Война по понедельникам (сборник)

— «Ее»?

— Обратную связь… Знаешь, наверное, что такое? Инженером, вроде бы, работал…

— Знаю, — Валентин полез старику за пазуху, нащупал карту, завернутую в целлофан.

— Сбереги ее, — сказал старик с мольбой в голосе. — Сбереги… И попробуй… знаешь, попробуй добраться… Ведь должно же быть что-то, должно же быть… как-то мы должны им показать… отомстить им… этим скотам, понимаешь? — он перевел дыхание, облизнул губы. — Теперь уходи… и помни, что я говорил… Уходи… и прощай…

Старик замолчал, закрыл глаза. Через минуту он совсем затих и умер.

Валентин в оцепенении сидел на песке, поглаживая карту и думая, что вот теперь, наверное, у него есть новая цель, новый смысл жить, и что, наверное, это самое лучшее, что мог подарить ему старик перед смертью. Он сидел до тех пор, пока из утреннего сумрака стремительной тенью не выскользнула гибкая подвижная тварь.

Тварь вцепилась в старика. Захрустели кости. Видимо, ее интересовала исключительно мертвечина. Валентин увидел сморщенную отвратительную морду, четыре широко расставленных фасетчатых глаза. Его чуть не вырвало. Тогда он поднял автомат и выстрелил твари в голову.

Потом Валентин выбрался из оврага и пошел прочь через лес, забросив АКМ на ремне за спину и пряча карту в нагрудный карман. Скоро стало совсем светло, и он смог рассмотреть ее подробно… 

Антон поднялся с кушетки и выглянул в окно. Ничего не изменилось. Та же улица, та же вывеска. Антон посмотрел на часы. 20.34. Однако!

Ким заставлял себя ждать. Хотелось есть. Антон пошел на кухню, но вспомнил, что последнюю корку хлеба доел еще за завтраком. «Булочная в двух шагах, — подумал Антон, — взять и сходить». Он вспомнил, с какой настойчивостью просил его Ким «не высовываться» на улицу до его прихода. Даже записку не поленился написать. Но что может, в конце концов, случиться? Целый день гулял вчера один и ничего, а тут «не высовывайся». Всего-то: выйти, пересечь дорогу, купить буханку и сразу назад. Тем более что — Антон еще разок выглянул в окно — ничего страшного там внизу не происходит. Вон прохожий протопал. С авоськой. «А Ким — перестраховщик!» — окончательно решил Антон и, проверив на месте ли деньги, направился в прихожую.

Оленьих рогов там более не наблюдалось — Ким их припрятал. На гвоздике, вбитом в стену, висела связка ключей. Один подошел к замку, и Антон сунул его в карман. Потом вышел из квартиры на лестничную площадку, захлопнув дверь.

Антон спустился по лестнице, обратил внимание, что лампочек, которые поминались вчера, в этом подъезде просто нет, а свисают пустые патроны. Интересно, от каких таких «Муравьев» зависит, есть лампочки или нет? Может, в Стране Чудес «муравьями» называют электромонтеров? Или соседей?..

С минуту Антон постоял у подъезда (погода, кстати, отличная!), посмотрел налево, потом — направо. Бесконечная тесная улочка, зажатая двумя рядами жилых домов, навевающая воспоминания о детских еще прогулках по Таллинну и Риге, но вздымающаяся здесь вверх и справа и слева, где-то там теряющаяся в белесой дымке. Слева и вниз по направлению к Антону продвигалось некое шествие — целая толпа людей с трудноразличимыми транспарантами.

«Демократия», — подумал Антон со скепсисом и перешел улицу.

