Зоны нейтрализации

      – Поздравь их от меня, – попросил я. – Скажи, что я тут всплакнул. А при случае поинтересуйся, что они намерены делать с тем изумительным памятником? Передавай, – быстро добавил я.
      Он еще раз сообщил мне апогей экваториальной орбиты, на которую вышли все корабли. Тахдар не показывал ни следа наличия в районе Девятой каких-либо искусственных объектов. Излучение в норме.
      – Принимай руководство, Снагг. Схожу с орбиты, – сказал я, включая генераторы главной тяги.
      – Есть, Ал, – его голос продолжал звучать чисто и мощно, несмотря на характерный органный аккорд, который заполнял лишенную звукоизоляции кабину. – Торнс желает тебе удачи.
      – Благодарствую, – буркнул я. Он сказал еще что-то, чего я не разобрал. Чуть погодя – снова. Так, словно разговаривал с кем-то третьим.
      – Энн также, – наконец, понял я. – Просит, чтобы ты о себе заботился.
      Не знаю ничего изумительнее, чем добрые советы. Воистину не знаю, что бы я без них делал.
      Добрая, резвая ракета. Но человек был в ней инородным телом. Корабль давал это почувствовать каждым поочередным маневром. В первые минуты рейса я имел возможность удостовериться во всем, что должны были переносить пилоты первых лунных кораблей. Перегрузочки, словно на полигоне, под конец последнего курса. Меня вдавило в кресло, на грудную клетку навалилась двухсоткилограммовая тяжесть, помутневшим взглядом я не мог следить за показаниями датчиков, не было и речи, о том, чтобы довести до конца хотя бы какую-то мысль, кроме одной: чтобы это раз и навсегда кончилось. Так меня промурыжило добрых десять минут. Другое дело, что я стартовал почти что вертикально, словно с поверхности планеты. И единым рывком, без хотя бы самой краткой поэтапной акклиматизации, вышел на рейсовую скорость. Обычно в зоне планетной системы такого избегают. Там всегда полно метеоритов, обломков старых планет и спутников, отдельных астероидов. И хотя околицы Альфы были несравненно более чистыми с этой точки зрения, чем соседство нашего Солнышка, я предпочел не рисковать. Вышел по крутой параболе из плоскости эклиптики, точно так, как перед этим рассчитал. Нейромат «Кварка» работал без нарушений.
      На четвертый день я достиг цели первого этапа полета. И снова испытал все прелести первопроходца, на этот раз в связи с торможением. Вышел на орбиту как по ниточке. Вырубил двигатели и произвел замеры. Прежде всего, выслал два зонда. Прошло тридцать минут, прошел час, а автомат все еще продолжал регистрировать их сообщения. Но ведь этот шар, над которым я висел на высоте ста девяноста тысяч метров, и не был спутником Третьей. Не был даже планетой. Я выбрал первый спутник Четвертой. Главным образом потому, что, как указывали измерения, он без того в течение ближайших столетий должен был войти в зону Роше. Это давало уверенность, что они не строили на нем обитаемые базы, в крайнем случае какие-нибудь радиомаяки или же автоматические исследовательские комплексы.
      Я пробыл на орбите достаточно долго, чтобы набраться уверенности, что их сигнальные станции успели меня выследить и передать обитателям системы сообщение о возвращении одной из земных ракет. Потом взялся за излучатель.
      Это был небольшой спутник. Примерно раз в шестьдесят меньше Луны. И значительно более древний. Но когда, отойдя на безопасное расстояние, я выстрелил по нему всем одноразовым энергетическим запасом всех ускорителей «Кварка», то решил, что оказался свидетелем взрыва сверхновой. Мертвый уже миллионы лет, иссушенный до предела, лишенный даже кратеров спутник теперь припоминал времена своего звездного великолепия. Он разгорался словно солнце, в страшных взрывах плазменных протуберанцев увеличивая свой объем чуть ли не десятикратно. Не оставалось ни тени сомнения, что срок его существования подошел к концу, что в течение ближайших не лет даже, а дней, он рассыплется, как иссохший, испепеленный овощ, одаряя материнскую планету – если смотреть с расстояния в несколько миллионов километров – красочным кольцом из кристаллической пыли.
