Жизнь замечательных людей (№255) - Кромвель

— Почему? Как ты ему помешаешь?

— Составь петицию по этому поводу, и я помешаю.

На следующий день, 7 мая, парламентским представителям было объявлено, что протектор ожидает их не в одиннадцать утра, а вечером, после обеда. Они явились в назначенный час в Уайтхолл, но протектор к ним не вышел. Томясь, они прождали более двух часов, когда наконец дверь открылась и Кромвель появился — в охотничьем костюме, в высоких сапогах. Как бы не замечая депутатов, он направился к выходу посмотреть новую арабскую кобылу в конюшне. Посланец парламента робко направился к нему:

— Мы ждем здесь ваше высочество уже очень долго, когда же вам угодно будет дать ответ?

Завтра, ответили им, 8 мая, в одиннадцать часов утра их ждут в Расписной палате.

8 мая, сразу после открытия заседаний палаты, Прайд представил парламенту петицию с протестом против предложения протектору королевского титула и просьбой не настаивать на его принятии. Вместе с ним к парламентской решетке явились 27 офицеров, подписавших петицию. По предложению Флитвуда обсуждение ее было отложено, и парламентский комитет проследовал в Расписную палату.

Протектор вышел к ним, суровый, спокойный, подтянутый. Решение было принято окончательно. Он сказал:

— Мистер спикер, я признаю, что дело это доставило парламенту столько беспокойств, заняло так много времени. Я очень сожалею об этом. Это и мне стоило многих и многих раздумий… Я имел несчастье — и в переговорах с вашим комитетом, и в собственных своих раздумьях — не получить уверенности, что то, на чем вы так настаивали — принятие мной королевского титула, — действительно необходимо. Новая конституция содержит превосходные положения — во всем, кроме этой одной вещи, королевского титула. Я не был бы честным человеком, если бы не сказал вам, что не могу принять его, взять на себя такое бремя. Я более, чем кто-либо другой, сознаю, какие заботы и трудности падут на человека, облеченного столь высоким доверием. Короче говоря, я должен дать вам

такой ответ: я не могу взять на себя этот образ правления с титулом короля. Таков мой ответ на это великое и тяжкое дело…

19 мая обсуждение «Смиренной петиции и совета» в парламенте возобновилось. Палате не удалось возродить титул короля, но ведь протектор не отказался от других пунктов. А именно эти другие пункты, расширяющие права парламента, имели важнейшее значение. И здесь палата победила: 25 мая на новое предложение «Смиренной петиции», из которой был удален только первый пункт — принятие королевского титула, — Кромвель ответил согласием. Вскоре после этого генерал Ламберт был удален со всех ответственных постов в государстве и уехал в свое поместье, где занялся садоводством.

26 июня в Вестминстер-холле — том самом огромном зале, где восемь с половиной лет назад судили и приговорили к казни «путем отсечения головы от тела» короля Карла I, происходила торжественная церемония инвеституры — введения в должность протектора по новой конституции. Собственно говоря, это была коронация — и только короны не хватало для того, чтобы назвать торжественную процедуру этим подобающим ей словом. На помосте под богатым балдахином возвышался шотландский коронационный трон, специально привезенный из Вестминстерского аббатства. Помост был украшен розовым генуэзским бархатом с золотыми кистями. На столе перед троном лежали Библия в тисненом переплете, государственный меч, золотой скипетр. По бокам стояли кресла для спикера, членов парламента, судей, олдерменов, иностранных послов.

В два часа пополудни Оливер Кромвель, сопровождаемый пышной процессией, вошел в переполненный зал. Спикер после подобающих случаю приветствий набросил ему на плечи пурпурную бархатную мантию, опушенную горностаем, опоясал мечом и вложил в руки скипетр. Трубы затрубили, за окнами грохнули пушки, народ закричал: «Боже, храни лорда-протектора!»

Когда Кромвель окончательно решил отказаться от монархического венца и с колебаниями было покончено, он стал весел как мальчишка. Недомогания и болезни отступили. Ему даже казалось, что он оставил своих противников в дураках, Он держал в руках власть, которой мог позавидовать любой король. Все, кроме детской игрушки — золотого венца на голове, — было к его услугам. Парламент был распущен на каникулы до января. Оливер смеялся, шутил с Элизабет и дочерьми, которых иностранные послы титуловали «принцессами».

