Неприметный холостяк. Переплет. Простак в стране чудес (сборник)

– Да, сэр. Такая сумма у меня найдется, но…

Уоддингтон помахал сигарой.

– Никаких «но»! Знаю, что вы пытаетесь сказать! Что я граблю самого себя. Да, граблю, ну и что с того? Что такое для меня деньги? Я рассуждаю так: когда человек уже нажил себе состояние, если ему хватает на семью, самое малое, что он может сделать как истинный гуманист, – отдать лишек людям. Вы наверняка нуждаетесь в деньгах, как и прочие?

– Конечно, сэр.

– Так вот вам! – И Уоддингтон помахал пачкой акций. – Вот на этом вы и сделаете деньги! Уж поверьте мне: после изобретения Маркони кинокомпания – самое выгодное вложение!

Офицер Гарроуэй, взяв акции, задумчиво их перебрал.

– Да, напечатаны красиво…

– А как же! Какие знаки на обороте! А печати! Бросьте-ка взгляд на подписи! Да их миллион! Кое-что все это да значит! Что такое кино, вы знаете. Индустрия похлеще мясной! А «Лучшие фильмы» – величайшая кинокомпания. Она не то, что другие! Во-первых, не транжирит деньги на дивиденды.

– Нет?

– Что вы, сэр! Не выбрасывает попусту ни цента.

– Все деньги там?

– Да, все там. Мало того, она не выпустила ни одного фильма.

– Все там?

– До единого цента! Лежат себе на полках, полеживают. А возьмем сверхрасходы – то, что разоряет другие компании. Громадные павильоны… дорогие режиссеры… высокооплачиваемые звезды…

– А у них – все там?

– Нет, сэр. В том-то и соль! Не там. Эти «Фильмы» не нанимают всяких там Гриффитов или Глорий Свенсон, съедающих их капиталы. У компании даже и студии нет…

– Даже студии?

– Нет, сэр. Ничего. Только компания. Говорю же вам, прибыльное дельце!

Добрые голубые глаза Гарроуэя расширились.

– Такой шанс, сэр, выпадает раз в жизни!

– Раз в десять жизней! – поправил Уоддингтон.

– А ведь так и завоевывают мир, ухватив за хвост шанс! Что такое Биг-Бен, если разобраться? Простые часы, разглядевшие свой шанс и вцепившиеся в него! – Уоддингтон приостановился. Лоб у него заиграл морщинками. Выхватив пачку акций из рук собеседника, он положил их в карман. – Нет! Не могу! Все-таки не могу их продать!

– Сэр!

– Нет! Слишком велик куш!

– Но, мистер Уоддингтон…

Сигсби X. Уоддингтон словно очнулся от транса. Встряхнувшись, он уставился на полисмена, будто спрашивая: «Где это я?» – и издал глубокий, скорбный вздох.

– Да, деньги – бесовское искушение, – заметил он. – Как подрывают они все принципы, все добрые намерения! Вот и меня искусила жадность, или, если хотите, алчность. Ведь у меня в банке миллионы – и что же? Я чуть не воспротивился великодушному порыву! Кошмар! – Он выхватил из кармана пачку и перебросил полисмену. – Вот, держите! И скорее, пока я опять не поддался слабости! Быстро давайте мне триста долларов, и я бегу…

– Не знаю, сэр, как уж и благодарить вас.

– Не надо меня благодарить! Раз, два, три… – пересчитал купюры Уоддингтон. – Всегда к вашим услугам!

А наверху, на кухне у Джорджа, пока велась эта самая беседа, Фредерик Муллет развлекал свою невесту Фанни Уэлч легкими закусками. Трудно выказывать преданность, когда рот у вас набит холодным мясом; трудно – но возможно. И Муллет это проделывал. Он смотрел на Фанни приблизительно так же, как Джордж смотрел на Молли, Хамилтон – на мадам Юлали, а миллионы других молодых людей в Нью-Йорке и его окрестностях смотрят или посмотрят на миллионы других молодых девушек. Из-за хлопотной жизни любовь пришла к нему довольно поздно, но когда пришла, то уж навечно.

