Война по понедельникам (сборник)

Резвый гулко сглотнул (яблоки — не еда для гуляющих на свежем воздухе молодых людей) и принял дар.

— Правильно, — одобрил Валентин. — Дают — бери, бьют беги.

Они поели.

Валентин почувствовал, что слипаются глаза. Прогулка измотала его.

«Но не спать, — приказал он себе. — Потом будет можно, а сейчас — нельзя».

— Спать сегодня собираешься? — обратился он к Резвому.

Тот сидел, положив руки на колени. Молчал.

Валентин прилег на землю, под боком — автомат; так не слишком удобно, но менее всего он думал сейчас об удобствах. Валентин сделал вид, будто засыпает, а сам внимательно наблюдал за странным своим спутником. Парень сидел неподвижно, потом начал клевать носом, лег, заворочался, устраиваясь. Валентин выждал некоторое время, потом бесшумно встал, подобрал автомат и сделал несколько осторожных шагов к выходу из овражка. Под ногами хрустнула ветка. Валентин мысленно чертыхнулся. Резвый, видно, спал чутко, сразу вскочил и уставился, сонно таращась, на Валентина.

— Ты чего? — спросил его Валентин. — По делу я. Сейчас вернусь.

«С какой это радости я перед ним еще и оправдываться должен? — думал он сердито, заходя за кусты и расстегивая ширинку. — Совсем уже… »

* * *

Толком они так и не выспались. И когда Валентин встал утром, он почувствовал себя еще более уставшим, чем ночью, когда ложился спать. Но к полудню они вышли все-таки к песчаному карьеру.

Валентин поймал себя на том, что перестал думать о возможной опасности сзади; наоборот, присутствие за спиной Резвого создавало ощущение уверенности за свой тыл.

«Это ты брось, — одернул себя Валентин. — Он тебе не друг, не брат, не сват; он только того и ждет, когда ты устанешь и забудешь о нем, вот тогда он и нападет».

Карьер был частично залит водой. У дальней стены его доживала последние дни брошенная техника. Карьер можно было обойти по восточному краю, но это означало топать лишних двадцать камэ по сплошному бездорожью, и бес его знает, с чем там, кроме бездорожья, придется иметь дело. А тут можно пройти напрямик.

Валентин вспомнил карту. Карьер был обозначен там белым пятном — в фигуральном, конечно, смысле. Видимо, пленные, которых допрашивал старик, мало что могли рассказать о карьере. Был проведен только сложный, недостаточно проверенный путь по восточному краю. И очень не хотелось идти этим путем.

«Рискнем, — решил Валентин. — Один раз умираем».

По грунтовке он стал спускаться вниз. Сильно болела голова, от недосыпа резало глаза, не было необходимой именно сейчас ясности мысли.

— Туда нельзя, — окликнул его вдруг хрипловатый голос.

— Почему? — Валентин обернулся.

Резвый стоял ближе, чем обычно. Просительно (!) смотрел на Валентина:

— Туда нельзя.

— Послушай, мальчик, — сказал ему Валентин. — А вообще какое твое собачье дело? Я тебя не тащу. Иди себе…

— Дурак! — закричал Резвый ему в спину. — Сдохнешь там!

— Пошел ты на …!

Валентин продолжал спускаться. Через минуту он услышал быстрые шаги: Резвый последовал за ним.

Вот наконец и дно. Твердый слежавшийся песок. Что здесь опасного?

Был ясный светлый день. Валентин легко шагал по песку и думал, что вот последние солнечные теплые деньки, а скоро будут дожди, холод, зима. Скоро.

Цвет песка изменился, но Валентин не обращал на это внимания до тех пор, пока сам не остановился, почувствовав, как увязают ноги и идти вперед все труднее. Валентин стал медленно погружаться в песок.

— Вот черт! — понял он. — Зыбучка!

Всерьез сопротивляться зыбучке он не мог: сказывалась общая усталость.

— Стой! Не шевелись! — заорал рядом знакомый голос. — Я сейчас!