Но скоро радость угасла. Надо было вести корабль дальше — куда? Конечно же, к миру и процветанию. Но где лежит этот счастливый остров? А капитан, который стоит у штурвала, уже немолод; недуги снова подступают к нему. Его царственная надпись — Оливер П. (протектор) выдает заметное дрожание руки; его немощи тревожат близких. Он приступает к созданию палаты лордов, и здесь его подстерегают немалые трудности. Члены новой палаты, которую пока стыдливо именуют «другой палатой», должны быть солидными, богатыми людьми, обладать влиянием в стране и в то же время быть лояльными к протектору и уметь ладить с нижней палатой. Найти таких людей нелегко, прав Терло: ошибиться в этом деле — все равно, что ошибиться в выборе жены; после раскаешься, да поздно. Все лето и осень Оливер занят составлением списков. Он включает в число новых лордов двоих сыновей — Ричарда и Генри, троих зятьев, двух деверей; включает, с другой стороны, семь наследственных пэров — носителей древних фамилий; и конечно, верных друзей и соратников в боях — полковников и генералов. Всего шестьдесят три человека.

Но когда список утвержден и приглашения разосланы, выясняется, что отнюдь не все жаждут занять место в этой пожизненной, а не наследственной, странно разномастной палате. Пэры отказываются сидеть на одной скамье с бывшим сапожником Хьюсоном и бывшим извозчиком Прайдом. На вызов откликается всего сорок два человека, на первое заседание являются тридцать семь.

Главные осложнения, однако, начинаются с открытием новой сессии парламента — 20 января. Состав палаты общин несколько изменился. Часть мест пустовала — выбыли те, кто сидел теперь в палате лордов, но зато на заседания явились исключенные на прошлой сессии. Им никто не препятствовал, и палата пополнилась неистовыми и искушенными в политической борьбе республиканцами: на своих местах сидели Гезльриг, Скотт, Робинзон. Они приготовились к оппозиции.

Кромвель прибыл на открытие сессии в раззолоченной карете. Лошадей покрыли драгоценными бархатными попонами: январь был холодным. Протектор чувствовал себя неважно, и речь его к парламенту не отличалась длительностью. Он призывал внимавших депутатов к миру.

Темные предчувствия, которые по ночам сжимали тоской его сердце, оправдались. Едва начались дебаты, тут же пошли разногласия, да какие! Гезльриг и Скотт яростно повели республиканскую оппозицию в наступление. В Долгом парламенте они положили столько сил на отмену палаты лордов — и вот теперь лорды опять появились в Вестминстере. «Давайте, по крайней мере, не называть их лордами — пусть это будет просто „другая палата“. Если мы будем звать их лордами, — шумели республиканцы, — они потребуют всей полноты власти, которой пользовалась верхняя палата при короле!» Выдвигались и более хитрые аргументы: новые лорды не представляют земельных собственников. Они бедны, они владеют одной двенадцатой всех земель нации, тогда как прежде владели двумя третями.

Пять дней спустя Оливер опять выступил перед ними. Конфликта нельзя было допустить. В его тоне появились мрачные и угрожающие ноты. Он напомнил безрассудным депутатам о внешней опасности. Роялисты планируют вторжение с помощью испанцев, заговоры внутри страны множатся. Каждая из сект норовит захватить власть в свои руки. Только единство, сплоченность и бдительность могут спасти Англию. Ссорясь друг с другом, сказал он, члены парламента играют на руку шотландскому королю — коли можно так назвать Карла Стюарта. «Если вы снова пойдете путем крови и войны, — предупреждал Кромвель, — жилы нации окончательно истощатся, она погибнет».

Но остановить их было уже невозможно. Споры и нападки продолжались, усиливались, брожение росло. Почувствовав поддержку парламентских республиканцев, подняли голову сектанты — «люди Пятой монархии». Они составили петицию, которая требовала восстановления у власти Долгого парламента — единственной палаты с неограниченными полномочиями. Только армию они требовали изъять из-под его контроля и назначить главнокомандующим лорда Фэрфакса.

Опасность была серьезной. Кромвель, узнав от Терло о петиции, приказал арестовать нескольких смутьянов в городе и поставил кое-где новые караулы.