Внешность Фанни была вполне достойна его чувств – невысоконькая, хорошенькая, с бойкими черными глазками на круглом личике. Обращала на себя внимание изящная лепка ее рук с длинными чуткими пальцами. Для карманной воровки такие руки – величайшее преимущество.

– А мне здесь нравится, – произнесла она озираясь.

– Правда, кисонька? – нежно спросил Муллет. – Я так и надеялся. Потому что у меня есть для тебя маленький секретик.

– А какой?

– Здесь мы проведем наш медовый месяц.

– Что? На этой кухне?

– Нет, что ты! В нашем распоряжении будет вся квартира, да еще и крыша!

– А что на это скажет мистер Финч?

– Он и знать не будет. Понимаешь, детка, мистер Финч и сам помолвлен. Он скоро женится и уедет в свадебное путешествие. Так что вся квартира останется в нашем полном распоряжении. Что скажешь?

– Неплохо…

– Через минуту-другую я тебе ее покажу. Это лучшая квартира во всем квартале. Большая красивая гостиная с окнами на крышу. Есть и летняя веранда, там можно спать, когда тепло. И ванная есть, с душем. Квартирка – уютнее не найдешь. Мы устроимся с тобой, как птички в гнездышке. А когда месяц пройдет, переедем на Лонг-Айленд, купим там утиную ферму и заживем спокойно и счастливо.

На лице Фанни отразилось сомнение.

– Фредди, а ты можешь представить меня на утиной ферме?

– Конечно! – Глаза его засияли. – Ты стоишь в льняном фартучке на старой кирпичной дорожке между розовыми кустами и смотришь, как Фредерик-младший играет под яблоней.

– Младший – кто?

– Фредерик.

– О? А ты заметил, как маленькая Фанни льнет к моей юбке?

– Да, а Уильям Джон лежит в колыбельке на веранде…

– Знаешь, пожалуй, хватит, – сказала Фанни, – что-то наша семья чересчур быстро растет.

Муллет восторженно вздохнул.

– Зато как все спокойно и мирно после прежней бурной жизни! Утки крякают, пчелы жужжат… Положи обратно ложку, заинька. Ты же знаешь, она не твоя.

Фанни извлекла ложку из потайных складок платья и с некоторым удивлением оглядела ее.

– Сама не пойму, как она туда попала?

– Ты стянула ее, дорогая, – ласково подсказал Муллет. – Твои тонкие пальчики на минутку зависли над ней, точно пчелка над цветком, и р-раз – ложка исчезла. Красиво проделано, но положи на место. Ты же покончила со всем этим.

– Да-а, наверное… – с сожалением протянула Фанни.

– Нет, не наверное, детка, – поправил ее будущий муж, – а точно. Так же как и я.

– Фредди, а ты правда стал честным?

– Конечно, правда. Чист как ясный день.

– По ночам работаешь, значит? Муллет – человек-моль! Роешься в хозяйской одежде, будто ревнивая жена.

Муллет снисходительно засмеялся.

– Все та же малютка Фанни! Как ты любишь поддразнивать! Да, куколка, я с этим покончил. Навсегда. Не украду и костяной запонки, даже если явится моя матушка и бухнется на колени, умоляя. Мне нужна только моя маленькая женушка и домик в деревне.

– А тебе не кажется, – Фанни капризно насупила бровки, – что на утиной ферме слишком спокойно? Какая-то… вялая жизнь, а?

– Вялая? – удивился Муллет.

– Ну, может, и нет. Понимаешь, Фредди, что-то мы слишком рано уходим на покой.

Лицо Муллета стало озабоченным.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что тебя еще тянет к старой игре?

– А если да? – задиристо спросила Фанни. – И тебя ведь тоже, если уж начистоту!

– Ничего подобного! – Озабоченность его сменилась чувством собственного достоинства. – Честное слово, Фанни, меня теперь не соблазнить. И мне очень хочется, чтобы ты испытывала те же чувства.

– Да я не говорю, что стану связываться с какой-то мелочевкой. Но правда, Фредди, просто преступно отойти в сторонку, если подвернется что стоящее. У нас ведь не так много денег. Кое-что я стащила по мелочам в магазинах, да и ты, наверное, тоже что-то сберег… Но кроме этого – ничего. Так, немножко наличных, сколько удалось сэкономить. Мы должны быть практичными.

