Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Жизнь замечательных людей (№255) - Кромвель

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Павлова Татьяна / Кромвель - Чтение (стр. 20)
Автор: Павлова Татьяна
Жанр: Биографии и мемуары
Серия: Жизнь замечательных людей

 

 


Кромвель подошел к столу в середине зала, на котором лежал скипетр — символ парламентской власти. Он коснулся скипетра рукой.

— Что нам делать с этой игрушкой? — сказал он, и презрительная усмешка скривила его губы. — Уберите его.

Солдаты унесли скипетр. Депутаты, словно испуганное глупое стадо, толпились в направлении выхода. Кромвель снова обернулся к ним. Его ненависть еще не улеглась, но чувство стыда за свой гнев уже проснулось, и от этого стало еще горше.

— Вы, вы заставили меня сделать это! — почти со слезами крикнул он. — Я день и ночь молил господа, чтобы он лучше послал мне смерть, чем довел до такого дела!

Он увидел Мартена и бросил ему в лицо, что он старый развратник, и это была правда; другого назвал блудником, третьего — вором, четвертого — пьяницей. Даже Уайтлока он обвинил в несправедливости, а Вэну крикнул вдогонку:

— Шут гороховый!

Он выхватил у клерка злополучный билль, и никто потом не знал, куда этот билль делся.

Все было кончено: зал опустел. Двери заперли, и Кромвель с гудящей головой и опустошенным сердцем пошел домой, в Уайтхолл, где ждали его офицеры. Парламента в стране больше не существовало.

Вечером в тот же день он объявил Государственному совету, что отныне его полномочия прекращаются. Брэдшоу пробовал защищаться, предостерегать, но тщетно. И сам он, и его советники — Гезльриг, Лав, Скотт — видели, что дело проиграно. Государственного совета тоже не стало.

Весть о разгоне парламента мигом облетела страну. Но напрасно кое-кто из депутатов надеялся на народное возмущение: народ не поднялся. Уже давно никто не верил наглому «охвостью», кучке наживал и обманщиков. На улицах распевали песенку с припевом: «Дюжину парламентариев можно купить за пенни». Смелый разгон этих негодяев был встречен, напротив, с радостью. Кромвель опять стал героем дня, защитником угнетенных и. господним воителем, созданным для славных побед.

2. «Святые» у власти

«Поскольку после роспуска последнего парламента необходимо позаботиться о мерах к обеспечению мира, безопасности и хорошего управления республикой, для этого мною с ведома моего совета офицеров назначены различные лица, известные страхом божьим, верностью и честностью, на которых возлагаются великие задачи и высокое доверие… Будучи уверен в вашей любви к господу, мужестве во имя его и преданности делу его и всего доброго народа нашей республики, я, Оливер Кромвель, главнокомандующий всех армий и вооруженных сил этой республики, настоящим призываю и облизываю вас явиться лично и присутствовать в зале совета, именуемом Уайтхолл в Сити Вестминстера, 4-го числа ближайшего месяца июля… И от этого вы не должны уклоняться.

Дано за моей личной подписью и печатью 6 июня 1653 года.

Оливер Кромвель».

Такие приглашения получили сто двадцать восемь человек в Англии, шесть в Ирландии и пять в Шотландии. В указанный день они явились в Вестминстер и начали править республикой и называть себя «парламентом». Их уполномочил на это, как явствует из текста приглашения, лично Оливер Кромвель.

После разгона «охвостья» Долгого парламента Кромвель стал единоличным владыкой в Англии. И сам теперь должен был позаботиться об устроении государственной власти.

Разгон бесстыдного «огузка» вызвал в стране всеобщее удовлетворение. «Даже ни одна собака не тявкнула, ire то чтобы раздался хоть какой-то заметный ропот», — вспоминал позднее Кромвель. Жизнь в стране шла своим чередом: в Сити бойко торговали лавочники, работали суды и муниципальные власти, проповедники с кафедр призывали народ к покаянию. Иностранных послов заверили в неизменной дружбе английской республики.

На Кромвеля смотрели с восхищением и страхом. Самые ярые враги его — роялисты и пресвитериане — преисполнились теперь почтением и шепотом передавали друг другу, что теперь Карл Стюарт женится на дочери Кромвеля, который станет герцогом и вице-королем Ирландии. Нет, возражали другие, он сам возложит на себя корону, об этом уже есть договоренность с офицерами.