4 февраля, никому не сказавшись, Оливер вышел один из боковой двери Уайтхолла и подошел к реке. Он хотел нанять лодку. Лед, однако, был слишком крепок, зима стояла суровая, и он, вернувшись во двор Уайтхолла, кликнул первый попавшийся экипаж. Захватив с собой только пять или шесть гвардейцев, он приказал ехать в Вестминстер. Там он прошел в отведенную ему комнату и велел подать кружку эля и кусок поджаренного хлеба. Подкрепившись, он встал — как раз в тот момент, когда Флитвуд и еще несколько новых лордов вошли к нему.

— Что вы собираетесь делать, ваше высочество? — спросил Финнес.

— Распустить этот парламент.

Флитвуд схватил его за руку:

— Умоляю вас; обдумайте этот шаг хорошенько! Его последствия чрезвычайно…

Кромвель выдернул руку:

— Молокосос! Я распущу парламент волею бога живого!

Он приказал лордам и общинам собраться вместе и, когда они приготовились его слушать, обрушил на их головы страстную и сбивчивую речь, последнюю речь в своей жизни. Снова, как пять лет назад, при роспуске «охвостья», он в ярости бушевал и топал ногами.

— Вы заставили меня назначить другую палату, — кричал он, — и я честно назначил ее, да, да! Я выбрал людей, которые были готовы помочь вам, что бы вы ни делали, и жать вам руки и говорить, что они ценят не титулы, не звание лордов, ни то, ни другое, а заботятся лишь об интересах христиан и англичан. Это люди вашего круга и положения, люди, которые любят то же самое, что и вы, если вы в самом деле любите Англию и религию…

Снова его постигла неудача. Парламент оказался таким же пустым и самонадеянным сборищем, как и «охвостье». Кромвель сам подогревал страшное кипение своей ярости, давал ей волю, бросая злые обвинения в лицо смутьянам:

— Вы раскололи не только себя, но и всю нацию, которая за эти пятнадцать или шестнадцать дней ввергнута в большее смятение, чем когда-нибудь раньше! И произошло это потому, что некоторые лица хотят вновь произвести переворот! Некоторые лица желают заправлять всем! Они даже армию пытаются вовлечь!

Голос его осип, он закашлялся. Кончить с ними одним ударом — единственно, что ему оставалось. Самые страшные слова он приберег напоследок:

— Подобное поведение есть не что иное, как игра в пользу короля шотландцев… Некоторые из вас, я знаю, завербованы людьми, действующими по поручению Карла Стюарта. Вы пытались поднять в народе восстание в его пользу… Пора положить этому конец. Я распускаю этот парламент!

Англия, казалось, затихла. Все головы склонились перед всесильным диктатором, уста онемели, руки опустились. Правда, к тому не без помощи Терло были приняты некоторые специальные меры. 6 февраля, через день после роспуска парламента, все офицеры лондонского округа были вызваны к протектору, который сделал им соответствующие предупреждения. Было произведено несколько арестов среди солдат, а также среди «людей Пятой монархии».

Терло удалось раскрыть новый роялистский заговор, затеянный подпольной организацией «Запечатанный узел». В нем были замешаны англиканский священник доктор Хыоит и Генри Слингсби, йоркширский сквайр. По указанию протектора для разбирательства их дела был учрежден новый судебный орган, который носил знаменательное название Верховный суд справедливости. Девять лет назад подобный орган приговорил к казни короля Карла I. Теперь казни подлежали схваченные роялисты, и никакие усилия кардинала Мазарини, лорда Фоконберга, зятя Кромвеля, и даже его любимой дочери Бетти Клейпол, всегда заступавшейся за несчастных, не помогли: преступники были наказаны смертью. Еще бы! Слингсби обвинялся в намерении передать важный порт Гулль в руки Карла II и испанцев. Такому преступлению нет пощады.

Итак, Англия была успокоена. Протектор мог наслаждаться незамутненным величием своей славы. Его двор блеском своим затмевал дворы многих государей Европы. Он становился все консервативнее вместе со своим хозяином, все больше склонялся к модам прежних времен — времен абсолютной монархии. Дочери «его высочества» щеголяли в роскошных нарядах, ездили в золоченых каретах. В ноябре 1657 года одна за другой последовали две свадьбы: Фрэнсис Кромвель вышла замуж за Роберта Рича, внука графа Уорика; Мэри Кромвель — за лорда Фоконберга. Оба джентльмена обладали хорошей древней фамилией и не скрывали своих симпатий к монархии. Свадьба Фрэнсис была широкой, шумной, изобильной. Гости всю ночь танцевали, чем немало шокировали тех, кто еще сохранял приверженность пуританским обычаям. Поистине двор протектора возвращался к старым монархическим порядкам! Зато свадьбу Мэри сыграли почти втайне: говорили, жених, да и сама невеста, потребовали венчания по англиканскому обряду. И еще прибавляли, что венчал их тот самый доктор Хьюит, которому полгода спустя отрубили голову на Тайберне за участие в роялистском заговоре..