      Не дожидаясь этого, в буквальном смысле слова, увенчания дела разрушения рук своих, я переслал короткое сообщение Снаггу и взял непосредственный курс на Третью. До сих пор все шло согласно плану.
      Они были предупреждены. Если не хотят, чтобы их родную планету, вместе со всем, что они на ней настроили, ожидала та же судьба, что и мертвый спутник Четвертой, им придется быть вежливыми. Откуда было им знать, где кончаются возможности пришельцев. Они не были знакомы с антиматерией. Это представлялось несомненным. Иначе они давно разобрались бы с нами. Быстро и гигиенично.
      Изображение, наблюдаемое на экране, размазалось, словно покрывшись кристаллической сеткой. Так выглядят огненные нити, бьющие из тормозных дюз. Впрессованный в твердое кресло, полубессознательный, первый раз в кабине, лишенной нейтрализующей автоматики, и впервые после более чем шестилетнего перерыва, я входил в атмосферу.
      Пурпур небосвода поблек и растаял в солнечных лучах, но прежде, чем это наступило, звезды начали мерцать. Первый признак, что ты уже не в пространстве. Подо мной разрастался ковер облаков, словно поверхность молочного озера, слегка рябящая от ветра. Доля секунды, и их громады, на мгновение озаренные огнем, пролетели мимо иллюминаторов.
      Теперь, на одно мгновение, я ударил дюзами главной тяги. И сразу же после этого сменил двигатель на химический. «Кварк» крутой дугой вырвавшись из полета по касательной, прошел более низкие слои облаков и перешел на почти горизонтальное планирование.
      Океан блестел подо мной серебристой чешуей. Вдали вырисовывалась правильная, даже излишне правильная линия побережья. Я уже был над ней. Горы. Скорость полета все еще оставалась слишком высокой для каких-либо непосредственных наблюдений. Тем не менее, я снизился и дал увеличение на боковой экран. Вершины, хребты, ниточки рек и неожиданно появляющиеся провалы долин переплетались разноцветными полосами. Горы потемнели, словно их покрывала коричневатого цвета растительность. И неожиданно провалились вниз. Открылась необозримая взглядом равнина. Я летел прямо на восток, вдоль параллели, приблизительно соответствующей земному тропику Козерога. Опять попал в ночь. А перед этим, на кратчайшее мгновение, там, где планета угасала узенькой, словно наброшенной на поверхность, полосой тени, я выглядел муравейник крохотных огоньков. С высоты это казалось одной-единственной миниатюрной лампочкой, накрытой сеткой от насекомых. Не иначе выглядят и земные города на ночном полушарии, когда ты заходишь на посадку. Потом, уже в полном мраке, который безуспешно пытались разогнать лики двух спутников, дающих вместе света гораздо меньше, чем наша Луна, еще несколько раз промелькнули подо мной подобные рои светляков. Но я уже решил, что буду садиться у того, первого, там, где сейчас свет, сразу же за линией гор, отделяющих стеной бронзы и меди бескрайнюю равнину от моря.
      Когда лучи солнца вновь попали в объективы иллюминаторов и залили экраны, я находился на высоте, не превышающей двенадцати тысяч метров. Оказавшись над берегом океана, я пошел вниз, чтобы, промчавшись над вершинами горного кряжа, вертикальным столбом взмыть в небо. Безошибочно. «Кварк» замер, завис, словно парящая в воздухе башня, зияя огнем открытых кормовых дюз, прямо над небольшой котловиной, в самом центре которой виднелись переплетения ажурных построек.