И другие враги его — враги слева, левеллеры, воспрянули духом. Изгнанник Джон Лилберн, недавно еще метавший громы и молнии против «тирана», прислал ему из Голландии полное надежд и восторгов письмо. Разгон Долгого парламента, писал он, — мера, ведущая к освобождению Англии. Это событие показалось «свободнорожденному Джону» настолько благоприятным переворотом, что он вопреки приговору суда сел на корабль и полетел на родину, обновленную и свободную.

Только городские власти Сити выразили протест и потребовали вернуть парламент на место. Но на это никто не обратил внимания.

Кромвель, однако, был далек от того, чтобы наслаждаться положением единоличного диктатора. Наоборот, ему казалось, что он не вынесет этого бремени. Власть в стране должна быть законной. Он чувствовал необходимость как можно скорее передать свои полномочия представительному органу.

Но какому? Ясно было, что всеобщих выборов назначить нельзя: если созвать парламент на основе старой, королевской конституции с ее высоким имущественным цензом и неравномерным распределением округов, — к власти, чего доброго, снова придут пресвитериане и замаскированные роялисты, и тогда все достигнутое в долгой борьбе пойдет насмарку; если же взять за основу лезеллерское «Народное соглашение», — власть получат бунтари-уравнители, и тогда страна будет ввергнута в смуту и анархию.

Нет, править Англией должны люди благочестивые, умеренные, преданные богу и в то же время доказавшие свою верность республике. Ведь и от «охвостья» требовалось, чтобы оно передало свою власть «известным лицам, людям богобоязненным и с установленной безупречностью».

В долгих совещаниях с приближенными Кромвель выяснил, что Ламберт, вождь офицерства, хочет видеть во главе государства небольшой совет из десяти-двенадцати человек; ведущую роль в нем должны играть офицеры армии. Этот совет составляет письменную конституцию и назначает выборы в новый парламент. Гаррисон, вождь сектантов, мечтал о большом «совете мудрых» из семидесяти человек, подобно иудейскому Синедриону.

Кромвель колебался, положение его было более затруднительным, чем когда-либо. Речь сейчас шла не о том, с кем идти, кого возглавить, кого поразить своим непобедимым мечом, а о том, чтобы выбрать новое политическое устройство страны, создать законную и справедливую власть. Как решиться на это? Какой путь выбрать? Кого послушаться?

Вероятно, Кромвель никогда не молился так усердно, как в эти недели. И решение пришло: он склонился к мнению Гаррисона. Новый правящий орган составлен был следующим образом: местные индепендентские конгрегации в каждом графстве по требованию Кромвеля и совета офицеров представили списки наиболее подходящих лиц; из них были отобраны 139 человек; после чего Кромвель, сознавая всю тяжесть и величие своей ответственности, разослал им за своей подписью приглашения явиться 4 июля в Вестминстер, дабы исполнять функции верховной власти.



В назначенный день в большом зале совета в Уайт-холле собрались члены нового законодательного собрания. Они расселись вокруг длинного стола. Зал наполнился офицерами. Кромвель вошел широкими, твердыми шагами солдата и остановился посредине, у окна. Его тяжелое лицо горело вдохновением, глаза были устремлены ввысь. Зал затих. Кромвель мысленно призвал имя божье на помощь и начал говорить.

Он честно, горячо рассказал им о том, чем вызван был разгон «охвостья»; о недовольстве народа этим нечестивым собранием и о последнем неизбежном насилии над ним — для спасения республики. Стыд за свое неистовство все еще жег его, и он говорил:

— Я совершенно откровенно могу сказать, как перед господом: сама мысль о каком-нибудь акте насилия была для нас хуже, чем любое сражение, в котором мы когда-либо участвовали…

Да, армия, которой народ доверил охрану своих прав, свершила это жестокое деяние, но армия же теперь вручает им, божьим избранникам, всю полноту власти, чтобы они употребили ее на благо народное. Совет офицеров теперь складывает свои полномочия; он прекратит свои заседания, как только они ему прикажут. Он подчеркнул, что они совсем особое собрание. И потому они должны следовать своему призванию и быть «мудрыми, чистыми, мирными, добрыми, отзывчивыми, плодоносными, беспристрастными, нелицеприятными».

