмотря на сложность обстановки, схоронили мы его с воинскими почестями. Никогда почти не выступавший публично Сытник произнес на траурном митинге речь:
      - ...Гибнут люди наши, самые лучшие гибнут. Такие, которые возле смерти идут, а о ней не думают, о себе не помнят. Когда кто о себе много думает вперед в бою не полезет. Николай Дмитрич, командир полка Болховитин, только одно помнил - надо врага-фашиста победить. Вот и вырвался вперед, вот и не стал в плен сдаваться. Ведь не мальчик, не шестнадцать лет, чтобы красивую смерть искать. В зрелых годах, серьезный человек, а душа, что огонь...
      Шел дождь, разыгрывалась гроза. По лицам текла вода. Салют слился с раскатами грома.
      Могила Болховитина была первой. А теперь что ни час - новые пирамидки. Сегодня ставят уже некрашеные. Может быть, краска кончилась, может - не успевают.
      У меня с новой силой вспыхнула ненависть к только что позировавшему здесь холеному гитлеровцу. Болховитина нет в живых, а эта мразь по земле ходит, золотые очки замшевой тряпочкой протирает.
      ...От деревьев, под которыми укрылись немногие сохранившиеся штабные машины, прямо ко мне бежал лейтенант. Придерживая на боку кобуру, перепрыгивал через окопы, брустверы, рытвины. Оставалось шагов десять, а он уже кричал:
      - Товарищ бригадный комиссар, вас по рации комкор вызывает.
      Теперь я помчался резвее лейтенанта. В машину набилось полно народу. Не переводя дыхание, скомандовал:
      - Выйти всем, кроме начальника рации.
      Когда надевал наушники, у меня слегка тряслись руки.
      Голос чуть слышен. Мгновениями утихает вовсе.
      - Говорит... Рябышев... Как меня слышите? Кто у аппарата? ..
      - Я - Попель. Слышу слабо... Снова треск, писк, потом довольно отчетливо:
      - Благодарю за успешные действия... за доблесть и геройство...
      Что за чепуха! Разговор едва налаживается, а тут - благодарность. Да высокопарно - "доблесть и геройство". Не совсем по-рябышевски.
      Радостное возбуждение уступило место тревожной настороженности.
      А в наушниках все тот же с трудом различимый голос:
      - Где ты находишься?.. Каковы планы?.. Удивительно, что Рябышев задает такие вопросы. Не ответив на них, я сам начинаю спрашивать:
      - Назови мне командиров, которые стоят возле тебя. Если это Дмитрий Иванович, он не обидится на такие вопросы, поймет меня. Разговор принимает совсем нелепый характер. Голос в наушниках повторяет:
      - Где ты находишься?.. Каковы планы?.. Я добиваюсь своего:
      - Кто стоит возле тебя? Назови три фамилии... Голос моего собеседника слабеет. Он произносит какие-то фамилии. Я слышу окончания "ов", но - убей бог - не могу разобрать ни одной.
      - Повтори еще раз...
      В нагретой июньским солнцем машине душно. Наушники прилипают к ушам. Расстегиваю ворот гимнастерки. Лейтенант, начальник рации, стоит рядом, не дышит. И Оксен тут же. Не заметил, когда он вошел. Оксен слышит мои вопросы и молча кивает головой.
      Как еще проверить - Рябышев говорит или нет? Я раздельно, по складам прошу:
      - Назови марку моего охотничьего ружья...
      Дело в том, что недели три назад мы с Дмитрием Ивановичем поменялись ружьями. Он дал мне свой "Зауэр три кольца". Пусть только скажет "Зауэр", и я откажусь от подозрений.
      Но вместо ответа я слышу лишь треск и попискивание. Голос исчезает совсем.
      Снимаю наушники, кладу их перед собой. Неужели это был Рябышев и я упустил возможность связаться с ним!
      - Вряд ли,- вставляет Оксен.
      - Утешаете?
      - Нет, сомневаюсь. Сегодняшний полковник знает имена и фамилии почти всех наших командиров полков. Почему ваш собеседник замолчал, когда речь зашла о ружье? Почему нельзя было разобрать фамилии штабных командиров, которые - мне это доподлинно известно - отсутствуют в немецком справочнике?