Валентин не видел, что происходит у него за спиной, но мысленно подбадривал Резвого: быстрее, парень, быстрее! На плечо Валентину легло что-то твердое. Он ухватился за это твердое и, присев, лег на спину. Автомат он перекинул на грудь. Теперь Валентин лежал в странной и чертовски неудобной позе, глядя в небо и обхватив конец длинного металлического прута, грязного от покрывающей его ржавчины.

— Тащи! — крикнул он Резвому.

И тот потащил.

Через минуту они сидели на твердом месте, взмокшие от пота, задыхающиеся. Валентин разглядывал свои измазанные ржавчиной и ободранные кое-где ладони.

— Я думал обосрусь, — непринужденно сообщил Резвый.

— Где ты его достал? — спросил Валентин, косясь в сторону прута.

— Там у спуска их целая куча, — отвечал Резвый. — Ты просто не заметил. А я подобрал. Думал, пригодится. Вот он и пригодился.

«А ведь парнишка этой железякой…— подумал Валентин. — Мог бы он меня или не мог?»

— Эх, — сказал он вслух. — Говорила мне мама, тише едешь — дальше будешь…

И Резвый засмеялся этой не слишком удачной шутке. А Валентин подхватил его смех.

«Не мог бы», — решил он с явным облегчением. 

* * *

…Они остановились на окраине города в пустом полуподземном гараже. Свет проникал сюда через пролом в потолке. Валентин присел на корточки, прислонился спиной к холодной шершавой стене.

— Что же ты за мной поперся? Может, объяснишь наконец?

Резвый растянулся на грязном полу — не привыкать.

— Мне пути назад не было, — сказал он. — У нас с этим строго. Пятерка погибла, старший пятерки погиб, а я жив. Никто из наших мне не простит. Я бы сам не простил.

— Но твоей-то вины в случившемся не было.

— Это без разницы.

— М-да… порядочки у вас еще те…

— Я подумал… жратвы нет, толкового оружия нет — куда идти? Башмаки и те отняли…

Валентин, сидя в тени, улыбнулся.

— А откуда ты? — поинтересовался он. — Что вы за люди? Чем живете?

Паренек помолчал.

— Я член Общины Нового Поколения.

— Слыхал о такой. Но ни с кем из ваших до сих пор встречаться не доводилось.

— Мы — новое поколение, — заявил Резвый, приподнявшись. — Мы — первое поколение нового мира. Старый мир, одряхлевшая система ушла, рассыпалась. Теперь уже ясно, что возврата не будет, новое — навсегда, — было очевидно, Резвый говорит с чужих слов; изменилась даже интонация, внутренний тембр его голоса («Какой-нибудь новоявленный босс вещал, — подумал Валентин. — Хер ему в задницу!»). — Капитализм, социализм, коммунизм, фашизм — все это ничего не значит теперь, ничего не несет в себе. Пустой звук, слова. И главная причина гибели этих систем в том, что хозяева в их структуре выдвигались из среды обыкновенных людей. Они могли быть диктаторами или всенародно избранными президентами, но они оставались людьми. Положение этих «хозяев» было неустойчивым, шатким: их свергали, убивали. Никто из них никогда не знал, чего же на самом деле нужно толпе, поднявшей их над собой. Они никогда не были настоящими хозяевами, потому что оставались людьми. Они были зависимы от массы, послушны ее воле.

Но вот наступили новые времена, пришла новая эпоха. А с ее приходом появились новые хозяева. И это не просто хозяева, это Хозяева с большой буквы. Мы мало что знаем о них, но они владеют этой планетой. Они ведут себя так, будто планета — их собственность, и никто не смеет противостоять им. А значит, они Хозяева. И мы, члены общины, безоговорочно признаем за ними право быть хозяевами на Земле. Мы придерживаемся всех установлений и ограничений, которые они определили для нас. Мы не заходим в города, мы не пытаемся восстанавливать науки и технологии, книги мы уничтожаем. Мы не вторгаемся на болота ночью…

— Ага, — глубокомысленно перебил Резвого Валентин, — а я, значит, вторгся?