За дверью под вывеской «Хлеб» имели место просторный относительно чистый зал и невероятной протяженности очередь покупателей с авоськами. Антон терпеть не мог очередей, и даже в самые тяжелые для Ленинграда постперестроечные времена избегал становиться в них. Потому, разочарованный, он хотел уже развернуться на сто восемьдесят и уйти, но тут заметил, что очередь совершенно неподвижна, и та из женщин, которая стояла первой в ее голове, к кассе подходить, вроде бы, не собирается. За кассовым аппаратом сидела, позевывая, толстая кассирша в безразмерном белом халате. Покупатели переговаривались между собой, и в первый момент, когда Антон только зашел в магазин, в зале стоял гул многих голосов, но тут же все присутствующие замолчали, уставившись на нового посетителя. Антон смутился. Возникло почти непреодолимое желание проверить, застегнута ли ширинка. Однако Антон быстрым усилием воли подавил его и осмотрелся внимательнее.

«Сахара ждут», — подумал он, не заметив пакетиков с ним на полках.

Это было ему знакомо. В Ленинграде наверху сахар тоже бывал приливами. Здесь, оказывается, аналогичные проблемы. Демократия, но оголодавшая. Еще, небось, и отягощенная сухим законом. Хотя по вчерашнему изобилию полок в «Чуме» такого не скажешь. Впрочем, какой смысл голову ломать: придет вечером Ким и все разъяснит.

Антон направился к лоткам с хлебом, выбрал себе буханку и пошел прямо к кассе. Очередь перестала дышать. В абсолютной тишине кассирша выбила чек. И назвала сумму.

У Антона отвисла челюсть.

Благодаря заботе новоявленных демократических правительств на Земле, он успел познакомиться с понятием «инфляция», но здесь эта химера капитализма превосходила размерами все вообразимые габариты. Из посещения «Чумы» Антон вынес еще и некое представление об уровне местных цен. Но чтобы сегодня батон стоил, как бутылка «Столичной» вчера — это уже слишком!

Но тем не менее Антон заплатил, ничего другого не оставалось. Он успел еще наказать себе в другой раз обязательно требовать ценники, а потом его смели.

Единодушно, как по команде, очередь ринулась к кассе, отшвырнув Антона в сторону. Покупатели толкались, орали друг на друга; кто-то кому-то заехал с размаху в глаз; кто-то у кого-то пытался открутить ухо. С криком: «Тише вы! Тише! Господи, да что делается-то!» — кассирша застучала пальцами по клавишам своего аппарата. Через секунду из возбужденно орущей толпы выбралась сияющая женщина средних лет, прижимая к объемистой груди раскрошенную в свалке булку. Кровь стекала у нее с разбитых губ; парик съехал, открывая ежик рыжеватых волос. Антон смотрел на нее снизу вверх, сидя на полу, держа в руках свой дорогостоящий батон, и ничего не понимал.

— Что? Что такое? — спросил он.

Очередь вернулась на исходную позицию. Только какой-то интеллигент в мятом костюме ползал у кассы на четвереньках, собирал зачем-то в ладонь осколки линз от разбитых и растоптанных очков.

Покупательница, победно улыбаясь, ушла. Очередь довольно мирно переговаривалась; в голосах еще проскальзывали возбужденные нотки, но драться никто больше не собирался и в целом, так сказать, обстановка нормализовалась.

Антон подошел к кассе.

— Что случилось? — спросил он у кассирши.

— Эх, молодежь! — (здесь, видимо, подобная фраза была в моде). — За курсом следить надо.

Впрочем, сидеть без дела ей было скучно, и она, не заставив себя упрашивать, все подробно рассказала. Выяснилось, что и в Стране Чудес, к великому сожалению, население не в состоянии самое себя обеспечить товарами первой необходимости. И зерно для хлеба, например, приходится покупать за рубежом в обмен на золото. Причем, закупается его примерно столько, что каждая вторая булка получается испеченной из импортной муки, а значит, и цена этой самой «каждой второй» булки в сто с хвостиком раз больше, чем у такой же, но своей — доморощенной. Поэтому и очереди, поэтому и давка: любой, не будь дурак, хочет купить хлеб подешевле, тем паче по качеству он ничем вовсе не хуже. Но дешево стоит только первая булка, а кто будет покупать вторую? Вот и приходится ждать таких как ты идиотов, любителей вторых булок.

