В тяжкую пору

      - Пошли, дед.
      - Куда?
      - Увидишь.
      - Я - вольный человек, хочу - хожу, хочу - нет...
      - Потом договоришь.
      Сеник повел деда в штаб.
      Не прошло и часу, появился новый старик. Тоже ничем не примечательный, если не считать, что он прихрамывал и опирался на клюку. Из той же деревни, что и его предшественник. Но разговор совсем другой.
      С утра в деревне немцы. Офицер через переводчика выспрашивал, где русские солдаты. Кто выдаст - тому деньги, большие деньги! Кто скроет - смерть. Староста сам в лес отправился. Хромого старика общество послало предупредить бойцов.
      - Так что посматривайте, товарищи начальники, - наставительно сказал дед.
      Привели старика, задержанного Сеником.
      - Этот?
      - Он самый.
      Старосту увели. Из кустов донесся сухой пистолетный выстрел. Хромой старик перекрестился и - сплюнул:
      - Смерть ему собачья...
      Несколько дней мы отдыхаем в лесу. И каждый день - приключения, проблемы.
      Однажды утром я собрал командиров и политработников. После разговора об очередных делах решил проверить партийные билеты и удостоверения личности.
      Еще до войны среди коммунистов нашего корпуса был заведен такой порядок: партбилет хранится в специальном целлофановом чехле, который вкладывается в мешочек из дер матина и на шнурке подвешивается на шею. Можно переплывать реку, идти по болоту - партбилет не намокнет.
      Командиры один за другим доставали мешочки, показывали партийные билеты и удостоверения. Я подошел к прокурору Смирнову. Тот стоял руки по швам, опустив голову. Я ждал.
      Смирнов, не поднимая головы, произнес:
      - У меня нет партбилета.
      - Где он?
      - Потом доложу.
      Минувшей ночью Смирнов вместе с продовольственниками ходил в разведку. В деревне напоролись на немцев. Маленький коротконогий Смирнов в своем длинном кожаном пальто замешкался, не сумел удрать. В темноте скрылся в свинарнике и зарыл билет в землю. Гитлеровцы преследовали остальных продовольственников, а Смирнова не заметили. Просидев с час, Смирнов выбрался из своего убежища. Поблизости никого не было. Огородами добрался до леса, а партбилет остался в свинарнике...
      - Почему же вы мне утром, когда пришли, не сказали? - удивился я.
      - Не успел, вернее - не решился.
      Раньше Смирнов был с животиком, и пальто не казалось таким длинным. Теперь он отощал, выглядел нескладным, беспомощным в своем долгополом, перемазанном навозом и землей реглане.
      Смирнов - участник гражданской войны, смелый, честный товарищ. Я помнил, как он был старшим на батарее, когда мы прорывались под Дубно. Верил, что рассказанное им - правда. Но, так или иначе, он бросил билет, а партия не прощает такое.
      - Когда стемнеет, вместе с сержантом Андреевым пойдете обратно в деревню.
      На следующее утро Смирнов предъявил мне свой партбилет. Однако партийная организация должна была узнать об этом случае, сказать свое мнение о нем.
      Чувствовалась необходимость в партийном собрании. Надо было снова поговорить о бдительности, об отношениях с местным населением.
      Минувшей ночью наша разведка задержала в одной из деревень кандидата партии старшину Шматова, который сменял винтовку на кусок сала, буханку хлеба и кринку топленого молока. Шматов пристал к нам на марше. В бою раздобыл оружие и неплохо действовал им.
      - Я свою винтовку ведь не немцам отдал, а советскому мужику. Он, может, сам из нее будет фашистов бить. А для себя я в первом бою еще достану, рассуждал Шматов.
      В том, что он достанет другую винтовку, командир роты Карапетян не сомневался.
      - Этот, если захочет, и пушку достанет. Что же делать, как поступить с таким?..
      4
      Заметить не успели, как промчались три дня. На четвертый утром - общее построение. Двигаемся дальше. Враг пронюхал о месте расположения нашего лагеря.