Сам протектор держал себя с величием, подобающим сану, хотя и без гордости. Он любил семейные вечера, веселые шутки, невинные забавы. Особенное наслаждение доставляла ему музыка: и в Гемптон-Корте и в Уайтхолле на торжественных приемах звучали органы и скрипки, а в кругу семьи часто музицировали сами, и Оливер вместе со всеми пел старинные песни и итальянские мотеты.

Роялисты за границей и иностранные послы с почтением взирали на блестящий двор и отдавали должное величию английского протекторского трона. «Кажется, что все подчиняется его желанию и дома и за рубежом, — писал Кларендон, — и власть его и величие упрочены лучше, чем когда бы то ни было». Посольства от Кромвеля принимались с великими почестями, точно он был сам император. В феврале роскильдский договор со Швецией подтвердил торговые права англичан в Балтийском море. В июне договор, заключенный год назад с Францией, принес блестящие плоды: английские солдаты, посланные на помощь французам — шесть тысяч пехоты и флот, — одержали победу над испанцами при Дюнкерке. Против них в рядах врагов сражались братья изгнанного английского короля — герцоги Йорк и Глостер. Французы согласно договору передали ключи от завоеванной крепости английским уполномоченным, и Англия получила выгодный стратегический плацдарм на континенте. Людовик XIV, тогда еще подросток, послал Кромвелю в честь этой победы великолепную саблю, с рукояткой, усыпанной драгоценными каменьями.

Все, казалось, шло как нельзя лучше. Но это была лишь внешняя, парадная сторона протектората. На самом деле покоем и процветанием не наслаждались ни страна ни душа ее владыки — Кромвеля. Наоборот, внимательный глаз мог заметить, что страна в тупике и привели ее к тупику и поражению самые, казалось, благие желания протектора Оливера.

Армия, на которую он опирался, войны, которые он вел, колониальные захваты и огромный флот требовали денег, все больше денег. Чудовищный финансовый дефицит постоянно увеличивался: летом 1658 года он превышал 500 тысяч фунтов стерлингов. Огромный государственный долг тяготел над правительством — полтора миллиона фунтов. Жалованье солдатам не платилось много месяцев. Терло, почти гениальный по части раскрытия всякого рода заговоров, признавался в своем бессилии. «Мы здесь до такой степени сбились с толку, — жаловался он Генри Кромвелю в апреле, — что я не знаю, что мы будем делать без денег». К июню стало еще хуже, и железный Терло близок к панике: «Я положительно думаю, что только одно провидение может устранить наши затруднения, если богу будет угодно сжалиться над нами».

Торговля переживала плачевные дни: выгодные сношения с Испанией были прерваны войной, налоги и пошлины непомерно выросли. Безработица, обнищание со всех сторон вызывали жалобы и протесты. Сити отказывало протектору в займах.

Кромвель не мог не видеть, что в хозяйственной сфере режим его терпит фиаско. Ничего не оставалось делать, как думать о созыве нового парламента, но на какой основе? Ни «Орудие управления», ни «Смиренная петиция», как показал опыт, не годились. Девять приближенных, избранных Кромвелем для совета по этой части, тщетно ломали голову над конституционными вопросами. Как сохранить порядок и спокойствие в новом парламенте? Как не допустить туда республиканцев и кавалеров? Может быть, пойти на сговор с Ледло и Вэном — их ясные головы пригодятся протектору? А может быть, лучше снова возбудить вопрос о короне, благо главный ее оппонент Ламберт устранен от дел? Они не видели выхода. Беспокойство овладело самыми дальновидными из придворных. Генри Кромвель чувствовал эту безысходную тревогу и летом писал из Ирландии Терло: «Да есть ли у вас вообще какая-нибудь положительная конституция, которой можно было бы присягнуть? Не зависит ли спокойствие страны единственно от жизни его высочества, от его исключительного усердия и способностей и личной заботы об армии, которую он создал и которой командует? Право же, помимо перста божьего (если я что-нибудь понимаю в делах Англии), только жизнь моего отца мешает страшному кровопролитию».