Н-да… Задетый последними словами кассирши, Антон ушел из булочной.

«Кретинизм здесь царит какой-то, — решил он. — Даже в вечном земном тарараме до такого не додумались. Но, надеюсь, на сегодня это конец».

Антон ошибался, совершенно зря полагая, что его сегодняшнее приключение закончилось. Дорогу преградила демонстрация. Люди шли плотной толпой по всей ширине улицы, слева от Антона поднимаясь вверх, справа спускаясь вниз. Нескончаемый поток живой плоти. Это впечатляло. Антон пригляделся к несомым толпой транспарантам. Лозунги, выписанные на них, были не слишком понятны, но чем-то, без сомнения, знакомы: «Даешь всеобщую абортизацию и стерилизацию!», «Не можешь прокормить детей — отменяй налог за бездетность!», «Долой самоуправство органов!». Последний лозунг в сочетании с предыдущими Антона изрядно позабавил, и тут как раз он увидел в толпе демонстрантов просвет и устремился туда. И едва не поплатился за свою неосторожность.

В одно мгновение демонстрация вдруг рассеялась, разбежалась, бросая транспаранты, прячась в подъездах, ныряя под арки проходных дворов, лихорадочно набивая телами булочную. По улице прямо на Антона скакали казаки. Именно такие, какими он представлял их себе по псевдоисторическим фильмам типа «Тихого Дона»: при полной амуниции, нахлестывая нагайками взмыленных лошадей, с шашками наголо и пиками наперевес. Антон, никогда не отличавшийся быстротой реакции в экстремальных ситуациях, замер, застыл на месте, вытаращившись на несущуюся галопом лавину. Пришла несколько отстраненная от реальности идея снять очки и протереть их. На всякий случай. И Антона неминуемо растоптали бы, но в самый последний момент сильные руки выдернули его из-под копыт.

Казаки с гиканьем пронеслись мимо.

Антон восстановил способность соображать лишь в подъезде. Рядом стоял Ким; он закуривал сигарету.

— Я же предупреждал, — заметил Ким укоризненно.

— Спасибо, — только и выдавил из себя Антон.

Теперь он окончательно запутался в происходящем и совсем ничего не понимал.

…В чешуе златой горя… 

— Садись и слушай, — сказал Ким. — Чисти вон картошку и постарайся пока не перебивать.

Антон сел, взял в руки нож и приготовился слушать.

Ким рассказывал долго. И очень подробно. Все время, пока чистилась картошка, пока варился суп, за обедом и за кофе. Автору не хотелось бы приводить весь этот рассказ целиком, он ему кажется чересчур затянутым: много лишнего, много воды. Но основные положения Автор все-таки постарается своими словами до читателей донести.

В первую очередь Ким рассказал Антону о законах, действующих в Плутонии. Он называл их «солипсическими».

— Как это? — не понял Антон.

— Суть однокоренное слово с солипсизмом, — объяснил Ким, но заметив, что Антон все еще не понимает, дал более полное определение: — Солипсизм — это некая предельная крайность такого интересного мировоззренческого направления как субъективный идеализм. Ну Беркли там, esse peisipi — может быть слышал? Но если тот же Беркли, рассматривая мир в качестве и только представления, не отказывает все-таки миру в существовании (иначе, как говорится, зачем он книги писал?), то солипсисты воспринимают вселенную лишь одной из граней собственного затянувшегося сна, или набором декораций, — Антон вздрогнул, — которые некие высшие существа расставили в пространстве для него одного и ради него одного. Солипсизм — это крайность, и потому является предметом исследования уже не философов, а психопатологов со стажем.