      Опираясь на палку, обхожу строй. Нет, не скажешь, что люди отдохнули. Темные заросшие лица, запавшие глаза. У многих вывалились зубы. Капитан Петров, еще недавно весивший более ста килограммов, напоминает худенького мальчика. Но по-прежнему пытается острить:
      - Когда пузо было, полком командовал, не стало пуза - на роту пошел.
      Многие без головных уборов. Пилотки и шлемы порваны, потеряны. Немецкие носить не разрешается - легко попасть на мушку к своим же товарищам. Другое дело - немецкие кителя. Их носят многие. Но, чтобы не было недоразумений, обязательно с оторванным правым рукавом.
      Ко всем нашим бедам прибавилась еще одна - повальные желудочные болезни, дизентерия. Бойцы ели траву, жевали кору, листья. Пили болотную воду. А лекарств у нас нет. Никаких.
      Марш продолжался недолго. Сделали километра три и остановились. Ждем разведку. Командует ею теперь воентехник Гартман. На этом настоял Петренко.
      - Я за Петьку Гартмана, не торгуясь, двух разведчиков дам. Смел. Хитер. Правда, чересчур горяч. Но это еще от ребячьей глупости.
      Вчера на собрании Гартмана приняли в кандидаты партии. Он стоял, вытянувшись, мял в руках кепку, отвечал на вопросы неестественным, звенящим от волнения голосом. После каждого ответа добавлял: "Оправдаю, товарищи, доверие".
      - Ты что думаешь, оправдать - значит голову подставлять под любую пулю? ворчал Петренко.
      - Никак нет, товарищ майор. Я все понял.
      - Что "понял"? Может, технику этот прибор не обязателен,- Петренко ткнул себя кулаком в голову,- а разведчику без него никак нельзя. Понял?
      - Понял, товарищ майор.
      - Хватит тебе проповеди читать, - прервал Сытник эти наставления, грозившие никогда не кончиться.- Если всякий раз столько времени с разведчиками говорить, они в арьергарде идти будут.
      ...Это было вчера. А сегодня Гартман прибежал запыхавшийся, красный. Кепка козырьком назад. Глаза горят. Ни дать, ни взять - мальчишка в казаков-разбойников играет.
      - За поворотом на привале колонна... Кончают обед... Движутся от Острога. Много легковых машин. Одна красная... Вокруг офицерье...
      Пропустить или ударить? Гитлеровцы уже кое-чему научены. Их приказы запрещают передислокацию штабов без надежной охраны. Если это штаб дивизии, его, наверное, сопровождает полк мотопехоты.
      На раздумье времени нет. Надо решать немедленно. И мы решаем: ударить из засады, сразу с двух сторон шоссе по голове, хвосту и центру колонны. Главный удар - по центру.
      Дело рискованное. Но соблазн разгромить штаб, заполучить документы, боевые трофеи, может быть, даже медикаменты - очень велик.
      Впереди мчатся мотоциклисты. Так близко, что отлично видны кожаные шлемы и прикрывающие глаза темные очки. Круглый черный шар так и просится на мушку. Но мотоциклы надо пропустить. В пыль, поднятую ими, входят транспортеры и грузовики, набитые пехотой.
      Пушечный выстрел по голове колонны будто сигнал: стоп! Скрежещут десятки тормозов. Этот скрежет заглушают новые выстрелы нашей 37-миллиметровой, что бьет по головным машинам. Две другие пушки и пулеметы молчат. Ждут своей очереди.
      До нас доносятся слова незнакомых команд. Грузовики пошли вперед, транспортеры подтянулись к легковым. Паники не чувствуется.
      Нелегко придется Сытнику и старшему лейтенанту Корнееву, которые встречают головные машины.
      Но вот раздались выстрелы с другой стороны. Жердев и Сеник "наступили" на хвост колонны.
      А-а, не нравится? На узкой дороге трудно развернуться. Ничего, сейчас мы поможем. Пришел наш черед. Пулеметы с двух сторон обрушиваются на сгрудившиеся транспортеры и легковые.
      Гитлеровцы потеряли спокойствие. Дорога забита. Огромным костром загорелся бензовоз. От него бегут солдаты. Навстречу им - пулеметные очереди.