— Мы должны быть сострадательными, — снова и снова повторял он, — терпимыми ко всем. Любить всех, прощать, заботиться и поддерживать всех… И если самый беднейший, самый грешный христианин захочет мирно и спокойно жить под властью вашей, — я говорю, если кто-либо захочет вести жизнь благочестивую и мирную, — пусть ему будет оказано покровительство.

Несколько часов длилась эта бессвязная, восторженная, полная ссылок на пророков и апостолов речь.

Прощаясь, Кромвель сообщил собранию, что оно будет действовать до ноября 1654 года; за три месяца до роспуска своего оно должно будет избрать тех, кто наследует его власть на следующие двенадцать месяцев. В ответ собрание пригласило Кромвеля, Ламберта, Десборо и еще двух офицеров войти в их состав.

Эти люди недаром с таким восторгом встретили апокалипсическую речь Кромвеля: они сами были проникнуты мистическими настроениями. Это были члены религиозных общин из Лондона и графств — в большинстве своем лавочники, небогатые сквайры, торговцы.

Среди них были родственники и приближенные Кромвеля: сын его Генри, тесть Дика Ричард Мэр, брат покойного Генри Айртона Джон Айртон; были и офицеры-соратники: полковник Монк, лорд Брогхилл. Вэн и Фэрфакс были приглашены, но заседать в собрании они отказались.

Самым активным членом нового органа власти показал себя впоследствии некто Прейзгод Бэрбон, кожевник и анабаптистский проповедник. Само имя его — Прейзгод, что значит «хвала богу», говорит о сектантской среде, из которой он вышел. Бэрбон был такой яркой фигурой, что весь парламент скоро стали называть не иначе как бэрбонским.

Большинство было настроено весьма умеренно; но имелись среди них и фанатики, готовые немедля ринуться в новый Армагеддон и установить в Англии Моисеев кодекс вместо основанного на римском праве законодательства.



Новая ассамблея начала свою деятельность с того, что 12 июля объявила себя парламентом. Они были полны рвения, эти «святые», они заявляли о своей вере в то, что над страной «занимается заря освобождения».

Они действительно собирались совершить огромную работу и принялись за нее с наивным усердием простых людей, незнакомых с юриспруденцией, не ведающих колебаний, прямо идущих к цели. «Реформа права, — говорил им Кромвель, — столь сильно взволновавшая умы, и ныне стоит на очереди». Они и принялись прежде всего за реформу права. В считанные дни назначили комитет для сведения всей запутанной массы английских законов в один небольшой кодекс — размера карманной книжки. Суд канцлера, существовавший века (его волокита и беспримерное крючкотворство вошли в поговорку), было сплеча решено отменить совсем. Они упразднили также церковный брак и заменили его гражданским; ввели регистрацию актов гражданского состояния; предложили не судить карманников и конокрадов за преступления, совершенные впервые; отменили сожжение для женщин.

Выдвигались еще более невероятные проекты: действительных, не мнимых, банкротов не следует заключать в долговые тюрьмы. Государственные налоги следует перераспределить и привести в соответствие с доходами населения. Казне не хватает средств — так пусть получающие высокое жалованье офицеры год прослужат бесплатно.

Кромвелю такая политика начинала казаться самонадеянной и неумной. Выходило, что не «святые», а дураки правили Англией, и дураки эти стали вскоре беспокоить его больше, чем мерзавцы, сидевшие в «охвостье». Они еще и не того понаделают!

И правда, их реформаторский пыл становился в его глазах все более оголтелым. Вот они уже отменили систему откупов при сборе податей; вот они обсуждают вопрос о компенсации беднякам убытков, нанесенных огораживаниями; вот они хотят совсем отменить акцизы…

Хуже всего — члены бэрбонского парламента с такой же смелостью взялись за церковные реформы. Они отменили право патроната, то есть право лендлордов-землевладельцев выставлять кандидатов на церковные должности. Тем самым церковное устройство изымалось из-под контроля собственников. А потом взялись за десятину. То, чего так настоятельно требовали от Долгого парламента многочисленные петиции, было уже близко к разрешению. «Пусть священников, — заявили „святые“, — содержат те, кто в них нуждается». А поскольку доход от десятины давно уже в большой своей части перешел в руки крупных сквайров и новых лендлордов (сам Кромвель получал от десятины существенную часть своих доходов), вся имущая Англия пришла в волнение: новый парламент, кажется, посягает на собственность! Пресвитериане и индепенденты начали находить общий язык: они вместе возмущались радикальностью новых законодателей, которые и парламентом-то называться не могут: ведь они не избраны народом, а назначены сверху. Особенно же неистовствовали офицеры: кому хочется целый год служить бесплатно?



