Памятное лето Сережки Зотова

      Через несколько дней после этого случая к Зотовым зашла Антонина Петровна Семибратова, председатель Потоцкого колхоза "Заветы Ильича". Манефа Семеновна встретила ее сухо, нехотя пригласила в избу.
      Без дальних подходов Семибратова объяснила, что пришла узнать, не возьмут ли к себе Зотовы хоть небольшую семью эвакуированных. Завтра приедут двадцать новых семей, а размещать некуда. Ко всем, где можно было, уже вселили.
      Манефа Семеновна терпеливо выслушала ее, тяжко вздохнула и, сославшись на свои постоянные болезни, наотрез отказала. Слова ее о частых болезнях немало удивили Сергея - он ни разу еще не слышал никаких жалоб Манефы Семеновны и ни разу не видел ее больной.
      - Эх вы, люди... - с горьким упреком сказала Антонина Петровна. - Был бы дома Николай Михайлович Зотов, не посмели бы так самоуправствовать.
      - Я не самоуправствую. Мне сам Николай Михайлович поручил хозяйничать. И Сережка на моей совести. За образом письмо лежит, там все сказано, - сдерживаясь, чтобы не нагрубить, оправдывалась Манефа Семеновна.
      Семибратова ушла. Сергей сел за уроки. Он раскрыл книжку, склонился над ней, но не читал. Манефа Семеновна взглянула на него и раз, и другой:
      - Ты чего задумался?
      - Ничего, - немного растерявшись, ответил Сергей и тут же спросил: Баб Манефа, а что у вас болит?
      - Ты о чем, Сереженька?
      - Семибратовой вы сказали, что болеете.
      - А-а-а! - протянула Манефа Семеновна. По ее тону трудно было понять, что именно хотела она сказать этим восклицанием.
      Она пытливо взглянула на Сергея и как можно спокойнее спросила:
      - А ты почему, Сереженька, заговорил об этом?
      И Сергей откровенно признался - никогда не замечал и даже не думал, что Манефа Семеновна может заболеть.
      Старуха задумалась. Значит, мальчишка понял, что она обманывает.
      - Небось подумал - Манефа Семеновна неправду сказала? Так?
      Сергей покраснел, хотел сказать, что ничего подобного не думал, но вместо этого согласно кивнул головой.
      Она грустно усмехнулась и не спеша стала разглаживать на морщинистой руке набухшие синеватые вены.
      - Старый я человек, Сереженька, - тихо заговорила она, - чтобы говорить, а тем паче жить неправдой. У-ух, какой старый! Седьмой десяток доживаю. Это очень много! А господь все не прибирает, терпит мои грехи тяжкие. Что касаемо Семибратовой, правду я ей сказала. Все-то косточки у меня и болят и ноют. А что поделаешь? Хоть кричи, хоть плачь, какая от того польза?! Господь не такие муки терпел. Сам терпел и нам велел. Да и нельзя мне хворать, как другим. Ну-ка свались я, что с тобой станется? То-то и оно. Ведь я для тебя живу. Один ты у меня, тут и вся радость и все горе. Тебе хорошо - и у меня на сердце весело, с тобой что-нибудь - мне в десять раз горше. Так-то вот, Сереженька. Что же касаемо этих беженцев, я уже тебе поясняла. Да я для них, для безбожников, даже пальцем не пошевельну. Другое дело - единоверцы. Тут последним куском поделись, останнюю рубаху отдай. Ну, да не об этом речь. Так что знай, Сереженька, Семибратовой я правду сказала. Истинную правду. Хотя таких, как она, и обмануть не грех. Она ведь безбожница и великая грешница! Из-за таких и другим тяжко на белом свете...
      С тех пор как началась война, от Николая Михайловича не было ни одного письма.
      В Потоцкое стали приходить похоронные извещения. В них писали о геройской смерти то одного, то другого бойца-сельчанина. В классе Сергея уже четверо ребят остались без отцов. И тревожно, страшно бывало Сергею всякий раз, когда он узнавал, что снова к кому-нибудь пришла беда...
      В школе Сергей не задерживался ни на минутку. Едва успевал прозвенеть звонок, извещавший о конце занятий, он торопливо собирал портфель и бежал домой. Ворвавшись в комнату, он сразу же спрашивал:
      - Письмо есть?