— Да, — Резвый кивнул. — И ты должен был умереть… Мне до сих пор непонятно, как ты остался в живых… Умудрился пройти через болота и избежал гнева Водяного…

— Значит, я — Хозяин, — смеясь, сказал Валентин, но заметил, как округлились глаза Резвого, поспешно добавил: — Да шучу я, шучу, конечно… Но вообще это очень интересно. Водяной, говоришь? А в городе кто?

— В городе — Домовой.

— Понимаю… В болоте — Водяной, в городе — Домовой. Фольклор. Представляю, как там у них на западе…

— Ты, правда, не Хозяин?

— Да нет же. Сказал, что шучу. Забудь об этом. Я, понимаешь ли, сам их ищу, Хозяев. Надеюсь найти и поговорить. Не знаю вот только, захотят ли они со мной разговаривать. Хочешь, пошли вместе. Только учти, это очень опасный путь.

Резвый поежился.

— Дай подумать.

— Думай… До утра тебе времени. Потом я ухожу… Или мы уходим.

Валентин понимал Резвого: нелегко вот так с ходу решиться, перебороть страх перед Хозяевами и покорность Хозяевам, вдалбливаемую «старшими».

Однако утром они вышли вдвоем, обогнули город по окраине, и на юге, в пригороде, шагая по дороге, увидели густо поросший травой холм и человека, наблюдающего за ними с его склона… 

…Старый дядька Черномор

С ними из моря выходит

И попарно их выводит… 

Как и обещал, Ким познакомил Антона с «идеологом» славных Витязей.

Вдвоем они заявились к нему прямо на квартиру, и хозяин собственноручно открыл им дверь.

— Константин Павлович, — представился он, протягивая Антону крепкую мозолистую ладонь.

Антон ответил на рукопожатие, приветливо улыбнулся. Кое-что он уже знал об этом удивительном человеке. Например, знал, что Витязи прозвали его Черномором. Теперь Антон имел возможность сравнить облик Константина Павловича с обликом известного пушкинского персонажа и нашел сходство более чем убедительным: борода, мохнатые брови, хорошо развитая мускулатура, крепкий, коренастый; широченный торс обтягивает майка (жаль — не кольчуга); под материей на груди рельефно выделяется крестик.

— Приветствую, — прогудел Черномор, впуская Кима с Антоном в прихожую.

Антон, свыкшийся с вечным бедламом у Кима и считавший, что этот бедлам, по-видимому, есть атрибут настоящего Витязя (как, например, меч или личный Оружейник), приятно удивился, обнаружив чистоту и почти идеальный порядок в квартире Черномора. Дорогих вещей, дорогого интерьера здесь, кстати, не было. Черномор предпочитал вещи простые, добротные.

И везде по стенам были развешаны картины.

По общему количеству этих картин хватило бы на средних размеров выставку. Все это были, само собой, подлинники, а автором являлся сам Черномор. Основным сюжетом картин было распятие Христа, в меньшем количестве — разнообразные события, ему предшествующие и, соответственно, за ним последовавшие, как то: тайная вечеря, восхождение на Голгофу, воскресение. Антон обратил внимание на интересную деталь: все люди и животные — персонажи картин — оказались покрыты сеткой каких-то прямых тонких линий. Особенно четко это было видно на полотнах с распятием: сетка вертикальных линий над правой рукой Христа, сетка вертикальных над левой, сетки линий по всему выгнутому от мучительной боли телу. Тут Антон догадался, узнал. Линии эти — ни что иное, как общепринятое изображение эпюр напряжений и моментов, используемых при расчетах напряженного состояния в сопромате. Замысел сразу стал Антону понятен, и очень довольный своей сообразительностью, он оторвался от картин и поискал глазами Кима.

Ким и Черномор, стоя в двух шагах, о чем-то вполголоса переговаривались. Черномор, перехватив взгляд Антона, сделал приглашающий жест:

— Располагайтесь. Пойду сварю кофе.

— С бутербродами? — с надеждой спросил Ким.

