Жизнь замечательных людей (№255) - Кромвель

Кромвель едва успел открыть заседание, как на него сразу обрушился поток требований. Все они касались короля и лордов: их следует лишить права вето. Самые крайние из спорщиков, казалось, готовы прибегнуть к мечу. Армия выходила из повиновения, они все забылись!

— Вопрос о праве вето, — сказал он, — это дело парламента. А я сейчас буду говорить об армии. От нее поступило несколько деклараций. Приказы главнокомандующего относительно собраний нарушаются. Дисциплина, военная дисциплина — вот что забыто в армии. Я считаю, что никакое отдельное лицо, никакая отдельная группа в армии не имеют права созывать собрание роты или полка и ни в какой мере не могут освобождать армию от приказов главнокомандующего. Такой путь гибелен для армии. — Он возвысил голос: — Вы понимаете, что мы сами себя зарежем, если не будем подчиняться правилам войны, и потому я предлагаю всем подтянуться! Армия должна заниматься своими делами, парламент — своими, или он вообще не парламент. Поэтому предоставим ему самому решать, какой образ правления установить в английском королевстве.

Что тут поднялось! Кромвель снова почувствовал, что на него смотрят с ненавистью, как на предателя. Он и сам понимал, что попытки передать дело в руки пресвитерианского парламента неудачны — это собрание столько раз их подводило! Левеллеры не желали уступать. Все они — Уайльдман, Рейнсборо, Петти, Сексби — точно с цепи сорвались. Лорды не могут быть законодателями! Король не должен иметь никаких прав!..

Дни сменялись днями, последовательность прений уже трудно было уследить, заседания превращались в сплошной кошмар все тех же обвинений, аргументов, ссылок.

И Кромвель уговаривал, мирил, грозил и опять уговаривал. После одной из самых его длинных и удачно-примирительных речей вдруг поднялся никому не известный капитан Бишоп и заявил:

— Мы все тут стараемся оберечь того самого Человека Кровавого и те основы тирании, против которых господь с небес дал столь явные знамения. Я уверен, это приведет нас к погибели.

Вскочил обрадованный Уайльдман. Конечно, он выразил горячее одобрение этому Бишопу.

— Разве это разумно и справедливо, — с гладкой напористостью опытного оратора говорил он, — наказывать смертью тех, кто, повинуясь приказаниям, вел войну, а потом говорить о милосердии к тому, кто был главным актером в этой игре, кто был великим зачинщиком всего? Не я один думаю, что сохранение короля или лордов несовместимо с безопасностью парода…

Вот куда они вели… И остановить их было невозможно. 4 ноября они заявили, что избирательные права должны получить все граждане, кроме слуг и лиц, живущих подаянием. 5 ноября (Кромвель в этот день отсутствовал) они вынесли решение, что армия не желает новых переговоров с королем. В газетах писали: «Кромвель и левеллеры могут столь же хорошо примириться, как огонь и вода. Цель одних — народовластие, цель других — олигархия».

Всего этого было более чем достаточно. 8 ноября Кромвель приказал агитаторам и офицерам немедленно вернуться в полки, к исполнению своих прямых обязанностей. Заседания совета были прерваны, «Народное соглашение» передано комитету, составленному из одних офицеров. Совет армии прекратил свое существование.

Пока спорили, бранились, обвиняли друг друга офицеры и агитаторы, индепенденты и левеллеры, темные дела творились совсем недалеко от церкви святой девы Марии, и дела эти имели прямое отношение к тому, о чем велись дебаты. Карл, то ли монарх, то ли пленник в Гемптон-Корте, и не думал сдаваться, молчаливо ждать, пока армия решит его участь. Он, как когда-то Мария Стюарт, и в заточении был полон энергии, и тут вокруг него постоянно плелась сеть интриг и заговоров.