      Но писем не было.
      Сергей становился все более замкнутым и неразговорчивым.
      Учить уроки Сергей садился против окошка. Раньше, то и дело поглядывая на улицу, он высматривал почтальоншу, тетю Варю, а завидев ее, с нетерпением ждал, что она завернет к ним во двор и отдаст долгожданное письмо. Теперь же, когда тетя Варя стала приносить и похоронные извещения, ему всякий раз хотелось, чтобы она прошла мимо.
      Манефа Семеновна пыталась хоть немного рассеять его мрачное настроение. Она знала, как охотно слушал Сергей ее рассказы, но запас их был давно исчерпан, все повторялось по нескольку раз, и Сергей знал их наизусть. И Манефа Семеновна принялась за библейские легенды.
      Однажды она стала рассказывать о том, как прогневался бог на людей и послал всемирный потоп. Всю землю залило водой, погибли тогда и люди и тварь животная. Остался в живых только праведный Ной со своим семейством, он спасся на корабле под названием "ковчег". Остались на развод и разные животные - бог приказал Ною взять с собой в ковчег всякой твари.
      - И слонов? И льва?
      - Сказано тебе, всех.
      - Интересно, какой же у него корабль был? - недоверчиво спросил Сергей.
      - Должно быть, самый подходящий для такого дела.
      - И долго они плавали? - не унимался Сергей, хотя видел, что Манефе Семеновне не очень нравились эти его вопросы.
      Оказалось, потоп длился сорок дней и ночей. Затем больше года вода входила в свои берега. Долго жил Ной со своими зверями на корабле...
      - А чем они питались? - снова полюбопытствовал Сергей.
      - Запасы сделали, - ответила Манефа Семеновна, - не голодными же сидели.
      - Так это сколько же всего надо было?
      - Сколько надо, столько и взяли, - начинала сердиться Манефа Семеновна.
      - Тогда и кораблей таких не строили... Я читал, что совсем еще недавно на парусниках плавали. Они деревянные и не очень большие.
      - "Читал, читал"! Если в писании написано, значит, строили... Господь их вразумил. И насчет пищи тоже. Так-то, может, и вправду много надо, чтоб прокормить, а если будет воля божья, то и малой крошки надолго хватит. Вон в Евангелии описано, как однажды Христос пятью маленькими хлебцами пять тысяч человек насытил. Вот как оно бывает.
      - Пятью хлебами? - недоверчиво спросил Сергей. - Может, они и не ели вовсе.
      - Ели. Так говорится в Евангелии. Значит, правда. Все наелись, да еще много осталось.
      Сергей помолчал.
      - А змею тоже бог велел взять? Она же вредная. И волк тоже. И клопы. Крокодил, например... Зачем они нужны?
      - Богу виднее. И ты, Сереженька, язык не распускай. Я тебе сколько раз говорила. Нехорошо! Молился бы лучше.
      Теперь Манефа Семеновна почти не напоминала Сергею о молении - в положенное время он сам проходил в передний угол и начинал шептать молитвы, давно выученные им наизусть с голоса Манефы Семеновны. Эти молитвы ему не нравились, потому что он не все понимал, о чем в них говорится. Старательно проговорив их, Сергей начинал шептать слова молитвы, придуманной им самим. Она была очень короткой и состояла всего из трех слов: "Господи, спаси папу!" Иногда она чуть изменялась и выглядела так: "Господи, верни папу!" Сергею казалось, что чем больше он будет повторять эти слова, тем вероятнее, что они дойдут по назначению, и он повторял их сотни раз подряд. Иногда он шел по улице и раз за разом шептал свою молитву. И верил, верил Сергей, что этим спасет отца.
      ОПЯТЬ ТАНЯ
      Во время большой перемены к Сергею подошла невысокая подвижная девочка и бойко спросила:
      - Ты Зотов?
      - Зотов.
      - Сережка. Да?
      - Да.
      - А я Таня. Ломова. Не узнал?
      - Нет, узнал...