— С бутербродами, — заверил Черномор, уходя на кухню.

— Бутерброды он делает, — сказал Ким Антону, причмокнув, — сплошное объедение.

Антон сел в кресло, поерзал, устраиваясь, и стал ждать. Скоро вернулся Черномор с круглым металлическим подносом в руках. На подносе стояли чашки с горячим кофе, сахарница и тарелка с маленькими, но чрезвычайно аппетитно выглядевшими бутербродами. Ким, прохаживаясь по комнате, ткнул пальцем в одну из картин:

— Эту раньше не видел.

— Позавчера закончил, — пояснил Черномор. — Как тебе?

— Неплохо. Но кажется, с охрой перебираешь.

— Я так вижу!

Ким фыркнул. Потом тоже сел в кресло, присоединившись к компании, и накинулся на бутерброды. Черномор тем временем переключился на Антона:

— Ну-с, начнем… Ким мне рассказывал, ты хочешь со мной поговорить о Витязях…

— Да, пожалуй, — медленно ответил Антон, прихлебывая кофе. — Он уверил меня, что не умеет толково объяснить мировоззрение Витязей и предложил по этому поводу обратиться к вам.

— Понятно. А тебе это, значит, интересно?.. А что ты уже знаешь с его слов?

— Кое-что… Ваша основная цель — найти действующего Муравья, при власти, и с его помощью, так я понял, сделать людей, мир этот добрее… так, кажется…

— Понимаю, понимаю, — Черномор отставил чашку с недопитым кофе и вцепился освободившейся пятерней себе в бороду. — Слушай, — сказал он после паузы. — Слушай внимательно. Что есть движение человечества вперед? Что есть его ближайшая конечная цель на длинном пути эволюции? Можно ответить, это свобода. Свобода для всех и свобода для каждого; то и другое взаимосвязано, без одного не может быть второго. Мы не претендуем на первенство в данном утверждении, и до нас были умные люди, которые говорили то же самое. Однако, как ты понимаешь, свобода бывает разной. И величайшее заблуждение состоит в том, что свобода — это нечто вроде прекрасной сказочки: тюрьмы и психиатрические лечебницы закрыты и забыты, армии и силовые органы распущены, все ходят в чистых белых одеждах с осененными лицами, все свободны и равны. Четвертый сон Веры Павловны, одним словом. Утопия. А мы, Антон, не утописты, мы — практики, и мы знаем, как помочь человечеству Пеллюсидара сделать шаг к свободе. Не к свободе как лозунгу, подчеркну лишний раз, не к свободе как расхожему штампу дешевых газет, не к свободе как пустому звуку, философской категории, которую любят потрепать в устной дискуссии сытые ученые мужи, а к СВОБОДЕ!

Человек своенравен, воля его случайна. То, что кажется сегодня свободой одному, завтра предстанет величайшим порабощением для другого. Но понятие свободы, истинная ее суть, что находится где-то на грани, на трудноразличимом рубеже между Законом и Хаосом, всегда незыблемо. Оно есть, существует, оно определено устройством мироздания, высшей волей, высшим словом. И чтобы познать его, человеку необходимо прежде всего научиться чувствовать граничное состояние, научиться видеть тонкую тропу между двумя крайностями…

Потом Черномор по памяти цитировал Бердяева (по всему, это был его любимый философ): «Нужно права человека, достоинство и свободу личности поставить выше благополучия человеческого, интересов человеческих, субъективной и изменчивой воли человеческой». Здорово сказано, а? Николай Александрович — великий человек. Понимаешь, что он вкладывал в эти слова? Существует абсолютное знание, высшая абсолютная воля, определяющая сущность, подлинное знание вещей в мире. Воля эта имеет множество названий: Святой Дух — у христиан, Дао у Лао-цзы; можно продолжить список. И она так же реальна, вещественна, как вот эта комната, этот кофе.