      Я опускался спокойно, не торопясь, словно показывая класс пилотажа. Стенки кабины стонали, в них нарастало неприятное, вибрирующее гудение, со звукоизоляцией дело тоже обстояло не лучшим образом, и в то же время на меня обрушилась невероятная, неожиданная тишина. Какое-то время я напрягал слух, потом понял. Непонятные для земных компьютеров сигналы передатчиков, которыми пользовались обитатели системы Альфы, к которым мы привыкли настолько, что по сути дела никто из нас их не слышал, оборвались, словно ножом отрезанные. Знают, – мелькнуло у меня в голове. Так, словно я нуждался еще и в этом подтверждении. Они объявили радиомолчание. Точно так же, как поступаем мы на своих планетарных или сателлитарных базах, когда им грозит опасность, и когда весь эфир ждет одного-единственного сигнала тревоги или же приказа, отменяющего готовность.
      Я шел на посадку. На экранах я уже четко видел черные полосы, разбегающиеся от того места, куда попадал огонь. Еще одна, последняя, корректировка, выполненная навигационным блоком нейромата, настолько незначительная, что человек, плохо знакомый с полетами, не был бы в состоянии ничего заметить, и с грохотом плазменного урагана смешался звук, который всегда приятен: скрежет выпускаемых из корпуса посадочных лап с огромными, телескопическими амортизаторами. Все экраны в одно мгновение окутались клубами огня и дыма, поверхность была рядом, я почти что физически ощущал, как она содрогается, раздираемая потоком газов, и наконец тот единственный толчок, короткий, уверенный, словно у свинцового шара, упавшего на песок. Я стоял.

* * *

      Немедленно, не спуская глаз с окошек индикаторов, с пальцами левой руки, повисшими над клавиатурой, я послал шифровку Снаггу. Они ее получили, если все будет в порядке, через несколько минут. Но я не позволил ему подтвердить получение. Не хотел ни на долю секунды терять из поля зрения то, что происходило вокруг.
      Пока, однако же, не происходило ничего. Облако, поднятое отдачей садящейся ракеты, опускалось быстрее, чем я мог рассчитывать. Экраны светлели с каждой минутой. Сперва блеснул кусочек неба, голубой, чистый, без каких-либо примесей, потом появились облака, и наконец под ними засияли солнечные лучи, отразившиеся от стрельчатых вершин словно бы увеличенных в цветном стекле зданий. Я мог поставить себе неплохую оценку. Опустился примерно в полутора километрах от первых конструкций города.
      Я знал этот город. Может быть, не этот. Но такой же город.
      Тот же цветущий луг. Без следа линий передач, дорог, коммуникаций. Расстилающийся до подножий гигантских, перевернутых вверх острием конусов, овальных, но невероятно вытянутых башен, опоясанный низкими горами, словно бы связанными лучами с верхушками воздушных конструкций. Город был мастерски вкомпонован в пейзаж. Луг, словно на изображении, продемонстрированном в подземельях, проходил под ним, оплывая точечные фундаменты зданий, и убегал широким ковром дальше, ничего не утрачивая от своей сочной буйности и свежести красок.
      И все же это был другой город. Фильм, если программу, заложенную в проекторы, оставленные на втором спутнике, можно назвать фильмом, был выполнен приблизительно в том же ракурсе, в котором теперь «смотрели» фотонные объективы «Кварка». Но тот город был больше, его башни и конусы вздымались выше, больше дорог, напоминающих фантастически перепутанный карнавальный серпантин, соединяло их. Разумеется, я не рассчитывал, что отыщу оригинал изображения, выбранного обитателями планеты для демонстрации своей цивилизации. Впрочем, мне это было и ни к чему.
      Казалось очевидным, что развиты только два вида коммуникаций: подземная и воздушная. Какие-нибудь гравитационные линии и тому подобное. Меньше об этом. Достаточно того, что они обладали такими возможностями. С моей стороны было бы верхом наивности разыскивать город, в котором они держали Устера. Даже если бы я наткнулся на него, благодаря какому-либо невероятному стечению обстоятельств, могли бы пройти годы. Планета-то размерами примерно с Марс.