– Детка, подумай, на какие неприятности ты рискуешь нарваться!

– А я не боюсь. Если меня сцапают, я приготовила сказочку насчет старенькой бедной мамы…

– У тебя нет матери!

– Нету, конечно. А сказочка есть. Бедная старенькая мама будет та-ак плакать!.. Вот послушай! «Не сдавайте меня в полицию, мистер! Я сделала это только ради матери, моей бедной старушки! Если б у вас долгие месяцы не было работы, и вы помирали с голоду, и вам пришлось бы сидеть и смотреть, как ваша бедная старая мать горбится над лоханью…»

– Не надо, Фанни, пожалуйста! Слушать такого не могу, хотя и знаю, что все – вранье! Я… Эй! Звонят в дверь. Может, натурщица зашла насчет работы. Подожди меня, ладно? Сплавлю ее и мигом назад!

Однако прошел миг, и второй, и только через несколько минут Фредерик вернулся на кухню, найдя невесту совсем не в том приятном расположении духа, в каком оставил. Она стояла, скрестив руки, а температура в комнате заметно упала.

– И как, хорошенькая? – ледяным тоном поинтересовалась Фанни, не успел Муллет перешагнуть порог.

– Э?

– Ты сказал, что мигом сплавишь натурщицу, а я дожидаюсь тебя уже почти четверть часа. – Фанни сверилась по часам, загадка исчезновения которых с витрины до сих пор оставалась тайной, покрытой мраком, для процветающей ювелирной фирмы на Пятой авеню.

Муллет стиснул невесту в объятиях, но не без труда, потому что она отбрыкивалась.

– Совсем и не натурщица! Это приходил джентльмен. С седыми волосами и красным лицом.

– Да? И чего ему понадобилось?

Муллет, и так не худенький, раздулся от глубоких чувств.

– Фанни, он явился соблазнять меня.

– Соблазнять?

– Да, именно. Сначала выяснил, я ли это, а потом предложил мне за триста долларов совершить преступление.

– Правда? А какое?

– Я не стал и дожидаться никаких разъяснений. С ходу отверг его предложение. Вот тебе доказательство, исправился ли я. Легкая, приятная работенка, соблазнял он, уйдет на нее пара минут.

– И ты его отшил?

– Само собой. Решительно и бесповоротно.

– А потом ушел?

– Прямиком сюда.

– Значит, так, – стальным голосом сказала Фанни, – а время-то не сходится! Говоришь, предложение он тебе сделал после того, как услышал твое имя? Почему же тебе потребовалась четверть часа, чтобы вернуться на кухню? Если желаешь знать, что я думаю, – не краснолицый это мужчина с седыми волосами был, а девица с Вашингтон-сквер.

– Фанни!

– Да я ведь тоже кое-что почитываю! Знаю, что тут творится, в вашем богемном квартале. У всех этих художников, натурщиц и всяких эдаких…

Муллет подобрался.

– Твои подозрения, Фанни, больно меня ранят. Если дашь себе труд выйти на крышу и заглянуть в окошко гостиной, сама его увидишь. Он дожидается, чтобы я принес ему выпить. Я отсутствовал так долго, потому что ему потребовалось десять минут, чтобы спросить, как меня зовут. Первые десять минут он сидел и что-то лопотал.

– Ладно, веди на крышу.

– Ну, видишь! – минуту спустя воскликнул Муллет. – Веришь мне теперь?

Через балконные двери гостиной был виден человек, вне всяких сомнений, в точности такой, как описывал Муллет. Фанни мгновенно раскаялась.

– Значит, я обидела своего бедненького маленького Фредди?

– Да. И очень.

– Ну прости! Вот!

И она его поцеловала, а он тут же растаял.

– Теперь я должен вернуться и принести ему выпить.

– А мне пора бежать.

– Ой нет! Погоди! – взмолился Муллет.

– Нет-нет! Пора! Мне еще заглянуть в пару магазинов…

– Фанни!

– Надо же девушке обзаводиться приданым!

– Только, пожалуйста, – тревожно вздохнул Муллет, – будь поосторожнее, детка!

Муллет ушел, а Фанни, послав ему воздушный поцелуй изящными пальчиками, выбежала на лестницу.

