Письма Уильяма Берроуза

Еще кое-что: в колледже со мной учатся студенты, которым неплохо удается писать на продажу. Хочу скорешиться с кем-нибудь из них, пусть отредактируют мой роман, придадут ему товарный вид. Вряд ли я сам сумею выдать нечто, способное продаваться.

Месяц не просыхал и чуть не помер от уремического отравления. Помнишь, как я раньше синячил, по три «мартини» после обеда, не больше? Сейчас я такой же калдырь. Если говорить о разнице между копами нашими и вашими, то вот пример: как-то в баре я разосрался с одним мужиком и направил на него пушку. Коп схватил меня за руку. Я возмущаюсь, говорю: «Че ты лезешь?!» Упираю ствол ему в пузо, и тут меня за локоточек придерживает бармен. Коп берет меня за свободную руку, вежливо так произносит: «Vаmonos, Seсor»[129], выводит и провожает до автобусной остановки. Пушку, естественно, отобрали. В другой раз легавый отнял у меня незаряженный пистолет и сразу вернул. А помнишь, как одна сволочь в форме на ровном месте вывихнула руку Люсьену? Получается, разница – большая и жирная. Если честно, то среди моих друзей имеются полицейские.

Хэл Чейз, когда вернется в Штаты – если вернется, конечно, – станет, наверное, трындеть, будто я пытался залезть к нему в штаны, будто он отшил меня, и я из-за этого страдал. Ну, первая часть сплетни – чистая правда. Намеки были, не скрою (на словах, ведь даже в какашку пьяный я не стану руки распускать, если согласие не получено), однако терзаться по поводу отказа не думал. Меня много кто из лучших друзей отвергал, ни на кого зла не держу. Чтобы я на Хэла обиделся, ему надо отпиздить меня по – черному (справедливости ради скажу: силенок у Хэла немало), в присутствии третьей стороны. Хотя вряд ли он быстро сыщет свидетеля. Мужик сам себя опускает, когда бьет кого-либо без причины. Становится вроде тех уебков с Сорок второй улицы: чувак лежит без сознания, а они – нет бы обшарить карманы да смыться – стоят и пинают его. Совершающий подобное – полный ноль, и физически, и психологически. Мне бы заранее догадаться насчет Чейза, да куда мне, я же не просыхал; по утрам и то просыпался пьянущим. Похмелье, ломка – они меня извиняют на грубом уровне физеологии. (Тьфу, словечко, все время забываю, как пишется.) В смысле, я могу найти себе оправдание, однако фактуализм такого не терпит. Оправдания, алиби – не мое. В принципе, за поиски алиби я и не люблю психоанализ. Как мог я действовать иначе, при всех-то моих травмах и комплексах? Пьяный ли, трезвый ли – я вел себя дурак дураком. Доказательство тому – длинный список неудач и провалов. Даже действуй я осторожно, по дебильным правилам соблазнения, результат не стоил бы затраченных усилий: с умом удалось бы провернуть дельце на холодную голову, без сердечного желания соблазнить. Зачем тогда вообще париться? Ладно, хватит, не стану утомлять тебя без нужды[130].

Кстати, у меня на тебя зуб, и давно. В одном из писем ты, зануда, писал: «На самом деле ты не хочешь, чтобы я излечился от гомосексуальности. Изучи психологию получше – сам поймешь»[131]. Если бы мой любимый начал спать с женщинами, я бы за него только порадовался, трахайся он с ними по – настоящему, не обманывая себя самого. Запомни: зависть или обида возникают, если не можешь определить собственного положения во времени и пространстве. Большинство американцев не видят собственного места в мире и потому завидуют окружающим. И зависть их – не универсальный закон, как сказал бы твой док (который будто бы изучил меня, за глаза). Мой же постулат и есть закон, исключений для которого я не встречал. Вот тебе наглядный пример: может ли человек в спасательной шлюпке завидовать кому-то, кто где-то попивает шампанское? Нет. Человек в шлюпке знает свое место. Всякая зависть сводиться к словам: «Почему не мне?» Я свое место во времени и пространстве вижу ясно, как вижу физические предметы, и не покину его – не могу и не хочу покидать. Нисколько не сомневаюсь в возможности обращения гомосека в натурала. Успешный анализ вполне может помочь. Я лишь хотел сказать, что знаю многих, которые твердят, мол, они теперь трахают исключительно женщин. На деле же гомосеков они в себе не убили. Проблемы геев мне очень хорошо известны – гораздо лучше, чем тебе. Как ты говоришь, это «умножает проблемы». В том-то и суть: мой человек в спасательной шлюпке прекрасно осознает плачевность своего положения. Однако осознание себя в беде делу не помогает. Проблема вовсе не в твоем недовольстве собственной голубизной. Вопрос: получаешь ты от женщины то, чего хочешь, или нет? Пока не будешь готов – не отвечай. Впрочем, предполагаю, что ты уже здорово попотел над вопросом, и ответ мне бы узнать хотелось.