После столь глубокомысленного заявления Ким вернулся к основной теме, то есть к тому, почему собственно законы, определяющие онтологию Пеллюсидара можно назвать «солипсическими». Дело оказывается в том, что они, упомянутые законы, как ничто иное способствуют развитию солипсизма среди населения в массовом масштабе. Конкретно же эти законы проявляют себя следующим образом. Каждую ночь Город меняет обличье: меняются дома, меняются улицы, меняются рекламные вывески, скверы, городские парки, оранжереи, бензоколонки, пропадают лампочки в подъездах, меняется качество и количество производимой промышленностью и сельским хозяйством продукции, меняются сами условия существования и уровень жизни населения. И каждую ночь в Городе сменяется правитель. И собственно все перечисленные метаморфозы в материальной сфере зависят прежде всего от духовной, если можно так сказать, конституции потенциального правителя на момент его спонтанной инаугурации.

— Некоторые особо продвинутые товарищи здесь, — рассказывал Ким, — вообще полагают, что все мы и сам Город — лишь сон одного из жителей, на данный момент являющегося Муравьем. И в чем-то их теория, знаешь ли, выглядит убедительной. Ведь еженощные метаморфозы происходят, и их характер действительно корреспондируется с характером ежедневного правителя. А против факта, как известно, не попрешь…

Должность себе правитель выбирает сам: мэр, царь, тиран, император, сенатор, президент, генеральный секретарь — принципиального значения это не имеет, все опять же определяется личным его темпераментом и представлениями о власти. Большинство горожан предпочитает пользоваться универсальным с незапамятных времен закрепившимся титулом или прозвищем — Великий Муравей. Почему Муравей? Аналогия очевидна. Незаметен, но держит (снит?) на плечах целый мир: кто же не знает, что муравей — сильнейшее существо на планете, способен поднимать и тащить тяжести, в десятки раз превосходящие его по весу?

— Вполне в духе повального солипсизма, — определил свое отношение к этому грубоватому прозвищу Ким.

— И кто может стать Муравьем? — поинтересовался Антон.

— Практически любой, — Ким при этих словах поморщился. — Каждый житель в этом благословенном городе имеет возможность получить на сутки абсолютную и безраздельную власть над всем и над всеми. Ровно на сутки. И только на сутки. Потом Муравьем становится другой.

— Никогда не слышал о системе демократичнее! — заявил Антон восторженно.

Ким снова поморщился.

— Неужели ты еще не понял? — с нажимом спросил он. — Люди-то не меняются. Нет ни у кого желания их менять. Люди остаются такими, какие они есть.

Да, продолжал он, развивая мысль. Порой Муравьем становится достойный здравомыслящий человек. Город при таком расцветает. Но чаще приходят подонки или явные психопаты, еще чаще — средние закомплексованные «добропорядочные» граждане с убогоньким своим представлением о лучшем устройстве мира. И тогда здесь такое начинается! За счастье — дожить до полуночи. И потому хотя для большинства подобное положение вещей представляется нормой, кое-кто рад был бы изменить устоявшийся порядок. Но не дано им, головушкам этим отчаянным, настоящих сил, повязаны собственным миром по рукам и ногам. Ведь Муравью не нужно даже приказывать такому человеку умереть — достаточно только мельком подумать, и человек через секунду умрет. Как следствие, любая борьба против Муравья бессмысленна; это все равно что бороться с законом всемирного тяготения: сколько ни кидай камень вверх, он обязательно упадет на землю, и хорошо, если не тебе на голову.

Существует орган исполнительной власти Муравья — ЕЕЕ, Единственное Единомыслящее Единство, возможность для особо тщеславных заниматься политикой, делать карьеру. Как ты понимаешь, он абсолютно и безоговорочно подчинен непосредственно Великому Муравью; там просто не может быть разногласий, отсюда и Единомыслие. Прямая задача Единства — доводить все указы, распоряжения Муравья до населения Города, определять оптимальную программу их выполнения. Могут сменяться режимы, многопартийность может смениться диктатурой пролетариата, но Единство — константа, цемент здания власти любого Муравья, при любом раскладе ЕЕЕ незыблемо. В Единстве — сила. Это аксиома Города, и она ясна безусловно всем.