Минут через пять, когда Муллет сидел на кухне, погруженный в золотые мечтания, а Сигсби X. Уоддингтон потягивал виски с содовой, неожиданный дробный перестук по стеклу двери заставил гостя конвульсивно вздрогнуть, и большая часть виски выплеснулась ему на жилет.

Сигсби вскинул глаза. За балконной дверью стояла девушка и, судя по жестам, просила впустить ее в гостиную.

Однако дверь Сигсби открыл не сразу. Существуют, несомненно, женатые мужчины более низменного сорта, которые только порадовались бы встрече с хорошенькой девушкой, подающей знаки через стекло. Но Сигсби был не из таких. По натуре и воспитанию человеком он был осмотрительным, а потому какое-то время просто стоял и таращился на Фанни. Только когда взгляд ее стал совсем уж повелительным и практически загипнотизировал его, он заставил себя отодвинуть щеколду.

– Давно пора! – досадливо бросила Фанни, бесшумно проникая в комнату.

– Что вам нужно?

– Потолковать с вами. Что это такое я слыхала, будто вы просите людей совершить преступление?

Совесть Сигсби и без того металась в дикой лихорадке, и слова гостьи оглушили его будто взрыв динамита. Его бурному воображению тотчас представилось, что девушка, столь близко знакомая с его личными делами, агент секретной службы, а те, как известно, из кожи вон лезут, чтобы омрачить жизнь преступникам-любителям.

– Не понимаю, – хрипло выговорил он.

– Ну да, как же! – нетерпеливо бросила Фанни. Девушкой она была деловой и терпеть не могла всяческой канители. – Мне Фредерик Муллет все рассказал. Вам требуется сделать кое-какую работенку, а он отказался. Так вот вам и заместитель! Я! Если дельце по моей части, я очень не прочь!

Все еще опасливо Уоддингтон молча пялился на незнакомку. Теперь он решил: она расставляет ловушку, чтобы выудить у него признание, а потому не издавал ни звука, только трудно и хрипло дышал.

Однако Фанни, девушка ранимая, молчание его истолковала неправильно. Ей показалось, он не верит в таланты женщин.

– Если это мог бы проделать Фредди, могу и я! – заявила она. – Опля! Смотрите!

Тонкими пальчиками Фанни приподняла часы и цепочку.

– Что это? – выдохнул Сигсби.

– А на что похоже?

Уоддингтон прекрасно видел – на что, и ошалело ощупал кармашек жилета.

– А я не заметил, как вы их вытащили!

– Никто никогда не замечает! – горделиво отозвалась Фанни, и то была совершеннейшая, истинная правда. – А теперь, когда вы видели мою работу, вы мне верите? Что сумеет Фредди, сумею и я?

Измученную душу Сигсби X. Уоддингтона обдало прохладной целительной волной облегчения. Он понял, что ошибался в посетительнице. Никакой она не детектив, а блестящий специалист, до того ловко выуживающий всякую всячину из чужих карманов, что никто и не замечает. Как раз такой ему и требовался.

– Конечно, сможете! Безусловно! Не сомневаюсь, вы сможете! – жарко заверил Сигсби.

– Так что за работа?

– Мне нужно, чтобы вы стащили для меня жемчужное ожерелье.

– А где оно?

– В сейфе, в банке.

На живом личике Фанни написались разочарование и досада.

– Без толку и обсуждать. Я по сейфам не работаю. Я девушка тонкая, благовоспитанная и в жизни не держала в руках оксиацетиленовую паяльную трубку.

– Нет, вы не поняли! – заторопился Уоддингтон. – Когда я сказал, что ожерелье в банке, я имел в виду – пока что. Но вскоре его оттуда вынут и положат среди других свадебных подарков.

– A-а, вот теперь уже похоже на дело!

– Конечно, имен упоминать я не стану…

– Да мне и ни к чему.

– Просто скажу, что А, то есть владелица ожерелья, вскоре выходит замуж за Б.

– Об этом я и сама догадалась. Могу добавить, заполняя пробелы, – они любят друг друга.

– У меня есть основания предполагать, что венчание состоится в Хэмстеде, на Лонг-Айленде, где у мачехи (назовем ее В) имеется летний домик.

– А почему не в Нью-Йорке?