Спросишь, чего это я расписался? Да просто в лом работать над мексиканской частью романа. Надеюсь, не утомил тебя писаниной?

По ходу дела, в Мексику ломятся все. В августе на каникулы приедет Люсьен. Ты тоже хочешь приехать? Серьезно? Деньги за землю в Техасе я так и не получил. Они есть, по идее – земля-то продана, но свои башли я хочу видеть! Получу их – сразу рвану в Панаму или еще куда в Южную Америку. Мексика по мне, да только вдруг есть местечко, которое больше понравится? Не хочу спешить с выбором. К тому же возни в случае чего предстоит – ого – го! Иммиграционная служба тут – сущий кошмар, все впечатление от страны портит. Пиши, не забывай и не затягивай с ответом. Переделанную рукопись, как закончу, пришлю. Меня осенило: соскочив, я решил, что больше не хочу джанка ни в каком виде. Дело не в совести или морали, нет. Если хочешь попробовать – пробуй, я так думал и думаю до сих пор. Просто джанк не любит тех, кто бросает его. А если джанк тебя невзлюбил, то держись от него подальше.

Всегда твой,

Билл

P. S. Малыш Джек пропал. Как я ответил Бобу Б[ранденбергу], что в Нью – Йорк больше ничего не отправлю (и не стану покупаться на дешевые уловки его дружков – макаронников, вроде поддельных чеков и проч.), так он больше писем не присылал. Говорю же: между мною и джанком все кончено.

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37.

Май 1951 г.]

Дорогой Аллен!

После редактуры моя рукопись похудела на шесть страниц. Мексиканская часть так и недоработана. Если издателю рукопись не понравится, переписанная версия не понравится тем паче[132].

Ты никак не допетришь, в чем разница между мексиканскими и американскими копами. Не допетришь, к чему я веду. Ну конечно, выйти на улицу с пушкой и начать валить всех подряд – это такая национальная мексиканская забава: копы, военные и обыватели нажираются в зюзю и убивают всякого, кто просто имел глупость оказаться поблизости. Не надо ля – ля про символического отца. Мексиканский легавый, если напьется, теряет себя в винных парах и никакого отца для него не существует, даже символически; алкоголь у стража порядка разъедает все, кроме случайных частиц раздраженной протоплазмы. Так уж получается, что единственный действенный способ избежать укуса ядовитой змеи – застрелить ее, как только заметишь. Или ты знал? Пойми, в Мексике дешевле и безопаснее замочить копа, чем спорить с ним. Так практичней. Зачем тратить силы на того, кто практично мыслить не способен?

Определения типа «неврастеничный гетеросексуал с сильными гомосексуальными наклонностями» признавать отказываюсь[133]. Ха – ха! Трахнуть бабу еще не значит стать натуралом. Я пятнадцать лет трахаюсь с бабами и ни разу с их стороны жалоб не слышал (1). Просто сливал кислятину, когда яйца лопались, вот и все. Если мальчика не найти, то, по мне, и в рыбу кончить не западло. Перепихнусь я с одной, перепихнусь с тысячей – и что? Только сильнее уверюсь: женщины – не в моем вкусе. Да, лучше, чем ничего, однако в голод и тортильи – еда. Могу слопать их сколько угодно, и все равно хотеться будет стейка (2). А этот твой нормальный мужик, который якобы достигает полового созревания только к тридцати годам, – вообще байда. Он так и останется неполовозрелым, и это утверждение справедливо в отношении девяноста процентов американских мужиков.