      Нет. Они должны сами доставить его сюда, туда, где я совершил посадку. Воздушными линиями они, очевидно, не захотят воспользоваться. Во время двух оборотов вокруг планеты я ни разу не обнаружил ни намека на летательные аппараты. Притаились. Впрочем, не мое дело, как они это сделают.
      В одном я был уверен: я имел дело с интегрированным обществом. Даже если в своей космической экспансии они до сих пор не переступили порога собственной планетной системы, то хотя бы даже из факта освоения соседних планет вытекает правда об их социальной динамике. На такое не способна ни одна раса, конфликтующая или внутренне разделенная. А поскольку так, то связь с местом, в котором содержится Устер, будет только вопросом времени. Разумеется, если он жив. Если же окажется иначе...
      Об этом я предпочитал не думать. Пока.
      Я не спеша поднялся и направился к шлюзовой камере. Все было приготовлено еще до отлета с орбиты Девятой. Один ручной лазерный генератор и головизионный проектор с полным контактным снаряжением. Весили они, наверно, с десяток килограмм, но я поместил их на тележке для кислородных баллонов. По крайней мере, он мне здесь не был необходим. Ни один датчик в шлюзе не возражал против выхода. Над верхним краем люка светилась надпись: Земля. Вот как легко обмануть автоматы. Немножко гелия, немножко аргона, чуточку углекислого газа, примерно половину кислорода – и сразу же: «Земля». Но автомат принимал во внимание лишь пригодность воздушной смеси для дыхательных органов человека. А атмосфера здесь, надо признать, была несравненно лучше, чем на нашей старушке-матери.
      Крышка люка откинулась с пронзительным визгом. Не желая даже на долю секунды терять из поля зрения город и прилегающую к нему равнину, я повернулся спиной к перекладинам. Люк находился прямо возле носа, а в ракете было пятьдесят шесть метров высоты. Считая вместе с лапами, которыми она уперлась в грунт
      Платформа остановилась. Послышалось тихое сопение пневматических амортизаторов. Я не почувствовал толчка. Я стоял на поверхности Третьей планеты системы Альфа Центавра. Еще не совсем. Еще чувствуя под ногами стальные конструкции земного корабля. Крохотную, овальную плиту лифта. Словно меня зачаровал этот кусок металла, или же присосал мои подошвы магнитным полем. Я не надевал вакуум-скафандра. Здесь в нем не было необходимости. На всякий случай взял только шлем с полным снаряжением.
      Почва была рядом. Выжженная до цвета кости земля белела в сантиметре от носков моих ботинок. И все же, когда я, наконец, решился покинуть платформу, я высоко поднял ногу, словно переступая незримый порог.
      Теперь уже я шел, не останавливаясь, пока почва, которую я попирал, не начала менять цвет, белизна стала светло-коричневой, потом вмешались фиолетовые тона, наконец стали попадаться обгорелые, но уцелевшие остатки растений. Я вошел в высокую траву. Круг мертвой земли, покрытый мелкой, белой пылью, всем, что осталось от цветущего луга, пораженного огнем дюз идущей на посадку ракеты, остался позади меня.
      Я прошел уже больше километра, все время нацеливаясь на фундамент ближайшего ко мне здания и ни разу не оглянувшись. Воздушные эстакады, оплетающие перепутавшимися змеями башни города, давно разрослись до размеров того туннеля, которого придерживался «Фобос» в пасти сателлитарной базы. Подвижные «жуки», как мы их окрестили, достигли величины земных жиробусов. Выпуклые стены первых конструкций уходили круто вверх, мне приходилось задирать голову, чтобы достичь взглядом их крыш.
      Здесь я остановился. Неторопливо скинул с плеч рюкзак и установил на траве стояк рефлектора голографической аппаратуры. Расправил его полукруглые крылья и закрепил магнитными лентами. Проверил питание. Потом отошел на несколько шагов, таща за собой кабель проектора. Сам аппарат поставил на траву, на расстоянии руки.