      Сергей и вправду узнал Таню, как только глянул на нее, сразу же и узнал. Только та, прежняя Таня, была не совсем похожа на эту. Сергею запомнилась худенькая девочка в трусиках, босиком и с большим мячом в руках. А эта была гораздо выше, одета в темно-синее, до колен, платье, за спиной две золотистых косы и в каждой небольшой черный бант. Но лицо нисколько не изменилось. Ни чуточки!
      Домой они пошли вместе. Таня расспросила Сергея про Николая Михайловича, затем рассказала о своем отце. Он летал на истребителе и все время был в боях. Сбил около десяти фашистских самолетов. И его подбили. Теперь он лежит в госпитале. В самой Москве. А они с мамой эвакуировались в Потоцкое, к бабушке Фросе. Что сталось с их городом - неизвестно. Может, уже немцы захватили, а может, весь разрушен. Когда они с мамой уезжали, город все время бомбили и фронт был совсем рядом, даже слышно, как стреляли из орудий. Теперь они с мамой будут жить у бабушки Фроси все время, пока наши фашистов не прогонят. Мама уже в колхоз на работу поступила.
      - А цветы у вас есть? - вдруг схватила Таня Сергея за руку. Глаза ее засияли, а лицо осветилось радостью.
      - Какие цветы? - не сразу сообразил Сергей.
      - Ну, всякие, на огороде. Есть?
      - Нет, - помолчав, ответил Сергей. - У нас в этом году картошка росла, капуста и огурцы тоже. - Он незаметно вздохнул.
      На другой день перед школой Таня зашла за Сергеем, хотя это и было ей не по пути.
      - Папа письмо прислал, - радостно сообщила она. - Сам написал, мы с мамой хорошо знаем его руку. Одним словом, поправляется. У него были сильные ожоги. И руки все перебинтованы.
      Манефа Семеновна приняла Таню не очень приветливо, но девочка была так возбуждена, что не заметила этого. Сергей собирал в портфель книжки, а она все говорила и говорила. Вдруг она увидела в переднем углу икону и лампадку перед ней.
      - Сережка, это что у вас?
      - Икона, - коротко ответил Сергей и смутился.
      - Да? - удивилась Таня. - Вы разве богу молитесь?
      - Все хорошие люди богу молятся, - недовольно отрезала Манефа Семеновна.
      - И ничего подобного, - смело возразила девочка. - Темные молятся, отсталые. А культурные никогда. Правда? - обратилась она к приятелю, видимо ожидая с его стороны поддержки.
      Но Сергей ответить не успел. К Тане вплотную подошла Манефа Семеновна и, грозя пальцем, гневно сказала:
      - Такие слова грех говорить! И господь за них накажет! Потому и горе терпим: человек еще от горшка два вершка, а уже богохульствует. С такими речами ты к нам и не ходи лучше. И тебе, девчонке, не пристало к мальчишкам бегать. Бесстыдница! Совсем совесть потеряли.
      Таня стояла и растерянно смотрела на Манефу Семеновну... Ведь она ничего плохого не сказала. А что пришла к Сергею, то что же здесь бесстыдного? Ей мама разрешила, и бабушка Фрося тоже. И дома, в городе, у нее были знакомые мальчишки, играли вместе; они к ней ходили, и она к ним. Ну и что же здесь такого? И все дети так поступают. Просто Манефа Семеновна злая, противная...
      - А никакого греха и нет, - вдруг опять осмелев, решительно заявила Таня. - Все это выдумки.
      Манефа Семеновна даже вздрогнула. Она беззвучно шевельнула губами и, схватив девочку за руку, потащила ее к двери.
      - И не приходи к нам больше, - сказала она, открывая перед изумленной девочкой дверь.
      Сергей чувствовал, что щеки его пылают. Он понимал, что должен что-то сделать, что просто стоять и молчать ему сейчас нельзя, что это стыдно, но не знал, на что решиться.
      - Баб Манефа! - крикнул он и бросился вперед, но Манефа Семеновна, оставив на крылечке Таню, уже спешила к нему.
      - Тебе чего? - захлопнув за собой дверь и остановившись у порога, спросила Манефа Семеновна.
      Она смотрела прямо на Сергея, глаза у нее были злые-презлые, а лицо покрыто красными и белыми пятнами. Сергей никогда еще не видел такой Манефу Семеновну и даже отступил перед ней назад.