Медленные перемены, говоришь? Бред. Любые базовые изменения спонтанны. Как у меня, когда я завязывал. Медленные изменения – отмазка аналитика, его алиби. Дело твое, однако признай: сказав, будто результатов тебе придется ждать лет семнадцать, доктор дал маху. Нет, ну если б тебе было всего лет двенадцать, и у тебя еще даже прыщи не полезли… Учти, я не на пустом месте возмущаюсь. Пять лет меня самого подвергали анализу. Не то чтобы совсем не помогает, просто сегодня я психоаналитику и полдоллара в час не заплачу. Пользу принесла лишь небольшая часть времени, проведенная на кушетке у доктора. И если бы пришлось повторить курс лечения, я бы сразу определил срок и спросил врача: «Поможете или нет?» Вот ты все анализируешься, анализируешься… Лучше в Мексику приезжай, и то проку больше. Ну ладно, решать тебе. Я, может, на месяц уеду из Мехико или переберусь за город.

С побережья вернулся Хэл [Чейз]. У него малярия и ипохондрия – тяжелей случая я не видел. С теми, кто сопровождал его в путешествии, Хэл, естественно, не разговаривает, зато меня кормит бесконечными байками о том, какие лохи эти его компаньоны, и еще более бесконечным перечислением симптомов типа: «Ой, Билл, давление у меня, давление…» Сейчас якобы обнаружил у себя тубик и обвиняет докторов во лжи. Короче, мы с Хэлом снова друзья, и, по ходу дела, он не помнит никакой ссоры. Ну, понятно, я тогда пьяный был, а пьяному мелкие ссоры дикими кажутся. С другой стороны, Хэл обидит человека и не заметит. Или забудет, если помнить об этом ему неприятно. В общем, прошлое дело закрыто. В какой-то мере Хэл подобрел, и в какой именно – я запомню (3). Буду тебе очень признателен, если не станешь упоминать нашей терки в присутствии тех, кто может передать разговор Хэлу. Мне оно выйдет боком. Джеффрису я, разумеется, ни о каких интимностях рассказывать не стал бы[134]. Хотя они с Хэлом и не общаются больше. Ко мне же Хэл относится вполне сносно.

Хэлен Паркер пробыла здесь всего полчаса, поэтому я ничего толком не понял[135].

Буду благодарен, если побольше расскажешь о Филе[136]. Кошмар прямо, я ведь всегда был о нем высокого мнения.

Всегда твой,

Билл

P. S. Я вполне способен смотреть своей гомосексуальности в лицо.

P. P. S. Попался иммиграционной полиции – я, видите ли, в черном списке. Пришлось забашлять этим хапугам двести баксов.

(1) – Совершенно верно!

(2) – Числа двадцатого сего месяца пришлось затянуть пояса потуже и перейти на тортильи.

(3) – Если сможет.

Продолжаю заглядывать через плечо.

Джоан

(Пишу карандашом, дабы он мог стереть мои комментарии, если сочтет нужным.)

* * *

Джеку Керуаку

[Мехико,

Керрада-де – Меделин, 37

Май 1951 г.]

Дорогой Джек!

Вижу, о Мексике ты ничего не знаешь. Умел бы я рисовать, показал бы тебе, чем кончаются эти «идиллические долгие вечера за ужином в кругу семьи». Народ пьет и хавает с заката и до одурения, так что все выползают из-за стола отупевшие и вусмерть пьяные, и в таком вот состоянии с ножами, мачете и «розочками» забираются к соседям, где трех – четырех человек наверняка укокошат. Потом вломится пьянющий коп и шмальнет еще троих – четверых или больше, и только позже сообразит, что попал совсем не в тот дом, и убитые им – вовсе не те, кто когда-то увел у него шмару, уже пять лет как мертвую (вот так-то пьяным шататься по улице).

Мексика отнюдь не проста, не весела, и у нас не идиллия. Это тебе не Канада, это – восток: его правила вобрали в себя две тысячи лет эпидемий, бедности, деградации, маразма, рабства, жестокости, психического и физического угнетения. Мексика – мрачное место, похожее на бредовый кошмар. Мне она нравится, но нравиться всем она не обязана. Тут не Лоуэлл[137]. Люди в Мексике совсем не такие, как в Америке прошлого века – не спокойные и не мирные. Соседи друг о друге не знают ни духопера лысого. Если мексиканцу случается замочить кого-либо (а здесь самый высокий уровень смертоубийств), то замочит он, скорее всего, лучшего друга. Местные вообще жмутся к друзьям, а чужих боятся до усрачки.