А теперь, Антон, самое интересное. Сюда, в этот мир, пришли Витязи. Ты спросишь, конечно, как это случилось, но рационального ответа я тебе дать не смогу. Слишком много мистики в том деле. Но объяснить как-то надо. Попытаюсь… 

Может быть, оно всегда с нами, и мы не воспринимаем его. Ведь не слышим же мы звука камертона, прежде чем он не коснется дерева и не вызовет вибрации.

Может быть, это нечто вроде какого-то душевного порождения, без участия сознания, возникающего наподобие кристалла по вечным законам из бесформенной массы.

Кто знает?.. 

Нечто, потаенное, неосознаваемое разумом, доступное лишь для чувств, собиралось долгое время сгустком воли целого народа, и в какой-то момент достигло предела, крайней границы, экстремума, за которым обрело вдруг вещественность; и в мире появились Оружейники. Пришли из небытия, чтобы проникнуть на Землю, найти там и призвать спасителей, Витязей. И вот мы здесь, Антон. Независимые от воли Муравья; единственные, кто способен противостоять ему, искать его и найти, чтобы помочь Городу обрести долгожданное равновесие, а горожанам — истинную свободу.

Я плохо говорю. Ты вот улыбаешься. Но по-другому не умею. Лезут в голову сплошь трескучие фразы, хоть и сам понимаю, как глупо они со стороны звучат. Я тебя, Антон, еще как-нибудь познакомлю с нашим идеологом Черномором. Вот он говорить умеет. Его стоит послушать. А пока довольствуйся мной.

Пойдем же дальше. Сам понимаешь, у нас, Витязей, имеется определенная программа. Если ты действительно мыслящий человек, Антон, тебе нетрудно будет принять и согласиться с ней. В основу положена наша убежденность в том, что человек может быть счастлив, только когда он свободен. А свободу дает добро, полнее — собственная его доброта к окружающим и доброта окружающих к нему. Для нас это не просто абстрактные категории. Нам дано чувствовать проявления добра, нам дана пресловутая мера. И также мы убеждены, что лишь то сообщество, где триада названная: добро-свобода-счастье — возведена в ранг закона, имеет право на существование.

В день своего правления Муравей всемогущ, и нужно, необходимо сделать нам так, чтобы в день этот повелел он чуточку измениться людям, чтобы и они могли иметь меру, точно различая, где зло, где добро. А за этим — ведь все взаимосвязано — последует остальное. Понимаешь?

Однако искать Муравья — очень трудное и опасное дело. Муравей страшен в своем всемогуществе. Он всегда чувствует наше приближение и способен разрушить Город до основания, лишь бы нас остановить. Нам приходится действовать очень осторожно, Антон, мы многим рискуем. Но все равно когда-нибудь найдем его. Обязательно найдем!

Они допили кофе, и Ким, поднявшись из-за стола и сунув чашки в раковину под струю горячей воды, добавил в заключение рассказа:

— Вот и все. В общих чертах. Не торопись снова спрашивать. Сначала обдумай.

Антон молчал.

Ким подошел к окну. Вечерело.

— Не прогуляться ли нам до «Чумы»?

— А как же?.. — Антон не договорил, вопросительно глядя от стола снизу вверх на Кима.

— Со мной неопасно, — улыбнулся Ким. — Я давно здесь живу, вписался, приспособился.

— Да, кстати, — вспомнил Антон, когда они выходили из подъезда. — А почему бармен… ну… Фил его, кажется, зовут… почему он так удивился, когда услышал от меня вопрос о времени?

— А-а, это, — Ким качнул головой, улыбнувшись. — Один из бзиков новоиспеченного Муравья. Решил, видно, что запрет на ношение часов продлит до бесконечности его правление. Наивно, но по-человечески я его понимаю… 

«Так-то лучше, — подумала Алиса. — Загадки — это гораздо веселее…»

— По-моему, это я могу отгадать, — сказала она вслух.