Кромвель теперь мучительно краснел, когда вспоминал свою восторженную речь при открытии парламента. Это было глупо, это было непростительной слабостью — возлагать высокие надежды на простоватых самонадеянных мужиков. Вместо умеренных и разумных реформ, которые привели бы к установлению в стране порядка и спокойствия, они собирались, как казалось ему, совсем упразднить законы и собственность.

В середине июля в Лондон самовольно вернулся из изгнания главный бунтовщик — Лилберн. Его взяли под стражу и назначили суд. В парламент потоком пошли петиции в его защиту. Во время суда многочисленные толпы осаждали присяжных; Кромвелю пришлось держать наготове три полка во избежание всяких неожиданностей. 20 августа под громкие приветствия зала (даже солдаты, охранявшие вход, трубили в трубы и били в барабаны от радости) Лилберн был оправдан. Могло показаться, что снова наступают дни агитаторов и левеллеров. В народе говорили радостно: «Ренту лендлордов и десятины надо уничтожить разом…» Кромвель понимал, что сделал страшную, непоправимую ошибку. Четыре года спустя он еще будет со стыдом вспоминать то, что назовет «историей своей собственной слабости и глупости». «Право же, — скажет он тогда, — это было сделано по простоте душевной. Тогда казалось, что люди нашего закала, цельные, испытанные в боях, годятся на это дело и смогут достичь той цели, которая перед ними стояла. Мы все тогда так думали, и я тоже — к моему несчастью. Вот такие-то люди были отобраны и допущены к делу. И горькая правда в том, что результат, как оказалось, не соответствовал чистоте и простосердечию замысла». «Святые» вели себя так, что выходило: если человек имеет двенадцать коров, а сосед его — ни одной, то имущий должен поделиться своим достоянием. «Кто бы мог назвать хоть что-нибудь своей собственностью, если бы они дошли до этого?»

Это Кромвель скажет позже, а сейчас, осенью 1653 года, он в глубоком раздумье, в черной меланхолии, овладевшей им, писал зятю Флитвуду, мужу Бриджет, в Ирландию: «Поистине никогда более, чем сейчас, я не нуждался в помощи моих друзей-христиан!» Сознав тщету своих усилий, он хотел уйти от всего, удалиться в пустыню. «О, если бы я имел крылья, как голубь», — сетовал он.

И другие сомнения одолевали Кромвеля. Не было ли его желание передать верховную власть этим лицам просто выражением слабости, трусливой попыткой уйти от ответственности, возложенной на него богом? Не было ли это, как он сам говорил, «желанием, боюсь, весьма греховным, сбросить с себя ту власть, которую бог посредством совершенно явственных указаний вложил в мои руки?.. Сбросить, не дожидаясь, пока благородные цели нашей борьбы будут достигнуты и упрочены?».

Но одно дело сомнения, другое — открытые действия. Кромвель всегда долго колебался, прежде чем что-либо предпринять. И сейчас, в конце ноября, когда к нему пришел от имени офицеров Ламберт с проектом разогнать парламент и возложить на него, Кромвеля, корону, он колебался. Ламберт сказал ему, что, пока он не возьмет дело управления страной всецело в свои руки, неустройства будут продолжаться, снова начнутся смуты, польется кровь… Но Кромвель упорно отказывался. Как принять титул короля после казни законного монарха и торжественного провозглашения республики? Как разогнать собрание благочестивых проповедников, если ему твердо обещана спокойная деятельность до конца будущего года? Может быть, они еще одумаются и поведут себя мудрее?

Однако «святые» (они же «дураки») не собирались отступать. 10 декабря, в субботу, большинством в два голоса они решили возобновить вопрос об отмене десятины. Надо было действовать срочно — иначе они все перевернут вверх дном.

Ламберт все взял на себя. 11 декабря, в воскресенье, он собрал совещание умеренных членов парламента и ведущих офицеров. Он особенно напирал на то, что, если парламент будет заседать еще хоть один день, собственность «всех честных людей» будет поставлена под угрозу. Такая постановка вопроса убедила присутствующих. После того как они разошлись, Ламберт еще весь день встречался с разными людьми, вел переговоры, уламывал колеблющихся. К концу дня соглашение было достигнуто, и, что самое главное, — спикер Рауз, благочестивый ректор Итона, из бывших пресвитериан, заверил Ламберта в своей поддержке. Кромвеля в это дело решено было не посвящать.