      Ищу глазами красную легковую. Куда она девалась?
      На противоположной стороне дороги гремит "ура". Мы тоже выскакиваем из кустов. В одной руке у меня маузер, в другой - палка, хотя сейчас я совсем не испытываю боли в ноге.
      Передо мной заправленная в брюки, с большим жирным пятном на спине гимнастерка. Стараюсь не отставать от нее. Вдруг гимнастерка исчезла. Я с налета падаю на землю. Подо мной человек. Он лежит, разбросав руки. Крови не видно. Разрываю заправленную в брюки гимнастерку. Прикладываю ухо к груди. Тело еще теплое, но сердце уже не бьется...
      Отбрасываю палку, беру трофейный, с железным рожком автомат убитого бойца.
      Кто-то с нечеловеческим криком падает рядом. Не останавливаюсь. Впереди, среди машин, мелькнуло красное. Значит, здесь командование.
      Но сюда нелегко подойти. Около машины два пулемета. С транспортеров бьют автоматчики.
      Мы залегли. С одной стороны от меня Оксен, с другой - политрук Малевацкий.
      - Давайте, Малевацкий, заходите со своими людьми во фланг. Надо поймать эту птицу. Видите?
      Малевацкий кивает и ползет но канаве в сторону. Как не видеть? У красной машины стоит грузный человек. Время от времени он поднимает пистолет, целится, опустив правую руку на согнутую в локте левую, и стреляет. Оксен шепчет:
      - Не бейте в него. Живьем бы взять...
      Почти в тот же миг на месте красной машины вырастает столб дыма.
      Бросаемся вперед. Толчок, и я лечу в канаву. Что случилось? Я даже не ранен.
      Надо мной наклоняется фельдшер Лагута.
      - Это я вас саданул. Еще бы миг - и все. Вон он, впереди.
      Подползаю к краю канавы. Метрах в пятнадцати убитый фашист с гранатой в руке. Не успел метнуть.
      Что за чертовщина? Красная машина цела. Небольшая воронка перед радиатором. Поблизости ни одного живого противника. Два бойца волокут грузного человека, на мундире которого в несколько рядов орденские планки.
      Оксен, со штабной папкой в руках, причмокивает языком:
      - Не протянет и получаса. Генерал, настоящий генерал... Лагута осматривает слабо стонущего фашистского генерала.
      - Проникающее ранение в живот. Два осколка в черепе... Пустой номер...
      В этом бою мы подбили и сожгли больше полусотни машин и транспортеров. Остальные прорвались и ушли на Изяслав.
      Разведчики собрали документы. С продуктами на этот раз не повезло. Гитлеровцы только что пообедали. Зато в штабных машинах десятка три бутылок с французским коньяком. Весь запас передали доктору Калинину. Коньяк пошел на обработку ран. Когда Петренко накладывали на зад пропитанную коньяком повязку, он скрежетал зубами.
      - Иезуитское издевательство, сто грамм на такое место вылить, а в рот - ни росинки.
      Появились новенькие с оторванным правым рукавом немецкие кителя. Оксен, наконец, обулся. На нем огромные, упирающиеся в пах резиновые сапоги. Саша Шевченко в одной из машин нашел потрепанную русскую двухрядку. В генеральском красном "мерседесе" лежало отличное охотничье ружье. Оно по общему решению досталось Сытнику.
      Мы основательно пополнили боезапасы, получили десятки автоматов, пистолеты, винтовки. Батарея Валиева обеспечила себя снарядами. Глуховский разжился целым ящиком линованной бумаги и пачкой копирки двух цветов, черной и красной.
      Но все же не трофеями памятен бой на дороге Острог - Изяслав. Это был бой, в котором впервые одновременно участвовал весь, абсолютно весь отряд штабники и продовольственники, носильщики и легкораненые, ветераны 8-го корпуса и недавно влившееся пополнение.
      Так неожиданно завязавшийся и так удачно завершенный бой сплотил отряд в настоящую боевую единицу, открыл людям их собственные силы.