      И тут в пейзаже города произошло изменение. Сперва я не мог понять, в чем дело. Однако долго этого жать не пришлось.
      Ажурные террасы, словно подвешенные в воздухе на несуществующих цепях, крутые спирали и змеи дорог, все это неожиданно опустело. Еще несколько секунд, еще мелькали на входах боковых веток вытянутые силуэты запоздалых «жуков» – и живой, пульсирующий движением организм города на моих глазах превратился в увеличенный до абсурдных размеров мертвый макет, отражающий воззрения группы авангардистов-урбанистов.
      Во время всего полета и уже позднее, когда я метр за метром прижался к подножию комплекса небоскребов, мне даже в голову не приходило, что кто-то выйдет мне навстречу. Однако я не рассчитывал, что они начнут разбегаться при моем приближении. Не хватает только того, чтобы они полностью покинули город, вроде того, как они обошлись со вторым спутником, опоганенным пришельцами с Земли.
      А может быть, именно такой выход диктует им принятый и обязательный обычай, этика их расы? Может быть, их общество выпестовало и взлелеяло у себя закон, являющийся своего рода пародией на наш древнеиндийский принцип непротивления злу? Закон, настолько укоренившийся за многие столетия, что им даже в голову не может прийти, что этим законом можно пренебречь, даже тогда, когда зло это, как они, вероятно, считают, угрожает всей их цивилизации?
      В самом деле, я мог бы им только посочувствовать. Если бы такое могло оказаться правдой. Но не могло. По крайней мере, по двум причинам. Во-первых, раса, опирающаяся на такие принципы, никогда не достигла бы величия. Во-вторых... достаточно восстановить в памяти облик людей, какими я застал их после нескольких лет пребывания в сфере этой цивилизации.
      Вопреки всему, в первую минуту я почувствовал себя немного нехорошо. Еще раз, не знаю уж в который, обвел взглядом фронтоны ближайших зданий, их стреловидные, гармоничные очертания, словно точнейшие вычисления, реализовавшиеся в массивах с литыми, мягко поблескивающими стенами. Полная неподвижность. Тишина. Нигде ни въездов, ни дверей, ни каких-либо отверстий, которые соответствовали бы чему-либо напоминающему окна.
      Я простоял так добрые пятнадцать минут. Ничего. То же самое мертвое безразличие изысканных форм, то же самое впечатление полной заброшенности.
      Я понял, что, ожидая, ничего не добьюсь. Спокойно, словно сдавая экзамен, я взялся за дело. Честно говоря, я все время чувствовал, что нахожусь под наблюдение. Может быть, сотен пар глаз. Возможно, миллионов. Скажем, при помощи телевидения.
      Я взял в руку лазерный излучатель и, подняв его вертикально вверх, надавил спуск.
      К молочным, перистым облакам ударили нити ярче солнца. Я прицелился чуть вперед. Поток лучей прошли воздух в сантиметре над плоским куполом ближайшей постройки. Я уверенно держал излучатель, обоими руками прижимая приклад к груди. Направление огня я координировал движениями всего тела. Я не имел права промахнуться.
      Три коротких удара. Три длинных. Пауза.
      Осторожно, миллиметр за миллиметром, я направил световой луч в промежуток между стенами конструкций. Теперь они видели, должны были понять, что я не атакую. Что сигнализирую.
      Одна короткая вспышка, словно мгновенный блеск мощного маяка, поток две, три и так до десяти. Перерыв. И все сначала.
      Никакой реакции. С того момента, когда я впервые коснулся куртка, прошло десять минут. Долгих как годы. Я восемь раз передал нашу десятичную систему. Был на середине девятой серии.