Уеду в Панаму или еще куда, потому что здесь бизнес вести нереально. В недвижимость я бы не вложил ни гроша. Хурадо говорит: «Не доверяй этим подонкам». Вот пример: как-то в восемь утра стучат ко мне в дверь. Я в пижаме иду открывать, а на пороге – инспектор из иммиграционной службы. Говорит: «Одевайся. Ты арестован». Типа соседка стуканула на меня из-за пьяных дебошей, документы не в порядке, и вообще – почему я до сих пор не женился на мексиканке?! Или может, я двоеженец? Короче, кидают меня в тюремную камеру, как неугодного, ожидать депортации. Но, оказывается, все можно уладить за бабки, оказывается, инспектор этот – глава службы и жить он хочет достойно. Плати, говорит, двести баксов. Представляю, сколько он потребовал бы, заимей я тут собственность.

Еще пример. Трое моих знакомых американцев открыли в Мехико бар. К ним постоянно заходят перекусить полицейские, потом – санинспекторы, потом еще больше копов, дико голодных. Они хватают официанта, начинают избивать его. Мол, где вы спрятали тело Келли? А сколько баб изнасиловали в кабаке? Кто приносит траву? И проч., и проч. Келли ранили в этом кабаке полгода назад, но он поправился и теперь служит в армии Штатов. Ни одной женщины здесь не насиловали, траву не курят. И сколько вот так можно продолжать бизнес?

А рабочая виза вообще ничего не значит. Ты, должно быть, ни разу не имел дела с мексиканскими бюрократами, если советуешь обратиться к «правильному человеку». Так ведь нет его, правильного человека! Иммиграционная служба просто не хочет допускать до бизнеса иностранцев. Тебя гнобят изо всех сил, гоняют по инстанциям, пока сам не пошлешь все к чертям. Вот в Панаме американцы нужны. И в Эквадоре, и в Бразилии, и в Коста – Рике. Там сразу все документы выправят без вопросов. Негры в Панаме не заправляют – дискриминация в стране еще та.

С Дэйвом мы разошлись. Надеюсь никогда больше не видеть его наркоманской рожи[138]. Он, правда, прихватил триста песо моих кровных денег. Обещал купить разрешение на торговлю наркотой и продать мою половину товара за пять сотен песо. Пропал с концами. Ну и ладно, я все равно завязал, и Дэйв мне не нужен.

Внес поправки в рукопись: Райха удалил из романа совсем, он там не при делах. Итого текст похудел на семь страниц.

С Хэлом [Чейзом] все в общем-то гладко. Просто он возвратился с побережья и трахает меня в мозг своей ипохондрией. Про нашу с ним ссору я позабыл, и мы с Хэлом по крайней мере не враги. Вот если б он не выискивал у себя болячки и не приставал ко мне с ними!..

Не знаю, сколько еще пробуду в Мехико. Надо дождаться денег за землю в Техасе. Как получу их, сразу умотаю дальше на юг. А пока исследую окрестности Мехико; на следующей неделе пойду охотиться на ягуара.

Всегда твой,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

20 июня 1951 г.[139]

Дорогой Джек!

Я сменил адрес, теперь пиши письма на Орисаба, 210, квартира 8. Или лучше на имя Дж. Хили – Монтерей, бар «Баунти», 122.

P. S. Своего адреса я никому больше не оставил.

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико]

Орисаба 210, [квартира 5[140]]

5 ноября 1951 г.

Дорогой Эл!

Мое дело еще не закрыто, но адвокат уверяет: больше гемора не будет. Келлс спросил, могут ли меня снова упрятать в тюрягу, и Хурадо[141] возмутился: «Что – о? Мистера Берроуза снова в тюрьму?! Моя репутация мне дорога!» Когда я сел за убийство, он вытащил меня в рекордные сроки, вот тебе наглядный пример его мастерства. Каждый раз при встрече адвокат угощает меня выпивкой и зовет своих будущих клиентов, хвастает: «А вот и Берроуз! Вышел через тринадцать дней! Быстрее всех в Мексике!»

Жалко, что ты не увидел дополненную рукопись, поправки небольшие, но очень важные[142]. Ладно, дай знать, если что-то на этом фронте изменится. Я пока причешу текст и начну рассылать его по журналам.

Хэл окончательно поддался своей ипохондрии и замучил меня. Какое счастье, что он отказался со мной поехать, я б тогда не выжил. Хэл убежден, что не обойдется без операции; все деньги спустил на врачей, анализы и больницы: однажды месяц провел в клинике, проходя тест за тестом по списку. Результат – нулевой. Зануда. Надоел! С Хэлом я больше не общаюсь, и вряд ли общается кто-то еще. Беспричинная злоба и бесконечный нудеж отвратили от него всех друзей и знакомых. Может, его засосало в новую компашку… Говорю же, я с ним больше не общаюсь – и не намерен.