На следующее утро, в понедельник, умеренная половина бэрбонского парламента явилась в зал заседаний очень рано — задолго до прихода радикалов. Немедленно по открытии спикер предоставил слово сэру Чарльзу Уолсли, бывшему роялисту, который обрушился на парламент с потоком обвинений. Попытка отменить десятину, сказал он, — это покушение на собственность. Присутствующие шестьдесят или семьдесят членов согласно кивали. Затем взял слово полковник Сайденхэм. Он заявил, что «назначенцы» пытаются уничтожить армию, задерживая налоги для выплаты ей жалованья, стремятся ниспровергнуть законы, церковь и собственность. «Законы и права англичан, — сказал он, — они хотят заменить собственным кодексом, составленным по закону Моисея». Присутствующие выразили согласие. Спешно, пока не прибыли фанатики-сектанты, было принято решение: «Дальнейшие заседания настоящего парламента в данном его составе не послужат для блага республики, и потому необходимо передать в руки лорда-генерала Кромвеля те полномочия, которые члены парламента от него получили».

Спикер поднялся со своего кресла, приказал сардженту взять в руки жезл, символ власти парламента, и торжественно направился к выходу. Сарджент с жезлом шел впереди, за спикером следовал клерк, а за ним — 50 или 60 депутатов. В таком порядке они прибыли в Уайтхолл, прошли к Кромвелю и передали ему жезл вместе с бумагой, в которой отрекались от своей власти в его пользу.

Когда радикалы-анабаптисты, милленарии и члены других народных сект явились на свои места в парламент, все было уже кончено. Бэрбонского, или Малого, парламента не существовало. Они расселись по местам и сидели до тех пор, пока отряд мушкетеров не вошел в зал.

— Что вы здесь делаете? — спросил их полковник, командир отряда.

— Ищем господа, — смиренно отвечали «святые».

— Ну так идите куда-нибудь в другое место, — грубовато скомандовал полковник. — Насколько я знаю, господь здесь не бывал за последние двенадцать лет…



Четыре дня спустя, 16 декабря 1653 года, в час дня из Уайтхолла вышла торжественная процессия. Офицеры в парадных мундирах, судьи в мантиях, чиновники, лорд-мэр и олдермены Сити в бархатных кафтанах с неизменными знаками своего достоинства шествовали между двумя шеренгами солдат к Вестминстеру. В большом зало канцлеровского суда на богатом ковре стоял обитый алым бархатом трон. Процессия с подобающей величавостью влилась в зал, заполнила его и расступилась, притихла: по пышному ковру тяжелой солдатской поступью прошел на середину, к красному трону, верховный правитель Англии. На нем был простой черный костюм и черный сюртук. Только шляпа, которую он не снимал в продолжение всей церемонии, была обшита широким золотым галуном. Его некрасивое умное лицо пятидесятичетырехлетнего человека было серьезно, брови нахмурены. Новая великая миссия тяжелым бременем ложилась на его широкие плечи.

Он встал возле трона. Вперед выступил генерал Ламберт со свитком в руке. От имени присутствующих он просил Кромвеля принять на себя титул и обязанности лорда-протектора Англии, Шотландии и Ирландии. Тут же была прочитана новая письменная конституция «Орудие управления».

Согласно ей Кромвель получал пожизненный пост лорда-протектора (покровителя) трех соединенных республик. Пост этот был не наследственным, а пожизненным. Протектор получал законодательную власть совместно с парламентом из четырехсот человек, который должен был избираться раз в три года; сессия продолжалась не менее пяти месяцев. Избирать в него могли только люди, имеющие не менее 200 фунтов стерлингов — в земле или движимости. Это был ценз, значительно более высокий, чем даже при Стюартах. Протекторат покоился исключительно на поддержке средних и крупных собственников. С другой стороны, избирательные округа были перераспределены в пользу городов и средних слоев населения — осуществилось то, чего требовали и Долгий парламент в начале своих заседаний, и «Главы предложений», и левеллерское «Народное соглашение».