      Закончил, с минуту еще простоял в неподвижности, сжимая короткий, нагревшийся ствол излучателя, потом медленно расслабился и опустил руки. Швырнул лазер перед собой на траву. Он упал мягко, бесшумно, словно попал в кучу перьев. Трава была густая и сочная. Стебли растений более толстые и высокие, чем у наших. Но и более эластичные, и одновременно словно бы покрытые губчатой массой. Когда я шаг за шагом шел в направлении установленного мной проектора, они прогибались под подошвами моих ботинок, словно пушистый ковер. Сперва незаметно, потом пружиня и без какого-либо шелеста. Когда я поднимал ногу, они медленно поднимались, расправляли листья, похожие на удивительно тонкие, раздвоенные на концах пальцы, и через несколько секунд я уже не мог бы определить места, где только что стояла моя нога, несущая всю тяжесть тела.
      Я остановился перед рефлектором головизионной аппаратуры и проверил экранизацию кабеля. Не было ни пробелов, ни утечек. Я повернулся к проектору. И тут краем глаза заметил, что в городе что-то начинает происходить.
      Однако происходило это не в городе. Мне на мгновение показалось, что начались галлюцинации. Я закрыл глаза.
      Изображение исчезло. Если только существовало в действительности. Однако оно не напоминало ни одну из известных мне картин. Я не смог бы поместить его в какой-либо из плоскостей. Словно, вопреки очевидности, все разыгрывалось только в моем воображении.
      Картина города стерлась, здания и соединяющие их воздушные магистрали окутал нежный туман. И на этом фоне обрисовалось, огромное, краем своим уходящее за линию горизонта кольцо из разноцветных полос. В таком положении оно оставалось не дольше, чем требовалось, чтобы его форма дошла до моего сознания. Потом диаметр его начал уменьшаться, разноцветное кольцо приближалось ко мне, сокращаясь вопреки всем законам оптики. Одновременно полосы фиолетовых, розовых, золотых, пурпурных цветов заиграли ярче. Вроде бы прозрачные, они начали заслонять собой все, что находилось позади них. Кольцо, или точнее вертикально поставленный круг подплыл ко мне плавным, но не слишком свободным движением. Везде, где в данный момент с ним встречался мой взгляд, одновременно существовал и четко рисующийся в перспективе город.
      Я опять прикрыл глаза. И опять все исчезло. Я подумал, что они располагают аппаратурой, способной вызывать в сознании человека пластичные изображения разнообразных форм, цветов, конструкций, может быть, даже понятий, например, формул. Но в таком случае изображение сохраняло бы ту же выразительность, вне зависимости от того, закрыты у меня глаза или открыты. Нет. Здесь не то.
      Пространственная проекция. Вне сравнения более «пространственная», чем программа, продемонстрированная нам в подземельях спутника.
      Разноцветный круг перестал приближаться. Я инстинктивно сделал несколько шагов вперед. Ощущая под ногами ласковую эластичность травы. Проекционная аппаратура осталась у меня за спиной, я забыл о ее существовании. Где-то далеко, словно бы в иной действительности, меня ожидала ракета с открытым люком и готовой поднять меня при легчайшем прикосновении пальцев платформой лифта.
      Круг, теперь неподвижный, словно бы противостоящий во времени – но только во времени – всем пейзажам иного мира, находящимся у меня перед глазами, не был мертвым. Наоборот. Его цвета переливались, как переливается цвет глаз человека. Словно бы постоянно одни и те же, они все-таки выражали что-то, и я чувствовал, что они способны выразить все.
      Неожиданным движением я потянулся к креплениям скафандра и скинул шлем. Он упал в нескольких шагах от меня, так же бесшумно, как незадолго перед этим тяжелый генератор излучателя. Я почувствовал ветер. Точнее, слабое дуновение, едва касающееся кожи на щеках и кончиков волос. Я вдохнул полную грудь воздуха. Он был необычайно легким и бодрящим. Мне показалось, что я чувствую его вкус языком и небом. Но это был только запах. Только теперь я обнаружил, что луг источает аромат отборных земных яблок. Терпкий, и в то же время как бы солнечный.