Мальчик[143], с которым мы ездили в Эквадор, теперь повсюду со мной. Может, снова Эквадор вместе поедем. Познакомились поближе, и он мне нравится даже сильней. Надо было раньше от Хэла отвязаться. Я верно поступил, переключив внимание на этого паренька. Он безмерно помог, когда я попал в тюрьму. Если честно, то именно его показания освободили меня. Надо ли говорить, что Хэл не позвонил и открытки не прислал? Тюрьмы в Мексике режиму не следуют, к заключенным приходит кто угодно, и можно со спокойной душой присылать письма (почту не проверяют).

Кстати, Люсьен писал Джоан, будто переводом отправил ей деньги из Нью – Йорка, но ничего не пришло. Спроси его, будь добр, в чем дело, пусть он докопается до причины. Я вроде просил Люсьена об этом в прошлом письме.

Всегда твой,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Орисаба, 210, квартира 5

20 декабря 1951 г.[144]

Дорогой Аллен!

Я так понимаю, насчет рукописи все остается по – прежнему? Дохлый номер? Не хочу ругаться с тобой, но ведь ты писатель и должен понимать: даже малейшие изменения в тексте важны. Еще повычитываю текст и на следующей неделе вышлю тебе окончательный вариант. Если получится пристроить его в издательство, то хорошо – денежка мне пригодится.

Я Мексике пробуду самое большее месяц. Дольше и не получится – меня готовятся вышвырнуть из страны, как «опасного иммигранта». Я всех до ручки довел. Если буду продолжать в таком духе, то скоро окажусь в Тьера – дель – Фуэго.

Маркер – паренек, который ездил со мной в Эквадор, – лежит у меня в комнате с острой желтухой. Я тоже ею переболел. По ходу дела, эта дрянь заразна, только врачи понятия не имеют, как она передается. (Мы с Маркером, кажется, перепробовали все возможные способы передачи.)

Аллен, проблемы и трудности гомосексуальных отношений, на которые ты жалуешься, не являются неотъемлемой характеристикой гомосексуализма, а возникают в результате влияния извне, а именно воздействия социального окружения (наихудшего!), среднего класса США. В Мексике в чужое дело никто не вмешивается, здесь нет цензуры, и поэтому на «проблемы» я не жалуюсь. Хотя мой круг общения – вовсе не богема, не интеллектуалы, не отдельная группа людей, воплощающих в себе терпимость. Они бывшие бармены, связисты, даже копы, несколько отошедших от дел бандитов, но больше всего – демобилизованных солдат, моряков военного и торгового флота. Мои друзья не «толерантны», просто им плевать на мою личную жизнь. Я два года прожил в Мексике, и для меня дико, если кто-то лезет в мою жизнь или, узнав о ней, меняет свое ко мне отношение. (Само собой, кореша, или кто обо мне слышал, знают о моих наклонностях и зависимости.) Говорю тебе, тут ни на кого не давят, в чужие дела не лезут. У нас «проблем» нет.

В тюрьме поразила мягкость и обходительность полицейских. Достойные люди. Во время предварительного допроса подсказывали, что говорить: «Это отрицайте, признавайте вот это». Сокамерник одолжил мне одно из одеял; поверь, по ночам на жестяных нарах жутко холодно. Мексиканским копам вообще не в кайф людей арестовывать. Они не добрые, если надо, могут очень сильно озлобиться, – просто им плевать на всех.

Какие планы на будущее? Как продвигается твоя нормализация? Напиши о себе поподробней; я пока тут на пару недель задержусь.

Кстати, мне удалось вот уж полгода обходиться без джанка. В Мексике это проще, именно потому, что джанк здесь достать легче. Сам решаешь – колоться или нет, без давления сверху, как у вас, в США. Нет, я, конечно, временами закидываюсь герычем или опием с кофе, курю ганджубас до потери пульса. В Панаме, кстати, ганджубасом и не пахнет. Хотелось бы узнать подробности о Филе Уайте, он был хорошим человеком. […]

Всегда твой,

Билл

1952

Аллену Гинзбергу

Мехико,

210 Орисаба, квартира 5

19 января 1952 г.