      Солнце вроде светит веселее, в лесу птицы поют. Если им свистнуть, подхватывают. И земляника еще не сошла. А малины, малины-то в кустах!
      Нет, мы еще на что-нибудь годимся...
      Саша Шевченко растягивает меха двухрядки. В славутские леса входят совсем другие люди. Не те, что утром понуро брели к дороге Острог - Изяслав.
      На стоянках теперь не только отдых, но и занятия: роты осваивают трофейное оружие. На пятнистых немецких плащ-налатках тускло поблескивают смазанные части пулеметов-автоматов, парабеллумов.
      Без передышки и устали "гоняет" своих батарейцев капитан Валиев. Начальник инженерной службы дивизии капитан Шумячкин учит подрывников ставить минное ноле.
      Ежедневно в ротах и группах политинформации. Глуховский принимает сводки Информбюро. Шевченко сосредоточенно, одним пальцем тычет в клавиатуру дребезжащего всеми своими частями "ундервуда". Пишущую машинку он сам где-то раздобыл и принес, завернутую в немецкую шинель.
      Сводки нужны не только для отряда. Поодиночке и группами к нам что ни день приходят колхозники. Мы для них и Красная Армия, и Советская власть. Нас буквально засыпают вопросами:
      - До каких пор наши будут отступать?
      - Что делать с колхозным имуществом?
      - Кто будет создавать партизанские отряды?
      - Как поступить председателю колхоза, если немцы назначают его старостой?
      - Как быть со старухой-учительницей, которая выдала трех раненых красноармейцев?
      Работа с населением поручена Харченко. Но ему одному не справиться. Каждый политрук, каждый командир становится агитатором. На наших совещаниях все чаще заходит речь о гражданских делах.
      Гитлеровцы и бандеровцы наводнили деревню своими газетами, брошюрами, плакатами. А наших, советских, не видно.
      Дважды мы находили у подбитых самолетов с красными звездами пачки несброшенных листовок с призывами к гитлеровским солдатам сдаваться в плен. Но листовок, обращенных к жителям захваченных городов и сел, нам не попадалось нигде.
      Харченко с Сытником и Глуховским сами стали составлять воззвания к крестьянам. Но много ли мы могли отпечатать на своей дребезжащей машинке с изодранной лентой?
      Пробовали писать листовки и для вражеских солдат. Это было коллективное творчество по образцу запорожцев. Оксен и Писаревский в поте лица переводили послания на немецкий язык. Однако я не могу поручиться, что эти переводы были доступны гитлеровцам.
      ...В славутских лесах мы кое-как перебивались с продуктами. Это не значит, что в отряде было трех- или хотя бы двухразовое питание. Нет, конечно. Однако обычно за день каждому что-нибудь да перепадало. Ломоть хлеба или кусок мяса, несколько глотков молока или пара яиц. Иногда ложка меда, а то и пол-лепешки.
      Самоснабжение было по-прежнему запрещено. Зиборов с Сытником делили продукты, устанавливали долю каждой роты и норму на день, неизменно соблюдая правило: в первую очередь и самое лучшее - раненым.
      Чувство голода стало постоянным, обычным. Еда не давала насыщения. Всегда - ночью, днем, на марше, на отдыхе - хотелось есть. Не верилось, что может быть состояние, когда человек не думает о хлебе.
      Однажды крестьянка привела в лагерь бойца. На красном, раздувшемся, как мяч, лице засохшие белые пятна. Перемазанная в крови и навозе гимнастерка мешком оттопыривалась спереди.
      - Покажи, покажи начальникам, что у тебя за пазухой, - кричала женщина. Боец не двигался.
      - Чего ж ты? Языком подавился?
      Колхозница расстегнула на парне ремень, и из-под гимнастерки вывалились перекрученные сизые кишки, обсыпанные мукой.
      - Вы, товарищи начальники, не беспокойтесь, не его это, - лошадиные, - не унималась женщина. - Нашел убитую лошадь, распорол ей брюхо и забрал под гимнастерку требуху... Потом ко мне в хату завалился. А я собиралась галушки варить, муку приготовила. Он ее тоже к себе за пазуху. Потом увидал в крынке сметану. Сколько мог, съел, остальную - в пилотку. И на пасеку полез. Только там ему пчелы дали... Если бы я не прибежала, так бы там и остался...