      -- Может быть, вы и правы. Но если это был корпус, оправданья нам нет и вся наша мудрая осторожность...
      - Мудрая осторожность для нас теперь дороже снарядов и бензина. А если это был Рябышев, он снова войдет в связь.
      Мы вышли из машины. Вокруг стояло человек тридцать - командиры, бойцы, штатские из вновь сформированного бата льона. Они смотрели на меня, ждали, что я скажу: "Связь с корпусом налажена!". И весть эта облетит сектора, молнией дойдет до передовых окопов, секретов, дозоров. Но я сказал:
      - Прошу всех разойтись, заниматься своими делами. Мы с Оксеном задержались возле машины - вдруг да снова вызовут. Я спросил начальника рации - он дежурил в момент вызова меня - знаком ли ему голос радиста. Лейтенант задумался и не совсем уверенно сказал:
      - Кажется, нет. Но ведь голос иной раз так искажается...
      На фронте сегодня тихо. Наверное, подходят новые части. Те, о которых говорил пленный полковник. Враг готовится к наступлению. Ему сейчас позарез нужны сведения о нас.
      Когда вызывают снова в машину, я иду спокойнее, чем первый раз. Но не без волнения.
      Опять в наушниках слабо различимый голос, опять фразы, которые мне теперь кажутся особенно подозрительными, опять треск или неразборчивое бормотание в ответ на мои вопросы. Тогда я отчеканиваю:
      - Никакой помощи не прошу. Если ты - Рябышев, знаешь, где я, и придешь.
      На этом заканчивается второй разговор.
      После третьего вызова у меня не остается сомнения: это - фашистская разведка.
      Я приказываю начальнику рации не отвечать ни на один вопрос, который будет задаваться от имени Рябышева или штаба корпуса. Каждый раз вызывать меня, Васильева, либо Оксена. А самим искать в эфире корпус.
      Корпус мы ищем и разведкой. Она ведется непрестанно, но результаты ничтожны.
      Однажды разведчики привели... полковника Плешакова и незнакомого грузного командира со "шпалами" старшего батальонного комиссара. Заросший, измученный, постаревший Плешаков рассказал невеселую историю.
      Он был в том же головном отряде, что и Зарубин. Но на подходе к Птыче сошел с машины, чтобы дождаться основных сил. И вдруг на шоссе немецкие мотоциклисты. Плешаков решил пробиться к полку. Вдвоем с адъютантом прошагал десятки километров то напрямую, то в обход. Всюду были фашисты - их танки, мотоциклы, транспортеры. В этих странствиях Плешаков повстречался со своим давним знакомым, старшим батальонным комиссаром, отбившимся от кавалерийской дивизии. Тот своими глазами видел, как с юга к Дубно автоколонна везла горючее и боеприпасы. Командир дивизии повернул ее обратно. "Вы с ума сошли? - сказал он начальнику колонны.- Дубно давным-давно у фашистов". А в Дубно в это время были мы...
      Подумать только: десятки машин со снарядами, патронами, гранатами, горючим вернулись, тогда как у нас и боеприпасы, и бензин, и солярка на исходе. В юго-западном секторе осталось по 10-15 патронов на винтовку. Зарубин приказал собирать кинжальные штыки от СВТ', с тем, чтобы вооружить танкистов хотя бы холодным оружием.
      Я еще не слышал слова "окружение". Но сегодняшняя толпа возле радиомашины красноречивее слов говорит о настроениях.
      Прежде, до Дубно, мы не знали, что делается за пределами корпуса, армии. Теперь нам не известна судьба даже собственного корпуса. Мы совершенно изолированы.
      Только здесь я полностью осознал, что значило разорвать корпус, бросить его в бой по частям. С нами лишь половина автобата. Почти все дивизионные тылы вместе с их начальником остались в Ситно. Отдел политической пропаганды при мне, редакция дивизионной газеты там.
      Приходится выкручиваться, мудрить, что-то придумывать. Жестокая необходимость выявляет в людях многие ценные качества, дремавшие прежде.