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал. Всегда рад получить весточку от тебя. И тем более спасибо за очень интересное письмо!

Как такое могло произойти с Филом [Уайтом]?! Он ненавидел стукачей. «Откуда у стукача совесть?» – это же его фраза. Чистейший человек! Даже если он стучал и потому повесился, я своего мнения о нем не изменю.

Люсьенчик наш, похоже, как ушел в издательство, так и не выходит. Славно пристроился – прям семейная идиллия какая-то. Поздравь его за меня. Я отослал ему окончательный, исправленный вариант рукописи моего романа, еще не зная о свадьбе. Сомневаюсь, что Лафлин примет «Джанк», поэтому нет смысла показывать ему переписанную версию. Если, конечно, он сам не захочет с ней ознакомиться.

Получил письмо от Гарвера. Ответил ему, что соскочил, закрылся для старых знакомых и вообще многого от меня ждать не следует. Он, наверное, сильно обидится. Сам посуди: мой связной, Дэйв, уже два месяца как исчез. (А соскочил я давно, восемь месяцев назад.) Я искал Дэйва в обезьяннике и повсюду, да только он, как солдат на войне – пропал без вести. Сам же я то и дело вмазываюсь; у меня полно знакомых врачей, однако все равно приходится бегать с рецептом до опупения. Бумагу легко получить (не как в Штатах), но трудно отоварить. Короче, сваливаю отсюда, и как можно скорее.

Мой мальчик уехал во Флориду к предкам[145], мы встретимся с ним где-то через месяц, уже в Эквадоре. Странно, разом пропали все, кто мне нравится. Умираю от скуки. Надо по – быстрому уладить все и смыться.

Напиши поскорее. Всем привет.

Всегда твой,

Билл

P. S. Напомни, пожалуйста, Люсьену, чтобы он прислал мне ту стошку баксов. Противно напоминать, но деньги могут срочно понадобиться при отъезде.

* * *

Аллену Гинзбергу

[Мехико,

210 Орисаба, квартира 5

5 марта 1952 г.]

Дорогой Аллен!

Спасибо, что написал. Идея с карманным форматом для книги – отпад! Надо роман еще подрезать: двадцать седьмую главу удалить полностью, кроме нескольких абзацев в конце. Из главы двадцать девятой сохранить лишь первый абзац и перенести его в начало следующей главы. Смысл таков – оставить линейное повествование.

Хурадо установил рекорд, вытащив меня из тюряги так быстро. Рекорд, точно знаю – я перетер с легавыми в обезьяннике (меня двое сторожили), и все как один заверяли: сидеть мне два месяца минимум. Люди с деньгами и связями, совершившие куда менее тяжкие проступки, ждут решения по своим делам два, три, а то и все четыре месяца. Да, Хурадо берет дорого, но цену оправдывает. О нем слава ходит, что он, мол, три шкуры сдирает, да только другим адвокатам отстегивают гонорары втрое больше, а они так ничего и не добиваются. Один тут перебрал десять законников, истратил пять штук зеленых и до сих пор не вышел. Забашлил бы две штуки Хурадо и уже год гулял бы свободным. В посольстве моему брату[146] так и сказали: «Хурадо – лучший в Мексике, поэтому высокую плату просит оправданно. Хотите результата – нанимайте его». Заплатил я, кстати, по фиксированной таксе, лишнего получилось триста баксов – ушли на карман четырем экспертам по баллистике. Больше Хурадо не наварился бы. Болтают, мол, он с меня последнюю рубашку снимет. Достали! Я не лох и Мексику знаю. Если Лу[147] такой умный, пусть придумает способ дешевле.

В Эквадоре с фермерством, похоже, полный порядок. Лучшая земля простаивает без дела. Три года назад два дембеля приехали в Эквадор с двумя штуками баксов в кармане и теперь живут как короли: владеют огромной банановой плантацией и фазендой. Лесозаготовки, фермерство, импорт – экспорт, контрабанда – выбирай на вкус, заниматься ими легко, а риск практически нулевой. Если собираешься что-нибудь производить, то легко заручиться поддержкой правительства; в Эквадоре нет «предприятия номер один». Там живется дешевле, чем где-либо: в Пуйо (это на краю джунглей Амазонки) нам в день хватало семидесяти пяти центов на брата. Еще дешевле получится, если заиметь собственный дом.