      Я остановил взгляд на неподвижно застывшем разноцветном кольце. И неожиданно заметил приближающееся к нему с наружной стороны копьеподобное острие черного клина. На мгновение край кольца еще сохранял ненарушенное очертания. И неожиданно развалился, треснул под прикосновением черной стрелы, в долю секунды фиолетовый цвет внутренней полосы замутнился, выцвел, посерел, словно благородная ткань, политая концентрированной кислотой. А острие неумолимо погружалось дальше, вспороло фиолетовый пояс, вонзилось в соседствующий с ним солнечно-золотистый слой. В мгновение ока его постигла та же судьба, что и цвет наружного слоя, границы уже не было, оставалась одна только мутная серость, из которой утекла жизнь. А клин уже раздирал пурпурные ткани. Я не мог бы сказать, откуда он взялся. Наиболее четко вырисовывалось его заостренное окончание, вспарывающее круг, дальше его контуры не были уже такими отчетливыми, и, наконец, незаметно, он сливался с фоном, которым служил укутавший город туман.
      От всего многоцветного круга осталось лишь серое, изглоданное, яйцеподобное пятно. Было невозможно определить, как он выглядел еще две минуты назад. И не то было наиболее скверным, что подверглась разрушению красота, выраженная в гармоничности, в изумительнейшем переливе цветов. Круг этот был живым. Мне продемонстрировали историю гибели. И не надо было быть мыслителем, чтобы понять, на кого выпала роль черного клина.
      Посреди мертвого пятна что-то блеснуло. Словно бы микроскопические пятнышки фиолетового цвета. И немедленно обволоклись толстеющей на глазах скорлупой черноты. Черноты настолько сочной и глубокой, что такой мне еще не доводилось видеть. Сразу же, в следующее мгновение она начала крепнуть, разрастаясь ровным, правильных очертаний кругом. Засветилось золото, словно открылось круглое солнечное окошко. Появился пурпур. Внутри убитого кольца разрасталась новая жизнь. Только на этот раз фиолетовая полоса уже не была крайней. Перед ней шла густая, мощная чернота.
      Клин, завершив дело уничтожения, замер. Теперь наружная полоса, а скорее панцирь нового круга, уже касался в своем росте его острия. Клин сопротивлялся некоторое время, потом его копьеподобное завершение сломалось. Острие обратилось в противоположную сторону, словно вывернутая перчатка, и подгоняемое сзади все разрастающимся черным кольцом, начало вспарывать свое собственное тело.
      Теперь процесс протекал все быстрее. Клин продолжал сохранять мнимую неподвижность. Только со стороны нового разноцветного круга он становился все более плоским. Собственное оружие, которое он применял до этого в деле уничтожения, теперь все глубже проникало в его собственное тело.
      Круг рос, наливался силой. Вернулся к своим первоначальным размерам. Краски вновь стали живыми и полными непонятного мне смысла. Восторжествовала поразительная, почти музыкальная гармония линий и игры переливающихся колец. Однако кое-что изменилось
      Теперь уже не беззащитный фиолетовый цвет шел по крайней полосе, окружающей остальные. Доступ к нему охранял толстый слой черноты. Сбоку, деформированный, смятый, притупленный, скорее напоминающий бесформенный шар, нежели острый треугольник, маячил признак клинообразного агрессора.
      Хотели ли они объяснить мне происхождение столь памятных черных автоматов, «шаров», как мы их называли? Маловероятно. А сам клин, раздирающий живое тело разноцветного круга? Этот последний мог означать их цивилизацию. Или же наиболее ценимые ими качества. Так чем же был этот пришелец? Символом всеобъемлющей, неожиданной, трагической перемены? Вторжением инопланетян? В таком случае, мог ли это быть «Монитор»? Крайне сомнительно. Похоже было на то, что система обороны и эти «психологические» проекции были подготовлены гораздо раньше. Так что, возможно, я был и прав, когда приписывал то, что поджидало здесь людей, более ранним и не слишком приятным воспоминаниям, опыту, который приобрели обитатели планеты после визита, нанесенного им некогда представителями других звездных культур?