      Боец, не произнося ни слова, будто это не о нем, слушал рассказ колхозницы. Вокруг собралась толпа. Поднялся смех. И в самом деле, история хоть и неприятная, но потешная.
      Вдруг мне пришло на ум: разве над этим можно смеяться?
      - Позови-ка Калинина, - послал я Коровкина. - Всем разойтись. Вам, гражданка, заплатим.
      - Да что вы, что вы, товарищ начальник! Нешто я ради денег. У меня у самой мужик, может, как вы, по лесам-рощам хоронится...
      Доктор Калинин все выслушал, сокрушенно качая головой, потом произнес:
      - Парень не совсем в порядке. Результат голода. Возьму в команду выздоравливающих...
      Первая же разведка в сторону Славуты принесла неожиданные новости. В нескольких километрах от лагеря она наткнулась на... советские танки.
      В лесу, на небольшой прогалине, два десятка Т-26. Около них на часах красноармеец. Вокруг ни души. Разведчики пытались подойти поближе, часовой не подпускает. "Стой, стрелять буду!" - вот и весь разговор.
      С Сытником и Харченко отправились к танкам.
      На поляне, сбившись один к другому, стояли наши Т-26. Едва вышли из кустарника, окрик:
      - Стой! Кто идет?
      - Свои.
      Назвали фамилии, звания. На часового они не произвели никакого впечатления. Он держал винтовку на руке.
      - Не подходи! Стрелять буду!
      Сомневаться не приходилось - красноармеец действительно выстрелит.
      Я сбросил драный комбинезон и показал звезды на рукаве. Но и это не подействовало. Часовой упрямо повторял:
      - Не подходи! Стрелять буду!
      Сытник, вконец потеряв терпение, крикнул:
      - Садовая ты голова, если бы мы немцы были, стали бы тебя столько времени, как девушку, уговаривать? Давно бы башку твою прострелили...
      Такой довод показался часовому убедительным. Он опустил винтовку и миролюбиво спросил:
      - А документы есть при вас?
      - Есть, конечно.
      - Пусть один подойдет, который со звездами. Я подошел и протянул удостоверение личности. Красноармеец медленно читал, шевеля губами. Я рассматривал его. Худое, с ввалившимися глазами, покрытое золотистым вьющимся пушком лицо. На ремне расстегнут подсумок. Потемневшая от пота гимнастерка. Рядом на земле шинель. Около нее пустая консервная банка.
      - Значит, вы комиссар?
      - Комиссар.
      - А мне фамилия Семенихин, Иван Семенихин, из-под Вологды.
      Я крепко пожал Семенихину руку.
      - Будем знакомы. А это - товарищи из нашего отряда, пробиваемся на восток, к своим.
      Каждый подходил и жал руку красноармейцу. Он стоял неподвижно, что-то хотел сказать и не мог. Под воротом гимнастерки ходил кадык. Влажно блестели глаза.
      - Семенихин я, Семенихин Иван... Потом сел на траву, посмотрел на нас снизу и заговорил, как бы оправдываясь:
      - Поесть у вас нечего? Совсем отощал. Хлеб забыл когда и видел, а консерва пятый день, как кончилась...
      Кто-то из разведчиков протянул кусок хлеба. Семенихин положил его на ладонь, понюхал и уж потом откусил.
      Мы не торопили Семенихина с рассказом. Пусть придет в себя. Гартман с Коровкиным облазили танки и доложили, что машины в исправности, вооружение в порядке, но горючее - только на дне баков.
      Я велел слить бензин в одну машину. Когда заработал мотор, все встрепенулись. Знакомый гул нашего отечественного танкового мотора!
      Семенихин поднялся, тронул меня за плечо:
      - Под суд не попаду? Под монастырь не подведете?
      - Вас не судить, награждать надо.