О Хоффмане[148] не слыхал. Маркер сейчас во Флориде и на север не собирается; денег у него мало, к тому же холод он терпеть не может. Зато Маркер купил лодку, и мы, наверное, поплывем на ней в Эквадор. (Там так и так лодка нужна.)

Я не сумел найти яхе, Bannisteria caapi, телепатин, айяваска – как ни называй, наркотик один, и, похоже, его держат в глубокой тайне, засекретили. Русские ищут его, и Штаты, стало быть, тоже. Советы затарились яхе по самое не могу, проводят эксперименты по выработке у своих граждан «автоматического подчинения». Создают нацию рабов. Ну ничего, из следующей поездки без яхе не вернусь. А в джунглях, между прочим, поразительно прохладно (я был на высоте две тысячи футов), невероятно красиво: лианы, мох, кристально – чистая вода в реках, деревья уходят на двести футов в небо…

От Гарвера – ни слова. Я поклевываю помаленьку вот уже с год, но прочно не подсаживаюсь. Достать дозу легко, а потому бросить или не колоться вообще труда не составляет. В любое время можно без рецепта вмазаться кодой.

Ты мог бы надыбать информации по яхе? Уолберг[149] искал и ничего не нашел, написав мне затем: «Вокруг этого наркотика слишком много тайны». […]

Люблю,

Билл

* * *

Аллену Гинзбергу

Мехико,

Орисаба, 210 – квартира 5

20 марта 1952 г.

Дорогой Аллен!

Маркера нет, и нет вообще никого, с кем можно поговорить, поэтому я решил отвлечься и поработал над новым романом. Считай его продолжением «Джанка» (каковым он, в принципе, и является – от и до). Повествование – от третьего лица, но герой тот же – Деннисон[150]. В центре – его отношения с юношей по имени Аллертон (Деннисон – это я, Аллертон – Маркер, однако не считай их списанными с нас полностью; персонажи скорее созданы на основе наших с Маркером характеров). Сюжет линеен, как и в «Джанке». Думаю включить в новую работу какие-нибудь элементы из предыдущей, вдруг да станет интересно кому-то, кто прочтет «Джанк». (Само собой, те издатели, которые отвергли «Джанк» по причине аморальности книги, вряд ли загорятся купить права на нынешний труд. И все-таки в нем говорится о преображении: как и почему Деннисон соскочил.) Надеюсь, ты, как мой литагент, примешь свой процент с выручки, если удастся задвинуть роман издателю? В конце концов, работу ты делаешь немалую, и я ее очень ценю. […]

О Хоффмане никто не слышал. Кстати, симптомы отравления мескалином похожи на приступ полиомиелита.

«Джанк», если его когда-то опубликуют, посвящаю Филу Уайту (под его настоящим именем). Следующий роман, наверное, – А. Л.М. (Альберту Льюису Маркеру)[151]. Привет Лю.

Гарвер так и не объявился. Пусть уж не избегает меня, и покажется, хоть как. Поскорей напиши мне.

Я, кстати, пролистал книжку «Гомосексуализм в Америке»[152]. Меня чуть не вырвало; автор пишет, якобы гомосеки сносят унижение – получив удар по одной щеке, подставляют другую и на ненависть отвечают любовью. Он сам-то себе верит? Умник нашелся. Я никогда в ответ на удар не подставляю другой щеки и ненавижу козлов, которые лезут в мою личную жизнь. Сдохните, падлы, я и глазом не моргну. Мне есть дело лишь до немногих, остальные пусть катятся к черту. Умрут и ладно, как там в песне поется: «Со своею бедою справляйтесь-ка сами»[153]. Поэтому либералом я и не стану, разве что в обществе, практически целиком состоящем из милых моему сердцу людей. Но тогда не будет и проблем, возникающих по причине человеческой глупости и безвольности. (Мои аргументы не без изъяна, если вы не заметили, юноша.)

С любовью,

Билл

* * *

Джеку Керуаку

Мехико,

ОРИСАБА, 210 – квартира 5

26 марта 1952 г.

Дорогой Джек!

Не знаю, сколько еще здесь пробуду. Иммиграционная служба сочла меня «опасным» и готовится депортировать, однако формальности уладят не раньше, чем через три недели. Когда точно буду готов, то отправлюсь на юг – в Эквадор; может быть, мы с Маркером даже поплывем туда на его двадцатитрехфутовом шлюне[154] (что за хрень такая – шлюн?..) […]