В этой истории все темно, и вряд ли когда-нибудь удастся разгадать ее до конца. Факты же сводились к следующему. В августе дальний родственник Кромвеля, женатый на дочери его кузена Гемпдена, полковник Роберт Хэммонд попросил отставки из армии на том основании, что «армия, по всей видимости, решила нарушить свои обещания по отношению к королю, и он не хочет участвовать в этом вероломстве». Хэммонд был, кроме того, племянником королевского капеллана. По его просьбе он был 31 августа назначен комендантом острова Уайт — тихого местечка у южного побережья Англии. Между 4 и 12 сентября остров Уайт посетил Оливер Кромвель. Цель его визита осталась неизвестной. Он долго беседовал с Хэммондом и после того поддерживал с ним постоянную переписку.

11 ноября в совете офицеров майор Томас Гаррисон, сектант и мистик, пересыпая свою речь цитатами из Ветхого завета, открыто обрушился на короля, назвал его Человеком Кровавым и потребовал привлечения его к суду за преступные деяния против своего народа. В этот же день Кромвель написал коменданту Гемптон-Корта, кузену своему Уолли, записку:

«Дорогой кузен Уолли! Здесь ходят слухи о готовящемся покушении на особу его величества. Умоляю вас поэтому позаботиться об усилении охраны, чтобы не дать свершиться такому чудовищному деянию».

Уолли немедленно показал это письмо королю — не для того, как он объяснил, чтобы напугать его, но чтобы уверить его в добром расположении офицеров.

11 ноября ночью Карл незадолго до смены караула вышел, никем не замеченный, через заднюю калитку дворцового сада. В лесу, в условленном месте, его ждали Эшбернем и Беркли с добрыми конями, и через несколько часов он был уже далеко от Лондона. Обмотав лицо шарфом, чтобы его не узнали, он скакал на юг, к морю.

Полковнику Уолли Карл оставил письмо, где сообщал, что побег его вызван не письмом Кромвеля, а чувством отвращения, которое он питал к своему положению пленника. Он просил также позаботиться о сохранении в должном порядке дворца, его любимых картин и обстановки. Последнее было похоже на издевательство.

Кромвель узнал о побеге короля в ту же ночь. Его послание спикеру парламента с сообщением о побеге короля датировано: «Гемптон-Корт. 12 ночи».

Через два дня всадники достигли южного побережья Англии. Эшбернем и Беркли посвятили во все коменданта острова Уайт Роберта Хэммонда, надеясь на его поддержку. Они просили укрыть Карла в Кэрисбрукском замке на острове или достать ему корабль и переправить на континент. Хэммонд смертельно побледнел, задрожал всем телом и воскликнул:

— О джентльмены, вы меня погубили!

Затем, несколько оправившись, заявил твердо, что вынужден взять короля под стражу. Верность парламенту (или страх перед Кромвелем?) победили личные симпатии. Король стал пленником Кэрисбрукского замка, в Лондон полетел гонец с донесением о случившемся.

Несколько дней спустя Кромвель поднялся в палате общин, чтобы сообщить о том, что король прибыл на остров Уайт и находится в надежных руках. Он говорил о том, каким честным и преданным человеком оказался полковник Хэммонд, с каким усердием он охраняет особу короля. Его веселость заставила некоторых проницательных людей подумать: «Не потому ли он так радуется, что король угодил как раз туда, куда ему, Кромвелю, было нужно?»

В самом деле, на острове Уайт король был далеко и от левеллеров, которые, того и гляди, готовы были пустить в дело свои угрозы, и от шотландцев, замышлявших его похитить. Он был в руках родственника Кромвеля, и за Кромвелем оставалось решающее слово. Так, по крайней мере, думали многие современники.

Кромвель и сам понимал, что решающее слово теперь за ним. Он ощущал в себе огромную силу. На 15 ноября был назначен общий смотр семи полков близ местечка Уэр, в Герфордшире. Еще в Пэтни было решено, что смотр войск будет проводиться по частям — так легче договориться с солдатами.