Прозорливость молодого Генри делает ему честь: как показали дальнейшие события, только авторитет Кромвеля спасал страну от смуты, от мятежа, анархии, от реставрации Стюартов, наконец. А жизнь клонилась к закату. 24 апреля протектору исполнилось пятьдесят девять лет. Массивные плечи его ссутулились, лицо стало одутловатым, волосы поредели, поседели. Его одолевали старческие немощи — бессонница, подагра, головокружения, боли в пояснице. Но дух клонился к упадку всего заметнее. Не было больше пламенных, искренних порывов, окрыленной веры в свою великую миссию. Да, он достиг высшей власти в стране, но доставляла ли она ему то удовлетворение, которого он желал? Вряд ли.

Лица самых надежных соратников вереницей проплывали перед ним в мучительной, густой тьме бессонных ночей: Лилберн, Ледло, Генри Вэн, Ламберт… Все они отвернулись от него, предали. Горечь пережитых измен и разочарований породила подозрительность, недоверчивость. Общительный и внимательный к людям прежде, теперь Кромвель стал нелюдимым. Временами он подолгу сидел у себя в комнате, запершись, не велев никого пускать. Только с дочерьми и с Терло он «бывал еще весел и на время забывал свое величие».

Множество покушений на его жизнь и сознание, что от него зависит все — порядок, мир, общественное благополучие, — сделали его крайне осторожным. Говорили, что он не? доверял никому, даже личной охране, даже близким родственникам. В каждого иностранца он всматривался как в возможного тайного врага или убийцу, носил под одеждой тонкую кольчугу и никуда не выходил без гвардейцев.

И вот зловещая гостья с острой косой все чаще стала появляться в его доме, как бы предупреждая, как бы. грозя хозяину. В феврале умер от чахотки молодой муж Фрэнсис — Роберт Рич. Всего три месяца прошло с их великолепной разгульной свадьбы — и вот уже оделась юная вдова в черный траурный наряд. Вскоре за ним последовал в иной мир его дед, граф Уорик, отказавшийся занять место среди новых лордов. В июне опочил годовалый внучонок Оливера — младший сын Бетти Клейпол. А сама Бетти тяжко заболела.

Милая, живая, своенравная дочка — самая любимая дочка Бетти, которая в шестнадцать лет вышла замуж по своему выбору за Джона Клейпола, «нечестивого кавалера», и всегда просила отца за кого-нибудь из осужденной роялистской братии, лежала теперь в Гемптон-Корте, мучимая печалью о сыне и сильными болями, с которыми не могли справиться врачи. Когда стало ясно, что недуг ее опасен для жизни, Оливер со всей семьей и двором переехал в Гемптон-Корт. Он сам взялся ухаживать за больной. Душные июльские ночи напролет просиживал у ее изголовья, терзаясь видом ее страданий и своим бессилием. Он забросил государственные дела, лишь изредка выходил к иностранным послам с красными от бессонницы глазами, шаркающей старческой походкой.

В первые дни августа Бетти почувствовала себя немного лучше, и изнуренный отец впервые проспал всю ночь. Утром 6 августа она умерла. Ей было в ту пору двадцать девять лет.

Кромвель чувствовал себя настолько разбитым, опустошенным и больным, что даже не поехал на похороны, состоявшиеся 10 августа. Через неделю сильный приступ его старого недуга, подхваченного еще в ирландских болотах, свалил его — началась лихорадка. Но душевная боль была сильнее физического недуга. Он страдал невыносимо. В поисках утешения он велел принести Библию и прочесть ему отрывок из посланий апостола Павла. Когда текст был прочитан, он сказал:

— Это место уже однажды спасло мне жизнь, когда мой старший сын умер, что пронзило, как кинжалом, мое сердце; но это спасло меня.

Лихорадка, оправдывая свое название трехдневной, отступила, и 19 августа Кромвель участвовал в заседании Государственного совета. На следующий день он настоял, чтобы его вывели на прогулку, и проехался немного в окрестностях замка. Навстречу ему попался знаменитый квакер Джордж Фокс с очередным прошением. Кромвель уже несколько раз не без интереса беседовал с этим просветленным человеком и сейчас велел ему прийти завтра. Фокс, пораженный, долго смотрел ему вслед. «Еще до того, как я подошел к нему, — записал он в своем дневнике, — я увидел и почувствовал дуновение смерти, от него исходящее. А когда я подошел к нему, он выглядел как мертвец».