      - Чтобы ее духу у нас больше не было. А твоего у них. И без того одна напасть за другой... Говорю перед богом, - Манефа Семеновна глянула на икону и перекрестилась, - узнаю, что ты ослушался, - уеду. В тот же час уеду. Оставайся один. И отцу отпишу, что ты неслух. Вот дождаться бы только от него письма. Сразу же и отпишу.
      Таня все же не ушла.
      Когда Сергей вышел из калитки, она, присев на корточки, гладила Шарика, охотно подставлявшего под ее ладонь голову и от удовольствия жмурившего глаза.
      - Шаринька, видно, узнал меня, - довольно улыбаясь и словно забыв о том неприятном, что сейчас только произошло, сказала Таня. - Но он какой-то грустный стал, а раньше был веселенький. Пойдем?
      Сергей кивнул головой.
      - Я к тебе больше не приду. Никогда, никогда! Она злая и противная, твоя бабушка Манефа. Она тебя обижает? - вдруг спросила Таня.
      - Нет. - Сергей даже смутился. - Это она сегодня такая. А за что ей меня обижать?
      - Не знаю, - пожала плечами Таня. - Я бы ни за что не стала ее слушать. Баба-яга - костяная нога. - И опять неожиданно спросила: - Ты тоже богу молишься?
      Таня смотрела насмешливо, и было ясно, что этот вопрос она задала просто так, ради шутки, будучи сама твердо уверена в обратном.
      - Тоже придумала, - отшутился Сергей и, чтоб замять неприятный для него разговор, поведал о строгом запрете Манефы Семеновны.
      - Вот какая змея! - возмутилась Таня. - А ты говоришь - не обижает. Ну, скажи, разве она правильно поступает? Или, может, мы какие-нибудь вредные люди, потому тебе и нельзя ходить к нам? Плюнь на такие ее слова. Она из ума выжила от старости. У нас бабушка Фрося тоже старая, только она совсем другая.
      - Да, плюнь!.. Возьмет и напишет папе.
      Таня не стала возражать. Какая девчонка или мальчишка согласятся, чтобы папе на фронт написали о них плохое?!
      Так Таня и Сергей перестали ходить друг к другу. Зато частенько, когда наступало время идти в школу, Таня выходила за ворота и поджидала Сергея. Если в одно время заканчивались уроки или занятия в пионерских отрядах, то из школы они возвращались вместе, хотя об этом никогда не договаривались.
      ...Кстати сказать, Сергею не легко досталась пионерская организация. Манефа Семеновна мало интересовалась его ученическими делами, и мальчик почти ничего не рассказывал ей о своей школьной жизни. Сергей стал пионером в третьем классе. Старуха узнала об этом в тот день, когда Сергей давал торжественное обещание и после него впервые явился домой в галстуке.
      - Это что у тебя за повязка такая? - спросила Манефа Семеновна.
      Сергей объяснил. Старуха молча выслушала. Затем, немного погодя, оделась и ушла из дому. Вернулась поздно вечером.
      - Напрасно ты с этими, бог с ними, пионерами связался. Не божеское это дело, по наущению нечистого. Отнеси-ка ты им завтра этот галстук и больше не вяжись с их делами.
      - Почему? - опешил Сергей.
      - Надо так, Сережа, бог так велит, моя милушка. Слушайся меня, а я тебе плохого не пожелаю. Отнеси и отдай с благодарностью - мол, передумал. Ты мальчишка смышленый, не тянись за такими сорвиголовами, как Селедцовы или же эта... - Манефа Семеновна кивнула головой в ту сторону, где жила Таня.
      Сергею давно хотелось быть пионером, он всегда завидовал ребятам, носившим красные галстуки. Теперь такой же галстук и у него, но ему велят отдать обратно. Почему? Вдруг Сергей представил, как он подойдет к вожатой и станет отдавать галстук...
      - Баб Манефа, - сдерживаясь, чтоб не разреветься, сказал Сергей, - я не понесу галстук. Мне еще и папа говорил, что, когда подрасту, буду пионером. И ребята засмеют. И так дразнят, что эвакуированных никого не пустили, кулаками называют.
      - На глупых нечего обижаться.
      - Они не глупые, - возразил Сергей. - А галстук я не отдам. Не отдам, и все.