Полкам уже известно было о побеге Карла, но где он, еще никто не знал. Во все гавани и порты разослали специальные запреты: ни один корабль не должен отплыть от берегов Англии. Тому, кто укроет у себя короля и не сообщит об этом парламенту, грозили смертная казнь и конфискация имущества.

Брожение в армии готово было перейти в мятеж. Левеллерокие памфлеты ходили по рукам. Уайльдман писал, что Кромвель и Айртон предали дело народа и отстаивают интересы его врагов. Лилберн призывал: «Добивайтесь чистки нынешнего парламента!.. Настаивайте на выплате жалованья! Требуйте уничтожения церковной десятины; отмены монополий, принятия „Народного соглашения“! Но главное — не доверяйте генералам, ибо они в сговоре с парламентом!..» Кромвелю доносили, что многие левеллеры не столь настроены против Карла, как против него, Кромвеля. А в парламенте поговаривали, что Генри Мартен готов быть вторым Фелтоном: как тот вонзил кинжал в Бекингема, так Мартен теперь жаждет обагрить свой клинок кровью победителя при Нэсби.

Кромвель и Фэрфакс ехали верхом бок о бок, не переговариваясь, с тревогой вслушиваясь в шум, доносившийся издалека, с той стороны, куда они направлялись. Когда они въехали на холм и поле, покрытое войсками, открылось перед ними, они сразу заметили, что солдат прибыло больше, чем они ожидали: вместо семи полков явилось девять. Без разрешения прибыли полки Гаррисо-на и Роберта Лилберна — брата «свободнорожденного Джона». Они пришли вопреки приказу главнокомандующего, уже это само по себе являло бунт. На многих шляпах что-то белело: это были листки с текстом «Народного соглашения» и девизом: «Свободу Англии! Права солдатам!»

Какой-то всадник отделился от войска и помчался наперерез генералам. Кромвель узнал Рейнсборо. Весь вид его выражал независимость и решимость, на шляпе белел листок, в руке он держал текст «Народного соглашения». Кромвель сделал знак адъютанту, тот выскочил навстречу всаднику, толкнул его конем, вырвал бумагу, не дал подъехать к командованию. Полки зашумели.

Фэрфакс, взглянув на Кромвеля, тронул коня. Вместе они подъехали к первому полку, и Фэрфакс спокойным начальственным тоном произнес несколько слов. Он призывал солдат покончить с недовольствами, подписать присягу командованию и военному совету. Все обошлось мирно: солдаты дружно прокричали «ура», текст присяги пошел по рядам.

Второй, третий, четвертый полки подчинились столь же безропотно. Перед полком Гаррисона заговорил Кромвель. Возвысив голос, он перекрыл раздавшиеся было мятежные выкрики; солдаты, немного пошумев, подчинились. Белые листки со шляп исчезли.

Подъезжая к полку Роберта Лилберна, Кромвель ощутил такую враждебность, что сердце его мгновенно налилось яростью. Довольно уговоров! И в самом деле, в ответ на его хриплым голосом выкрикнутый приказ снять листки со шляп и удалиться восвояси никто не пошевелился. Он увидел близко против себя дышащие ненавистью лица солдат, мрачную решимость настоять на своем, не подчиниться. И это были его солдаты, его армия!

Он выхватил шпагу. Вы не хотите подчиниться, так я вас заставлю! Конь взвился на дыбы под его безжалостными шпорами. Солдатские лошади испуганно шарахнулись, ряды смешались, кто-то упал. Кромвель не помнил себя. Его шпага со свистом рассекала воздух, а другая рука срывала, рвала, комкала белые листки. Кого-то он ударил по лицу, с кого-то сбил шляпу.

— Хватайте зачинщиков! Вяжите их! — кричал он. — Я им покажу бунтовать!