Лучшие люди человечества получали время от времени возможность узнать ее, прикоснуться и испить из источника вселенской мудрости. И благодаря им, этим немногим лучшим, мы кое-что знаем, помним, слышали или читали; мы знаем часть, долю истины. Другое дело — мы ее не принимаем. Мы не умеем слушать и слышать, не научились понимать. А ведь высшая воля в любой момент готова поделиться с нами, помочь нам обрести свободу, а значит, и счастье, потому что свобода — прежде всего подлинно естественное состояние человека, и, лишь став свободным, он сумеет почувствовать себя по-настоящему счастливым.

Мы знаем, осознаем эту истину, Антон. И мы поможем человечеству Пеллюсидара. Ты спросишь, почему не человечеству Земли? На Земле это трудно, практически невозможно сделать горсточке энтузиастов даже и с творчески развитым воображением. Социум там — автономная саморазвивающаяся система. Методом проб и ошибок идет цивилизация Земли вперед. Я не сомневаюсь, никто из Витязей не сомневается, что она выкарабкается в конце концов, самостоятельно поднимется до сверкающих вершин, но на это уйдут века, а мы призваны решить задачу уже сейчас.

Ким, возможно, говорил тебе, как мы собираемся это сделать, о технологии, так сказать, всеобщей альтруизации. Со стороны это выглядит не слишком привлекательно: с невероятными усилиями мы продираемся сквозь трущобы человеческого зла, мы задыхаемся от долгого изнуряющего бега, от нас пахнет потом и кровью, как от гончих. Мы устали, но мы помним об ответственности, которую взяли на себя, всегда помним о нашей сверхзадаче и не остановим свой бег, пока цель не будет достигнута. И тогда можно будет отдохнуть и всерьез заняться искусством.

Так получилось, Антон, что Витязи — в основном люди творческие. Наверное, это правильно, так и должно быть. Ведь прерогатива людей творчества — при любых потрясениях тонко чувствовать, различать пограничные состояния, чтобы не дать сбить себя, увести в одну из крайностей. Витязи потому — художники, поэты, писатели, инженеры. Пока нам приходится постоянно себя ограничивать; большая часть времени уходит не на поиски верного штриха, точного слова, красивой рифмы, изящного решения, а на поиски конкретных людей в конкретно предлагаемых обстоятельствах, зато уж потом… И ведь как, наверное, это здорово будет, Антон, — видеть, наблюдать, как приходит к людям знание, понимание; как становятся они добрее, чище душою; как открываются двери в домах и в сердцах людей… И я, Антон, верю, что увижу это, доживу и увижу. И нарисую, обязательно нарисую…

В глазах Черномора был свет; руки, получив свободу, жестоко дергали и теребили беззащитную бороду. В эту минуту Антон безоговорочно верил ему, верил так, как никому никогда не верил. Да разве, подумайте, можно усомниться в словах, в здравомыслии, в совершенной правоте этого сильного и такого печального от невозможности до конца выкладываться в любимом деле человека? Разве возможно? Он видит его, свой мир, сквозь время, и для него этот мир уже существует где-то, созданный, сотканный, как чудесный ковер, из лучшего, чем есть, материала хорошими добрыми руками, послушными в равной степени и сердцу, и разуму.

— Я думаю, — говорил Черномор, — какая удача, какое невероятное везение, что высшая воля именно нам, мне и моим друзьям, предоставила возможность стать Витязями. Удача и везение для нас, для меня — я это имею в виду. Раньше только на холсте, на бумаге, в холодном мраморе, смешивая непослушные краски, жадно постигая в кратковременных озарениях истину, пытались мы как-то худо-бедно поделиться ею с другими, а заканчивались попытки эти чаще всего депрессией, тяжелейшим похмельем: бутылкой водки или петлей. И не было для нас никакой возможности, никаких сил вырваться из порочного круга, закричать во все горло, освобождая легкие от никотиновой дряни, и работать, делать свое дело, твердо зная, что делаешь его правильно, и лучший мир создается твоими собственными руками; и что он уже рядом, напряжением твоих клеток он появится, возникнет, как крупинки соли в перенасыщенном растворе, станет осязаемым, доступным всем органам чувств, а не только внутреннему эхолоту, что носят в себе художники…

Разве можно не верить? Разве можно усомниться?..Да, Черномор умел говорить!