— Ты хочешь сказать, что думаешь, будто знаешь ответ на эту загадку? — спросил Мартовский Заяц.

— Совершенно верно, — согласилась Алиса.

— Так бы и сказала, — заметил Мартовский Заяц. — Нужно всегда говорить то, что думаешь.

— Ага, компания в сборе, — сказал Ким, оглядываясь на Антона. — Проходи. Я познакомлю тебя с друзьями.

Друзей имелось в наличии четверо, причем, один из них оказался не другом, а подругой. Это вдохновляло.

— Приветствую всех, — обратился к ним Ким. — Знакомьтесь. Антон. Мой гость. Второй день в Городе.

Лицом к Антону, приобняв за плечико подругу, сильно накрашенную миловидную блондинку, сидел за столиком парень — белокурый, веснушчатый и в меру развитый. Одет он был в потертые джинсы и в свободную майку с красующимся на груди лозунгом ярко-алыми буквами на белом фоне: «Здоровому телу — здоровую половую жизнь!».

— Задорный парень Роб, — представил его Ким. — Настолько задорный, что порой это раздражает… А это Алина, — представил он подругу. — Звезда «Пленительного». «Пленительный» — местное и очень модное кабаре.

Роб широко улыбнулся. Алина сделала ручкой. Двое из компании, сидевшие спиной, полуобернулись.

— А-а, — сказал один из них. — Ким пришел. Один хороший человек, да и тот маньяк-убийца.

— Это Влад, мизантроп высшей пробы.

— Да-да, пробы…

Мизантроп Влад оказался невысок ростом — совсем какой-то маленький и очень худой. Костюм на нем был, очевидно, размера на два больше нужного и висел мешком. А еще Влад был черноволос, давно небрит, носил очки в металлической оправе с захватанными линзами — Антон представить себе не сумел, как что-то можно еще видеть сквозь эти линзы: поневоле возненавидишь все человечество. Да и не только человечество. Так что в первую минуту Влад вызвал у Антона легкую неприязнь к своей персоне, которая, неприязнь, продержалась, впрочем, недолго, сменившись настолько же легким интересом.

Четвертого друга звали Игин.

— Витязь, — представил его Ким. — Жил в Красноярске. Писатель, социалистический реалист. Любитель споров не по существу и саблезубых историй. Если не хочешь его обидеть, никогда не называй Бароном.

«Бароном?» — хотел удивленно переспросить Антон, но тут до него дошло, и он промолчал.

— А это Ким, — сразу же с усмешкой подхватил несколько развязную манеру Кима в раздаче рекомендаций Игин. — Наш строгий, но несправедливый охламон.

Называется, обменялись любезностями.

Витязь Игин был среднего роста. Модно одет. Аккуратный пробор. Аккуратные усики. Еще Антон заметил длинный шрам на левом его виске — совсем не из тех, что украшают мужчину. Писатель — надо же!

— Очень приятно, Антон, — сказал Игин, протягивая руку.

— Садись пока, — предложил Ким Антону. — Пообщайся. Схожу посмотрю, что там у Фила есть предложить нам сегодня.

Антон уселся на свободный стул между Владом и Игином лицом к задорному парню Робу и звезде «Пленительного» Алине. На столе он обнаружил две початые бутылки с яркими наклейками, две пустые тарелки с остатками горчицы и пепельницу, полную окурков. Еще имелась чья-то курительная трубка. Игин немедленно взял ее в руки и очень аккуратно принялся набивать табаком из аккуратной коробочки.

— Надолго к нам? — обратился он к Антону.

— Не знаю, — пожал плечами Антон. — Как получится.

В новой компании он всегда поначалу чувствовал себя стесненно.

— Понятно, — Игин многозначительно подмигнул и принялся раскуривать трубку.