      - Ну-ну, - вдруг уступила Манефа Семеновна. - Не хочешь - не отдавай. Была я давеча у Никона Сергеевича, говорит, что тут один соблазн. Искушение дьявольское. Опять же - грех. Замаливать придется. Как бы из-за него беды не случилось. Решай, Сереженька, сам. Особливо если, говоришь, отец велел. Его наказу я, видит бог, ни за что противиться не стану.
      Сергей даже перекрестился, что сказал правду.
      Галстука он не отдал...
      Незаметно подошла зима. Ударили морозы, засвистели вьюги. Снежные заносы перехватили улицы. В иных местах выросли сугробы чуть пониже деревенских изб. Ребята в школе рассказывали, что такой лютой зимы, как выдалась в этом году, даже старики не помнят.
      Однажды во время урока Сергея вызвали из класса. Едва он показался в коридоре, как к нему кинулась Манефа Семеновна и запричитала:
      - Сереженька, горемычный ты мой, нету твоего папки...
      Какое-то мгновение Сергей стоял словно оглушенный, потом сорвался с места, сам не зная зачем, бросился вдоль коридора и, как был без пальто и без шапки, выскочил на улицу. Пока в школе кто-то оделся да побежал за ним, Сергей уже был далеко. На дворе стоял трескучий мороз, бушевала пурга, но Сергей ничего не замечал, ничего не чувствовал и, задыхаясь, всхлипывая, мчался домой.
      На столе он увидел небольшой листок - письмо из райвоенкомата, склонился над ним, пробежал несколько слов, да так и не дочитал: в голове зашумело, комната качнулась, и все поплыло, словно утопая в тумане...
      Вечером навестить Сергея пришли Таня с матерью, Еленой Петровной, но Манефа Семеновна не пустила их, сказала, что он недавно заснул и сейчас не стоит его тревожить.
      А Сергей не спал. Его кидало то в жар, то в холод, и он, тяжело дыша, метался по постели.
      Ночью открылся кашель, дыхание стало хриплым и прерывистым. Сергея так палило, что лицо его стало пунцовым, а губы высохли и потрескались. Он то и дело просил пить. Засыпал и, вздрагивая, тут же просыпался.
      Когда засинел поздний зимний рассвет, Сергей наконец заснул. Манефа Семеновна, тоже всю ночь не смыкавшая глаз, обрадовалась, думала, больному немного полегчало. Но с полудня ему стало заметно хуже.
      Следующая ночь оказалась тревожнее минувшей. Манефа Семеновна кропила Сергея святой водой, поила ею из чайной ложечки; когда он чуть забывался, вставала перед образом на колени и, плача навзрыд, просила бога, чтоб исцелил "отрока Сергея".
      - Господи, - шептала она, - меня лучше прибери, мои старые кости и без того покоя просят, а мальчишечка-то и не жил еще. Пощади раба своего отрока Сергея.
      Новый день не принес радости. Сергей почти все время бредил, не узнавал Манефу Семеновну, на ее вопросы отвечал что-то непонятное, произносил какие-то бессмысленные слова. Старуха совсем растерялась, не знала, что еще нужно делать, чтобы хоть немного помочь ему. За последние двое суток, и без того худая, она высохла словно щепка. Чего никогда не случалось, стал выть Шарик. Это нагоняло еще большую тоску.
      Зашел Степан Силыч. Он и раньше навещал Манефу Семеновну, она его, бывало, то обедом накормит, то рубашку постирает. Суровый был человек Степан Силыч, неразговорчивый и на весь белый свет злой, но Манефа Семеновна умела с ним ладить и относилась к нему как "священному лицу". Приход Силыча обрадовал Манефу Семеновну - короткий зимний день уже клонился к вечеру, печка давно остыла, в комнате стало прохладно, а она ни на минуту не могла покинуть больного, чтобы принести дров да сходить к колодцу за водой.
      Силыч согласился посидеть у постели больного.
      - Видать, огневица, - сказал он вернувшейся старухе. - И опять же будто на легкое перекинулась. Я думаю - плохие его дела.
      - Да что вы, Степан Силыч! - взмолилась старуха.
      - Врачиху не звали?