– Потому что, – не стал таиться Уоддингтон, – я высказал желание, чтобы венчание состоялось в Нью-Йорке.

– И что?

– А я – Г. Муж этой В.

– Ага. Тот субъект, который заполняет резервуар водой за шесть часов пятнадцать минут, тогда как В заполняет другой за пять часов сорок пять минут? Приятно познакомиться.

– А теперь я и сам целиком за венчание в Хэмстеде. В Нью-Йорке труднее провести вас в дом. А в Хэмстеде в столовой, где выставят на обозрение подарки, высокие стеклянные двери, и они выходят прямо на лужайку. Вы сможете спрятаться в саду, подкарауливая удобный момент.

– Проще пареной репы!

– Вот и я так подумал. Значит, сегодня же вечером изо всех сил примусь настаивать, чтобы венчание состоялось в Нью-Йорке, и уж тогда его точно устроят в Хэмстеде.

– Как забавно!.. – задумчиво оглядела его Фанни. – Если вы – Г и муж В, а В – мачеха, так вы, стало быть, отец А. Зачем же вам понадобилось воровать ожерелье у дочери?

– Ну-ну-ну! – вскинулся Уоддингтон. – Дельце это деликатное, и прежде всего вам надо усвоить – никаких вопросов!

– Да я так, просто девичье любопытство.

– Вот и запакуйте его покрепче и перевяжите ленточкой. Повторяю, дело деликатное, и меньше всего мне нужно, чтобы кто-то разнюхивал мотивы и доискивался причин. Словом, за работу, как и подобает послушной девочке! Выкрадите ожерелье, передайте его тишком мне, а потом – выкиньте все из своей хорошенькой головки раз и навсегда!

– Как скажете. А теперь, переходя к главному, что мне с этого будет?

– Триста долларов.

– Да ну! Совсем не та сумма!

– Это все, что у меня есть.

Фанни призадумалась. Триста долларов – жалкие, конечно, гроши, но все-таки деньги. Пригодятся на меблировку молодоженам, а работа, как ее описали, совсем простенькая.

– Ладно, сойдет! – уступила она.

– Так беретесь?

– Ну!

– Умница! – похвалил Уоддингтон. – Где мне вас найти?

– Вот мой адрес.

– Черкну вам записочку. Вы все поняли?

– А то! Я прячусь в кустах, выжидаю момент, проскальзываю в комнату, краду ожерелье и…

– И передаете его мне!

– Э… конечно…

– Я буду ждать в саду под окнами и встречу вас, как только вы появитесь. Таким образом, – Уоддингтон устремил на свою юную помощницу пристальный, многозначительный взгляд, – мы избежим всяких фокусов-покусов.

– Каких еще фокусов-покусов?

– Да так, без конкретики, – небрежно махнул рукой Уоддингтон. – Фокусов-покусов, и все!

Глава VII

Каждому известно, что существует множество способов измерять время, и с давних пор ученые мужи жарко отстаивают каждый свой. Гиппарх Родосский злорадно усмехался, стоило упомянуть при нем Марина Тирского; а взгляды Ахмеда ибн Абдаллы из Багдада до колик смешили Пурбаха и Региомонтана. Пурбах, в обычной своей грубовато-добродушной манере, утверждал, что теоретик этот, видимо, настоящий осел, на что Региомонтан, чьим девизом было «Живи и другим не мешай», возражал, что Ахмед попросту еще слишком молод и честолюбив, а потому не следует судить его слишком сурово. Пурбах переспросил: «Да-а?» – и Региомонтан ответил: «Да, да», – но Пурбах воскликнул, что от Региомонтана его просто тошнит. Так случилась их первая ссора.

Тихо Браге мерил время широтами, квадрантами, азимутами, крестовинами, армиллярными сферами и параллактическими линейками и частенько говаривал жене, выводя азимут и выставляя кошку на ночь: «Сие самое верное!» А потом, в 1863 году, явился Доллен с его «Die Zeitbesttimmung vermittelt des tragbaren Durchgangsinstrument im Verticale des Polarstens» (ставший бестселлером в свое время, а впоследствии экранизированный под названием «Грехи в багровых тонах») и доказал, что Тихо, перепутав как-то вечерком, после бурного ужина в Копенгагенском университете, амиллярную сферу с квадрантом, все свои исчисления выстроил вкривь и вкось.