Опомнившиеся адъютанты бросились ему на выручку, обезоружили четырнадцать человек. Тогда руки сами потянулись к шляпам, головы обнажились, листки стали исчезать. Солдаты то ли устыдились своего бунта, то ли убоялись безумного гнева командира.

Тут же устроили военно-полевой суд. В вопросах дисциплины Кромвель был беспощаден. Четырех приговорили к смертной казни, но пугающая бледность Фэрфакса, умоляющие знаки некоторых офицеров смягчили Кромвеля. Он уже начал остывать. Вместо четверых решили расстрелять одного — на кого падет жребий. Четверо солдат, уже без мундиров и шляп, протянули руки к соломинкам. Самую короткую, роковую, вытянул рядовой Ричард Арнольд.

Забили частую дробь барабаны, грянул залп, и молодой солдат упал, дергаясь и обливаясь кровью. Кромвель и Фэрфакс, адъютанты, мятежные солдаты, арестованные и те трое, которым волею судьбы удалось избежать расстрела, молча смотрели на корчащееся на земле окровавленное тело.

Барабанная дробь затихла. Кромвель и Фэрфакс повернули лошадей, солдаты строем, стараясь не смотреть на тех, кто суетился возле убитого, стали уходить с поля.

Смотры других полков несколько дней спустя прошли без происшествий.

Парламент, выслушав отчет Кромвеля о событиях в

Глава VI

Цареубийца

…Названный Карл Стюарт был и является вдохновителем, автором и продолжателем указанных противоестественных, жестоких и кровавых войн; и потому он является виновным во всех изменах, убийствах, грабежах, пожарах, убытках ж бедствиях нашего народа, которые были произведены и совершены во время названных войн и были вызваны ими.

Из обвинительного акта

Мы низвергли тирана таким способом, о котором христиане грядущих веков будут вспоминать с почтением, а тираны — с ужасом.

Кромвель

1. «Зловредная война»

Уэре, вынес ему благодарность. И только Эдмунд Ледло голосовал против.

Дорога была еще влажной после апрельских дождей, и лошади резво бежали, ловя ноздрями благоуханный весенний воздух. Соломенные крыши лондонских предместий остались позади. Топот копыт тяжело вооруженной кавалерии не мог заглушить ликующего гомона птиц. Было начало мая 1648 года. Яркое солнце, прелесть цветущей земли, свежая зелень рощ вселяли в сердце радость и надежду. Но еще большую радость давало это упорное и быстрое движение к цели, понятной и близкой всем — от генерала до последнего новобранца из пехоты. Армия должна покончить с роялистами, которые подняли мятеж в Южном Уэльсе, и наказать предателей, переметнувшихся на их сторону. Вторая гражданская война началась.

Для лейтенант-генерала Оливера Кромвеля, в который уже раз ведшего свои войска против сторонников короля — кавалеров, это было новой огромной заботой, но и спасением. Два года прошли в мире, но что это был за мир! Последние месяцы он чувствовал себя, словно медведь на травле. Его ненавидели и подозревали все, набрасывались, словно своры собак, с разных сторон и норовили ухватить побольнее.

Роялисты на все лады повторяли его горькие слова против короля в Вестминстере и теперь обвиняли в том, что он сам хочет стать королем, — обвинение, столь часто повторявшееся после! Едкие стишки, пасквили, карикатуры на него распространялись с некоторых пор в Лондоне.

Король придет, но какой?

Кто сможет стать королем?

Ах, наш милый Оливер, храбрый дюжий Оливер,

Тонный и галантный…

Дальше, конечно, шло что-нибудь про его нос. Их убогое остроумие все вертелось вокруг самой внушительной части его лица — они не могли придумать ничего поновее. Ладно, он им уже натягивал нос не раз на поле битвы и сейчас щадить их не собирается. С кавалерами было проще всего: они были враги явные, и сражаться с ними следовало мечом, насмерть.