На следующий день Фоксу отказали в приеме: протектор слег опять.

24 августа его по настоянию врачей перевезли в Уайтхолл: в Гемптон-Корте, за городом, было сыровато, а дело клонилось к осени. Но переезд только ухудшил состояние больного. Вечером озноб уже снова бил его, и дух начал слабеть. Много раз он механически повторял Символ веры, но надежды не было в его тоне. Возможно, его донимали укоры совести? Трижды слышали, как он шептал: «Страшное дело — попасть в руки бога живого». Раз он подозвал к себе капеллана (несколько домашних проповедников день и ночь молились о его здоровье в соседнем покое).

— Скажите мне, — спросил больной, — возможно ли однажды избранному потерять благодать?

— Нет, невозможно, — твердо ответил богослов, искушенный в догматах кальвинистской веры. Вздох облегчения вырвался из груди Кромвеля. Он поднял глаза и прошептал:

— Тогда я спасен. Ибо я знаю, что некогда мне была дарована благодать.

30 августа страшная буря пронеслась над Лондоном. Ураган, словно игрушки, опрокидывал церковные колокольни, срывал крыши с домов, топил корабли на Темзе. В парках и окрестных лесах бурелом проложил гигантские просеки, на полях развеяло собранный в снопьг урожай. Невиданные смерчи закручивались в воздухе; их темные вершины упирались в небо.

Грохот и завывания бури проникали за толстые стены Уайтхолла, заставляя вздрагивать и громче повторять слова молитвы всех его обитателей. Когда буря немного утихла, сознание Кромвеля как будто прояснилось, ему стало полегче. Он снова сказал, что не умрет на этот раз — будет жить, чтобы завершить свое дело. Приступов не случилось и на следующий день, но слабость была очень велика.

В эти последние дни протектора Оливера Кромвеля только один человек отваживался входить к нему с государственными делами — вернее, с одним-единственным важнейшим государственным делом, — и этот человек был Джон Терло. А дело, ради которого он донимал вопросами умирающего и уже отрешенного от мирских забот протектора, было назначение преемника. Согласно последней конституции — «Смиренной петиции и совету» — протектор сам должен был назначить себе преемника. И пока такое назначение не сделано, государственные мужи — те, кому предстояло жить и править страной после Кромвеля, — не могли спать спокойно. «И поистине, милорд, — писал бессонный и внимательный Терло в Ирландию Генри Кромвелю, — мы имеем все основания бояться, что дела наши будут очень плохи, если ныне господь призовет к себе его высочество. Не то чтобы шансы Карла Стюарта, как я думаю, были столь уж велики или его партия так уж сильна сама по себе, но я боюсь наших собственных разногласий, которые могут быть довольно велики, если его высочество не выберет и не назначит до того, как умрет, своего наследника…»

30 августа, когда бушевал ураган, Терло решил, что момент настал. Он наклонился к больному и спросил его, кого он желает назначить своим преемником. Кромвель был очень слаб и погружен в себя. Он не ответил ничего определенного — или, может быть, дал такой ответ, который не удовлетворил Терло…

Терло, как и других членов совета, устраивал только один кандидат — Ричард Кромвель. Простоватый и покладистый «сельский джентльмен» мог на первых порах понравиться всем. Советники диктовали бы ему свою волю; пресвитерианам и консерваторам по душе было то, что Ричард не запятнал себя причастностью к казни короля и наследовал власть как старший сын, по монархическому принципу. С другой стороны, республиканцы надеялись вынудить слабохарактерного Ричарда сделать некоторые уступки в свою пользу. Терло поэтому домогался от сотрясаемого лихорадкой протектора назначения именно Ричарда.

2 сентября стало ясно, что Кромвель умирает. Он часто впадал в забытье, а то вдруг становился беспокойным, все время что-то говорил.

В этот день Терло и еще четыре приближенных вошли к протектору с попыткой добиться окончательного назначения. Но было уже поздно. Кромвель метался, что-то невнятно бормотал, бредил. Люди ему мешали. Ему надо было решить для себя какую-то важную задачу, испросить, быть может, милости божьей на этот последний свой час. Люди склонялись над ним, заслоняли тусклый свет, проникавший сквозь сдвинутые портьеры, они чего-то от него хотели.