Истина же в том, что измерить время невозможно. Для Джорджа Финча, наслаждавшегося обществом Молли, следующие три недели мелькнули как одно мгновение, а для Хамилтона Бимиша, чья любимая девушка укатила в Ист-Гилиэд, штат Айдахо, представлялось невероятным, что хоть один разумный человек может предположить, будто в сутках всего двадцать четыре часа. Случались моменты, когда Хамилтону чудилось, будто с луной что-то стряслось и время застыло на одной точке.

Но вот наконец-то три недели миновало, и в любую минуту Хамилтон мог услышать, что Юлали вернулась в мегаполис. Весь день напролет он расхаживал со счастливой улыбкой на лице, а сердце у него колотилось и пело от избытка чувств. В таком настроении он вышел встретить Гарроуэя, который только что появился в его квартире.

– А, Гарроуэй! – воскликнул Хамилтон. – Ну, как оно все? Что привело вас ко мне?

– Как я понял, сэр, – ответил полисмен, – вы просили принести вам мои стихи, когда я их закончу.

– Ах да, конечно, конечно! Вылетело из головы. С памятью у меня что-то последнее время. Итак, вы написали первые свои стихи, а? Любовь, молодость и весна, всякое такое…

Их перебил телефонный звонок.

– Простите. – Хотя аппарат последние дни раз за разом разочаровывал его, Хамилтон все-таки возбужденно подскочил и сорвал трубку.

– Алло?

– Алло-о?

На этот раз разочарования не последовало. Голосок был тот самый, так часто звучавший в его мечтаниях.

– Мистер Бимиш? То есть Джимми?

Хамилтон глубоко вздохнул и до того обрадовался, что в первый раз с тех пор, как достиг совершеннолетия, сделал вдох через рот.

– Наконец-то!

– Что вы сказали?

– «Наконец-то!» С тех пор как вы уехали, каждая минута тянулась для меня будто час.

– И для меня тоже.

– Вы серьезно? – страстно выдохнул Хамилтон.

– Да. В Ист-Гилиэде минуты всегда так тянутся.

– А, да-да, – несколько обескураженно пробормотал Бимиш. – А когда вы вернулись?

– Четверть часа назад.

Хамилтон воспарил снова.

– И сразу позвонили мне?

– Да. Хотела узнать телефон миссис Уоддингтон в Хэмстеде.

– И это единственная причина?

– Нет, конечно. Я хотела узнать, как вы…

– Правда? Правда?

– …и скучали ли обо мне.

– Скучал ли!

– Значит, скучали?

– Конечно! Конечно!

– Как мило с вашей стороны! А я уже решила, вы о моем существовании и думать позабыли.

– У-ух! – в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

– А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

– Эд, это ты?

– Нет! – загремел Хамилтон.

– А это – Чарли. Эд, в пятницу годится?

– Нет! – прогрохотал Хамилтон. – Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

– Разумеется, если хотите, – отозвался нежный женский голосок, – но…

– Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, – поспешно объяснил Хамилтон.

– A-а! Так о чем мы говорили?

– Я намеревался…

– A-а, вспомнила. Телефон миссис Уоддингтон. Я как раз просматривала свою почту и, представьте, наткнулась на приглашение от мисс Уоддингтон на свадьбу. Как я вижу, свадьба завтра! Подумать только!

Хамилтон предпочел бы поговорить о другом, не о пустяках вроде женитьбы Джорджа Финча, но тему сменить оказалось трудно.

– Да. Венчание в Хэмстеде завтра. Джордж живет там в гостинице.

– Значит, тихая деревенская свадьба?

– Да. Наверное, миссис Уоддингтон старается поменьше афишировать Джорджа.

– Бедняга Джордж!

– Я поеду туда поездом в час тридцать. Хотите, поедем вместе?

– Не уверена, что вообще сумею выбраться. Накопилось много дел, меня ведь так долго не было. Давайте пока оставим вопрос открытым.

– Хорошо, – безропотно согласился Хамилтон. – Но в любом случае вы согласны пообедать со мной завтра вечером?

– С удовольствием.

Глаза Хамилтона прикрылись, и он стал переминаться с ноги на ногу.