      - А что она? Такой же человек, как и мы, грешные. Если бог не даст... - Манефа Семеновна не закончила фразу и с надеждой взглянула на Силыча. - Может, и вправду позвать?
      - Вишь ты, как воет, проклятая, прости господи, - хмуро пробурчал Силыч, услышав тоскливый вой Шарика. - Удушить бы надо. Или сулемы дать, чтоб подох. Не к добру это. Ты, сестра Манефа, допреж всего Никона Сергеевича позови, пускай он посмотрит. Глаз у него верный. К тому же мальчишка, пожалуй, некрещеный живет, значит - нехристь. Окрестить надо, пока не поздно, о душе невинной подумать. Посоветует - врачиху зови. Для такого дела я могу сбегать за ним. Сходить, что ли?
      - Уж потрудитесь, Степан Силыч...
      - Ты, сестра, так горько не убивайся. Все мы смертны. Все там будем. И уж если бог наметил забрать человека к себе, ни слезы не помогут, ни врачи не выручат.
      Старец Никон пришел, пощупал лоб мальчика, покачал головой и сокрушенно вздохнул:
      - Огневица.
      Затем припал ухом к груди Сергея.
      - Сердчишко-то как торопится... Бьется, словно птичка в клетке. Долго не выдержит. Быстро же скрутило мальчишечку. А ты не плачь, сестра Манефа, - обратился он к старухе, заметив, что та украдкой смахивает слезы. - Господь дает, господь и берет, на то его святая воля.
      Тут Манефа Семеновна не выдержала и всхлипнула.
      - Привыкла я к нему. Своих-то не было... Как же я жить без Сереженьки буду... Может, за врачом сбегать? Степан Силыч советует.
      Старец Никон нахмурил лоб.
      - Почему не позвать? В Евангелии сказано: господь умудряет слепцы. Случается, и врачи помогают. Только я думаю - поздно. У мальчика под ногтями сине, значит, исход души наступает. Окрестить бы успеть да отходные молитвы прочитать - приготовить душу отрока к дальней дороге. Нехорошо будет, сестра Манефа, если он отойдет от нас нехристем. Все мы будем за это в ответе перед богом.
      - Крестить-то в купели положено, - сказал Силыч, - а его куда окунешь? К тому же мальчонка совсем бесчувственный. Как тут?
      - Покропим святой водой да молитвы прочитаем. Не до купели. Господь милосердный простит, - ответил старец Никон. - Есть вода свяченая?
      - А как же, есть, - засуетилась Манефа Семеновна.
      ...Вечерело. Метель утихла еще утром, и сейчас в воздухе стояла тишина; похрустывание под ногами снега, накрепко схваченного лютым морозом, напоминало Тане треск от раздавливаемых дверью орехов.
      Не видя Сергея в школе и сегодня, Таня в конце занятий подошла к классной руководительнице и спросила, не сходить ли к нему. Узнав, что девочка живет по соседству, учительница обрадовалась и попросила зайти узнать, как он себя чувствует. И вот, поднимаясь с сугроба на сугроб, не заходя домой, Таня прямо из школы направилась к Зотовым.
      В их избе горел огонь. Ганя хотела было заглянуть в окошко и не решилась - хоть Сергей и друг, а подглядывать все же неловко.
      Тут она услышала протяжный вой. "Где же это? Уж не Шарик ли?" подумала девочка и вошла в калитку. Вой прекратился. На крылечке, мордой к двери, сидел пес. Приложив нос к дверной щели, он жадно нюхал воздух. Затем поднял морду кверху и горестно, протяжно завыл. Услышав шаги, он повернулся навстречу, а узнав Таню, тихо заскулил.
      - Ты чего, Шаринька? - ласково склонилась к нему девочка и зазябшей рукой погладила.
      Из его грустных глаз выкатились две слезинки. Да, да, самые настоящие слезы. И он снова завыл.
      Дверь приоткрылась. На пороге с палкой в руках появился Степан Силыч.
      - Пшел вон, - замахнувшись своим костылем, крикнул он. - Развылся тут... На свою погибель, пакостный.
      Увидев Силыча, Шарик ощетинился, щелкнул зубами и, зарычав, спрыгнул с крыльца.
      - Вы зачем на него палкой? Он же плачет, - решительно вступилась Таня.