      - А я все думал: как же дальше-то быть с танками? Вдруг помру с голоду. Ведь уж неделю один нахожусь при них... Сперва десять человек нас было со старшиной. Потом трое ушли, направились будто в разведку и поминай как звали. Потом поднялись и остальные. Но эти по-честному. Старшина напоследок сказал: "Вот тебе, Ваня, хлеб и консерва банке. Оставайся здесь и стереги боевую технику. Мы пойдем, глядишь, своих отыщем...".
      - Так один и стоял?
      - А чего ж будешь делать? Не бросишь машины без присмотру. Не положено. Да и приказ старшины есть. Вот и стоял. День стоял, ночь стоял. На рассвете особенно маятно было - сон одолевал. Прислонюсь к танку, глаза закрою, а ушами слушаю.
      - Небось, страху натерпелся? - спросил Коровкин.
      - Не без того, - сознался Семенихин. - Ночью зверь кругом ходит, птица кричит. А ты один, как перст. Днем лучше...
      Сняли с танков пулеметы, забрали патроны. Вывели машины из строя. Только одну оставили. Тут Семенихин вдруг заволновался:
      - А мне теперь куда податься?
      - В наш отряд, куда же еще!
      - Спасибо вам, люди добрые. И за хлеб благодарствую... Пока он отсыпался, накормленный по норме для раненых, политруки рассказывали о его подвиге бойцам, Глуховский писал листовку.
      5
      Нас манила к себе Славута. Там останавливались эшелоны, прибывающие из Ровно. Наши разведчики уже наведывались на станцию.
      Петров давно просился на "дело". Решили: быть по сему.
      Две пушки лесом в темноте подкатили к станции. Немцы были так уверены в своей силе и безнаказанности, что не особенно затрудняли себя светомаскировкой. Кое-как задернуты шторы на окнах вагонов, и ладно. По светящимся щелям навели пушки.
      Далеким эхом прогремел взрыв. Это подрывники во главе с Шумячкиным, дождавшись сигнала, взорвали железнодорожный мост северо-западнее Славуты.
      Отходили под прикрытием пулеметов и нашего единственного Т-26. Отход был труден. Вражеская пехота атаковала с двух сторон: из Славуты, в которой стоял большой гарнизон, и из деревни Перемышль, где, как мы установили, обосновался штаб 98-й пехотной дивизии.
      Появились раненые. Немцы все наседали и наседали. Уверенные в своем численном превосходстве, они отважились углубиться в лес, норовили зайти нам во фланг.
      Только к рассвету оторвались от противника, перевели дыхание. Командиры стали проверять людей, и тут обнаружилось: не все раненые вынесены, пропала Маруся.
      Недавно появилась Маруся в отряде, а нет бойца, который не знал бы о ней. Единственная девушка среди сотен мужчин!
      Когда Плотников привел с собой плачущую Марусю, я был немного озадачен. Но все обошлось хорошо. Вдоволь наревевшись от того, что у нас нет самолета и мы не отправим ее по воздуху к маме, Маруся выпила кружку воды, которую поставил перед ней Плотников, вытерла рукавом слезы и деловито спросила:
      - Раненые у вас есть?
      Маруся оказалась на редкость деятельной девушкой. Она возилась с ранеными, стирала бинты, чинила обмундирование, ходила в разведку.
      Когда Маруся первый раз попросилась с разведчиками, я удивился: "Куда уж тебе в разведку?".
      - Считаете меня трусихой? - недоверчиво спросила Маруся.
      - Нет, почему же?
      - Я и в самом деле трусиха. Но ведь надо в себе преодолеть страх, правда? Потом, вообще неправильно отправлять разведку без медперсонала...
      Петренко, узнав, что Маруся пойдет с разведчиками, на всякий случай авансом дал нагоняй Гартману.
      - Если будешь форсить перед девицей, петушиться, черепушку под пули подставлять, вылетишь из разведки. Понял?
      - Понял, товарищ майор, - безропотно соглашался воентехник.
      Отрядная жизнь текла по-прежнему. Но многие почему-то стали пробовать бриться. Жердев постриг клинышком свою цыганскую бороду. Курепин подшил однажды белый воротничок. Оксен прикрыл коричневую лысину пилоткой, а я... я пытался лихо закрутить усы, отросшие за время похода...