– Так какой же номер миссис Уоддингтон?

– Хэмстед, 4076.

– Благодарю.

– Пообедаем в «Лиловом цыпленке», хорошо?

– Чудесно.

– Туда всегда можно попасть, если вас там знают.

– А вас знают?

– И очень близко.

– Вот и прекрасно. До свидания.

Несколько минут Хамилтон стоял в глубокой задумчивости, а отвернувшись от аппарата, с удивлением наткнулся взглядом на офицера Гарроуэя.

– А я и забыл про вас совсем. Так, дайте вспомнить… Вы сказали, что пришли?..

– Почитать вам стихи.

– Ах да, конечно.

Полисмен застенчиво кашлянул.

– Это, мистер Бимиш, небольшое произведение – учебный набросок, можно сказать, об улицах Нью-Йорка. Как они видятся патрульному полисмену. Мне бы хотелось прочитать их, с вашего позволения…

Офицер Гарроуэй покатал вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать особым голосом: такой он приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

– Улицы!

– Это заголовок, да?

– Да, сэр. А также – первая строка.

– Это что же, – вздрогнул Хамилтон, – верлибр?

– Сэр?

– Нерифмованные стихи?

– Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы – прием слишком банальный.

– Я действительно так говорил?

– Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочиняются такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду изрекал теории, какие процитировал его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «кровь»? В нынешнем его настроении ему верилось в такое с трудом!

– Странно! – пробормотал он. – Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза.

Улицы!

Мрачные, безжалостные, мерзкие улицы!

Мили и мили мучительных улиц

На Восток, на Запад, на Север,

А уж тем более на Юг!

Печальные, унылые, безрадостные

Улицы!

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

Я меряю эти скорбные улицы,

Невыносимо страдая.

– Почему? – полюбопытствовал Хамилтон.

– Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

– Нет, я имел в виду – отчего вы страдаете?

– Потому что, сэр, сердце мое истекает кровью.

– Кровью? Ваше сердце?

– Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце – ну, истекает.

– Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но – продолжайте.

Я вижу, как мимо снуют серые люди,

Кося и виляя взглядом,

Глаза их блестят смертоносной злобой,

Они – прокаженные улиц…

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

Мужчины, которые были мужчинами,

Женщины, бывшие когда-то женщинами,

Дети, сморщенные обезьянки,

И псы, которые скалятся, кусают,

рычат, ненавидят.

Улицы!

Мерзкие, зловонные улицы!

Я шагаю по этим бесстыдным улицам

И смерти взыщу!

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

– Все понятно! – заключил он. – У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

– Нет, сэр.

– А высокая температура?

– Нет, сэр.

– Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько встречается приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка толпы милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

– Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

– Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии категорически неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна – сладчайшее и божественнейшее из всех человеческих чувств, любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, – это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир воспевал экстаз любви, а уж он понимал, что к чему. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному – в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает мелодии из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем.

Она повсюду, где мы вдвоем с подругой нежной

пребываем,

шалаш убогий превращает в рай,

когда сияет нам, иль мы, по голубым волнам, плывем,

не ведая разлуки…

В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов – зараза какая-то, собаки, – то впустую потратите время. Уж лучше тогда сразу взяться за титры к фильмам.

Офицер Гарроуэй не был бунтарем. Он смиренно склонил голову перед бурей.

– Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

– Очень надеюсь. Изложил я все предельно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Воспевать любовь – вот главное. Говорю вам, Гарроуэй, любовь – это второе солнце, которое рождает добродетель, куда ни упадут ее лучи. Она сладка, она ясна, как свет. Ее прекрасный голос звучит немолчно. Она – великий дар, которым Бог благословил лишь только нас, людей. Она – отметьте это особо, Гарроуэй, – не жаркий огнь воображения, который вспыхнет и тотчас угаснет. Не похотью питается она и не живет страстями. Нет, любовь – серебряная цепь, святая связь, соединяющая сердце с сердцем, с душою – душу, человека – с Богом… Вам ясно?

– Да, сэр. Именно, сэр. Теперь мне все понятно.

– Тогда ступайте и перепишите свои стихи в таком ключе.

– Да, мистер Бимиш. – Полисмен засмеялся. – Только вот еще одно дельце…