— Так Ричард, Ричард?.. — назойливо спрашивали они.

Он кивнул им — лишь бы поскорее ушли — и продолжал свой нескончаемый бессвязный монолог, обращенный к небесам.

В ночь со 2 на 3 сентября он стал очень беспокоен; бормотание его сделалось громким, отрывистым, невнятным. Ему предложили выпить лекарства и заснуть, но он вдруг ответил резко:

— Моя забота — не пить или спать, моя забота — поспешить поскорее уйти.

Наутро он потерял дар речи, и между тремя и четырьмя часами пополудни, 3 сентября, в памятный и славный день, даровавший ему величайшие победы — при Денбаре и Вустере, — лорд-протектор Оливер Кромвель скончался.

Эпилог

В Вестминстере среди потемневших старинных зданий из красного кирпича одиноко высится на белом постаменте строгий памятник. Человек в латах и высоких кавалерийских сапогах стоит, слегка склонив голову. В правой руке он держит меч, в левой — Библию, орудия своей власти. Голова его не покрыта, лицо сурово и печально. У подножия постамента лежит величественный лев — традиционный британский символ. Таким он спустя века предстает глазам наших современников — вождь английской революции, джентльмен по рождению, воин, цареубийца, завоеватель и диктатор, так и не ставший королем, — Оливер Кромвель.

О чем говорит нам этот образ? Прежде всего — о революции. Первой буржуазной революции «европейского масштаба», которая разрушила оковы феодальных ограничений в экономике, смела сословные привилегии, расшатала главный оплот абсолютизма — англиканскую церковь, а саму королевскую власть низвергла, короля привела на эшафот и провозгласила в Англии республику. Это означало «победу нового общественного строя, победу буржуазной собственности над феодальной, нации над провинциализмом, конкуренции над цеховым строем, дробления собственности над майоратом, господства собственника земли над подчинением собственника земле, просвещения над суеверием, семьи над родовым именем, предприимчивости над героической ленью, буржуазного права над средневековыми привилегиями».

Правда, это была буржуазная революция и буржуазная республика, со всеми ее слабостями и компромиссами: боязнью народных движений, страстью к наживе и завоевательной внешней политикой. Но буржуазия была в те времена еще молодым, подымающимся классом, возросшим в ходе борьбы с застоем средневековья. Она выдвигала из своей среды отважных, не боящихся решительных действий революционеров, которые смело шли на борьбу, подчас привлекая на свою сторону широкие народные массы. В.И. Ленин указывал, что английская буржуазия эпохи революции XVII века не боялась идти вместе с народом, «не вздыхала по случаю „нетерпимости“ меньшого брата, не строила кислых гримас по поводу „слишком пламенных ораторов“ из числа этого меньшого брата, а сама поставляла ораторов (и не только ораторов) самых пламенных, будивших чувство презрения к проповеди «терпимости», к бессильным воздыханиям , к колебаниям и нерешительности. И из числа этих пламенных ораторов находились люди, в течение веков и веков оставшиеся светочами, учителями, несмотря на всю историческую ограниченность, зачастую наивность их тогдашних представлений о средствах избавления от всяческих бедствий». В.И. Ленин ставил этих ранних буржуазных революционеров в пример трусливой и соглашательской буржуазии эпохи империализма.

Самой типичной фигурой английской революции, отразившей все ее противоречия и сложности, являлся небогатый сельский сквайр — землевладелец, пуританин, враг официальной церкви и королевского произвола. Таким именно сквайром и был Оливер Кромвель. В чем-то он близок народу; он умеет говорить с ним на одном языке; он верит в бога так же, как простые люди его времени. Он идет вместе с народом в борьбе против короля, епископов, лордов. Он ведет в бой народную армию против сторонников абсолютной монархии и благодаря своим качествам выдающегося полководца одерживает блестящие победы. Он уступает народным требованиям и соглашается казнить короля и установить в Англии республику. Когда же республика в лице «охвостья» Долгого парламента демонстрирует всему миру свою лживую, трусливую, корыстную сущность, он смело разгоняет ее, может быть, неосознанно стремясь к более справедливому и гармоничному порядку. Недаром К. Маркс сказал, что «английский народ в лице Кромвеля разогнал Долгий парламент».

Но, представитель буржуазно-дворянского союза, Кромвель в то же время боится народа. Он не хочет уравнения в правах с низким людом — ни политического, ни тем более имущественного.