      Я внимательно следил, что будет дальше, не помогут ли мне новые превращения пространственного изображения в разработке гипотезы, которой я сам склонен был бы, на худой конец, поверить. Но ничего не происходило больше. Кольцо погасло, словно задутое, туман, окутавший город, мгновенно рассеялся, и вновь перед моими глазами были только его стрелоподобные, поблескивающие на солнце конструкций.
      Я довольно долго ждал, потом – словно человек, неожиданно приходящий в себя от глубочайшего сна – непонимающе огляделся по сторонам.
      В двух шагах от меня лежал, наполовину погрузившись в траву, как я назвал про себя покрывающие котловину растения, бело-зеленый шлем. Чуть вправо расступившиеся кончики листьев обозначали продолговатые очертания излучателя.
      Пахло яблоками. Я наклонился и скинул перчатку. Растопырил пальцы и провел ими по мягкой, нежной поросли. Сжал в горсти пучок растений и попытался вырвать. Они выскользнули, оставив между пальцами лишь несколько цветочных лепестков с краской, которую я напрасно пытался бы сравнить с какой-либо из известных мне по нашим газонам и паркам. Каждый листочек выпускал два узких крылышка, на концах напоминающих разрезанный на половины апельсин.
      Я выпрямился, не поднимаясь с колен. Мои пальцы пахли теперь яблоками. Но вблизи ощущался еще один сопутствующий аромат, словно бы морской соли. Скажем, яблоки, свежие яблоки, сваленные на пляже, там, куда еще добираются волны океана.

* * *

      Я встал. И был вынужден улыбнуться. С самого начала я был уверен, что сам прилечу сюда. Но никогда до сих пор я так сильно не чувствовал, что это было единственным, что я мог сделать.
      Что бы не означал этот сеанс, наполовину искусство, наполовину символика, но одно из него вытекало.
      Они не станут с нами разговаривать. Где бы я ни появился, возле другого города, на одном из спутников, они спрячутся, притихнут и в лучшем случае вновь мне покажут нечто такое, из чего я должен был бы сообразить, насколько я тут нежелателен.
      Договорились. Не будем навязываться. Оставим их в незамутненной, гармоничной умиротворенности, лишенной малейшего риска и малейшей надежды. По крайней мере, в человеческом значении этих слов. Я пытался заставить себя удивиться этой мысли. Тому, что так легко согласился уйти. Но не смог. Мысль эта укоренилась во мне уже давно. По крайней мере, с того момента, когда я коснулся ногой их планеты. И если я не пускал ее наружу, то просто занимался самообманом.
      Что ж, договорились. Пусть отдают Устера. Для него... нет, не стоит добавлять к старой новую ложь. Я сделал это для себя. Я. Парень из Корпуса.
      Но если подумать как следует, так чему я обязан тем фактом, что теперь стою здесь, лицом к лицу с цивилизацией, развившейся в экзосфере иного солнца? Ускорителям потоков антипротонов, которыми могу в долю секунды превратить цветущую планету в кратер действующего вулкана? Автоматам?
      Нет. Автоматы подводили. Точнее, делали лишь то, на что они способны. То и только то, что предусматривали их программы. Разработанные людьми на основании их многовекового опыта точного предвидения. Но что можно предвидеть, отправляясь к звездам?
      Бесполезной оказалась совершеннейшая аппаратура связи, обеспечивающая совместную мудрость поступков. И даже система, синхронизирующая связь внутри нервной системы отдельного человека. В одно мгновение у нас была отобрана возможность оптимально использовать все запасы знания, образцов и схем поведения, заключенные в клетках памяти мозга.
      И все же я здесь. Я выиграл. Благодаря тому, что дремало во мне долгие годы, может быть – поколения, в чем я никогда не отдавал себе отчета, поскольку мне это было ни на что не нужно, а точнее, потому что меня, предназначенного к действию без опасности поражения, научили, что ничего такого нет, а если и есть, то это следует заглушать в себе, поскольку это только мешало бы эффективности предпринимаемых действий.