      Полковник Смирнов не раз просил заменить его зама по тылу, вечно больного капитана Зайцева. А сейчас Зайцев - моя правая рука по всем тыловым проблемам. Хилый, скрюченный, с лицом, исполосованным склеротическими жилками, он при нехватке кухонь, при отсутствии полевой хлебопекарни наладил питание без малого пятнадцати тысяч человек. И не как-нибудь, всухомятку, а дважды в день горячая пища, всегда свежий хлеб. Склады с мукой нам достались на станции Птыча, хлеб пекут крестьянки.
      Из редакции здесь ответственный секретарь, неунывающий младший политрук Глуховский. Я встречаю его повсюду. Веснушчатый, со всклокоченными черными волосами, Глу ховский выпускает рукописные листовки, сам рисует карикатуры, пишет лозунги.
      Все политработники - дивизионные, полковые - в ротах. У всех в руках лопаты. Гуров правильно сказал: "Агитируем лопатой".
      Надо внушить мысль: оборона никогда не бывает завершена. Вырыт окоп соединяй его с соседом, рой запасной, делай ход сообщения.
      После ночного "чуда" я уверовал в хитрость. Мы готовим не только ложные окопы, но и ложные артиллерийские батареи из негодных пушек, ложные сосредоточения танков. Смотреть, как фашисты попадаются на наши приманки бомбят, обстреливают разбитые машины и без того покореженные орудийные стволы - истинное наслаждение.
      В течение дня меня еще дважды вызывали к рации. С упрямой тупостью гитлеровцы повторяли провокацию.
      - Благодарю за доблесть и геройство... Где находишься? Какие планы?
      Мне надоело, и я ответил крепким русским словом. После этого благодарности кончились.
      Я велел по радио открытым текстом передавать в эфир все сведения о противнике, которыми мы располагали. Глядишь, кто-нибудь услышит, кому-нибудь пригодятся. Может быть, они дойдут до корпуса, армии, фронта.
      День прошел спокойно, куда спокойнее, чем предыдущие. И это тревожило. Вызвал пленного полковника. Он, казалось, только и ждал этого приглашения.
      - Германские дивизии занимают исходные позиции. Наступления можно ждать завтра, скорее всего, поутру. Но не рано. Солдаты должны выспаться, привести себя в порядок, позавтракать. Смею заверить, это будет досконально продуманное и пунктуально подготовленное наступление...
      На тонких губах полковника легкая улыбка. Не злорадная, а от сознания своей объективной ценности, ловкости и черт знает, чего еще. Удивительный экземпляр фашистской породы...
      Наступил один из самых тяжелых моментов дубненской обороны.
      Роты насторожены, роты ждут. А гитлеровцы не спешат. Бойцы истомились. Напряжение достигло высшей точки и пошло на убыль, расплавленное полуденным зноем. Поднявшееся к зениту солнце добралось до окопов.
      Этот час и наметило фашистское командование для своего "досконально продуманного и пунктуально подготовленного наступления".
      Передовые наши позиции исчезли в дыму и ныли. Облака закрыли солнце. Потом огонь переносился в глубину. Я пытался прикинуть куда: медсанбат, запасные позиции, ремонтно-восстановительный батальон ?
      Мы не заметили, не услышали, когда появилась авиация. Будто в артподготовку включились орудия гигантских калибров. Немцев крикнул мне на ухо:
      - Воздух!
      Перед бомбами мы еще беззащитнее, чем перед батареями. У нас нет зенитной артиллерии. Ни одного ствола.
      Затем неожиданно наступает тишина. Гитлеровцы ждут ответных залпов. Но мы молчим, не выдаем себя. Проходит минут пятнадцать, и все начинается сначала.
      После двух часов артиллерийско-авиационной вакханалии ясно: главный удар сосредоточен по юго-западному сектору. У Млынова налеты слабее. По Дубно ведется размеренный методический огонь.
      Приходят первые вести. Пострадали тылы. Вышли из строя все рации. Авиация больше всего бомбила свезенные за ночь тягачами ни на что не годные танки. Рассредоточенные машины Волкова почти не пострадали.