С парламентом дело обстояло посложнее. В ряды почтенных пресвитериан, сидящих в Вестминстере, не ворвешься со шпагой наголо, круша направо и налево. Здесь приходилось говорить долгие речи, призывать бога в свидетели, даже слезы проливать. И все равно они его ненавидели. Пресвитериане, эти лукавые сребролюбцы, дрожавшие за свои капиталы, давно уже хотели договориться с королем и вернуть его на трон, а их было большинство. Им надоели «неустройства». 3 января, когда обсуждался отказ короля принять весьма умеренные предложения палаты, они готовы были отказаться от всех с таким трудом добытых завоеваний — лишь бы договориться. О, как возмутились тогда честные индепенденты, противники произвола! Импичмент против короля — привлечение его к суду за государственные преступления, — вот какие грозные слова впервые во всеуслышание прозвучали в парламенте. Кто-то сгоряча даже потребовал низложить монарха совсем.

Айртон, когда-то изучавший право, уверенно заявил, что раз король отказывает в покровительстве своему народу, то народ вправе отказать ему в повиновении. Кромвель слушал, слушал все это и наконец поднялся сам. Он попытался убедить их — без излишних крайностей — прекратить переговоры с коварным и ничтожным монархом. «Король обладает, — говорил он, — большим умом и большими способностями, но он такой двоедушный, такой фальшивый человек, на него не следует полагаться. Уверяя нас в своей любви к миру, он ведет тайные переговоры с шотландцами, чтобы подвергнуть народ опасностям новой войны. Настал час, когда парламент должен сам управлять государством…»

Его речь возымела действие: парламент постановил прекратить всякие сношения с королем. «Никаких обращений» — так и назвали этот билль. В нем перечислялись преступления короля: он нарушил права парламента, развязал войну против своего народа, отказался от мирных предложений. Поэтому нарушение билля будет рассматриваться как государственная измена. Но их решимости хватило ненадолго. Карл оставался для них прежде всего божьим помазанником, и они втайне трепетали перед ним, даже когда оказывали ему сопротивление.

К весне верноподданнические чувства овладели ими с новой силой. Совсем недавно, 28 апреля, они постановили, что «основы управления Англией», то есть монархическая конституция, не должны претерпевать изменений. И отменили свой собственный билль «Никаких обращений». Наоборот, приняли решение о возобновлении переговоров с «его величеством».

Больше всего они боялись армии и старались вредить ей, как только могли. 2 мая они издали «Указ о подавлении ересей и богохульства», где говорилось, что смертной казни подлежит всякий, кто отрицает учение о Троице, о божественной природе Христа, о боговдохновенности Священного писания, о воскресении и Страшном суде. Они прекрасно знали, сколь распространены всякого рода секты и ереси в армии, и хотели дать ей почувствовать свою силу. Но этого мало. Они искали способов вообще распустить армию — оплот республиканских надежд. Для начала они упорно отказывались платить ей жалованье. Даже ему, лейтенант-генералу и признанному вождю «железнобоких» (хотя формально главнокомандующим оставался Фэрфакс), они снизили дневное содержание с четырех до трех фунтов. Он ответил им тем, что пожертвовал «на общее дело» пять тысяч фунтов и отказался от пожалованных ему денег за Ирландию. В отличие от них он был равнодушен к деньгам. Но тайные осведомители снова и снова докладывали ему, что пресвитериане в парламенте только ждут удобного случая, чтобы обвинить его в государственной измене, навсегда лишить всех должностей и влияния в армии. Тогда-то он узнал и о готовящихся покушениях на его жизнь.