      - За надом, - грубо ответил Силыч. - Не плачет он, а воет. Собаки к добру не воют.
      Таня хотела войти в дом, но Силыч преградил ей дорогу.
      - Туда нельзя. Там богу молятся.
      - Богу молятся? Почему? - не понимала Таня.
      - "Почему, почему"! Обыкновенно почему. Там старец Никон отходные молитвы читает.
      Таня никакого старца Никона не знала.
      - Мне мальчика Сережу нужно повидать. Из школы я. Меня учительница послала.
      - Плохой он, ваш Сережа, - чуть помолчав, ответил Силыч.
      - Как плохой?
      - Помирает, - пояснил Силыч.
      - По-ми-ра-ет? - растерянно протянула потрясенная страшным сообщением Таня.
      - Видать, и до утра не дотянет. Словом, часует. У него завелось воспаление в легких. Сгорел весь.
      Таня метнулась со двора.
      Домой она прибежала вся в слезах и с криком: "Сережка умирает!" бросилась к матери.
      Елена Петровна только что пришла с работы и даже не успела еще как следует отогреться. Выспросив у дочери все, что нужно, она тут же стала торопливо одеваться.
      - И я, мамочка, и я с тобой, - взмолилась Таня.
      - Дочка, я не на прогулку иду. Сиди дома, - строго сказала Елена Петровна и поспешно ушла.
      Скоро во двор Зотовых вошли три женщины. Это были Елена Петровна, Антонина Петровна Семибратова и старушка врач Вера Николаевна.
      Сергей лежал с закрытыми глазами. Грудь его высоко поднималась, и всякий раз при выдохе он стонал.
      Вера Николаевна торопливо сбросила пальто, погрела у печки руки и решительно двинулась к больному.
      - Вы что хотите? - спросила Манефа Семеновна.
      - Хочу посмотреть больного.
      - Вера Николаевна - врач, - пояснила Семибратова.
      - Может, уж и тревожить не надо, - несмело возразила Манефа Семеновна. - Чуть дышит.
      - Вон до чего довели парнишку! Люди называется, - не выдержала Семибратова.
      - Господи, да разве я ему худа хотела! - вытирая слезы, взмолилась Манефа Семеновна.
      Выслушав Сергея, Вера Николаевна вздохнула.
      - Ну что? - одновременно спросили Елена Петровна и Семибратова.
      - Пневмония. Крупозное воспаление легких. Активный процесс. Ну почему же вы раньше меня не позвали!.. - укоризненно сказала Вера Николаевна. Манефа Семеновна промолчала. - Дадим ему сейчас сульфидин. Поставим банки...
      - Плохо? - чуть слышно спросила Елена Петровна.
      - Случай тяжелый.
      - Но все же можно помочь? - допытывалась Елена Петровна.
      Вера Николаевна ничего не ответила, в раздумье пожала плечами.
      - Нужен пенициллин. Он чудеса делает при воспалении легких. Но у нас его сейчас нет.
      - Пенициллин? - настороженно спросила Елена Петровна. - Подождите, подождите... Кажется, у меня есть. В ампулах, да?
      - Лучше в ампулах, - сказала Вера Николаевна.
      - У меня должен быть. Весной я болела, и муж в санчасти достал, а использовать не пришлось. Вот не знаю, захватила ли. Мы же так второпях собирались в дорогу... Побегу домой.
      Не успели еще снять с Сергеевой спины банки, как вернулась Елена Петровна.
      - Есть, - задыхаясь от быстрой ходьбы, радостно сказала она и положила перед врачом небольшую картонную коробочку. - Вы об этом говорили?
      Вера Николаевна не спеша осмотрела содержимое коробочки и благодарно взглянула на Елену Петровну.
      - Вот теперь повоюем со смертью! - уверенно сказала она.
      Увидев в руках врача шприц с иголкой, Манефа Семеновна, державшаяся все время настороже и не знавшая, на что решиться, нервно заламывая руки, вдруг вся взъерошилась.
      - Вы колоть его собираетесь?
      - Придется, - решительно сказала Вера Николаевна. - Да вы не бойтесь, это совсем не больно. Словно муха кусает.
      - Не дам... колоть, - упрямо и зло заявила Манефа Семеновна и стала возле Сергеевой кровати, готовая вцепиться в первого, кто осмелится подойти ближе.