Провожая Антона с Кимом до двери, Черномор пожал им поочередно руки и сказал так:

— Желаю успеха, Антон. Ты мне кажешься хорошим парнем. Думаю, ты все правильно понял… И знаешь, очень жаль, что они к тебе не пришли…

— Кто?

— Оружейники. Очень жаль. Я был бы рад видеть тебя в нашей команде.

— Спасибо, — Антон улыбнулся.

Разве можно не верить?.. 

В ПОИСКАХ ОБРАТНОЙ СВЯЗИ (Фрагмент четвертый) 

…Валентин протянул руку, и она прошла сквозь грудь незнакомца, не встретив сопротивления. Незнакомец усмехнулся, но в глазах его по-прежнему стеной стояла тоска.

— Сам видишь, — обронил он, — как материальное тело я не существую. Дым, фикция, голограмма, иллюзия сплошная.

Валентин медленно кивнул.

— Даже не знаю, кому говорить «спасибо» за свое нынешнее состояние, — продолжал незнакомец. — Вроде бы особо и некому: сижу я здесь один, как перст… или как Робинзон Крузо… Кстати, почему бы нам не присесть?

Валентин опустился на траву, вытянул гудящие ноги и вздрогнул, увидев, как его собеседник исчез вдруг на мгновение, чтобы через мгновение появиться вновь уже в позе сидя.

— Кто ты? — спросил Валентин настороженно.

— Сейчас — не знаю. Когда-то числился капитаном противовоздушной обороны Российской Федерации, Евгением меня звали.

— Валентин.

— Рад познакомиться.

— Что ты здесь делаешь?

Капитан Евгений задумался. Потом ответил все с той же печальной усмешкой:

— Помнишь у Гребенщикова? «Сидя на красивом холме, я часто вижу сны и вот что кажется мне…» Сижу на красивом холме и вижу сны.

— Сны? Что это значит?

— Трудно сказать, еще труднее объяснить. Моего словарного запаса не хватит наверняка… А так… Приходят видения, призраки, тени… мелодии приходят… и в это время я ощущаю потребность решать и решить какую-то задачу, что ли?.. Нет, это очень грубо, приближенная аналогия, только намек… все гораздо сложнее. Я хотел бы рассказать тебе, Валентин, но не могу. Хочу, но не могу. Скорее всего, это и невозможно…

Они помолчали, разглядывая друг друга.

— Значит, ты не Хозяин, — подытожил Валентин.

— Хозяин?

— Да, так теперь они называются, те, кто пришел и устроил нам все это, — он сделал неопределенный жест рукой, — те, кто нынче распоряжается Землей и окрестностями.

— А ведь я ничего не знаю об этом, — признался капитан Евгений. — После вторжения — период пустоты, а потом я как-то сам собой очутился здесь, на этом холме.

— К тебе разве не захаживали люди?

— Ты и твой приятель будете первым и вторым. Кстати, почему бы тебе его не пригласить сюда?

Резвый стоял внизу на дороге, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, ждал. Валентин махнул ему рукой. Резвый побежал вверх по склону. Через минуту, запыхавшийся, тяжело дыша, остановился рядом, вытаращился на капитана Евгения.

— Вот познакомься, — сказал Валентин. — Некогда человек по имени Евгений.

— А теперь кто? — Резвый опасливо отступил на шаг.

— Ох если бы только знать кто я теперь, — вздохнул капитан. — Но никто не даст мне ответа. Призрак, фантом, пустое место под солнцем — вот кто я такой теперь. Менее реален, чем изображение в телевизоре.

— Телевизор? — Резвый отступил еще на шаг. — Что это такое?

— Он не знает? — искренне удивился капитан.

— Откуда ему знать? — ответил Валентин за Резвого. — Ты не берешь в расчет его возраст. С начала Пришествия минуло девять лет — значит, в самый момент ему было восемь. Он не помнит старого мира.