Парламентских пресвитериан и толстосумов Сити можно понять: роялисты в последнее время наступали со всех сторон. На острове Уайт они попытались силой, собрав вооруженную толпу, освободить короля из темницы. 27 марта, в годовщину воцарения Карла, они на улицах Лондона открыто пили за его здоровье. И еще заставляли прохожих в скромном пуританском платье делать то же самое. Некий мясник, говорят, грозился искромсать королевского стража, капитана Хэммонда, как бычью тушу. 9 апреля лондонская чернь, вооружившись мушкетами, пиками, дубинками, заполонила улицы вокруг Уайтхолла с криками: «Да здравствует король Карл!», «Бог и король!» Им, видите ли, во исполнение парламентского указа не позволили пить и гонять шары в день господень! Пришлось пустить против них знаменитую боевую кавалерию, достойную лучшего применения. Айртон, зять и верный соратник, собственноручно убил тогда их вожака и разогнал толпу. Но они поднимали голову по всей стране — приходили известия о бунтах в Уилтшире, о том, что в Кенте игра в мяч превратилась в шумный скандал под роялистскими лозунгами, о побеге из-под стражи второго сына короля, юного герцога Йорка, о захвате Норича, об объединении вокруг герцога Ормонда в Ирландии…

Но больше всего его беспокоила армия. Его детище и оплот, его гордость — она тоже, казалось, была готова взбунтоваться против своего командира. Раздоры сеяли уравнители — левеллеры, как их называли. Мало того, что они требовали суда над королем и правления только одной палаты общин (слыханное ли дело!), они не желали слушаться своих офицеров. Его самого, Кромвеля, они не далее как прошлой осенью объявили предателем за попытку договориться с королем.

Он попытался еще раз помириться с ними, созвав их на обед в своем доме на Кингс-стрит вместе с ведущими офицерами и вождями индепендентов в парламенте. Элизабет тогда пришлось немало потрудиться. Ее хозяйственные дарования были выше всяких похвал: обед удался на славу. Когда первый голод был утолен, речь опять зашла о форме правления. Ледло, Вэн, Хетчинсон, Гезльриг открыто заявили, что они против монархии, что короля следует призвать к ответу за пролитую кровь, и стали требовать от него откровенности.

Против монархии! Да понимают ли они, что говорят! Кромвель знал с детства, что монархический способ правления наилучшим образом отвечает общему миропорядку. Как в небесах единый владыка — господь, так и на земле, в государстве, должен править один король — божий помазанник.

Он уклонялся, отнекивался и наконец, припертый к стене, внезапно оборвал разговор: схватил подушку, с силой бросил ее в голову Ледло и выбежал на лестницу. Ледло швырнул подушку ему вдогонку, и он почти кубарем скатился вниз. Он никогда не был теоретиком, и абстрактные схемы республиканцев, их слова о свободе, равенстве, естественном праве не увлекали его, а настораживали. А их бесила его нерешительность.

И вот когда уже все, казалось, должно было обернуться против него и приходилось снова искать крайний выход (разогнать парламент и передать всю власть армии? внезапно заболеть? бежать на континент?), — вторая гражданская война грянула сразу с трех сторон, и он был спасен.

В апреле пришло известие, что в Южном Уэльсе взбунтовались отряды полковника Логарна. Мятежники подняли королевское знамя и пошли на соединение с полком Пойера к Пемброкскому замку. Пойер, фрондер и пьяница, еще в феврале отказался служить парламенту, пока ему и его гарнизону не заплатят жалованья. Вскоре весь Пемброкшир был охвачен мятежом.

Этого было мало. 2 мая в Лондоне стало известно, что пять дней назад шотландцы, предводительствуемые герцогом Гамильтоном, подвели свои войска к границе; сэр Мармадюк Лангдейл, один из главарей английских роялистов, захватил Бервик, а затем Карлайл. Ворота для нападения на Англию с севера были открыты.