Задорный парень Роб что-то нашептывал Алине на ухо. Алина недоверчиво поджимала губки.

Антон опустил глаза, стал разглядывать стол. Поверхность стола оказалась исписанной. Антон прищурился, разбирая надписи. Одна из них, старая, полустертая уже, написанная шариковой ручкой, объявляла на весь свет печатными буквами:

«Наступила осень,

Отцвела капуста.

У меня пропало

Половое чувство.

Выйду на дорогу,

Положу хер в лужу.

Пусть лежит до лета,

Все равно не нужен».

Без подписи, естественно. Потому как явный плагиат из классика. Чуть ниже — другая надпись. Опять же стихи, но написанные совсем недавно, карандашом, прыгающим неровным почерком:

«Писать на стенах туалета,

Увы, друзья, не мудрено.

Среди говна вы все поэты,

Среди поэтов вы — говно!»

Прочитав, Антон улыбнулся. Он почувствовал себя свободнее. Читал он уже где-то эти стишата: на столах, на партах в своем мире, на Земле. Знакомы они были, излучали флюиды родства.

Антон поднял глаза и поймал на себе очень внимательный взгляд Игина.

— Вы ведь с Земли, Антон? — сразу поинтересовался Витязь.

— Да. А что, это очень заметно?

Игин задумчиво кивнул. Потом спросил:

— Ну и как там, на Земле?

— Все, в общем, по-прежнему…

— О Перестройке и Гласности мы наслышаны, — прояснил для Антона свои познания в области политических нововведений на Земле Игин. — И даже имели удовольствие на собственной шкуре испытать. А вот что у вас там дальше получилось?

— Теперь у нас Демократизация, — охотно отвечал Антон. — Многопартийность и свободные выборы.

— О-о! — удивился Игин. — Исключительный случай! А скажите, Антон — меня прежде всего интересует рациональная или даже прагматическая сторона вопроса — что-нибудь лично вам дала эта самая Демократизация? Конкретно дала?

— Свободнее стало…

— Вот-вот-вот, это очень интересно. В каком смысле, свободнее?

Сразу Антон затруднился ответить, но, подумав минуту, сказал так:

— Ну-у, теперь я могу голосовать за того, за кого мне хочется. И необязательно, чтобы он был членом Партии…

— Это все понятно, — Игин взмахнул рукой и наклонился к Антону. — Но я не об этом. Скажем, если вы, Антон, в магазин обыкновенный придете, что вы там сможете купить? Соль и спички вовремя завозят?

Антон смутился. Ему, конечно, хотелось выступить в защиту процесса Демократизации на Земле, но последним вопросом Игин попал в самую точку, чем окончательно сбил его.

— Но ведь не это главное, — неуверенно попытался отстоять Идею Антон.

— Так я и знал! — Игин хлопнул себя по колену. — Как только на Земле заходит речь о демократизации, так сразу исчезают и соль, и спички.

Антон не нашелся что возразить на это.

Тогда Игин предложил:

— А хотите, Антон, я вам историю расскажу? У меня есть одна в запасе на сегодня. Как раз в качестве примера подходящая. Я, помню, собирался по ее мотивам повесть целую написать, да только вот к соцреализму она имеет весьма отдаленное отношение.

— Я не против, — сказал Антон: вступление Игина к истории его заинтриговало.

— Итак, — начал Игин, — сказка о том, как динозавры завоевали Вселенную, в результате чего и вымерли…

>

Вообще, тема динозавров традиционна для Пеллюсидара (не говоря уже о Плутонии). Подразумевается, что именно благоприятные условия, преобладающие во внутренней полости земного шара, помогли всем этим доисторическим монстрам выжить в то время, как их менее удачливые собратья на поверхности откинули копыта. Не могли обойти эту тему вниманием и мы. Тем более, что в Пеллюсидаре действительно можно, просто так прогуливаясь по парку, встретить вполне здоровехонького диплодока и даже побеседовать с ним о смысле жизни.