— Девять лет?! Прошло девять лет? Неужели так?.. — капитан Евгений замолчал и надолго.

— Значит, ты ищешь Хозяев? — обратился он к Валентину после паузы.

— Да, и как раз здесь — это место обозначено у меня на карте — мы и рассчитывали их встретить.

— Карта? Что за карта? Покажи мне.

— Я не сумел сохранить ее, но вся она целиком здесь, — Валентин постучал согнутым пальцем себе по виску.

— По каким данным она была составлена?

— Легенды, сказки, слухи. Был человек, который занимался их сбором, выявлением истины. Сейчас этот человек уже мертв. Но очень многие из тех, с кем он разговаривал, указывали на этот квадрат, как на наиболее вероятное местоположение базы Хозяев.

— Брехня. Где они, ваши Хозяева?

— Как сказать… Ты вот сидишь здесь, но откуда-то приходят твои «сны»; кто-то поддерживает твое существование на этом холме. Кто еще, кроме Хозяев? Выходит, ты им зачем-то нужен, и сами они где-то неподалеку. Под нами, или над нами, или, невидимые, среди нас.

Резвый весь сжался, затравленно озираясь по сторонам. Он словно ждал, что вот сейчас, как чертик из коробочки, выскочит вдруг искомый Хозяин в образе сторукого и пятидесятиглавого великана-гекатонхейра, кинется, пойдет топтать жалких людишек, нарушивших его покой.

— Расскажи мне, — потребовал капитан Евгений, обращаясь к Валентину, — расскажи мне о мире. Что там сейчас? Как там сейчас? Кто выжил? Сохранилось какое-нибудь правительство? Говори…

Валентин рассказал ему, рассказал о первых днях после Пришествия, когда никто ничего не понимал, о безумии этих первых дней, о панике, о радиоактивных осадках, черных дождях, сеявших смерть над страной и миром после того, как пятерка ядерных держав, не разобравшись в ситуации, обменялась атомными ударами, в пыль превратив ряд крупнейших городов планеты; рассказал об анархии, о бандах и мародерах, об эпидемиях чумы, сибирской язвы и какой-то жуткой новой болезни, получившей в народе название «черная оспа»; рассказал о появлении чужих хищников, о странных дорогах, по которым идут бесконечным потоком уродливые чужие машины; рассказал о старике и его карте, о том, как чудом остался жив во время штурма городка и как встретил Резвого в поисках обратной связи по пути на юг. За час сжато и по-деловому Валентин рассказал Евгению все. Все основное о нынешнем положении дел на Земле, что знал сам и что слышал когда-либо от других.

— Понятно, — сказал капитан Евгений, помолчав. — Понятно… Значит, оккупировали все-таки, сволочи…

— Если термин «оккупация» применим в данном случае, — заметил Валентин, скручивая очередную «козью ножку» и закуривая. — Разум у нас, землян, — он пошевелил в воздухе пальцами, — чрезвычайно расплывчатое понятие. Мы толком до сих пор не смогли себе уяснить, что это такое — разум. Но ведь не исключено, что некие существа, далеко опередившие нас в эволюционном и культурном смысле, давно определили, что есть разум и с чем его едят. Возможно, и методы у них есть отработанные, позволяющие определить присутствие разума, или того, что они считают разумом, вне зависимости от биологической формы, которую он принимает. И возможно, они никогда не претендовали на планеты с разумом, блюли некий кодекс, но вот только мы, человечество, под это их определение не попали.

— Как это?