Кромвель знал о тайных переговорах шотландцев с королем, узником Кэрисбрукского замка на острове Уайт. Недаром он поддерживал оживленную переписку со своим кузеном Хаммондом. В декабре шотландские лорды заключили с Карлом договор, текст которого, завернутый в свинец, был тайно закопан в саду. Король соглашался установить в Англии на три года пресвитерианское церковное устройство и делал множество уступок шотландцам, а те обещали силой оружия вернуть ему трон. В апреле шотландцы составили новый заговор о похищении короля. Теперь, 26 апреля, они прислали парламенту ультиматум: требовали обязательного введения Ковенанта во всей Англии, установления государственной пресвитерианской церкви, запрещения всех прочих пуританских религиозных течений, роспуска армии «сектантов» и возобновления почетных переговоров с королем. Более смелые требования трудно было придумать.

Но трусость парламентского большинства была беспредельна. Куда девался их боевой пыл первых лет революции! Они тут же послушно ответили: да, они согласны не изменять управления Англией посредством короля, лордов и общин. Они согласны поддержать Ковенант и объединиться с шотландцами, чтобы предложить королю — в который раз! — их старые условия.

Это было уже слишком. В конце апреля Кромвель покинул Лондон и явился в ставку армии — в Виндзор. После многих встреч и приватных бесед собрали совещание офицеров — присутствовали командиры, индепенденты, левеллерские агитаторы, сторонники самых крайних мер. Три дня прошли в покаянных молитвах и политических дебатах. Король и его приспешники вновь поднимают оружие против парламентской армии! В глазах присутствующих это было чудовищным преступлением.

1 мая единодушно решили: «Карл Стюарт, Человек Кровавый, должен быть призван к ответу за пролитую им кровь и за тягчайшие преступления против бога и народа». 5 мая совет армии постановил, что «ни этот король и никто из его потомков не будут королями в Англии».

Вот уже несколько дней Кромвель скакал на запад, в дикий Уэльс, земли которого, кстати, были недавно пожалованы ему палатой общин. В дороге он узнал, что еще один очаг роялистской смуты вспыхнул в центральных графствах, всегда верно стоявших за парламент. 4 мая жители Эссекса потребовали возобновления переговоров с королем и роспуска армии. 16 мая семьсот или восемьсот человек от графства Серри явились в Лондон: они желают вернуть короля в Уайтхолл и передать ему всю полноту власти. Парламентская стража не хотела пускать их, и в драке было убито несколько человек. Вернувшиеся подняли восстание, захватили Сэндвич, Дувр, Рочестер. Вдобавок взбунтовался флот у берегов Кента. На подавление мятежников в южные и восточные графства отправился сам главнокомандующий Фэрфакс, на север послали способного двадцатидевятилетнего генерала Ламберта. Это были тревожные известия.

И все же он был в отличном настроении. Только что, 25 апреля, ему исполнилось сорок девять лет, но он был бодр, полон сил и радовался предстоящей встрече с врагом. Он легко вскакивал на коня, его плотное тело превосходно держалось в седле. С годами он стал все больше походить на мать: мясистые щеки, резкая складка под подбородком, лицо широкое, некрасивое, умное. Однако в отличие от материнских портретов это лицо было суровым, очень суровым, взгляд — тяжелым и меж бровей — две неизгладимые морщины, прорезанные заботами и глубокими, истовыми раздумьями.

Снова он чувствовал, что предназначен исполнить великую миссию. Он понимал преимущества парламентского лагеря: единство в борьбе против коварного Карла, единство в вере, сознание правоты своего дела, национальное единство, наконец. Против него же выступали разрозненные и враждующие между собой силы: ирландские католики, уэльские англикане, шотландские пресвитериане, английские роялисты, ненавидевшие и подозревавшие друг друга.

Утром 8 мая, не доезжая двух миль до Глостера, Кромвель остановил войска, чтобы произвести смотр. Около шести с половиной тысяч человек — кавалерия и пехота — выстроились перед ним в широкой долине. Самые верные, испытанные в боях офицеры стояли в рядах, его выученики и товарищи: Прайд, Ивер, Оки, Хортон. Утреннее солнце поблескивало на дулах мушкетов, на легких латах пехоты, на шлемах драгун. Они были прекрасно вооружены — его солдаты. Ему не хватало только тяжелой осадной артиллерии, обоз должен был прибыть позже.