      Бомбежка и артиллерийские налеты не ослабевают. Но и в неистовом грохоте разрывов привычное ухо различало гул танковых моторов. Какие это танки? Если средние - плохи дела, если легкие - еще потягаемся.
      Танки проходят через мост и врываются в Птычу. На наше счастье, это легкие машины. Трофейные пушки бьют по ним довольно успешно.
      В батарее самовольно оставившего медсанбат лейтенанта Павловского, который прибыл вместе с Зарубиным, из шести орудий пять немецких и лишь одно отечественное. Я хорошо помню Павловского по плацдарму на Стыри. Сейчас он обосновался на окраине Птычи. Здесь же секретарь комсомольского бюро полка младший политрук Анатолий Плюснин. Они должны пропустить вражеские танки и потом ударить по ним с тыла.
      Полковник Семенов построил систему ПТО с расчетом на любой вариант фашистского наступления. Но мало снарядов. У трофейных орудий нет тягачей, их не перебросишь с одного места на другое.
      Когда от Зарубина прибегает раненный в щеку связной и, что-то мыча, сует мне записку: "Прошу помочь танками", я не сомневаюсь: положение отчаянное. И все-таки не хочу пускать последний резерв - Волкова. Поднимаюсь в свой Т-34, беру три машины, охранявшие НП, и иду на выручку.
      Юго-западный сектор отбивает пятую или шестую атаку. Птыча переходит из рук в руки. Сейчас она у немцев. Со взво дом устремляюсь на цепь вражеской пехоты, поднявшуюся с огородов. Цепь густая. Сзади ее подпирают новые пехотинцы, на ходу соскакивающие с транспортеров. Тем не менее, атаку удается отбить.
      Мы становимся хозяевами северной окраины Птычи. И тут в окоп, где валяются обтянутые коричневым сукном с пристегнутыми черными пластмассовыми стаканчиками фляжки, вскакивает Зарубин. Он потерял фуражку, всегда аккуратно зачесанные назад мягкие волосы сейчас падают на глубоко посаженные светлые глаза. Лицо красное, и особенно почему-то красны большие уши.
      - Что во фляжках? - первый вопрос Зарубина.
      - Понятия не имею.
      Зарубин понюхал, капнул на язык.
      - Похоже, вода.
      Не отрываясь, из горлышка осушил фляжку, вытер рот, мокрый подбородок.
      - Ишь ведь; тряпкой обшивают. Об удобствах бсспокоЯтСЯ.
      И без всякого перехода:
      - Хоменко взял своих бойцов да несколько танкистов с выведенных из строя танков. Рожью прошел в тыл, чуть ли не к самой Вербе. А там подбитые немецкие машины. Наши ребята залезли в них да как ахнут. Такой тарарам подняли... Капитан Хоменко награду заслужил. Плюснин с Павловским тоже... Павловский опять без пушек остался. Вместе с Плюсниным в пехоте...
      В этот момент началась новая атака. Зарубин достал ТТ. Как и многие командиры, он во время боя держал пистолет не в кобуре, а за пазухой.
      - Разрешите быть свободным.
      И, не дожидаясь "разрешения", выскочил из окопа.
      Спустя час немцы, разъяренные безрезультатностью натиска, подтянули свежие танки. Пришлось пустить Волкова. Впереди - жердевская рота КВ.
      Наш слабый артиллерийский щит разбит. Едва не все пушки юго-западного сек гора выбыли из строя. Танки шли против танков. Немцы не имели тяжелых машин. Но у наших КВ снаряды на исходе. Надо таранить, давить тяжелыми, разлапистыми гусеницами.
      Фашистская атака опять захлебнулась. Но вернуть Птычу нам все же не удалось.
      Горели машины, торчали обломки вмятых в землю орудий, перевернутых транспортеров. И всюду - у машин, батарей, транспортеров - трупы наших и немецких солдат.