      Вечером на поиски раненых и Маруси отправилась группа во главе с Сеником. Нужно было тщательно обшарить лес, каждую балку, овражек. А если тщательно, лучше Сеника никого не подберешь.
      Сеник отыскал раненых в чаще, у ключа. Маруся с простреленной рукой была здесь же.
      Снова плача, как при первой встрече, девушка рассказала;
      о тревогах прошлой ночи.
      Во время перестрелки она с восемнадцатью ранеными укрылась в овраге. Наши отошли. В овраге появились немцы. Увидели раненых. Что они говорили, делали, Маруся не помнит. "Я как в беспамятство от страха впала". Но гитлеровцам было не до раненых. Посудачили и ушли. Едва они исчезли, Маруся оправилась, принялась перетаскивать бойцов в другое место. Те, что в состоянии были передвигаться, ползли сами. За день трое тяжелых умерли.
      - Я знала, что вы нас будете искать, не бросите, только боялась, как бы фашисты раньше не пришли. Так боялась, слов нет! - сквозь слезы повторяла Маруся. - Трех товарищей сама похоронила...
      В воздухе опять самолеты. Мелкие бомбы рвутся в вершинах сосен и дождем осколков падают на землю. Отрывистые пулеметные очереди напряженной дробью звучат над лесом. После каждого захода новые раненые, а то и убитые.
      Мы не отвечаем, не выдаем себя. Но почему, собственно, не отвечаем, почему молчим? Немцы ведь обнаружили нас, не отстают ни на шаг. Видно, не я один так думаю. Будто выполняя чью-то команду, все начинают стрелять по снижающимся самолетам. И вдруг на крыле одного из них вспыхивает оранжевое пламя, через секунду самолет окутывается черным дымом и стремительно, прижимаясь к вершинам деревьев, исчезает с наших глаз.
      У фашистов одним самолетом меньше. В отряде споры - чья пуля попала.
      Когда совсем стемнело, к Сытнику подбежал запыхавшийся сержант Андреев, который шел с разведкой.
      - Товарищ майор, впереди, в лесу, костры. Много костров!
      Сытник поворачивается, и по колонне от роты к роте несется: "Стой! Стой! Приставить ногу!"
      - Чьи же это костры?
      - Непонятно, товарищ майор, на немцев не похоже. По колонне новая команда:
      - Воентехника Гартмана к начальнику штаба.
      - Берите людей,- приказывает Сытник Гартману, - выясните, кто там. Да побыстрее.
      - Стоп, - вмешивается Петренко. - Сам пойду. Могу уже. Воентехник будет моим заместителем.
      -Захватите пленного,- приказывает Сытник.- Без пленного не возвращайся.
      Проходит около часу. Колонна, как двигалась взводами, ротами, так и спит повзводно, поротно.
      Сквозь дрему слышу голоса. Неужели заснул?
      Перед Сытником стоит человек в немецком кителе. Глаза завязаны, во рту кляп. Едва вынули клян, лес огласился добротной русской бранью.
      Мне кого-то напоминает этот голос. Но кого? С глаз задержанного сняли повязку. Секунду, остолбенев, смотрим друг на друга.
      - Федя!
      - Николай!
      Бывают же встречи! С двадцать девятого года ни разу не виделись. Федя Сеченко был тогда командиром дивизиона, я у него в дивизионе командовал батареей...
      - Чего угодно ожидал, но только не захвата в плен твоими хлопцами, смеется Федя.- Пошел за нуждой в кусты. Вдруг сзади наваливаются. И слова сказать не дали.
      Но вдруг смех прекращается. Сеченко проводит рукой по небритым щекам и совсем другим голосом сообщает:
      - Исполняю обязанности командира гаубичного полка сто двадцать четвертой стрелковой дивизии. А в полку том двадцать пять душ. Расчехвостили нас на Икве у Вербы... Есть такое благословенное местечко.
      - Это местечко нам тоже известно. Что все-таки осталось от дивизии? Кто командует?