Кромвель пришпорил коня и подъехал к головному отряду.

— Солдаты! — крикнул он и с удовольствием заметил, как мгновенно выровнялись и притихли ряды. — Я много раз рисковал своей жизнью вместе с вами, и вы вместе со мной. Мы боролись против общего врага нашей страны и против куда более могучих сил, чем сейчас. И потому давайте призовем на помощь всю нашу решимость и будем биться с той же отвагой и верностью, с какой бились всегда! Вместе победим или умрем вместе!

Каски полетели в воздух, дружное «ура» было ему ответом. Ветераны Марстон-Мура и Нэсби, его «железнобокие», громкими криками выражали ему свою преданность. На поле битвы они не задумываясь готовы были жертвовать собой, сражаясь бок о бок со своим командиром. Он с чувством, похожим на раскаяние, вспомнил Уэр, треск барабанов, последние судороги залитого кровью Арнольда…

Осада Пемброка затянулась. Древний замок, заложенный еще во времена норманнского завоевания, был поистине неприступной твердыней. Он стоял на узком мысу, глубоко выступающем в море. В часы прилива волны плескались у самых его стен, уходящих ввысь на 75 футов. От суши его отделял глубокий ров. Ширина стен достигала 20 футов, но главное — замок прекрасно снабжался пресной водой: в толще известняка, на котором он стоял, имелась пещера, и в ней, в глубине, — источник. Помимо того, вода шла по трубе из города. Замок защищали около трехсот бывших солдат парламента во главе со старым циником Пойером и майор-генералом Догарном. Они знали, что, если замок падет, им, ренегатам, не дождаться пощады. Отчаянная решимость и надежда на помощь с моря придавали им силы.

Да, осада непредвиденно затягивалась, и бодрые донесения Кромвеля, полные уверенности в скором падении замка, оказывались, увы, пустыми словами. Положение его отрядов было тяжелее, чем ему хотелось бы признать. Им не хватало самого необходимого: обоз с тяжелыми пушками застрял где-то по дороге, а легкие малокалиберные кулеврины могли разве что снести несколько мельниц и поджечь два-три дома, не более. Стены же оставались неуязвимыми. Осадные лестницы оказались бесполезны: они были слишком коротки, с ними нельзя было решаться на штурм.

Его солдатам приходилось туго. Говорили, что осажденные уже поедают своих коней, но и осаждающим было немногим лучше. Те хоть жили в домах, под крышами, а тут приходилось второй месяц стоять походным лагерем, в палатках, пропитавшихся сыростью от частых дождей. С продовольствием того хуже. Страна вокруг нищая, а последние неурожайные годы и вовсе ее опустошили. Жители приносили только хлеб, и то по непомерно высокой цене. А где взять денег, если жалованье из Лондона опять запаздывало?

В округе то здесь, то там вспыхивали мятежи, ходили слухи о каких-то заговорах…

Наконец 4 июля прибыли корабли с долгожданной тяжелой артиллерией, и осада пошла веселее. Пушки били в одну точку, от гулких ударов земля вздрагивала и рвалась из-под ног, темное пятно на стене все расширялось. Замок был обречен. В это время к Кромвелю явился неизвестный, назвавшийся Эдмундсом. Он знает, где проходит труба, по которой пресная вода течет в крепость, сказал он. Труба была перекрыта, и 10 июля Кромвель послал командиру изнемогающего гарнизона ультиматум. «Без лишних угроз, — писал он, — я должен сказать вам, что, если мое предложение будет отклонено и тем самым несчастье и гибель обрушатся на бедных солдат и ваших людей, я буду знать, с кого взыскать за кровь, которая при этом прольется…»