      Солнце клонилось к лесу. Бои постепенно затихал. Только на севере, у Млынова, канонада не смолкала. Связи с Сытником
      ни но радио, ни проводной не было. Примчавшийся на мотоцикле без коляски лейтенант доложил: в 16:10 противник перешел в наступление.
      Немцев остался в Подлуже. Мы с Васильевым направились к северному сектору.
      Сытник укрыл на левом фланге в засаде батальон Мазаева. Им теперь командовал Гуров. Мазаеву стало совсем худо. Его удалось наконец-то отправить в медсанбат.
      В центре наступали два фашистских батальона. Остальные силы, не принимая боевого порядка, двигались колонной по дороге. В эту колонну и врезались до поры до времени таившиеся в лесу танки Гурова. Гуров прислал записку:
      "Штаб фашистского полка приказал долго жить. Взял в плен генерала, командира 44-й пехотной дивизии. Всем гусям - гусь".
      Мы с Васильевым тут же направились к Гурову. В предвечернем небе появились эскадрильи бомбардировщиков. Бомбовый удар был направлен как раз туда, где дрался батальон.
      Вышли на опушку, когда самолеты уже отбомбились и батальон атаковали десятка полтора Рz.III и Рz.IV. Несколько наших танков горело. Мы рванулись на помощь.
      На ходу ко мне прямо на броню "тридцатьчетверки" вскочил перемазанный и окровавленный танкист. Я открыл верхний люк.
      - Вон видите. Т-35 горит. Это - Гурова.
      Маневрируя, мы стали пробиваться к уже умолкшему, слабо дымившемуся танку. Коровкин подвел "тридцатьчетверку" вплотную к нему. В открытый передний люк я увидел три черных скелета. Забравшийся внутрь Коровкин нашел орден Красного Знамени с облупившейся от жары эмалью. То была награда, полученная Иваном Кирилловичем Гуровым за бои в Финляндии.
      ...А немецкий генерал вместе с остальными пленными погиб от немецкой же бомбы. Прямое попадание.
      Часам к восьми Васильев и я были в Дубно. Летевшие из-за Иквы снаряды рвались с равными интервалами, хоть проверяй ход часов. Гитлеровцы довольствовались неспешным обстрелом города.
      Командный пункт полковника Смирнова располагался в неглубокой, поросшей кустарником лощине на южной окраи не. Нас встретил приветливый толстяк, начальник штаба полка капитан Петров.
      - Где командир? - спросил Васильев.
      - Внизу. Хворает.
      На дне лощины стоял танк. Рядом с ним - щель. Между танком и щелью, на пышной атласной перине лежал Смирнов. В сапогах, сдвинутой на лицо фуражке, без ремня. На животе у полковника покоилась большая бутыль с водой.
      Смирнов нехотя приподнялся:
      - Болею, измотался вконец...
      - Чем болеете? - поинтересовался Васильев.
      - Да вот, желудок...
      Вдруг Смирнов заговорил возбужденно, нервно:
      - Уходить, уходить немедленно. Пока есть коридор на восток. Снаряды кончаются... Связи нет... Надо к старой границе...
      Васильев не прерывал полковника. Тот кончил и лег опять.
      - Это все, до чего вы додумались? Смирнов молчал. Васильев обернулся ко мне:
      - Полковника, кажется, следует направить в медсанбат.
      - И как можно скорей, - согласился я. - Кто полк примет?
      - Петров,- не задумываясь, сказал Васильев. Когда поднимались вверх, Васильев смачно плюнул, со злостью носком сапога раздавил окурок.
      - Герой парадов... Медвежья болезнь... Я уже несколько дней о Петрове думаю.
      Петров, как мы поняли, с начала боев чувствует себя командиром полка. Поэтому совершенно спокойно отнесся к новому назначению. Только почесал маленький нос, зажатый толстыми, лоснящимися щеками.
      - По своей комплекции я и на дивизию гожусь.
      - Скромничаете,- в тон ему ответил Васильев. - По килограммам вы уже корпус, а то и армию заслужили...
      Любимая тема острот Петрова - собственный вес и габариты. Но постоянные шуточки не мешают ему дельно руководить подчиненными.