      Присутствующие женщины поразились - чего-чего, а такого не ожидал никто.
      - Почему не дадите? - стараясь казаться спокойной, спросила врач.
      - Греха не хочу брать на душу: Над ним уже отходная молитва прочитана. И не пытайтесь, не подпущу.
      По воинствующей позе было видно, что шутить Манефа Семеновна не собирается.
      - Давайте без глупостей, - все еще сдерживаясь, спокойно проговорила Вера Николаевна и шагнула к Сергею.
      Манефа Семеновна оттолкнула ее.
      - Изломаю, все изломаю, - брызгая слюной, в неистовстве шептала она. Лицо ее перекосила гневная судорога, глаза сверкали яростью.
      Боясь, как бы старуха и вправду не натворила беды, врач остановилась.
      Семибратова решительно отстранила Манефу Семеновну.
      - Ну вот что, святой человек, - гневно прошептала она, с трудом сдерживая себя, - мальчишка умирает, некогда ерундой заниматься да рассусоливать. Не отступитесь - мы сейчас свяжем вас и в сенцы на мороз выкинем. К чертовой матери... А завтра судить будем. Но помереть мальчишке не дадим. Ну-ка, отойдите.
      По решительному виду и грозному тону Семибратовой Манефа Семеновна поняла, что с ее доводами считаться никто не собирается. Она сразу вся обмякла, обернулась к иконе, перекрестилась.
      - Прости им господи, не ведают, что творят, не поставь мне в вину моего прегрешения, - и отошла в сторону.
      Сергею сделали укол. Вера Николаевна проводила Семибратову и Елену Петровну, а сама осталась на ночь дежурить возле больного.
      На следующее утро, идя на работу, Елена Петровна забежала к Зотовым.
      - Думаю, выживет, - обрадовала ее истомленная бессонной ночью Вера Николаевна.
      И Сергей выжил.
      "ТЫ ОБЕЩАН..."
      Выздоравливал Сергей медленно: не давал покоя кашель, часто бил озноб, по вечерам поднималась температура.
      После болезни у Сергея пропало желание молиться. Ведь он верил богу, так надеялся, что бог сохранит его отца, день и ночь молился, упрашивал, а бог ничего знать не захотел... Теперь Сережка никогда не увидит отца. Никогда, никогда!.. Даже подумать страшно. Было такое чувство, будто кто-то обманул Сережку, наобещал, а обещания не выполнил. Он нехотя шептал молитвы и крестился кое-как.
      Манефа Семеновна заметила происшедшую в нем перемену, но поначалу помалкивала - видела, мальчишка и в другом изменился: стал задумчив, еще больше молчалив.
      Все же мало-помалу она взялась выговаривать Сергею и упрекать в нерадении к молитве. Он отмалчивался, а однажды нехотя обронил:
      - А чего зря молиться?
      Манефа Семеновна только руками всплеснула.
      - Сереженька, солнушонок мой, да ты понимаешь, какие богохульные слова говоришь?
      - А что? Правду сказал. Я вон как молился, а какой толк? Все равно папки нету. Был бы он, бог-то, и вправду хорошим, разве он стал бы так измываться?
      Слова Сергея вызвали судорогу на лице Манефы Семеновны.
      - Замолчи! - вскрикнула она и заткнула дрожащими пальцами уши. Грех-то, грех непрощеный! - Она, как всегда в таких случаях, повернулась к иконе, часто закрестилась и вполголоса зашептала: - Господи, прости раба твоего Сергея, мал он еще, не смыслит, что говорит.
      Потом подошла к Сергею.
      - Эх, Сережа, Сережа, не дано нам все знать, что к чему, зачем и отчего. Думаешь, так себе, из ничего к нам беда пришла? И мамка твоя во своей юности нахальную смерть приняла, и Николая Михайловича господь прибрал, погиб от руки варварской, и ты чуть жив остался, - нет, никто, как он! - Манефа Семеновна подняла палец кверху и туда же устремила взгляд. - Во всем его воля, и только он один знает, чем мы прогневили его. А если подумать хорошенько, то и самим можно понять. Вот пока ты слушался меня, все горести мимо нас проходили.