— Может быть, мы и не разум; может быть, мы напрасно считали себя разумом; может быть, была это главная наша ошибка. Ну и получилось, что с нами обошлись, как с предметом интерьера. Сами люди, прокладывая автостраду через лес, никогда не подсчитывали количество уничтоженных при этом муравейников. Любому из нас подобное показалось бы смешным. А муравьям? Так и тут. Они пришли, включили свои, скажем, детекторы: разума нет, место свободно — и принялись обустраиваться. Я ведь так понимаю: все эти Домовые, Водяные, дороги их странные — все это среда обитания. Они создают, воспроизводят здесь постепенно собственную квартиру. И будет продолжаться это до тех пор, пока нам совсем станет невмоготу; Земля перестанет быть для нас своей планетой; она станет чужой, может быть, даже более чужой, чем Марс…

Девяносто девять процентов населения они угробили в первые годы обустройства. И это, кстати, тоже вписывается в общее представление о происходящем. А ты бы потерпел муравьев или тараканов в своем доме? Сразу побежал бы покупать дихлофос или китайский карандаш. Выжили только те, кто попрятался по щелям и укромным местечкам. Но и они обречены, видимо. Все мы обречены на скорое вымирание…

— Но почему? Почему?! — внезапно и отчаянно закричал Резвый.

— Это наказание за самонадеянность, — ответил Валентин жестко. — За самомнение наше непомерное. Нам казалось, что мы разумны и знаем абсолютные истины; не всегда следуем им, но знаем. А в действительности мы и не знали их вовсе — сплошной самообман. Абсолютные истины — другие, и сокрыты от нас, как были сокрыты и две тысячи лет назад, и три, и миллион… Вот такие, ребята, дела… 

* * *

— …Валентин, проснись!

Валентин вскочил, протирая глаза.

Странным голубоватым светом светилась трава, и светились призраками деревья на склоне холма; сиянием было наполнено все обозримое пространство. Только две фигуры чернотой материальности выделялись на этом фоне: фигура Резвого в светящейся траве и псевдоматериальный капитан Евгений.

— Уходи, уходи немедленно, — с мукой в голосе потребовал капитан.

— Почему? Что случилось?

— Помнишь, днем я рассказывал, мне приходится решать задачи? Непонятные мне задачи. Но одну я понял сейчас, и эта задача — убить вас!

— А как ты это собираешься сделать? — Валентин улыбнулся. — Ты ведь голограмма, видение…

— Не смейся!

Капитан поднял руку, и с кончиков пальцев его сорвались ветвистые фиолетовые молнии, ударили в землю, и там задымилась, почернела трава. Валентин понял. Он толкнул Резвого:

— Вставай. Уходим.

— С ним покончено, — сказал капитан Евгений устало. — Я убил его минуту назад. Прости, тогда я не смог сдержаться, меня застали врасплох и оказались сильнее…

— Нет! — Валентин упал на колени, он тряс, тормошил Резвого. — Вставай! Ты не смеешь! Я же должен тебе остался! — но тот, еще теплый, но неподвижный и безучастный теперь ко всему, никак не реагировал на бесполезные попытки отыскать или пробудить в нем признаки жизни.

Резвый был мертв.

— Уходи сейчас, уходи немедленно! — закричал капитан Валентину. — Через минуту будет поздно. Через минуту я решу эту задачу, ты понял? Через минуту и ты будешь лежать здесь. И что мне тогда делать? Что мне делать?! Ведь себя я убить не могу, неужели не доходит? Не могу!..

Валентин встал с колен и начал собираться, но делал это медленно, как во сне, чем окончательно вывел Евгения из себя:

— Уходи же ты! Ну! Уходи! Видишь же, что эти скоты со мной делают! Уходи же! Пошевеливайся!

— А куда мне идти? — тихо спросил Валентин.

Евгений ненадолго замолчал. Его лицо в призрачном холодном сиянии словно потекло расплавленным воском, искажались причудливо черты.

— Они здесь, понимаешь меня? — быстро зашептал он. — Они сделали меня своей частью; я как приставка у них, для решения задач. До вашего прихода даже такой формы, как сейчас, у меня не было, но ты их заинтересовал, и они сделали меня для беседы с тобой. А сейчас ты их больше не интересуешь, и я должен тебя убить… Ты прав, у них есть свои абсолютные истины, но если эти истины позволяют им делать со мной, с тобой, с мальчишкой, со всеми нами такое, то значит, никогда они не станут нашими истинами, и мы имеем право трахнуть их всех вместе с их великой космической мудростью.