Поэтому, на самом деле Игин лукавил в беседе с Антоном, утверждая, что история его никакого отношения к социалистическому реализму не имеет. Но мы ему это простим, и послушаем историю Первую, рассказанную Игином и названную 

>

КОСМОДВОР ДИНОЗАВРОВ 

Жили-существовали себе на белом свете динозавры. Разные они были. Точнее — каких только среди них не было. Были они и большие, и совсем маленькие, были и хищные, и травоядные, были и ползающие, и плавающие, и даже летающие. Были и умные, были и глупые. Но все жили-существовали в мире и относительном согласии, как то и предписывали им законы эволюции и естественного отбора.

Правил ими TyRex Тринадцатый, королевский ящер. Правил, как умел. Охолаживал всяких там цератозавров и дилофозавров хищных, дабы не слишком усердствовали в поедании ближних своих и в бесцеремонном вытаптывании посевов. Понукал-попугивал других там брахиозавров и стегозавров травоядных, дабы не дремали, жуя только жвачку, а вели активный образ жизни. Реформ TyRex не любил, избегал, потому как помнил, что вот уже миллионы лет юрский период длится, и динозавры, подданные его, властелинами планеты как были, так и есть; а что будет, если реформы начнутся, ни один диплодок двудумный не скажет.

Так и жили-существовали себе млекопитающим на зависть.

И вот угораздило как-то чрезмерно любознательного игуанодона изобрести транзисторный приемник. Хороша игрушка — можно в любое время дня и ночи слушать песни атмосферных помех — сразу вошла в моду, и даже самый мелкий скутеллозавр считал своей обязанностью ее купить. Прослышал об изобретении и TyRex. Вызвал игуанодона: рассказывай, мол, что это ты тут, миллионы лет жили-существовали без транзисторного приемника на зависть млекопитающим, так может и обойдемся без него еще столько же миллионов лет. Но игуанодон понимал, не будь дурак, что если углядит TyRex в изобретении реформу, то не только без приемника, но и без него, игуанодона, сразу обойдутся. Потому решил, хитрец, дело представить таким образом, будто транзисторный приемник есть не реформа, а как раз наоборот, утверждение наиболее консервативного взгляда на мир, чуть ли не прямое этого самого консервативного взгляда воплощение.

— Судите сами, Ваше Величество, — сказал он, низко склонившись перед TyRex'ом. — Песни атмосферных разрядов, как известно существовали задолго до появления архозавра. Именно в этих песнях содержится та вечная истина, которую стремится постичь каждый из нас в течение жизни. И как любая вечная истина она неизменна, константа вот уже не миллионы, а миллиарды лет. А мой транзисторный приемник является лишь проводником этой вечной и неизменной истины, он приобщает ваших подданных к вечности и неизменности.

Эта хитроумная тавтология произвела впечатление на королевского ящера. Он одобрил начинание игуанодона и немедленно получил в подарок уникальный транзисторный приемник, инкрустированный бриллиантами самой чистой воды.

И все вроде бы шло по-прежнему. Реформ никаких не намечалось. И динозавры продолжали жить-существовать в согласии и юрском периоде.

Однако как-то раз вместо знакомых уже динозаврам песен атмосферных помех приняли приемники странную передачу.

— Эй вы, глупые ящеры, — сказал из приемников веселый голос с заметным акцентом, — прозябаете себе? Ну прозябайте. А все нормальные люди уже давно завоевали Вселенную.

— Как так? — всполошились разом динозавры. — Мы же владыки, мы же самые-самые. Мы вот уже миллионы лет живем-существуем на зависть млекопитающим и ничего у нас не меняется.

— То-то и оно, что не меняется, — поддразнивал Голос-С-Неба. — Ну и пусть не меняется. А все нормальные люди…

— Ты постой, — сказали динозавры. — Мы тоже Вселенную завоевывать хотим.