      - Теперь я за этот полк спокоен, - признался Васильев, когда мы шли к танкам.
      Я ничего не ответил. У меня из ума не шли обгоревшие скелеты. Я думал о другом человеке, который славился смелостью и остроумием, - о Гурове... Как это Сытник сказал: "Самые лучшие гибнут... Возле смерти ходят, а о ней не думают, о себе не помнят...".
      На командном пункте у Подлуже творилось нечто невообразимое. Люди бросали вверх пилотки, фуражки.
      Я выскочил из танка и окликнул пробегавшего мимо политрука.
      - Что тут происходит?
      - Самолет.
      - Какой самолет?
      - Наш! Только что сел в болоте. Связь будет! Минут через двадцать передо мной стоял высокий, опирающийся на палку летчик-лейтенант в черной кожаной
      куртке.
      - Мне нужен бригадный комиссар Попель.
      - Я - Попель.
      - Вез вам приказ фронта. Когда "мессершмитты" атаковали, приказ уничтожил. Содержание помню. В лесах у Мала Милча и Белька Милча сосредоточено до трехсот танков противника. По всей вероятности, без боеприпасов и горючего. Командующий фронтом приказал уничтожить эти танки.
      - Кем подписан приказ?
      - Начальником штаба генералом Пуркаевым.
      - Больше ничего не было в приказе?
      - Ничего.
      - Вам что-нибудь известно о восьмом мехкорпусе?
      - Ничего.
      - О противнике?
      - Мало.
      - Кто в Тернополе?
      - Наши. Утром там был штаб фронта.
      Итак, штаб фронта помнит о нас, приказывает наступать, громить врага. Но знает ли он о наших потерях? Знает ли, что нам некуда девать раненых и нечем помогать им, что у нас нет горючего, снарядов, патронов, что в каждом полку можно по пальцам сосчитать оставшихся в строю командиров и политработников? Вряд ли.
      Но если надо, если есть приказ, мы обязаны, мы будем наступать.
      4
      - В нашем положении наступать - все равно, что с обрыва в омут бросаться...
      Курепин говорил горячо, но не запальчиво. Он, ставший начальником штаба нашей группы и неплохо справлявшийся со своими обязанностями, был во всеоружии неотразимых фактов:
      - Наступление требует боеприпасов, а у нас их нет. Ни на танках, ни в артиллерии. Наступление требует подвижнос ти. Чем мы ее достигнем? Горючее только в баках, да и то не у всех. У нас многие сотни раненых. А ремонтники, танкисты, потерявшие машины, артиллеристы без пушек? Что с ними делать, когда у них даже винтовок нет?
      Курепин сделал паузу. Он ждал возражений, но возражений не было. Все так, именно так.
      - Только что товарищ Петренко доложил о противнике. Соотношение сил мало сказать не в нашу пользу. Против нас с севера две пехотные дивизии - 44-я и 225-я, подошла 14-я танковая. С юго-запада 111-я пехотная и 16-я механизированная. Здесь же наша старая знакомая атакует колонну. Так я говорю, товарищ Петренко?
      Петренко кивнул головой:
      - ...Завтра надо ожидать решительного штурма. А мы - начнем наступление, вылезем со своими калеками-танками - нате, душите. И часу не пройдет, они из нас блин сделают, проглотят и не подавятся.
      Курепин видел: оппонентов нет, и увлекался все больше и больше.
      - Знай штаб фронта наше положение, он никогда бы не отдал такой приказ, не послал бы людей на убой...
      - Что вы предлагаете? - перебил я.
      - Есть один выход - на восток. Пока его не захлопнули, надо пользоваться немедленно приступить к выводу частей, соблюдая строгую маскировку. Фашисты завтра начнут артподготовку, а нас - след простыл. Живая сила и техника спасены. Мы соединимся с другими дивизиями, корпусами. И дадим еще жару Гитлеру.
      Васильев только сегодня сказал мне о Курепине: "Пожалуй, освоится мужик, глядишь, отвыкнет с собой соломку таскать на случай, если спотыкнется. А к штабной работе у него вкус имеется. Штабная культура есть, и мозгами шевелить может".