Исполнительная власть вручалась протектору совместно с пожизненным Государственным советом из пятнадцати лиц, список которых был выдвинут советом офицеров и тут же прочитан. В него вошли родственники Кромвеля — генерал Десборо, Ричард Мэр, полковники Сайденхэм и Монтэгю, даже несколько представителей старых аристократических фамилий, вполне, впрочем, лояльных. Этот совет, конечно же, во всем будет послушен Кромвелю. Ни парламент, ни совет не имеют права изменить форму государственного правления, начертанную в настоящей конституции.

Очевидно было, что и парламент и совет — только камни в гигантской пирамиде, на вершине которой оказался он, Оливер Кромвель, выходец из скромной семьи хантингдонского сквайра. «Всякого рода указы, — читал Ламберт, — вызовы в суд, полномочия, патенты, пожалованья и другие распоряжения, которые до сих пор издавались… властью парламента, должны издаваться от имени и титула лорда-протектора, которым на будущее время будут производиться назначения всех должностных лиц и пожалования почетных званий в названных выше трех нациях… Он имеет право помилования и получения всех конфискаций, сделанных для публичных целей… Он должен располагать и руководить милицией и войсками как на море, так и на суше… Он должен руководить всеми делами, относящимися к поддержанию и укреплению добрососедских отношений с иностранными королями, правителями и государствами, а также с согласия большинства членов совета имеет право вести войну и заключать мир… Законы не могут быть изменены, налоги не могут вводиться без его согласия…»

Высшая власть, подобная королевской, вручалась этому грубоватому мужлану с красным обветренным лицом и мясистой складкой под подбородком, этому солдату с крупными мозолистыми руками. Высшей власти достиг он с помощью своего ума и характера, своей воли, своих военных талантов.

Хотел ли он этой власти? Стремился ли к ней как к заветной заманчивой цели, безоглядно сметая или, наоборот, коварно, втихомолку устраняя встающие на его пути препятствия? Вряд ли. Скорее он принимал ее как неизбежную и почетную, но тяжкую ношу, возлагаемую на него, но не этими людьми, которые подобострастно заглядывали ему в глаза, а самим богом. Перед принятием почетного титула он со слезами говорил, что лучше возьмет пастушеский посох, чем протекторский жезл, ибо мирское величие претит его духу. Но он видел, что принять на себя это бремя необходимо, чтобы удержать нацию от распада, от беспорядка, от внешних и внутренних врагов, которые готовы были отнять с таким трудом завоеванные свободы. Правление «святых» было его последним и, может быть, самым горьким разочарованием в возможностях демократии. «Другим ничего доверить нельзя; придется все делать самому», — вот какое чувство владело им в этот день, когда он публично соглашался принять знаки своего нового, высокого достоинства.

Ламберт кончил читать. Оливеру, не снимавшему шляпы (это полагалось по ритуалу), поднесли государственную печать; его усадили на трон. Затем подошел лорд-мэр и с поклоном вручил ему государственный меч и коронационную шляпу — древние символы, которые прежде вручались королю во время коронации. Кромвель вежливо принял их и потом возвратил мэру. Затем он подписал текст присяги. Церемония была окончена. Вереницей потянулись к нему люди с непокрытыми головами — принести свои поздравления, поклониться, польстить, напомнить о себе. Когда их долгий поток иссяк, Кромвель поднялся и, встав во главе этой многоликой, пестро-нарядной, подобострастной толпы придворных, двинулся обратно в Уайтхолл, в Банкетный зал. Лорд-мэр с непокрытой головой нес за ним государственный меч. Солдаты сопровождали его приветственными криками.

Пока празднество продолжалось в Банкетном зале, герольды в Сити, на Палас-ярд, на других площадях Лондона громко читали перед толпами народа текст провозглашения нового властителя. В четыре часа пополудни ударили пушки — троекратный салют увенчал великий день.



К верховной власти Кромвель пришел усталый, разочарованный, почти старый. Он еще был уверен в своей собственной особой миссии, возложенной на него богом, но веру в «божий народ» потерял окончательно. Его задача отныне — удерживать порядок, следить, чтобы англичане не перерезали друг другу глотки. Он теперь не вождь парламента, не революционер, не борец за правое дело; не глава армии, идущей к свободе и славе, не строитель конституции. Он, по собственному его слову, стал теперь просто-напросто «констеблем» — стражем порядка.

Глава X

Лорд-протектор

Таким путем и без всяких видимых усилий этот необычайный человек без поддержки и против желаний всех благородных и солидных людей возвел себя на трон трех держав, не принимая звания короля, но обладая большими властью и могуществом, чем когда-либо имел или требовал себе какой-нибудь король.