      - Осталось негусто. Главным образом обозы. А за начальника у нас командир четыреста шестого стрелкового полка полковник Новиков. С ним батальонный комиссар Басаргин. Новиков сильно в ногу ранен, с повозки не слезает.
      - Веди к Новикову.
      Нехотя поднимаются люди. Заработал мотор Т-26.
      - Эка у вас, танк даже имеется, - заметил Сеченко. - Богато живете.
      В пути не выдержали. Предались воспоминаниям.
      - Помнишь, - начал я, - над нами кинофабрика шефствовала. Когда с учений едем, ты норовишь дивизион обязательно мимо той фабрики пустить. Покрасоваться верхом, чтобы девчата из окон видели.
      - Было! - опять хохочет Федя. - А как с маневров возвращались! Дороги народом забиты. Цветов столько, будто все сады на Украине оборвали. В руки суют яблоки, пироги. И до чего же народ любил нас...
      Подошли к группе командиров. Сеченко объяснил, кто мы такие. Навстречу поднялся тонкий, стройный человек в гимнастерке, перекрещенной ремнями.
      - Старший батальонный комиссар Басаргин. Слышали о вашем отряде, рады познакомиться... Не худо бы сообща действовать.
      - Разумеется, не худо. Только надо прежде с товарищем Новиковым поговорить.
      Новиков с открытыми глазами лежал на телеге. Смотрел на звезды. Он был, видимо, высокого роста, перевязанная нога, укрытая полушубком, торчала с подводы. Не меняя позы, лишь скосив глаза, Новиков выслушал все, что ему доложил Басаргин, потом тяжело повернулся на бок, поздоровался с нами. Рука у Новикова жесткая, горячая.
      - Каковы ваши планы? - поинтересовался я. Новиков коротко бросил:
      - Через час форсирую Горынь у Барбаровки.
      - Нельзя ли отложить форсирование часа на два?
      - Нельзя.
      - У нас в отряде люди двое суток ничего не ели. Не поможете ли продуктами?
      - У самих ничего нет.
      - Тогда дайте две-три лошади, кониной накормим.
      - Лишних лошадей не имею.
      - На нет и суда нет. Ознакомьте, пожалуйста, подробнее с планом форсирования.
      - Начальник штаба, доложите бригадному комиссару. Новиков лег на спину, давая понять, что разговор окончен. Подполковник, начальник штаба, показал по десятиверстке место форсирования. Мне оно не понравилось - совершенно открытое, рядом деревни, берега заболочены.
      - Есть ли переправа? Где пойдет обоз?
      - Имеется небольшой мост. Неподалеку брод для повозок... Вернувшись в отряд, мы обсудили положение. Отказываться от совместных действий лишь потому, что полковник Новиков был не особенно учтив, нелепо. Есть разведанная переправа. Грех ею не воспользоваться.
      Сытник стал готовить к форсированию и наших людей. Я вернулся к Новикову.
      - Будем форсировать во втором эшелоне. Новиков пожал плечами:
      - Ваше дело.
      Меня резануло такое безразличие. Однако сдержался, понимал, что раненому, прикованному к повозке Новикову нелегко командовать отрядом. Не исключено, что его смущает мое звание, боится оказаться в роли подчиненного. Возможно, сомневался в боевых качествах нашего отряда.
      Я же был совершенно уверен в том, что имею дело с мужественным, волевым человеком, сумевшим, несмотря на тяжелое ранение, вести людей через вражеский тыл. Личные взаимоотношения - дело десятое. Повоюем вместе, и взаимоотношения наладятся. Пока же надо проявлять максимум выдержки и такта.
      - Если вы не возражаете, во время форсирования я вместе с несколькими товарищами буду находиться при вашем штабе, - спокойно сказал я.
      - Не возражаю.
      ...Скрипели несмазанные повозки, ржали лошади, ругались ездовые. Бойцы затаптывали костры. Скрылся хвост одного отряда, показалась голова другого.
      Утро застало нас в том же лесу. Только южнее, в межозерье. У одного озера отряд Новикова, у другого, которое называется Святым,- наш.