Кларендон


Никто не поднимается столь высоко, как тот, кто знает, куда он идет.

Кромвель

1. Констебль


Ясный лоб над густыми бровями, умные холодные глаза, сжатые губы. Лицо дышит волей, затаенной сдержанной энергией — и все же оно бесстрастно. Такого человека не рассердить, не разжалобить, не вызвать на откровенность. Зовут его Джон Терло, ему тридцать восемь лет. С некоторых пор он играет огромную, хотя и скрытую от ненаблюдательных глаз, роль при Оливере Кромвеле.

Его удивительные государственные способности заметил еще лет десять назад Сент-Джон, родственник и друг Кромвеля. Терло под его руководством изучал право и в 1645 году стал служить секретарем в парламенте. Он никогда не был вместе с крикунами — республиканцами, левеллерами, демократами. Он не требовал прав и свобод для народа. Он не участвовал в суде над королем и не примыкал ни к какой партии. Его склонности были совсем иного рода.

В 1651 году он ездил вместе с Сент-Джоном в Голландию, а в следующем был назначен секретарем Государственного совета с внушительным окладом и казенной квартирой в Уайтхолле. И тут его замечательные способности развернулись в полную силу. Он выказал себя не только чрезвычайно усердным и умным чиновником, но и удивительным знатоком человеческой психологии. Он мог подобрать ключ к любому, выяснить подноготную самой скрытой, самой таинственной личности, и скоро в его руках стал собираться бесценный и обширный материал — досье на каждого, кто попадался на его пути. Он умел великолепно перехватывать чужие письма, узнавать тайные намерения, проникать за запертые двери. В то же время его личная беззаветная преданность Кромвелю не вызывала сомнений.

Вскоре после установления протектората он получил еще одну должность — клерка по иностранным делам, и здесь выказав недюжинные, почти невероятные способности. Он носил в своем поясе, как выразился один современник, тайны всех государей Европы. Его агенты были повсюду — и некоторые из них пользовались большим доверием живущего в изгнании Карла Стюарта. Ни один заговор в Брюсселе или в Гааге не проходил мимо его внимания; не было случая, чтобы переговоры, которые велись за замкнутыми дверями в Париже или Мадриде, не стали тут же ему известны. Ничто не ускользало от его бдительного ока, будь то замысел роялистов лишить жизни лорда-протектора, перемещение испанского серебряного флота или беспорядки, учиненные кучкой квакеров на базарной площади провинциального городка. Его глаза и уши были поистине вездесущи и всепроникающи.

Этот человек стал символом нового режима. Государственный секретарь, шеф тайной полиции и глава секретной разведывательной службы, — не он ли был тем дьяволом, который служил теперь верой и правдой Оливеру Кромвелю? Не за эту ли преданность и эти услуги должен был расплачиваться Оливер собственной душой? Во всяком случае, он получал от Кромвеля на нужды своей сомнительной деятельности огромную сумму — 70 тысяч фунтов ежегодно.

23 декабря 1653 года Терло писал Уайтлоку, который теперь служил английским послом при дворе шведской королевы Христины: «Происшедшая перемена встретила всеобщее признание, особенно среди юристов, пуританских священнослужителей и купцов, для которых, как они сами сознавали, настроенность последнего парламента несла наибольшую опасность». Уж кому-кому, а Терло можно в этом отношении верить вполне: его осведомленность была превосходной.

Итак, режим протектората был принят с удовлетворением и армией, и юристами, и купцами, и сквайрами, и пуританскими клириками. Стабильное правление, сосредоточенное в железной руке Кромвеля, было наконец установлено. Страна имела письменную конституцию, законность была в безопасности, армия успокоена, против бунтовщиков приняты надлежащие меры. Вот когда для имущей Англии настала наконец пора наслаждаться миром и благоденствием.



В Уайтхолле шли большие хлопоты: следовало превратить его из деловой спартанской резиденции армейского главнокомандующего в настоящий дворец «его высочества», средоточие славы и величия нового правителя. Раз уж он стал законным властелином страны, раз уж иностранные послы стоят перед ним с непокрытой головой, а Людовик XIV, король французский, называет его «братом», раз для него высечена новая большая государственная печать с его изображением — двор его должно обставить с подобающей пышностью. Так думали окружающие, так считала Элизабет, и Кромвель согласился.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24